И был день седьмой (Борис Роланд) / Проза.ру

            И совершил Бог к седьмому дню дела свои,
            и осветил его, ибо в оный день почил от всех дел своих.
            (Библия 2:2,3)

      На перекрестке дороги я попрощался с водителем и вышел из машины. За мной хлопнула дверца. Дорога горбится впереди, серый асфальт вычерчивает ее тело между двумя высокими плоскогорьями. Прошло два года, как я не бывал здесь, уже не помню мелких примет пейзажа, но узнаю его.
      Мне все равно в какую сторону идти. Куда бы ни вывела дорога, знаю, что день сегодня для меня будет хороший: нет людей – и это главное. Наверное, в каждом человеке живет потребность в одиночестве: в такие редкие и радостные мгновения чувствуешь себя частицей природы – хочется, как травинка, прирасти к земле и забыться в ее первозданности.
      Пока я шагал по длинным и шумным улицам города, ехал в переполненном автобусе, голосовал на окраине проносившимся машинам, рой мыслей теснился в голове. Они скапливались, путались, рассыпались и, как горох о стенку, стучали по черепу. Они и сейчас, как незримые связующие нити, теснятся во мне воспоминаниями о суматошной городской жизни. Я отчаянно трясу головой, стараясь оборвать эту нить, весело напевая, шагаю по дороге и разговариваю с деревьями – но тщетно: мы так прочно связаны с прошлым, где проходит наша жизнь (мы сами ее создаем и от нее зависим!), что оно деспотически властвует над нами. Наш внутренний мир состоит из образов пережитого.
      Сегодня воскресенье, благословенный Богом день отдыха. И я жажду уйти от забот и событий, которыми переполнены мои будни: работой, спорами, пачками непроверенных ученических тетрадей, туфлями, требующими капитального ремонта, угрозой лишиться наемной холостяцкой квартиры (и эта хозяйка скоро не выдержит моей системы незакрывающихся от гостей дверей и, конечно же, скоро предложит мне покинуть «кватэру», сославшись на то, что выходит замуж), и даже от той, которую люблю и она отвечает мне взаимностью, но так и не может разделить мое пристрастие к «бродяжничеству»…
      Я ухожу и от последнего разговора на педсовете по поводу ученика 7 «А» класса Коли Щукина, поведение которого решительно и «окончательно» обсуждали на педсовете и единогласно постановили: исключить из школы. Я один был против – и предложил перевести Колю в мой параллельный класс. Поднялась классная руководительница Коли и раздраженно обрушилась на меня: «Да вы знаете, кого вы себе берете?! Он курит, грубит учителям, плохо учится. А недавно мне заявил: «Если у меня нет настроения – ничего не поможет!» Я, видите ли, должна под него подлаживаться!..»
      Она еще что-то очень долго выпаливала, а я вспомнил, как мы играли в футбол. После первого тайма я, усталый и потный, лег на сырую траву. Коля подошел ко мне и властно сказал: «Встаньте!» Я, недоумевая, поднялся. Он подложил под меня свою куртку и сказал: «Вот теперь можно…»
   Классная руководительница, наконец, запальчиво закончила: «И никакого уважения ко мне! В конце концов, вы своим поведением подрываете уважение ко мне!»       Мне хотелось ответить ей словами Бисмарка: «Полагают, что любовь непроизвольное чувство. Уважение еще более непроизвольно». Но я промолчал. Когда человек обижен, всегда возникает опасность быть непонятым. К тому же, каждому человеку свойственна инстинктивная защита своего авторитета. У большинства это выражается в словесном оформлении и, к сожалению, прочно и навсегда.

      Когда Колю позвали в учительскую, он вошел, насупившись, и, не зная, куда деть руки, сунул в карманы, но тут же под требовательным окриком директора сцепил их за спиной. На его безвольный вопрос: «Что прикажешь с тобой делать?» равнодушно ответил: «Что хотите». – «А тебе не все равно?» – повысил голос директор. «Не знаю», - ответил он, и только розовые пятна на его побледневшем лице выдавали его волнение да за спиной хрустнули пальцы. Больше ни слова не удалось из него выжать. Когда его отпустили, он резко повернулся и вышел, шаркая ногами. В голубых глазах блеснули слезы.
      В понедельник Коля придет в мой класс. Что делать - не знаю. Первый урок литературы – мой.
      Я споткнулся о камень, лежащий на дороге, и остановился. Откуда он здесь? «Подложили мальчишки?» – первую попавшую догадку подсказала мне логика взрослого человека. Но каждый ли из нас, взрослых, задаст себе вопрос: «Что заставило его это сделать?» Злость, обида, озорство, дурная наследственность. А может не то и…не десятое. Просто момент случайности, диктующий свою волю человеку.
   Поднимаю камень и отбрасываю на обочину. Делаю это сознательно: он мешает проезду – действие мое обратно тому, что было до меня. Но один человек может так же подумать, но не убрать, второй сделает, не задумавшись, третий – просто не заметит. Почему? В точном ответе на этот вопрос вскрывается сущность человека, его нравственная связь с сообществом людей.
