Маленькие дворики подметают дворники. Песнь пятая

               

                Аромат одесского двора

      Театр начинается с вешалки. Одесский двор начинается с арочного входа, или железных ворот, или, на худой случай, с калитки в этих воротах. К счастью студентов, двор в доме №42 был с арочным входом. Студенческое счастье в данном случае заключалось в том, что ворота и калитки на ночь запирались дворником и гулявшие допоздна молодые люди имели перманентную проблему ублажать разбуженного и не всегда трезвого стража общественного покоя. Никем не охранявшийся арочный вход протяженностью метров 12-15 напоминал тот самый тоннель, в конце которого виден свет райской обители в виде квадратного или прямоугольного дворика а ля итальянский портик.
      Непременными атрибутами одесского двора были одно или несколько чахлых деревьев(преимущественно акаций) и дворовая общественная уборная. Последний объект может быть признан достопримечательностью Одессы: в этом городе, как в никаком другом из городов мира, прохожий защищен от стрессов и конфузов по известному поводу – в случае аварийной обстановки, вызванной перееданием или перепоем, любой гость города-героя (не говоря уж об «аборигенах») мог нырнуть под арку или в ближайшие ворота и в одном из уголков найти желанное заведение.
В каком углу – скорость определения месторасположения «объекта» находилась в полной зависимости от обоняния (не путать с обаянием-здесь оно не имеет значения) жертвы обстоятельств.
Венькин однокурсник, одессит в четвертом поколении с экзотической кличкой Пинёк, обладал фантастическим чутьём, наличие которого частично объяснялось тем, что упомянутый юноша был прилично подслеповат. В случае необходимости в чужом совершенно дворе Пинёк, держа длинный нос по ветру, прямо от ворот шествовал в нужную сторону и не было случая, чтобы в выборе правильного направления он допустил сбои.
         Пешеходные дорожки во дворах, как правило, выстланы еще дореволюционной плиткой. Почти обязательно в каждом дворе наличествовали сбитый из досок стол и скамейки по его периметру под кроной той самой акации.
Если не быть одесситом или хотя бы просто оптимистом, то можно найти сходство молдаванского дворика с тюремным: небольшая площадка, стиснутая с четырёх сторон мрачноватыми пятиэтажками.
Но пессимизму в этом городе нет места, поэтому дворики, конечно же, напоминают именно итальянские портики, тем более, что и здесь гитары звучали не реже, чем под окнами неаполитансих синьор.
       В мае, когда цвела акация, во дворе в неподвижном воздухе стоял аромат этого белоснежного чуда, слегка разбавленный запахом хлорки с примесью других сопутствующих, доносившихся из дальнего угла портика. Именно это неповторимое нигде более в природе сочетание тонких оттенков запаха могло бы служить визитной карточкой, товарным знаком, в конце концов, воздушным гимном Одессы пятидесятых годов.
                Холера – No passaran!

     Канализацинной системе Одессы более ста лет, а до холеры 1970 –го года оставалось еще пятнадцать. Именно в том году исполнилось пожелание тети Дуси, когда она в очередной раз вступив ногой во что-то непотребное, всердцах чертыхнулась:
                - А шоб тебя холера взяла!
Да, именно холера, а вернее сказать, хорошо раскрученная рекламная компания спасли город от полной деградации. Несколько человек, переевшие немытых фруктов и попавшие с кишечным расстройством в больницу, взбудоражили весь город - да что там город – весь могучий Советский Союз, ибо на карантине в обсервациях застряли люди из Москвы до самых до окраин.
Десяток засранцев сделали то, чего не смогли совершить правители Одессы за пятьдесят лет советской власти. Такая перестройка коммуникаций и санитарных объектов города не снились даже престольной Москве!
Не знаю, кто был инициатором этой грандиозной паники, но он заслуживает такого же памятника, как граф де Ришелье. Первый – как основатель Одессы, второй- как её спаситель. Только вместо свитка бумаг в руках у Спасителя будет сосуд с хлоркой...
       ...Впрочем , мы ушли далеко вперёд от дворика с еще отнюдь не реконструированной канализацией. Так вот, что касается самого двора, то, поскольку жильцы проводили в нём всё свободное время ( в то благословенные годы телевидения еще не было), он, дворик, содержался в довольно чистом состоянии.
Здесь интересно вспомнить одну особенность жилищного быта послевоенной Одессы, сохранившуюся более или менее и до настоящего времени: приблизительно одну и ту же закономерность и на еврейской Молдаванке, и на жлобской Слободке и в аристократическом центре – грязные с запахом человечесой мочи подворотни, относительно чистые дворики, загаженные кошками с застоявшимися «ароматами» домашних животных парадные и лестницы, и... шикарные квартиры с высокими лепными потолками, дубовым паркетом, антикварной мебелью... Или же резные шкафы, кровати и диваны с горой подушек, шифоньеры, пуфики, слоники на серванте. Или какой-нибудь другой интерьер – в зависимости от социального статуса жильца.
 Если, конечно это не коммуналка. А если это коммунальная квартира, то описание ада будет лишь отдаленно напоминать картинку одесской «коммуны»...

