или Двадцать лет спустя.
(Очень личное.)
I
«Если история способна научить чему-нибудь, то прежде всего сознанию себя самих, честному взгляду на настоящее.( В.О.Ключевский.)
* * *
Двадцать лет – срок для человеческой жизни огромный. За это время мальчик, только что рожденный, становится мужчиной, а девочка матерью.
Двадцать лет – это полный цикл смены поколений. За это время почти не остается в живых тех, кому двадцать лет назад было восемьдесят лет. За это время те, кто вышел на пенсию двадцать лет тому назад, подступили к рубежу катастрофического убывания.
В пору жизненного расцвета, политической и социальной активности вступили поколения, не жившие в стране Советов. Нынешние заграничные города: Киев, Вильнюс, Душанбе и так далее воспринимаются ими как извечная данность, а поколения старше сорока лет никак не могут психологически адаптироваться к этой незалежности и суверенитету бывших союзных республик. Всё кажется своё и рядом.
Словом, прошла эпоха в жизни человека и общества с того самого времени, когда весной 1989 года взбунтовались шахтеры Воркуты и Инты. Потом этот социальный пожар перекинулся на угольные шахты Кузбасса, да тут и разгорелся до политического градуса.
Не стану касаться других сторон конфликта поколений живших при советской власти и тех, кто о ней знает по учебникам и фильмам, во многом лживым, вызванным к жизни конъюнктурными соображениями. То, что это так, видно из «писаний» на тему шахтерского бунта в 1989 году, втянувшего в свою орбиту миллионные массы. Измышлять на эту тему легко, так как шахтерская масса, непосредственно участвовавшая в этом бунте, не имела собственных историографов. По сути дела эта масса была бесписьменной. Если и велась какая-то документация, то она вся являлась детищем органов хозяйственной, партийной и советской власти.
Характерным примером всех «писаных историй» этого события является то, что в них практически не упоминается газета «Шахтерская правда», в которой дана чуть ли не почасовая хроника событий шахтерского бунта в эпицентре этого огня в шахтерском городе Прокопьевске.
Я не собираюсь детально разбирать всё, что было издано за эти двадцать лет, свой взгляд я уже высказал – в этих работах очень много конъюнктурного, политически ангажированного. Да и это понятно, многое написано, что называется «по горячим следам» и «горячим сердцем» и, скажем прямо, за «горячие деньги». К тому же наше правосознание устроено таким образом, что мы старательно выискиваем виновных на стороне, когда нужно вину искать в себе.
Это был бунт, но не тот русский бунт, о котором писал Пушкин, а какой-то робкий, с оглядкой на власть, бунт, придавленный страхом, да по сути дела самой властью и устроенный. Так что во время этого бунта в городах был порядок не в пример обычным дням. Конечно, не потому был порядок, что показательно на митингах разбивали бутылки с водкой и запрещали торговать спиртным, свинья, как говорится, всегда найдет грязи. Однако факт этот зафиксирован в сводках органов МВД. Рациональным образом объяснить это я не могу. Иррационально же объяснить этот порядок можно неким общим порывом к справедливости, а идеал справедливости требует и нравственного поведения.
Много чего с первых же дней этого бунта пошло не так, как власть предполагала. Власть, разумеется региональная, местная власть, напуганная горбачевской перестройкой.
В этом бунте сбылось обращение генерального секретаря КПСС – давить на партийно-хозяйственную бюрократию снизу. Бунт надавил снизу, да так, что это давление «расплющило» и верховную власть. «Мудрецы» из провинциальных элит хотели пугнуть этим бунтом федералов, и вырвать из «закромов Родины» всего чего хотелось и чего, по мнению местной власти, не хватало. А не хватало почти всего, начиная от мыла в шахтерских бытовках и заканчивая мясными продуктами, то есть всего того, что было, что имелось раньше в шахтерских городах не в пример другим городам СССР. Да и было-то каких-то год-два тому назад. Ощущалось и другое - скопившаяся духота жизни.