   Как легко ответил я на свой вопрос. На самом деле все намного сложнее: чем ближе докапываешься до причин – тем больше запутываешься. Мир человека – это вечная тайна, и, чтобы покончить с ее беспредельностью, соглашаешься на устраивающее тебя решение. Иначе, чувствуешь, можешь сойти с ума.

   Лес вплотную подступил к дороге. Гонимые ветром, проносятся над ним облака и прячут солнце, и все звонче шумят деревья. Я иду к старой заброшенной церкви, которая расположена на вершине холма. С этим местом у меня связано открытие моей профессии, мое боевое крещение.
   Я работал первый год в школе. Уже шла к концу третья четверть, а мои взаимоотношения с ребятами были натянуты, какие-то жалко – правильные; они выполняли мои требования по простому житейскому правилу: дети обязаны подчиняться взрослым. А я ошибался слишком часто и в своих решениях и в своем понимании каждого из них.
      «А сейчас ты разве не ошибаешься?» – прозвучал внутри меня голос. «Но теперь я не так самоуверен», – резко возразил я. «А вчера?» – «Я не мог поступить иначе!» – прокричал я, чтобы убить в себе этот внутренний голос. В ответ он ехидно засмеялся – и я поспешил добить его дорогим мне воспоминанием.
   Шел обычный классный час. Томительно текли последние минуты. Закончив свои нравоучения по истекшей неделе, я выдал «каждой сестрице по сережке», укоризненно качая головой. И тут услышал чей-то тоскливый вздох: «Надоело…вот бы в поход сходить…» Я увидел, как у всех ребят сразу же заблестели глаза, оживились лица, они стали возбужденно упрашивать меня. Я отмалчивался, понимая несбыточность их желания: до конца учебного года было еще полмесяца. И все же отправился к директору и попросил снять уроки в субботу – получалось вместе с воскресеньем два дня. Наконец он, поставив кучу условий, сдался - я готов был на все.
   Мы собирали палатки, готовили одежду, покупали продукты. И вдруг оказалось, что Сергей, который заявлял, что ему «все и вся до лампочки», рьяно проверял обмундирование каждого, всегда неряшливый Юрка взялся за ремонт обуви, Юрий – длинный, у меня в классе их было трое, который считал работу по домашнему хозяйству «чисто бабьим делом», строго проверял отпускаемые в магазине продукты, пересчитывал деньги, выгадывал, что купить еще, и распределял нагруженные рюкзаки, учитывая физические возможности каждого из ребят. А я… просто растерялся от их самостоятельности. Они, видимо, поняли причину моей растерянности и начали обращаться ко мне за советами – явно не хотели меня обидеть: они понимали цену выжатого мной у администрации этого субботнего дня.
      Проведенные с ними два трудных, но счастливых, дня, впервые натолкнули меня на мысль: в обязательном единстве для всех общего учебно-воспитательного процесса мы теряем индивидуальность личности. Запрограммированная массовость делает ее стандартной. А в мире людей существует мир каждого отдельного человека со своими возможностями – и проявить их можно лишь в условиях свободы выбора.
      Хотя это и приятное воспоминание, но мне сейчас хочется только одного - 600 минут одиночества. Там, впереди, будут лес, речка, костер и летящие надо мной облака. Я просто хочу лежать на берегу и бездумно смотреть на темные облака в чистой воде, наблюдать, как рябью расходятся мелкие волны и по ним прыгают водяные жучки; хочу подбрасывать ветки в затухающий костер и дуть на еще тлеющие угольки, щуря глаза от разлетающегося пепла. А когда с новой силой вспыхнет пламя, бросится в траву и следить, как величаво и свободно плывут по вечному небу бренные облака.
      На дороге ни души. Это видят мои глаза. Но я чувствую, как в этом бескрайнем просторе таится живой видящий меня глаз природы, и как дышит земля, дающая жизнь и этим деревьям, и кустам, и травам – и они, свободно развиваясь, продолжают новую ступень бытия. Но все это новое и живое хранит в себе жизнь, краски и запахи ушедших времен: и спокойное движение мамонта, и настороженный взгляд кроманьонского охотника, и судорожное движение беглого раба под взлетающей плетью своего господина, и застекленный глаз французского солдата, замершего в русских снегах. Я весь переполнен этим: тело мое и мысли, чувства и образ жизни – есть продолжение прошлого. И, усовершенствуя и ломая в себе эти отголоски первозданной природы, я все равно ощущаю, что оно живо во мне и инстинктивно реагирует на малейшее нарушение взаимосвязи прошлого и настоящего.
Я вхожу в лес. Лапы сосен касаются моего лица – и я вздрагиваю не от иголок, а от соприкосновения с вечностью.
      Вот сосна, которой когда-то не было, как и меня. Толстая, невысокая, раздвоенная. Из каких составных частей прошлого взошла она? Какие противоречивые силы заставили ее раздвоиться от одного корня? Видимо, такие же силы рождают и в человеке тысячи противоречий. В ребенка они пока еще проявляются неосознанными поступками. Но в процессе развития человек, осмысливая жизнь во всем ее загадочном многообразии, начинает действовать сознательно методом отбора и приемлет то, что ему необходимо в сложившейся ситуации – так формируется характер и утверждается в мире новая жизнь со своим особым пониманием и отражением.
