Клокотали ярость и угроза,
Все мололи жернова судьбы.
Жизнь его была сплошною прозой,
В обиходе – «Если б, да кабы»
Ну, если б в мире не было условностей, к чему бы могли привести его заблуждения?
Жить на земле, ее не оскверняя,
Основой есть Его Завет…
Живут, основ не понимая
На протяженье многих лет.
Мы сидели на широком плоском камне у самой во-ды. Всего в десятке метров от берега плавал одинокий «нырок», подолгу скрываясь под водой и, совсем неожи-данно появляясь там, где мои глаза никак не ожидали ви-деть его появление. Метрах в пятидесяти, мористее, гор-деливо и грациозно плавали лебеди, избравшие этот участок крымского берега местом своей зимовки. Вдоль берега рядами устроились рыболовы, далеко забрасывающие свои крючки, но, несмотря на это доброго улова не обещающие, звоночки понуро смотрели на землю, не издавая ликующего звона. Рыба не хотела клевать наживку. Ярко светило солнце, и рябь морская, искрилась в его лучах, не позволяя подолгу вглядываться в морскую даль. Было тепло. Приятное, ласковое, таковое, каким оно бывает в Крыму глубокой осенью, бабье лето царило уже более недели. Меня тепло разморило так, что я стал поклевывать носом. Громкие шуршащие шаги, внезапно раздавшиеся рядом, разом встряхнули меня. Он заговорил, я ответил. Поздоровались мы, кивком головы, продолжая разговаривать. Обычные банальные вопросы о погоде, здоровье и, естественно о делах, которых в таком месте и в такое время и быть не должно. Я на свою беду, не зная, чем поддержать начавшийся разговор, сказал, что мне нравится, как быстро, стремительно растут кирпичные стены строящегося неподалеку церковного храма. И он вдруг заговорил так жестко, и так быстро. Сколько нетерпимости и злобы было в его словах, слетающих с губ неудержимо. Глаза сверкали яростью. Гнев неудержимый, яростью дышащий, обрушился на все построенные прежде и созидаемые вновь церковные здания. Он не замечал, как носок его правого ботинка, судорожно подрагивая, рисует на влажном песке дуги и полукружия. Чувствовалось, что будь это в его силах, на земном шаре не осталось бы ни одного культового сооружения, какой бы художественной и исторической ценностью оно не обладало. Что же касается самих священников, то здесь не ощущалось вообще какой-либо преграды чудовищному злу. Он говорил, а слова тяжелые, непереносимые в своей чудовищной несправедливости, продолжали выскакивать из его оскаленного в злобе рта: «Попы – враги народа! Это – порождение самого зла! Всех их, до одного, следует расстрелять!»
Он никак не мог остановиться. Он не позволял и слову моему вклиниться в его монолог. Что подпитывало его ярость, я не знал? Я его прежде знал, как спокойного, ласково улыбающегося при встречах, человека. Совсем не-давно он потерял жену. Но не могла же так озлобить эта потеря ровного и спокойного прежде человека? Он не был глупым, а в своей профессии слыл неплохим мореходом. Может, атеизм?.. Впрочем, сам атеизм, насаждавшийся прежде среди наших людей и оставивший после ломки гос-ударственного строя, в душах наших неизгладимый след, давно потерял нетерпимость к религии, сам, уже нуждаясь в государственной поддержке, которой лишился. Ответа на возникший вопрос я не находил. А задать вопрос на-прямую не мог. Он просто не замечал моих попыток задать его, продолжая резко и быстро говорить. Нет, он не повторялся в своей риторике, все новые и новые факты приводил для иллюстрации своего негативного отношения к пастырям душ человеческих. По-видимому, личных у него причин ненавидеть священников не было. Он ссылался на свидетельства близких и далеких родственников, которым, с его слов, пришлось немало претерпеть от служителей церкви. Запомнилось мне, что одному из них здорово всыпали плетей после того, как он, собирающий пожертвования прихожан в церковную кружку, попытался одну монету, относительно крупного достоинства, спрятать, положив ее за щеку.. После наказании плетью, его в дополнение к наказанию, бросили в холодный сырой подвал… Остальные враждебные действия попов носили сугубо нравственный характер, они касались невероятной распущенности, обжорства и отношения к спиртному. Я так и не понял, чего было больше в обвинениях моего знакомого, реального или надуманного? Мои попытки объяснить, что священник служит Богу, а это не означает, что у него не осталось ни-чего из того, что свойственно всем остальным людям, в том числе священник имеет право и на ошибки. Не услышанный им, я понял, что ярость затмила разум. Посеянные семена атеизма в прошлом в душе моего знакомого дали пышные всходы, и находились в самом разгаре своего цветения. Теперь, глядя на его пылающее гневом лицо, я понял, что двигало инквизиторами в борьбе с ересью. Такие не дадут оправдаться самому невинному на земле! У меня перед глазами находился образец прямого антипода
Торквемады, такого же убежденного, такого же непримиримого, только противоположного полюса дей-ствия.