Хотелось свежего воздуха, благотворных перемен. Накопилась усталость от пустопорожней болтовни власти. Наполнение же самого понимания «перемен» было у каждого своё. На существующий общественно-политический строй никто из бунтовщиков и не думал тогда покушаться.
Итак, это был бунт с постоянными уверениями власти в том, что ничего худого бунтовщики не задумали, а хотят только одного – справедливости. Что такое справедливость, о том беспрерывно днем и ночью говорили митинги на площадях шахтерских городов и поселков.
* * *
Что же меня мучает и что меня занимает в истории шахтерского бунта?
Прежде всего, я сам и осознание меры своей ответственности за самое активное участие в этом бунте. В этом и попробуем разобраться.
Бунт подобно смерчу поднимает на высоту все, что попадает в его воронку, так и шахтерский бунт взметнул вверх все, что попалось ему на его пути. Более того, многие люди, сознавая его «подъемную силу», сами стремились попасть в центр этого вихря.
Так что в лидерах рабочего движения был весь «цвет человеческий» от авантюристов и романтиков до откровенных лодырей, негодяев и прагматиков, ищущих себе место похлебнее.
В этом спектре человеческих натур и человеческих устремлений я отношу себя к категории романтиков – этих вечных мечтателей, не способных поступиться журавлем в небе ради синички в руках. Моё полупрофессиональное увлечение поэзией сыграло в этом определяющую роль.
Романтики жаждут вымечтанных ими идеалов и не могут удовлетвориться отражениями идеальных форм и сущностей в мире вещей и людей. Парадокс всех идеалистов романтиков состоит в том, что они сами, будучи далеко не идеальными личностями, хотят низвести небо на землю, то есть воплотить лелеемую ими идею в «плоть и кровь». Разумеется, они всегда терпят поражение и будут всегда растоптаны и смяты толпой, как горьковский Данко. Их горящие сердца и нужны только на время мобилизации масс, тараном идущих на сокрушение чего угодно, хоть дверей чиновничьих кабинетов, хоть крепостных стен, хоть социально-политического строя. Они топливо в машине управляемого хаоса, каким и был шахтерский бунт.
Романтики как бы провоцируют коллективную мечту, аккумулируют в себе идеалы общества, а любая провокация не очень-то гуманное предприятие, так как неизвестно выживет или нет провоцируемое. Так бывает, что человек гибнет от казалось бы безобидной прививки, так смертельно резко реагирует на эту провокацию организм. И не только поэтому провокация не гуманна, но и потому, что мечта всегда небогата содержанием и является верным подтверждением отсутствия чего-либо в реальной жизни. Если бы снабжение шахтерских городов и поселков осталось на уровне начала 80-ых годов, то ни о каком бунте и речи бы не было. Тогда романтическому порыву не хватило бы горючего в социальной топке, а так каждому было о чем мечтать по мере своих устремлений.
Отсутствие привычных потребительских вещей стало тем самым «спусковым крючком» шахтерского бунта, поджегшим десятилетиями копившийся порох в социальном «патроне» романтиков. Произошел выстрел, и энергию пороховых газов расчетливые люди – прагматики, направили туда, где лежало их сердце. А сердца их, образно говоря, исходили слюной по западным прелестям жизни.
Дух романтиков – это дух бунта и поэтому у всякого романтика, проснувшегося от наваждения этого духа, просыпается его христианская душа. Просыпается и начинает будить совесть. Совесть, как всякая совесть человеческая, лишенная Божьей благодати, начинает выискивать себе оправдания. Так оно и произошло со мной. Моя первая книга о забастовке была написана в 1991 году «голосом совести» и называлась она «Вихрь». Название придумал ныне покойный кемеровский поэт Володя Ширяев. (Неизданная.)
Из этого противоречия, между разбуженным духом и совестью, а точнее в этом противоречии вызревало у меня отношение к себе прошлому и к этому бунту. Так что по жанру это ретроспективная статья.