   Я прижимаю ладонь к прохладному и шершавому телу сосны и закрываю глаза. Последняя увиденная картина местности, зафиксированная взглядом, еще мгновение стоит за моими опущенными веками, потом начинает темнеть, как бумага, передержанная в проявителе. Тают и исчезают детали. Я пытаюсь мысленно восстановить исчезающую картину – всплывают какие-то подробности, но тут же вспышками возникают лица еще неузнанных людей, перекресток дороги, обложка книги русских сказок, две пачки непроверенных тетрадей на моем столе, часы, почему-то без стрелок…И вдруг отчетливо возникает лицо директора, и я слышу его раздраженный голос: «Свободы им захотелось! Свобода – это вынужденная необходимость…»
   И я вижу себя в учительской. Он еще что-то говорит мне, а я отмалчиваюсь. Позиции в наших отношениях уже определились: он поучает, а я делаю вид, что слушаю. Когда наша «беседа» затягивается, порой невпопад брякну: «Слушаю… постараюсь…» Срабатывает выработанный иммунитет из опыта: стоит мне включиться в эту «беседу» – с его стороны польется поток новых слов, не имеющих никакого отношения к самой сути разговора. Его большие уши, опирающиеся на воротник изрядно поношенного пиджака, начнут синеть, и высоко поднимутся к ним острые плечи. Затем он вытянет шею, словно вылезая из ворота синей рубашки под красным галстуком, осуждающе взглянет на меня и резко выйдет из учительской, не закрыв за собой дверь. Кто-то из учителей закроет ее, облегченно вздохнет и неодобрительно посмотрит на меня…и начнется спор.
Раньше и я участвовал в нем. Мне начинали доказывать, что он – директор, а я еще слишком молод, чтобы возражать ему. Особенно горячилась ветеран нашей школы Нина Васильевна: «Надо считаться не только с положением человека, но и с возрастом. Вот станете диктором, тогда посмотрим, как вы сами будете себя вести». Расческа выскальзывает из ее волос, еще густых, но с яркой сединой, и они рассыпаются по синей кофте. «О каком возрасте можно говорить, если человек стоит на руководящем посту и вредит делу?» – возразил я. «Всем людям свойственно ошибаться, - начала она увещевать меня. - Надо быть терпеливым, подсказывать…» - «Но вы же сами хорошо знаете, чем это оборачивается для тех, кто осмеливается честно возразить ему», - напомнил я. И она вдруг примирительно забормотала: «Всякое бывает… конечно... всякое…» И чтобы окончательно положить конец спорам на данную тему, я горячо заявил: «Человек на командном возрасте уже не может измениться, когда считает свои дни до пенсии». Что тут началось! И только звонок на урок спас меня от гневных обличений.
   Теперь в подобного рода спорах я не участвую…
   Я открываю глаза и вижу сосну. А ладонь ее не чувствует, словно я стал ее отростком. И страшно убирать ее, как будто ломать ветвь, прижимаю еще крепче – и в месте соприкосновения усиливается тепло. Медленно отрываю ладонь и сжимаю кулак – и появляется новое ощущение: вживание подушечек пальцев в ладонь: погружаясь в мякоть ее, они блаженно немеют.
   Но надо взять в руки вещмешок и идти дальше. Пальцы распрямляются, ощущая дыхание свежего воздуха, и вплетаются в прохладную кожу ремня – и новая взаимосвязь рождается в мире со своими особыми оттенками.
   А из чего рождаются и на чем базируются отношения между людьми? Почему между одними это происходит быстрее? Вот учитель первый раз вошел в класс и произнес единственное слово: «Здравствуйте!» - и в глазах детей зажигаются теплые огоньки, которые особой системой сигналов сообщают: «Нам повезло!» И глаза учителя, вобрав в себя отражения этих огоньков, загораются ответным светом понимания…Хорошо, если это ожидание не обманет. Взрослым сопутствует опыт, а дети – это растущий мир, пока только еще ощупью налаживающий взаимосвязь с окружением. Дети – это мир задатков и ощущений, которые несут в своем генетическом коде наследственности всю свою предысторию в определенных пропорциях, каждый ребенок – это особая система, которую так сложно не только развить, но, главное, раскрыть.

   Слева, у подножья холма, простирается высохший за лето болотистый луг. На вершине его из густых объятий деревьев вырываются два купола церкви без крестов, покрытые ржавой жестью.
   Я начинаю подъем. Ветви цепляются за одежду и хлещут по лицу. Но я, как зверь уходя от погони, упрямо пробираюсь сквозь густые заросли. И только мое чертыханье выдает во мне принадлежность роду человеческому. Весь опыт, который я приобрел в жизни, слился в едином стремлении: преодолеть следующий метр препятствий. Я весь подчинен этому движению – кажется, его может остановить лишь смерть, процесс, когда в угасающем сознании клетки теряют способность делиться и начинается период их распада.
   Наконец, я достигаю вершины холма, выпрямляюсь и восстанавливаю дыхание. В начале вижу сплошной громадой церковь, но взгляд уже выхватывает ее наиболее разрушенные места, да сквозь рваные тяжелые тучи обнажающуюся синь неба, а вдали – сверкающий изгиб реки, которая мечется по зелено-коричневой глади луга с темнеющими молчаливо стынущими стогами.
