.
Лежи в постели. Просто лежи. Не двигайся, смотри в потолок и не мигай. Не шевели пальцами. Вожмись всем весом в матрас. Дыши поверхностно, медленно, чтобы одеяло не поднималось и не опускалось. Чувствуй всю тяжелую, инертную длину своего тела. Целиком, с головы до ног, как ствол упавшего дерева, медленно погружающийся в мягкую, влажную почву.
Такой ты устраиваешь его больше всего—твоего мужа Вильяма. Ты—Джейн Хогарт, жена художника, хранительница его дома и постели. Для него ты могучее высокое дерево, на которое он, коротышка, не может влезть, только когда ты лежишь ничком, срубленная топором его вспыльчивости или поверженная его словами, его нескончаемыми словами, его потребностью в словах.
Сейчас утро. Ты осталась в постели, будто это был твой выбор: решение не встать на рассвете, опустошить горшки, умыться, одеться, причесаться, спуститься в кухню, разжечь огонь и начать готовить, послать Эллен на базар, рассортировать белье для стирки, выбить ковры, подмести и вымыть полы, все вдвоем: крупная, медлительная, осторожная женщина и ее помощница, тощая, нервная, пугливая как заяц Эллен.
Ты и эта девица плохо подходите друг другу. Впечатление, что вдвоем вы бьете больше посуды, тратите больше времени, работаете тяжелее, чем если бы каждая из вас была по отдельности. Вы ходите друг за другом будто бы исправляя ошибки друг друга. Ты не должна была бы соглашаться ее взять, но она твоя двоюродная сестра, тоже Торнхилл, и ее семья не могла больше держать ее дома в деревне. Это был единственный способ не дать ей превратиться в шлюху. Вильям настаивал. Настоял.
Конечно, он настаивал, думаешь ты. Они же так похожи, он и эта мелкая пронырливая девчонка. У них, наверное, одинаковые склонности. Если б ты не следила, чтобы его дом был чистым, удобным и полным еды и питья для него и его друзей, он бы, распутник, давно подох, и знает это. С первого взгляда он распознал характер этой девки и путь, ждущий ее, если ты ее не приютишь. Он сидел на своем коротконогом стуле в углу, единственном, с которого его ноги достают до пола, и его глаза и руки и рот не переставали двигаться пока ты не сдалась.
Не можем же мы выгнать ее, а твой дядя не даст ей вернуться домой, и она хочет жить в городе, тараторил и тараторил он, а его руки метались по рабочей доске на коленях, и глаза прыгали как голубые блохи, а девица ломала руки и крутилась и роняла шляпку и нагибалась ее поднять и переворачивала тазик с кувшином, стоящий на столе и извинялась и в то же время выплескивала тебе в лицо все семейные сплетни, скорее всего сочиняя большую часть, только чтобы напомнить тебе, что ты тоже Торнхилл, и что она дочка брата твоего знаменитого отца.
Может, отец,--начала ты, но муж не дал даже закончить. Нет, нет, нет, нет, сказал он, а его глаза продолжали скакать по девице, с ее молодого лица на свежие сочные грудки на узкие бедрышки, пока она крутилась и ломала руки и натыкалась на предметы. Нет, у твоего отца и так тесно. Все эти подмастерья и слуги и дети и поклонники и приживалы. А сколько родственников из деревни—даже он сам, твой отец, не смог бы сказать. Нет, у нас большой дом, пусть она остается с нами. Нас всего двое...и тебе нужна помощница, сказал он, внезапно переключаясь на тебя, будто ты только что вошла в комнату.
Его глаза наполнились жалостью к тебе. Ты медленно кивнула, и его глаза вернулись к девице, а руки обратно к рисунку на коленях. Решив вопрос и окончив рисунок, он сложил лист пополам, встал и пошел к входной двери, бросив через плечо, что будет поздно вечером.
Что ты и так знала. Незачем было и говорить. Он вернется после полуночи, пахнущий вином, говядиной и ****ями, и станет, насвистывая, шарить по кухне в поисках куска пирога или ломтя холодного мяса. Потом он, спотыкаясь, полезет наверх и вскарабкается на тебя своим тщедушным нервным тельцем, уже стоящий, пихающий, толкающий, руками дергающий за груди, слюнявый рот на твоем, и наконец, чтобы закончить это тыканье, ты раздвинешь крупные ноги и пустишь его в себя, и несколько секунд, будто ища твою утробу, он будет болтаться в тебе.
Наконец он вздохнет, отпустит твои груди и слезет. В темноте ты услышишь, как он застегивает штаны, ударяясь о стены, пробирается в свою комнату и после нескольких минут молчания начинает храпеть. А ты будешь лежать и, не видя, пялиться в окружающую тебя темноту.