II
Самое неизменное из всего, что есть на свете – это прошлое. В прошлом и соломинку с одного места на другое не переложишь. Прошлым можно гордиться или сожалеть о нём. Прошлое можно переживать. Размышлять же о том, что было бы, если бы самый худший род человеческой фантазии, потому как эта фантазия направлена в прошлое, а не в будущее, в котором еще всё возможно. В прошлом уже ничего не возможно.
Мне часто задают вопрос: сожалею ли я о том, что принял участие в этом бунте? Отвечаю совершенно честно – нет, не сожалею. Да и как можно сожалеть о том, что делал свободно по собственному выбору, без принуждения и сознательно? Каков вопрос, таков и ответ. Иное дело, удовлетворен ли я итогами этого бунта? На этот вопрос уже можно отвечать содержательно.
Солженицын, осмысливая свой тюремно-лагерный опыт, говорил:
«Вот почему я оборачиваюсь к годам своего заключения и говорю, подчас удивляя окружающих:
— Благословение тебе, тюрьма! - А из могил мне отвечают: — хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!»
Конечно, советовать всем пройти через это испытание было бы верхом цинизма, тем более что, по мнению другого сидельца Варлама Шаламова, тюрьма открывает в человеке не лучшие, а худшие качества. Так что дело тут в человеке, а не в обстоятельствах. Счастлив тот, кто многое испытал и выжил. Это сродни чувству экстремала, преодолевшего тот или иной рубеж в своем поиске сильных ощущений.
Так вот, на вопрос, удовлетворен ли я итогами этого бунта, отвечаю так: удовлетворен. Точно так же как тем, что в жизни мне довелось пережить три операции на почках и инфаркт. Но это мои личные удовольствия и удовлетворения. Конечно, не обошлось и без потерь: романтик во мне потерпел сокрушительное поражение, настолько тяжелое, что, поболев-поболев, и умер.
Шахтерский бунт 1989 года, а также чреда операций на почках основательно перепахали меня, и в эту перепаханную почву время бросило свои семена. Мучительно во мне всходил другой человек, и этот новый человек еще не полностью оформился во мне. Я чувствую его движение. Куда он направляется и к чему это приведет, то известно одному Богу, но я говорю: благословение и тебе, шахтерский бунт! Я прошел сквозь твои: «огонь, воду и медные трубы», был искушаем властью и деньгами, но устоял.
Однако ни сыну, ни внуку, ни другу не пожелаю такой проверки на прочность, слишком экстремальные условия предлагает бунт человеку, даже такой мирный и бескровный, как шахтерский бунт лета 1989 года.
Жизнь опровергает утверждение нобелевского лауреата Альбера Камю, что «бунт убивает только людей, тогда как революция уничтожает одновременно и людей, и принципы». Бунт может не убивать людей, но убивает принципы. Шахтерский бунт убил многие принципы государственного устроения и таким образом проложил дорогу к российской криминальной революции.
Внутренняя логика развития организации бунтовщиков – забастовочные комитеты, привела их к крайней политизации и совершенной оторванности их от рабочих масс.
Вскоре Советский Союз «вспучило» так, что ожили, запрыгали, заскакали большие и малые бесы, в том числе и бесы уголовщины.
Тысячу раз прав профессор богословия М.М.Дунаев в том, что «революция возрастает во многом на уголовщине и насыщается ею, как бы ни были высоки и субъективно честны идеалы иных её вдохновителей и идеологов».
Тогда стали гибнуть и люди, и принципы точно по Камю. Криминальная революция не убила Россию как государство, но сильно изменила состав её крови.
Государственные кабинеты превратились в воровскую «малину». Удивительно ли, что там, где по здравому размышлению и совести должна болтаться петля, - болтались и до сих пор болтаются малиновые галстуки.
Разумеется, в этом есть и моя доля вины той самой, о которой говорил Христос: «Прости их, ибо не ведают, что творят». Да разве кому-либо из шахтеров в страшном сне могли присниться такие капиталистические монстры, которые пришли рулить и рулят поныне их судьбой?
Откуда было мне (нам) набраться мудрости, когда в школах преподают не мудрость жизни, а знание. Да ведь и знание то было избирательным, выборочным знанием. Время после забастовки стало для меня временем поиска мудрости, но находились одни только знания.