   Захожу в церковь. Через проемы окон врывается ветер и, кружа листья, бросает их на заваленную обломками кирпичей истоптанную грудь земляного пола. На стенах много надписей. Какие-то Пети, Юры, Алеши провели здесь ночь и оставили об этом свои автографы. Какой-то Игорь, рискуя сломать себе шею, выцарапал на потолке: «Света, я люблю тебя».
   В правом углу пол ведет покато вниз. Консервная банка загремела под моей ногой, и эхо долго и тоскливо отзывалось в холодном молчании церкви. В стене двухъярусные углубления в человеческий рост, похожие на соты. Как ребра, торчат из плит ржавые металлические прутья. Это ниши усопших святых, которых давно отсюда выбросили. Рассеянный свет пробивается сквозь пробоины в потолке, окрашивая все вокруг в едва уловимый человеческим глазом перелив полумрака: глаза видят только границы темного и светлого. Из пустых ниш веет мраком и одиночеством. В пятне света на отваленной плите надпись: «Сладко Иван провел ночь один на один с духом, замурованный в нише друзьями». Спорили на бутылку водки.
   Как любит человек афишировать свои поступки, хоть в чем-то нарушающие привычный ход жизни. Но ради чего проделано это? Чтобы доказать другим, что он не просто существует, но отчаянно хочет, чтобы его заметили. Поступки, освященные словом, начинают жить в человеческом сознании уже не как копия свершившегося, а как образ. Но наше восприятие этого образа – лишь бледные тени с тех событий, о которых нам сообщают печатные знаки. Знание реальности и отображение ее в слове бывают настолько противоречивы, что порой с трудом осознаешь, что об одном и том же идет речь. И каждый из нас воспринимает один и тот же образ неоднозначно. Я не думаю, что данный человек был не способен на большее, но…
   Я вспоминаю развалины Брестской крепости, среди которых прошло мое детство. Под двухсотлетней окаменевшей штукатуркой рваные раны кирпичных стен, превращенных в руины. На ярко-красной обнаженной поверхности надпись штыком: «Прощай родина!» Без запятой, как выстрел. Хорошо и остро помню и спустя много лет: когда прочитал надпись – высохло во рту и горечь гланд, как при ангине. Глаза мои вновь и вновь переходили от буквы к букве, как будто, изучив азбуку, я впервые складывал их в слова. Потом слова слились в одну фразу – и я произносил ее на одном дыхании. И ощущал во рту холодок последней буквы, изломанной, как предсмертный крик. Я не мог стронуться с места - словно убили меня. Что-то отключило меня от окружающего мира, и я кусал губы до крови, чтобы понять, что живой.
   С моим другом Славкой, который стоял рядом, ничего подобного не произошло. Он начал как-то даже весело сочинять десятки версий о возникновении этой надписи. Я не мог представить ни одной – не помогла и Славкина фантазия. Видел только эту надпись на расстрелянных камнях и ощущал пустоту вокруг. Потом я много видел картин и фильмов о войне, о погибших солдатах – но все они не ассоциировались с этой надписью, не волновали меня вот так же. И теперь еще, много лет спустя, когда возникает в памяти эта надпись, что-то творится со мной: каждый раз мне надо сделать усилие, чтобы придти в себя, словно родиться заново после смерти…
Мой отец погиб в Брестской крепости…
   С детства во мне, как неразгаданная тайна, живут эти слова. Они органическая часть из моего прошлого в будущее. Тайну возникновения надписи мне уже никогда не узнать. Но я стал ее продолжением. Так каждый из нас уходит из жизни непознанным до конца, но образ вливается в сотни новых судеб, наполненный своими тайнами, растворяется в них и продолжает вечную и единую тайну жизни, доступная истина которой - движение.
   Холодно…
   Я выбираюсь из руин церкви. Предохраняя глаза от яркого света, опускаются и мелко дрожат ресницы, просеивая давящее на них освещение. Пытаясь сбросить с себя накидку из мрака, которым успело пропитаться мое тело под его сырым дыханием, передергиваю плечами. Блики солнца, пробиваясь сквозь листву деревьев, светлыми мазками лежат на плитах могил, принимая их расцветки. Среди могил тянутся чахлые ростки крапивы.
   За металлической ржавой решеткой ближайшей могилы поднимается чугунная тумба обелиска, крест с литыми узорами завершает ее. И надпись:

            Здесь покоится православный
            Настоятель Крестогорской церкви
            Протоiрей
            Кириллъ Ильич Смоличъ
            Род. 9 июня 1824 г.
            Ум. 21 февраля 1909 г.
            И жена его
            Софiя Филимоновна
            Род. 4 августа 1824 г.
            Ум. 20 января 1909 г.
   К могиле ведет подкоп. Она пуста. Ради чего сделали это? Ради золотых зубов или месть за религиозный обман, носителем которого был настоятель церкви? Месть телу, которое он скинул, как изношенную одежду. Он признавал лишь жизнь души и верил, что она бессмертна и после смерти тела перейдет к Богу.
   Кто-то надругался над телом, а памятник с его именем остался на земле. Словно умерла земля - и его имя перешло к ней, как имя отца переходит к сыну.