Сегодня утром, когда Эллен приходит и спрашивает, что ей делать, ты говоришь, что нездорова, имея в виду, что не сможешь спуститься вниз—как будто ты так решила. Ты еле удерживаешься, чтобы не напомнить этой трусихе, что после трех месяцев она должна была бы знать что делать. Ты сама после трех месяцев знала что делать—а у тебя не было спокойной, компетентной наставницы, которая научила бы тебя тонкостям ведения хозяйства. Эллен уходит с горшком в руке, а ты лежишь в постели: пусть девчонка думает, что ты решила сегодня провести день как аристократка, а не знает правду.
А правда в том, что никакого решения ты не принимала. Ни вставать, ни оставаться в кровати. Когда ты проснулась на рассвете, было так, как будто ты вообще не просыпалась. Ты просто перешла от сна к состоянию, где не было ни сна ни бодрствования, где ты не могла ни действовать ни бездействовать. Так ты и лежишь, надеясь, что если притворишься трупом, люди поверят, что ты труп. Они подумают что ты присуствуешь в виде трупа.
Но ты не присуствуешь. Ты отсуствуешь, ушла из этого дома, его хаоса постелей, кастрюль, стульев, столов, бутылок, простыней, ковров, собак и одежды, ушла от живущих здесь людей, этой упругой молодицы в кухне и этого сморчка, как всегда рано утром ушедшего в свою студию, этого сморчка, этого трещащего, рычащего, гавкающего тщедушного сморчка, его торчащих рыжих волос и маленьких глазок, его суетливых рук, его резких перемен настроений, слов, движений, направлений. Ты оставила их обоих. Ушла. Твое тело осталось позади, как одежда и расческа. Твое крупное, сильное, плавно движущееся тело. Твое бесплодное тело.
Так что ты беспомощно лежишь в постели. Не можешь двинуться. Смотришь в потолок и не можешь сморгнуть, даже когда тень уходит и послеполуденное солнце раскаляет белую штукатурку до слепящего блеска. Ты чувствуешь свой вес, вжимающийся в матрас. Ты дышишь поверхностно, медленно, и одеяло не поднимается и не опускается. Ты чувствуешь всю тяжелую, инертную длину своего тела целиком, с головы до ног, как ствол упавшего дерева, медленно погружающийся в мягкую, влажную почву.
Внезапно он в комнате, стоит около кровати. Твой муж, Вильям Хогарт, известный художник и гравировщик. Ты смотришь в потолок, но знаешь, что он стоит рядом с тобой. Ты слышишь его быстрое шумное дыхание, чувствуешь запах пота, пива и пирога с почками, который он ел на ланч. Он задает вопросы, требует ответов. Он лает на тебя. Потом, наклонившись, загородив собой потолок, он заглядывает тебе в глаза, и раздражение в его лице сменяется удивлением. Но он не любит удивляться, поэтому удивление быстро переходит обратно в раздражение.
Он, похоже, готовится опять тебя избить; сожмет свои маленькие твердые кулачки и набросится на тебя, будто ты яма, которую он забрасывает камнями. Ты не боишься. Не сейчас. Больше не боишься. Сейчас ты отсуствуешь, и даже если он забьет тебя насмерть своими каменными кулачками, он похоронит только пустое тело, как если бы он исколотил кучку тряпья, оставшуюся от старой нищенки.
Он исчезает так же внезапно как и появился. Ты опять одна. Длинные серые клинья теней на потолке вернулись. Ты падаешь и одновременно улетаешь из этого грубого тела, из кровати с резными столбами по краям, из комнаты, из тесноты, из пут мебели, посуды, одежды, ковров, из самого дома, и зеваки на узкой улице перед домом глазеют с открытыми ртами, как ты пролетаешь над ними и исчезаешь. Это то, чего он хочет. Наконец-то он будет доволен. Ты оставила ему то, что ему нужно—свое крупное, медлительное тело, свое молчание, свое принятие его ударов, его слов, его пихающего твердого тельца, его семени. Наконец-то он будет доволен.
Ты наблюдаешь, как он возращается с доктором. Оба заходят в спальню, красные и задыхающиеся. Уже сумерки. Доктор просит огня, и через несколько секунд появляется Эллен с зажженной свечой. Доктор, почти такой же маленький как твой муж, но старше, круглее и грязнее, берет у девчонки свечу и светит тебе в лицо. Ты смотришь на них: угрюмого, одышливого доктора с грязными пальцами, белокурую, розовощекую девчонку с грудками, свежими грушами выпирающими из лифа, и твоего мужа, нервно подпрыгивающего сзади, тарахтящего, тарахтящего, тарахтящего, дающего советы, задающего вопросы, вспоминающего подобные случаи. Время от времени он смотрит на девкины грудки и умолкает.