                Театральный квадрат

       Впрочем, не надо о грустном. Конечно же, главной особенностью одесского дворика были его обитатели.  С утра двор пуст: рабочая прослойка убегает на производство и в конторы; домохозяйки с утра на Привозе – «делают базар».
В первой половине дня во дворе можно увидеть только мусорщиков, старьевщиков ( в Одессе их называли «старовещники») и точильшиков ножей. У каждого из них был фирменный звуковой сигнал: у мусорщиков звонкий, вероятно снятый с церковной колокольни  двухкилограммовый «набат»,. Старьевшики привычно и нудно выкрикивали одну и ту же фразу
             - Берём-покупаем стары вэщи, берём-покупаем стары вэщи...
Точильщики разнообразили свои призывы:
              - Точим ножи, ножницы, топоры! Ножи , ножницы, топоры, точим усё, шо тупое!..
После обеда на площадке появлялись завсегдатаи двориков – бабушки,бабушки,бабушки-старушки. Шло обсуждение событий и сплетен местного значения. По мере того , как рабочий люд возвращался домой после трудов праведных, дворик заполнялся уже более серьезной публикой: за столом собирались «штатные» команды в домино навылет, шахматисты и болельщики.
       На балконах и окнах,  выходящих во двор , располагались жены, занятых интеллектуальными играми мужиков. Для того, чтобы поговорить с подругой из соседнего подъезда,  вовсе не надо было встречаться внизу – диалог мог состояться из окна в окно. А посколько этих диалогов было одновременно несколько, в воздухе витала многоголосица, в которой решающее значение имела лишь крепость альвеол...
       Вечерами портик становился чем-то вроде театра: сцена и партер размещались непосредственно во дворе, а ложами бельетажа и ярусов служили выходившие во двор упомянутые окна и балкончики. На постоянной основе работало лишь одно шоу – домино навылет. Остальные номера прграммы представляли собой экспромты, возникавшие спонтанно и оттого вдвойне ценные своей искренностью и темпераментом: семейные склоки, потасовки претендентов на руки и сердца дворовых принцесс, коммунальные разборки и, конечно же, семейные торжества при полном стечении народа за столом, на скамеечках возле парадных, на балконах и в окнах.
Это был самый современный, можно сказать, авангардный театр, где действующие лица, их исполнители и зрители постоянно менялись местами. Весь мир – театр... и дворик тоже!
 
                Действующие лица

       Трудно удержаться от соблазна вспомнить хоть несколько выпуклых фигур из того дворика на Костецкой. Первая в этом ряду, конечно же, мадам Ариович, пожилая еврейка- старожил дома. В своей квартире со входом прямо под аркой старая Ариовичка живёт ещё с доисторического материализма: здесь обитали её родители, отсюда, повзрослев, разлетелись по миру трое её детей.
Тётя Ариович – безусловный лидер многонациональной общины дома №42. Её советы и комментарии выслушиваются с неизменным вниманием и чаще всего служат руководством к действию. Ариовичка зарабатывает на хлеб ненавязчивой спекуляцией дрожжами, ширпотребом, поэтому слывёт ещё экспертом рыночной экономики. Мадам в курсе проблем каждой семьи, на её глазах выросли уже два-три поколения соседских детей, и даже живущие на квартирах студенты тоже являются предметом её обширных интересов.
      Время шло, Ариовичка старела и жить одной ей становилось всё труднее. Дочь с зятем-военнослужащим кочевала то на Крайний Север, то на Дальний Восток и приезжала в гости к маме не чаще раза в два-три года. Младший сын жил в Москве, работал каким-то начальником. Матери деньги присылал, но сам появлялся редко.
Оставался старший сын Ион, живший неподалёку в Николаеве, но именно с ним у Ариовички случилась загвоздка.
       Ёня с первых дней войны оказался на передовой, в первый же месяц попал в окружение, а затем и в немецкий плен. К счастью, у подобранного в поле, контуженного бойца на залитом кровью удостоверении были видны лишь первая и последняя буквы его имени. Так его и записали – Иван Ариович. С этим именем он прожил три года в плену и всю оставшуюся жизнь.
Вернувшийся с фронта сын не внял увещеваниям ортодоксально настроенной матери и женился на русской девушке Наде, с которой учился в одном институте. Рассерженная, оскорбленная в лучших своих чувствах, мама Ариович предала анафеме подлую совратительницу, отказалась от сына и многие годы признавала только внука, названного именем покойного мужа мадам.
                - Был у меня сын Ёнька, и нет его. А своим Иваном пусть подавится эта шикса...
      Характер у Ариовички был железный. В течение многих лет, когда семья старшего сына приезжала в Одессу, внучек осыпался всеми милостями, сыну дозволялось войти в дом и с ним разговор был сухой и короткий, а бедная Надя пересиживала это время у соседей.
 Несмотря на все уговоры родственников и друзей, мадам Ариович оставалась непоколебимой и не пускала опальную невестку на порог своего дома.
      ...Читатель, вероятно,догадывается: когда лежащую в больнице с опухшими от варикозного воспаления вен ногами Ариовичку нужно было забрать домой, сделали это Иван да Надя. И ходила нелюбимая невестка за старой Ариовичкой ещё несколько лет до её смертного часа...