   Рядом вторая могила: глыба гранита, обтесанная с одной стороны, и сквозь темно-зеленую слизь мха проступает надпись:
            Здесь покоится
            Любовь Кирилловна
            Рожденная Смоличъ
            Род. 9 июня 1846 г.
            Ум. 10 февраля 1868 г.
            Со святыми упокой
            Господи душу ея.
   Я возвращаюсь к первой надписи и путем математических расчетов произвожу нехитрые догадки. Это дочь протоирея Кирилла и его жены Софьи.
   Передо мной открывается судьба двух поколений. Ориентируясь на даты, можно воспроизвести историю их жизней. Созданный образ этих людей будет зависеть от моего знания человеческой истории, моего личного опыта, моего угла зрения, который определяется уровнем моего нравственного осмысления событий. Но и все это, переломившись в моем сознании, будет соткано из тьмы противоречий. Гейне писал: «Под каждым камнем похоронена история». Под могильными камнями скрыты тайны, которые связывают каждого из нас с теми, кто уже покинул этот мир. Передо мной сейчас не церковные служащие, а люди, которые жили до меня и составляли непрерывное живое звено в вечной цепи человечества.
   Дата рождения дочери проливает свет на физическую близость ее родителей. А какие духовные связи скрываются за датами рождения и смерти мужчины и женщины? И недоказуемо веришь, что это были близкие и чистые отношения любящих друг друга людей. В одновременности рождения и смерти заключен святой житейский смысл: они прожили счастливую жизнь, и один не смог смириться со смертью любимого и ушел за ним, веря тайно в обязательную встречу Там. Они пережили смерть родной дочери, но у них не хватило сил пережить смерть любимого.

            У любви есть слова, те слова не умрут,
            Нас с тобой ожидает особенный суд;
            Он сумеет нас сразу в толпе различить.
            И мы вместе придем, нас нельзя разлучить.
            (Фет)

      Так закономерны кажутся смерти обоих.
      А какая случайная сила заключена в одном месяце и дне рождения отца и дочери? Наплывают догадки – и любая кажется оправданной и верной. Вымысел обрастает деталями: мы вплетаем в каркас данного события свои собственные желания. Я не видел этих людей, не узнаю их никогда, но думаю о них, как о живых – ощущаю живую связь с ними. В воображении воссоздал картину их жизней – и это стало частью моего опыта, уходящего корнями в прошлое и означающее свой путь через меня в будущее.
   Люди оставляют надписи на могилах своих ближних. Только имена и даты. Даты остаются – жизни продолжаются.
   Рядом свежая могила. На рыхлой земле увядший букетик ромашек. Откуда эта могила на давно заброшенном кладбище? Человека хоронят не на кладбище, его опускают в землю Белоруссии, Австралии, Новой Зеландии… Человек возвращается в землю, в свои истоки жизни, чтобы стать невидимыми ростками будущего. Чтобы продолжить вечность…

   Я ловлю себя на том, что совершенно забыл, ради чего, вырвавшись из города, пришел сюда. И шепчу себе, как молитву: я ушел забыться в природу …она не помнит прошлого и не задумывается о будущем…она живет настоящим…и я жажду влиться в нее, как травинка в поле. А ведь хорошо понимаю, что человек - дитя природы, но он не может уже жить только по ее законам, ибо природа одарила человека тем, чего не имеет сама: всесторонностью ощущений и единовременностью прошлого, настоящего и будущего в его сознании. Но раз так – это должно быть хотя бы в зачатке и в ней самой? И не слышу ответа. Так молчит мудрая мать на просьбу ребенка снять звездочку с неба.
Когда оставят надпись на моей могиле, я, потеряв законы людей, перейду в мир законов природы. Только мне не дано будет этого осознать.

   Ветер гонит по небу прозрачную пелену облаков. Качаются вершины деревьев, и желтые листья, кружась, падают и теряют свою окраску среди пожухлой травы. Трещит под ногами настил из веток, травы и листьев. Я подхожу к родниковой речушке, бросаю под старую иву рюкзак, набираю веток и разжигаю костер. Вытаскиваю свои припасы и ем, глядя в огонь. И наплывают воспоминания.
   С древних времен человек преклоняется перед тайной огня. В недолгие часы отдыха между добычей и приемом пищи вспоминал он, глядя в огонь, прожитый день и научался мыслить: накопление и взаимосвязь фактов обогащали его и делали мысль свободной. И человеку уже не надо было смотреть в огонь, чтобы вызвать воспоминания: мысль рождалась сама. И началась новая деятельность мозга - от рожденной мысли к фактам, чтобы проверить верность ее. И в этом я – росток вечности на ее новой ступени.