Ты наблюдаешь за ними всеми, включая тело в кровати. Это самое крупное, самое крепкое, единственное здоровое в комнате тело. У доктора больные легкие, багровое лицо в лиловых пятнах и скрюченные артритом пальцы. Девчонка, хоть и молода, но слишком нервна и не может есть без того чтобы потом не мучатся болями в животе. Ее белокурые волосы выпадают пучками, когда она расчесывает их по утрам. А твой муж харкает кровью, страдает невыносимыми головными болями и имел три атаки подагры в одном только прошлом году. Но твое, лежащее под тобой тело—атлетическое, мощное, сильное, гладкое и без изъянов. Именно это они и пытаются спасти, верят, что спасают—твое крупное, здоровое тело. Они нуждаются в нем, а оно лежит на спине, как вагон без колес. Они раздражены. Почему оно не работает?--спрашивают они друг друга. Что случилось с этим крепким, сильным, на вид полностью здоровым телом?
Доктор спрашивает девчонку, что именно твое тело сказало ей, когда она пришла утром узнать, почему оно не выполняет своих обычных обязанностей.
Нездорово. Оно сказало, что нездорово, говорит девчонка. Больше ничего. Никаких жалоб—ничего. Девчонка упирает руки в бока.
Доктор достает из саквояжа маленький пузырек и одной скрюченной рукой открывает твоему телу рот, а другой опустошает туда пузырек. Потом он закрывает рот и массирует мускулистое горло, вынуждая его глотнуть. Оно глотает густую соленую жидкость, и довольный врач отпускает горло.
Он вытирает горлышко серого пузырька пальцами и аккуратно возвращает его в саквояж. Я дал ему слабительное, говорит он твоему мужу. К утру оно должно быть в порядке. До тех пор ты без него обойдешься, правда?--подмигивает он.
Твой муж усмехается и смотрит на девкины грудки. Конечно, говорит он, и приглашает доктора вниз выпить и закусить. Эллен бежит вперед накрывать на стол.
Теперь твое тело в одиночестве лежит в темнеющей спальне. Ты смотришь на него сверху, откуда-то из-под потолка. Тело слышит смех доктора, рокот голосов, скрежет стульев по полу. Потом сердечное прощанье с отбывающим доктором. Смех твоего мужа и Эллен. Звук открываемой и закрываемой внутренней двери. Проезжающая по улице карета, две проститутки ругаются с уличным торговцем. Кто-то окликает уходящего друга.
Тело медленно содрогается. В животе растет и лопается пузырь. Тело снова содрогается, в этот раз сильней. Это действует слабительное. Потом тело извергается урчащими звуками из всех своих отверстий, и его поверхность перекатывается мышечными спазмами. Оно мокро от пота и в то же время дрожит от холода. Тело продолжает лаять и извергаться звуками выпущенного из-под давления воздуха. Простыня мокра, сначала от пота, а теперь и от мочи. Потом жидкий стул сочится из-под ягодиц и растекается, воняя, между ног.
Тело слышит голос твоего мужа, по дороге к входной двери информирующий Эллен, что он будет дома поздно. Потом вечерние звуки доносятся снизу и просачиваются под закрытую дверь: стук моющейся посуды, хлопанье кухонных шкафов и, чуть спустя, цокающие шаги Эллен мимо твоей комнаты и вверх по лестнице в ее каморку на чердаке. Потом тишина, только иногда проезжает карета или лает собака.
Тело, лежащее неподвижно в своих жидкостях и испражнениях, теперь спокойно, сердце бьется ровно, регулярно, мирно, мочевой пузырь, почки и кишечник пусты и отдыхают, легкие расширяются и опадают равномерно и легко. В первый раз с тех пор как ты себя помнишь ты смотришь вниз на свое крупное, медлительное тело и жалеешь его. Впервые—жалеешь его. До сих пор оно вызывало у тебя безразличие или раздражение. Это ведь оно сделало тебя невзрачной дочерью знаменитого и требовательного художника, которой пожертвовали для младших, более красивых сестер, когда молодые художники и перспективные женихи приходили домой или в студию к великому придворному живописцу, недавно произведенному в дворяне сэру Джеймсу Торнхиллу. Это тело наконец было отдано назойливому грубияну-коротышке с непомерными амбициями почти в шутку, чтобы избавиться от него и его неумолчной болтовни. Хогарт хочет породниться с Торнхиллем, а? Ладно, пусть берет Джейн, тело, которое мы зовем Джейн, громоздкую, крупнее большинства мужчин. Пусть она каждое утро напоминает ему своим видом какой он дохляк. Ха-ха, может она к тому же окажется бесплодной. Хорошая шуточка над дураком, и отличный способ спихнуть замуж засидевшуюся в девках дочку.