* * *
Размышляя о политических последствиях шахтерского бунта, хочу сказать следующее: о государстве, как и о человеке, ничего нельзя сказать окончательного, покуда он (оно) еще живет. Всё может повернуться в любую сторону. Отечество будь то царское или советское есть Отечество – земля отцов. И нынешнее, непонятно какое – непонятно потому, что непонятен идеал, к которому оно устремлено на данном этапе, есть для всякого сына Отечество и никак иначе! При этом живое отцовство, а не мертвое, отринутое и забытое.
Борьба между теми, кто пытается отринуть прошлое и забыть, или в качестве паллиатива предлагает избранные места из прошлого, с одной стороны, и с другой - тех немногих сил, которые принимают прошлое без изъянов и без выверта своей души перед неким будто бы безгрешным и безликим правым, - продолжается. Этот безликий и безгрешный правый без имени и отчества требует покаяния перед ним сынов за дела отцов. Большей разрушающей самосознание русского человека глупости и придумать невозможно! Отец отвечает за сына – несомненно, но не сын за отца.
Очевидно, что народы Советского Союза прошли через мучительные страдания социального и экономического шока. Очевидно и то, как тюрьма и лагерь сепарирует людей по их внутреннему достоинству: одних делает нравственно крепкими, у других убивает всё нравственное, так и шок, испытанный в это лихое время, по-разному отозвался в душах людей. Разно изменил их и по-разному устроил ими созданные новые государства. Государства же человек строит по образу и подобию своему.
Для русского человека Отечество есть то место, за которое его отцы пролили свою кровь и потому для меня в психологическом и морально-нравственном плане Отечеством является вся территория бывшего Советского Союза, ибо в каждом его месте есть могилы моих предков. Именно в этом смысле я не могу принять и не принимаю «беловежский сговор». Для меня этот акт – предательство моего Отечества, и все, кто его подписал - предатели. Новое поколение, воспитанное в беспамятстве или на выбранных местах истории не будет уже чувствовать кровную связь с этими пространствами, и не будет болеть у них сердце по могилам их предков. У меня болит.
Бывает время памяти, и тогда у народа твердая опора в прошлом, оттолкнувшись от которого можно сделать шаг в будущее.
Бывает беспамятное время, нулевая точка, когда только создается фундамент, от которого, если фундамент окрепнет, разумеется, народ может в будущем оттолкнуться и начать своё движение. Но это уже будет другой народ и другое Отечество. Потому как Отечество понятие не только телесное, но в неменьшей мере духовное. Так что новый народ, если использовать язык теоретика коммунизма Николая Бухарина, «вырабатывается» из наличествующего человеческого материала. Добавим от себя: вырабатывается тем, что из человека вынимают его прежнюю душу и вставляют ему душу новую. Технологии такой селекции общеизвестны, и перечислять их нет нужды.
По моему личному ощущению мы находимся в «нулевой точке», как бы сказал математик – в точке бифуркации, а из таких точек выход в будущее представлен веером возможностей. То есть, возможно «связать порванное время» в единую историческую цепь и вернуть «любовь к отеческим гробам», а можно из этой точки, как я уже говорил, отправиться в новое беспамятное путешествие в будущее. Возможны и другие варианты между этими крайностями. Какие? Не знаю, но очевидно не те, что я ношу в своей душе.
Здесь бы и окончить размышлизмы о шахтерском бунте. Но чувствую, что на губах моих читателей уже давно вызрел вопрос о моем отношении к олигархам, к пенсии, к зарплате и так далее.
Но ведь, господа хорошие, когда бывало так, чтобы нам всего и всем хватало? Когда было так, чтобы нас не мучила зависть? Всегда было так, что о справедливости громче всех и истеричнее всех кричит завистник.
Я научился обходиться малым. Я помню своё послевоенное детство и безмерную радость матери, сшившей себе платье из ситца. Сейчас и укутанные в меха не счастливы. Мне их жаль.
Январь-июль 2009 года.