   В хаосе наплыва воспоминаний проявляется передо мной висящим в пространстве призраком с лицом-маской образ директора. Но даже сейчас, вызванный моим воображением, он опережает меня: «Я, как директор…» Насупившись, он круто разворачивается, чтобы уйти. Но теперь он в моей власти: силой воображения останавливаю его, даже заставляю сесть и слушать:
      «Все учебники педагогики и психологии выделяют в воспитании человека главное: в свободном выборе проявляется талант человека. И если мы действительно хотим видеть человека счастливым – надо содействовать его индивидуальности…» – «Не позволю создавать анархию в школе!» – взрывается он, и гнев его разрушает силу моего воображения. - Запомните раз и навсегда: основная задача школы – руководить воспитанием. Министерство спускает нам учебно-воспитательные программы, и мы должны неукоснительно придерживаться их в своих планах работы. И пока в школе я директор, не позволю вам нарушать этот закон и идти на поводу у учащихся. Наша самая передовая в мире партия создала для этого самые благоприятные условия в мире. И только следуя ее учению, мы сможем из каждого ребенка воспитать достойного строителя коммунизма…» - «Меня мучит, что в каждом ребенке может быть убить Моцарт!» – пытаюсь я докричаться до него. «Не всем быть композиторами! – перебивает он. - В нашей самой передовой стране уважаемы все профессии!» Силой воображения я пытаюсь заставить его замолчать и выслушать меня. Он недовольно дергает плечами и делает попытку вскочить. Но я пригвождаю его к месту, и закрывают рот. И начинаю говорить, чувствуя, как ломается и меняется мой голос, словно я заговорил поочередно голосами своих учеников. «А когда будете выполнять учебную программу? Вы что, не согласны с решением главной линии нашей партии?!» – взрывается директор и, разрывая силу моей фантазии, исчезает. Я услыхал, как впервые хлопнула за ним дверь, вздрогнул и оглянулся.
   Метрах в двадцати от меня стоял на берегу рыбак. Раскручиваясь и скрипя, летела над рекой блесна, скрылась в воде и по ней разошлись мелкие круги. Встретившись со мной взглядом, рыбак быстро отвернулся. Старый мешковатый пиджак обвис на его худощавой фигуре, из-под высоких резиновых сапог чуть виднелись черные мятые брюки. Стоящий у его ног цилиндрический дойник отражал переливы солнца в реке.
   - Как…- вырвалось из меня, но вопрос утонул в моем остановившемся дыхании, и я уставился в костер, в пламени которого возник образ рыбака.
Рассекая воздух, вновь шлепнулась в воду блесна, звонко, со вздохом, словно захлебнулась.
   Шло время. У него хорошо ловится рыба, у меня весело горит костер. Каждый из нас дорожил своим состоянием. Мы с ним сейчас были как два куста, которые растут рядом и поровну наслаждаются богатством мира.
   Почему я не ощущаю дерева, под которым лежу, но обостренно чувствую присутствие рыбака? Даже не глядя на него, ощущаю его малейшее движение, как, видимо, и он мое. И чем дольше продолжается наше безмолвное соседство, тем более я испытываю, почти физически, его присутствие. Казалось бы, время должно было уже заглушить это состояние.
   У меня затухает костер и надо бы сходить за сучьями. У него не ловится рыба, он продолжает забрасывать блесну. Но мы оба не трогаемся с места. Кто-то должен уступить, чтобы нарушить эту связь. Встать и уйти…или заговорить первым.
   Мы, как по команде, зашевелились оба. Он, как и я, взялся за рюкзак. Но мои замедленные движения позволили мне сделать вид, что я приподнялся, чтобы размять затекшее тело. Рыбак решительно забросил рюкзак на плечо, взял удочки и дойник – отраженный свет ударил мне в глаза – и, потоптавшись, словно выискивая что-то в траве, круто повернулся и зашагал прочь. Звонко и обиженно зачавкали сапоги по мокрому берегу. Словно натянутые струны, связующие нас, напряглись мои нервы: я готов был в следующую минуту броситься за ним следом.
   А когда рыбак скрылся в лесу, вдруг стало стыдно, словно я обидел человека. Обрывочные воспоминания о нем еще свежо и остро будоражили мои чувства и требовали догнать его. Но рассудок четко определил мою невиновность перед ним.
   Я принес веток, бросил в затухающий костер и дул в него отчаянно, ощущая на губах испарение остывающих углей. Открывая глаза, видел, как оседал вокруг меня пепел. Бывают мгновения, когда упорствуешь, осознавая бесполезность этого: тебя интересует не результат действия, а подходящая возможность разрядиться – иначе, если зациклишься на недосягаемом, можешь взорваться и наделать глупостей. Разум еще не осознал, что происходит, а чувства спасают от самой причины твоего недовольства.
   Я вдруг вскочил, быстро загасил еще робко дышащее пламя, сунул вещи в рюкзак, вскинул на плечо и, не разбирая дороги, поспешил в лес. Огибая церковь, еще успел подумать, что собирался взобраться на ее крышу, чтобы полюбоваться с вершины на открывающийся вокруг прекрасный пейзаж. Помню, как впервые стоя на этой высоте, я задохнулся от бескрайнего простора, придвинулся к самому краю крыши и уговаривал себя не прыгать – не полетишь. Обостренно-восторженные чувства толкали меня к этому, но рассудок победил. От этой борьбы разума и чувств во мне надолго осталось щемящее разочарование человеческой природой, обделенной крыльями.
   Какая-то сила гнала все быстрее по дороге. Безликой массой проплывал по обеим сторонам лес, и небо, очистившись от туч, было для меня пустотой, на которой не задерживался взгляд. Только дорога горбилась впереди, упираясь в небо. И когда показался перекресток, я зашагал еще быстрее, оправдывая свое беспокойство двумя пачками непроверенных тетрадей на столе…
   На остановке автобуса я сразу же увидел фигуру рыбака. Прислонившись плечом к столбу, он сидел на дойнике, положив руки на колени с обвиснувшими ладонями.