Тогда ты не жалела свое тело, а злилась, что оно оказалось беспомощно пойманным в силки чужих амбиций и планов. Но сейчас, сегодня, ты жалеешь его, лежащее под тобой как огромное величественное чудовище, засасываемое болотом. Оно покорно, но все его органы функционируют в темноте настолько экономно, насколько живое существо может отдыхать не умирая. В спячке. Ты жалеешь его за само присуствие в мире, за его жалкие требования достаточного количества места, за его обреченные попытки стать невидимым. За то, что оно в конце концов сдалось, согласилось быть видимым, полностью присуствовать. Ты жалеешь его и наконец понимаешь. Ты понимаешь тело Джейн Хогарт.
Снизу доносится внезапный шум: твой муж вернулся от своей компании и, спьяну натыкаясь на мебель и стены, пробирается в темноте по узкой лестнице наверх. Он останавливается под дверью комнаты, где твое тело лежит в своих холодных соках, и после недолгой паузы продолжает путь по коридору. Около лестницы на чердак он останавливается опять, потом медленно карабкается наверх. Его ноги шаркают над головой, как крысы в канаве.
Твое тело медленно шевелится, поднимается и легко высвобождает себя из мокрой и вонючей кровати. На полке стоит фарфоровый кувшин с водой и таз. Твое тело медленно моет себя мокрой тряпкой с мылом. Осторожно, с любовью руки движутся вдоль плеч, груди и живота, между ягодиц и ног. Даже ступни помыты и тщательно вытерты. Потом оно одевает чистую белую полотняную рубаху и, взяв оставленную Эллен свечу, покидает комнату с видом королевы, идущей из будуара ко двору. Тело идет от двери налево, останавливается под лестницей на чердак, поворачивает и поднимается по лестнице.
Вот они, мужик поверх девки в ее узкой постели в углу. Они переплетены в клубок конечностей, волос и простыней. Ты наблюдаешь, как твои руки ставят свечу на стул и тянутся к лицу мужика, который, внезапно обнаружив твое присуствие в низкой комнате, заполнившее ее массой и скоростью, отворачивается от перепуганного девкиного лица и поворачивается к тебе как раз когда твои руки хватают его плечи как ошметки баранины и выдирают его из цепляющихся девкиных ног. Дохляк болтается в воздухе, девка вопит. Прижатый к стене, он беспомощно стонет. Твоя левая рука хватает его за горло, ставит стоймя, а правая, сжавшись в кулак, врезается в его лицо. Левая рука отпускает горло и позволяет его телу рухнуть на пол, как марионетке с обрезанными нитями. Он стонет и плюется в боли и страхе. Когда твой взгляд переходит на девчонку, мужик уползает к двери как краб, скатывается по лестнице в коридор и, пока соплячка умоляет о пощаде, уматывает из темного дома на улицу, воя разбитым ртом как собака, получившая от лошади копытом в зубы. Твоя правая рука дает девке хорошую пощечину, потом одним движением поднимает плетеный саквояж, стоящий около кровати и швыряет в нее. Платяной шкаф открыт рывком, содержимое выдернуто и брошено на ревущую в кровати девку.
Спокойно, с достоинством твое высокое, широкое, сильное тело поворачивается, выходит из комнаты, спускается по лестнице и торжественно возвращается в свою спальню. Зажжена новая свеча, и ловко постелена чистая постель. Тело ложится в прохладную, удобную кровать, укрывается одеялом от ночного летнего холодка и скоро сладко засыпает.
Наступит утро, и хотя многое останется прежним, кое-что изменится. Девчонка Эллен исчезнет, на улицы города или обратно к отцу в деревню. Твой муж, чей рот будет чувствительным много недель, будет полон молчаливого негодования, подкармливаемого страхом. Но он будет вести себя как раньше и со временем забудет ярость этой ночи и твою безмерную силу, его страх уляжется и однажды ночью он спьяну залезет на твое распростертое тело, чтобы получить свое удовольствие. Люди будут улыбаться, видя тебя рядом с твоим миниатюрным мужем, это будет раздражать его как всегда, и он будет ускорять шаги, чтобы идти впереди тебя. Ты останешься бездетной. Но больше никогда в жизни ты не будешь нездорова. Ты будешь жить в своем теле, как будто оно твой лучший друг, любящий отец, восторженный поклонник, преданный сын. Ты будешь жить в своем теле, как будто оно твое.
.