Я пошел прямо на него, не осознавая зачем.
   Он, заметив меня, вскочил, придерживая рукой дойник. Мы приятельски, но как-то виновато, улыбнулись друг другу за запоздавшее приветствие.
   - Вот автобус перед самым носом ушел, - извиняющимся голосом сказал он.
   - А с следующий когда? – спросил я, хотя таблица с расписанием торчала передо мной на столбе.
   - В 18 –47, - ответил он и взглянул на часы. - Через 30 минут.
   - Давайте ловить попутку, - предложил я.
   - Сегодня воскресенье – грузовые ходят редко. А частник не возьмет: каждый хозяин заготовками занимается, все в деревне скупают: картошка, яйца, масло, грибы…
   - Как рыбка ловится? – вырвался из меня невысказанный вопрос к нему.
   - Какая сейчас рыба – коту на завтрак. Я хожу на рыбалку ради удовольствия побыть на природе. И жареную рыбу, которую купил в магазине, ем у реки. Вот приду завтра на работу, и кто-нибудь из сотрудников обязательно пошутит: «Как Щукин, поймал свою родственницу?»…Щукин моя фамилия.
   - Щукин? Простите, у вас есть сын Коля? – быстро спросил я.
   - Есть…
   - Он учится в 27 школе в 7 классе?
   - Точно.
   - Я его новый классный руководитель… Как вы отнеслись к тому, что с ним произошло? Мы вызывали в школу родителей, но никто не пришел.
   - А что собственно произошло?
   - Как, вы не знаете? Вчера его хотели исключить из школы. Он вам не рассказывал?
   - Я его еще не видел?
   - Он не ночевал дома?
   - Это я не ночевал…Как бы это вам объяснить…Я не живу с ними. И встречаемся все реже. Обычно после моих командировок. Я работаю ревизором по области.
Он замолчал, сжал перед собой ладони, и хрустнули пальцы точно так же, как у Коли на педсовете.
   Нарушив возникшую тишину, пронеслась грузовая машина.
   Из меня вырывались вопросы, но я сдержался, чтобы дать ему возможность осмыслить услышанное. После затянувшейся паузы он как-то сразу, откровенно начал рассказывать монотонным, давно уже переболевшим голосом:
   -Уже восемь лет прошло. Могло быть и больше, да сын все меня удерживал: я сам без отца рос – знаю, как это для парня плохо. А случилось так. Приезжаю из командировок, и каждый раз мне люди недоброе о жене рассказывают, да все с намеками. А я все не верил. Но когда семь человек говорят, что ты пьян, поневоле поверишь - и ушел я от нее. Когда переболело, решил вернуться ради сына.
Купил бутылку водки, конфет и пошел мириться. На лестничной площадке с мужиком столкнулся. И что-то дернуло меня остановиться и подождать. Мужик подошел к дверям моей квартиры, почему-то заговорщески улыбнулся мне и нажал кнопку звонка моим сигналом: один длинный, два коротких. Без оклика открылась дверь, и я услыхал голос своей бывшей жены: «Заходи. Я Кольку к маме отправила». И дверь за ними захлопнулась, как отрезала все и навсегда. Я долго болтался по городу, швырнул бутылку в речку, чтобы не напиться… все так и уплыло. На суде я пытался Кольку себе отвоевать, да у нас закон всегда на стороне матери. Теперь больше у бабушки живет, моей бывшей тещи, она не дает мне с сыном видится, считает, что я разбил жизнь ее дочери. А может и она права. Встреть другого человека, может, и стала бы хорошей женой и матерью. Кто может это знать…Вот такие пироги вышли, - сухо заключил он. И вдруг голос его налился силой: - А Колю исключать нельзя! Он отличный парень, только уж очень много знает о жизни с самых темных ее углов.
   - А мы его не исключили, - поспешил успокоить я, и начал рассказывать все, что знаю о нем.
   Вокруг внимательных темных глаз Щукина собирались и разбегались морщинки. По вспыхивающим огонькам в глазах я понимал, когда он был несогласен со мной. Но я торопился высказать то мнение, которое сложилось о Коле среди учителей, тайно надеясь, что оно будет несоответствовать представлениям Щукина о своем сыне: противоречия об одном и том же мне поможет искать решения. Одна только фраза отца «Он отличный парень!» воодушивала меня высказывать все свои «за и против». Он слушал, не перебивая: в нем была здоровая привычка выслушивать собеседника.
   Из-за поворота показался автобус. Мы втиснулись в переполненный салон, и почти весь маршрут простояли, сдавленные телами и лукошками. Остро пахло людским потом, ягодами, грибами и цветами. Доносились обрывки разговоров о картошке, о чьей-то квартире, полученной вне очереди, о Зое Ивановне, уезжающей каждый год отдыхать в Цхалтубо, о какой- то Нине из пединститута, которая все никак не может решиться, за кого же ей выйти замуж. Люди любят перебирать жизнь своих близких и знакомых на слуху публики.
   Парень на заднем сидении протянул стоящему рядом с ним старику деньги и вежливо попросил передать на билет. Старик облокотился на мое плечо, чтобы освободить руку, и выполнил его просьбу. Парень поблагодарил.
   Наконец мы добрались до города, и вышли на конечной остановке автобуса.
   - А, знаете, - сразу же начал Щукин, - здесь может причина в голубях.
   - Каких голубях? – не сразу понял я.
   - Однажды Коля заявил матери, если она запретит ему держать голубей, он сбежит из дому.
   Мне стало неловко оттого, что я не сразу понял его. Пока мы ехали в автобусе, и я, отвлекшись от нашей беседы, слушал разговоры пассажиров, Щукин все время думал о сыне. Но он, видимо, этого не заметил и, все больше волнуясь, начал рассказывать:
   - Когда Коля учился в четвертом классе, я подарил ему на день рождения велосипед. А он обменял его на пару голубей. На второй же день их украли. Всю зиму он ходил в библиотеку и читал о голубях, познакомился с голубятниками. Весной приобрел две пары и устроил им гнездо на чердаке дома. В апреле появились первые яйца. Он каждый день поднимался на чердак, убирал у них, кормил. И вот однажды, это случилось как раз на восемнадцатый день, когда должны вылупиться птенцы, он вспомнил уже на уроке, что забыл закрыть дверцу клетки. Он бросился к классной руководительнице с просьбой немедленно отпустить его с урока. Она обругала его. Он высидел урок и сбежал. Да опоздал… кошка шмыгнула у самых ног. А в гнезде лежала умирающая голубка и растерзанные птенцы. Помню, он мне со слезами сказал: «Головка отдельно, а глаз смотрит». Всю ночь он проплакал. После этого случая его надо было силком прогонять в школу. Классную свою возненавидел. Но голубями увлекся серьезно. Теперь у него их штук семьдесят. Раньше соседи радовались его голубям, а теперь – клянут: весь двор загаживают. Он каждый день ходит с веником и тряпкой и убирает за ними. Знакомых голубятников у него полгорода. Частенько он у них и ночует, они и подкармливают его. А дома собрал большую библиотеку о голубях, несколько общих тетрадей исписал. В них статьи, очерки, рассказы, открытки, рисунки – и все о голубях. Теперь выводит новые породы: спортивные, турманы, кружастые. Все мечтает достать карликовых из центральной Африки. Я уж и сам начал интересоваться у знакомых – вот бы подарок ему был! Лазил я к нему на чердак – целый город с улицами, домами, названиями, освещением. Государство голубей…Помню, рассказал он мне, как по предложению его классной руководительницы, ребята объявили ему бойкот, и рассмеялся. Он в мире голубей живет – это для него самое главное в жизни…
   Я с интересом слушал Щукина старшего, и постепенно начал осознавать, что упустила школа: неизведанную грань соприкосновения Коли с миром, с которого и начинается открытые человека. Понимая жизнь другого, постигаешь и собственную душу. Мы говорили, и наши откровения помогали нам высказать о себе главное, словно все мы втроем, я, Щукин отец и сын, прожили вместе жизнь.
   Мы шли и шли, и город открывал перед нами лабиринты своих улиц. Зажглись вечерние огни: так люди научились продлевать КПД своего времени. Значит, это необходимо человеку, чтобы при помощи света усовершенствовать свою жизнь наперекор мраку, который погружает мир в спячку.
   Вскоре мне казалось, что я уже давно знаю Щукина. Видимо, существуют какие-то незримые связи, биотоки, которые помогают родственным душам отыскать друг друга в хаосе своего времени – и, благодаря этому, мир людей строится на разумных связях человеческого общения. Вот отчего тогда, у реки, при нашей, казалось бы, случайной встрече, эта сила сорвала меня с места и погнала за ним. И я не мог успокоить свое непонятное возбуждение, пока не вступил с ним в контакт.
   Впереди у меня открытие нового человека, моего ученика. С чего начнется оно? Конечно, неплохо бы сейчас иметь африканского карликового голубя…но пока у меня лишь одно большое желание, которое, быть может, значат не больше для понимания и влияния на человека, чем эта маленькая птаха, будь она у меня в руках.
Прощаясь со Щукиным, мы договорились, что он будет приходить в школу: это необходимо третьему, за которого мы теперь оба в ответе.
      Мы разошлись, и каждый из нас уносил в себе и часть другого, которое было связано Щукиным-младшим: его сыном, моим учеником.
      Во мне роились путаные мысли, смутно прорезались какие-то планы, методы: дать сочинение о голубях…прочитать на уроке интересную книгу о голубях…но у меня по программе женские образы в «Капитанской дочке» …соседи недовольны – перенести голубей в школу…создать живой уголок…голуби…птицы…летите голуби, летите…
      Меня охватило пьянящее возбуждение – плод еще неосмысленного до конца. Все классические методы педагогики, такие известные и правильные, казались мне примитивными в сравнении с той задачей, которую ставило передо мной настоящее.
Кажется, на урок придет директор… «Что за голуби посредине разбора «Капитанской дочки?» … Предстоит разговор – объяснение.
   Но урок будет другой – это решено.
   До закрытия библиотеки оставалось еще два часа.
   Открывая ее большую стеклянную дверь, я вспомнил: на столе у меня две пачки непроверенных тетрадей, которые ждут мои ученики.