                Волкодавчик

     ...Колоритная фигура – сосед из 27-ой квартиры с экзотическим прозвищем Волкодавчик. Даже если бы его физический вес был 120кг, на эту кличку он бы тоже не потянул. Наш же герой был ростом, как говорят, «метр пятьдесят с кепкой», с пухлыми формами(но не толстый), с красивым лицом, на котором выделялись серые глаза и длинные на всю щеку тонкие косые бачки – мода сердцеедов послевоенных лет.
Род занятий Сёмы (оказывается собственное имя у него имелось, но об этом мало кто, кроме жены, вспоминал) казался сколь обширным, столь же и неопределённым. Целый день он находился в деловой спешке и заботах: подвижный, как живчик, потный и взъерошенный Сёма сновал между домом и Привозом, совершая одному ему известные гешефты.
Всегда спешащий Волкодавчик с лёгкой надменнoстью и неодобрением относился к тихоходным  соседям.
          - Мадам Соцкая, имею вам сказать, что в гастрономе на углу Ленина дают свинные робрышки. Поспешите , если ви любите вкусный борщ.
          -Спасибо, Сёмочка. Я сейчас закончу одно дело и подойду туда.
          - Пока ви будете кончать свои дела, робрышки тоже закончатся... Шо за люди – никто никуда не спешит: - Тише едешь-дело мастера боится!-
возмущенно заканчивал Волкодавчик.

       Впрочем, особенно удачливым в своих гешефтах  Сёма тоже не  был – из окон их квартиры нередко доносились тирады его красавицы-жены  Эти, которые комментировали трудовые успехи супруга:
            - «Зачем мне эти пять палок колбасы,если в доме нет ни одной фрукты?! Кто тебя просил покупать муку, если за шкафом уже стоит один мешок? Где ты достал эту макуху и кого ты собираешься кормить противным жмыхом? Ха, он пойдет на рыбалку! И что ты с оттуда принесёшь? Не знаю... Но точно знаю – палку колбасы и бутылку водки ты унесешь...
     ...Он говорит, что на Чижикова викинули  мороженную рыбу. Так что, всё что викинули нужно подбирать? Куда я засуну твой хек, если  холодильник забит твоей же колбасой! Шлимазл, ты бы лучше постарался заработать какую-то копейку, а не тратить последние гроши на черт знает что...»
       Вот этот упрёк был явно несправедлив. Волкодавчик зарабатывал копейку с утра до ночи, а вечерами, как это подобает настоящему еврею, ещё и подшивал. Другое дело, что «копейка» у Волкодавчика была куцей и её явно нехватало для растущих потребностей семьи.
Надо отдать ему должное – он не опустил руки и не поплыл по воле волн. Нужно было как-то разбогатеть и то - немедленно! И Сёма кинулся играть в азартные игры, а точнее говоря, в единственную в то время денежно-вещевую лотерею.
Но если ты неудачник, то это надолго... Осторожный Волкодавчик прежде, чем покупать лотерейные билеты, проводил эксперимент, загадывая номера некупленных билетов. О, чудо! Большинство из них случались выигрышными. Сёма закупал партию билетов и здесь уже все до одного лотерейки оказывались пустышками.
Он называл номера, по которым крупно выигрывали соседи, но когда доходило до собственных билетов, результат был удручающе однообразным. Тогда Семён начал играть напару «баш-на-баш» с соседями – у тех тоже пропадала удача...
      ...Волкодавчик умер от сердечного приступа прямо на Привозе. Перед этим ему здорово повезло – он выиграл по билету денежно-вещевой лотереи холодильник «Саратов»...
 
                «Еще польска не сгинела»

     В крайнем справа от арки подъезде на втором этаже жила пожилая (по тем временам возраст старше пятидесяти уже считался пожилым), но элегантная, со следами былой красоты женщина. Мадам Соцкая была «из бывших», с очевидным аристократическим шляхетным прошлым. Об этом свидетельствовала и обстановка в её квартире(Тимка однажды туда попал по случайному поводу) –дорогая и изысканная.
Соседи поговаривали о бурном прошлом мадам, но Тимка и Венька были свидетелями достаточно романтического настоящего милой женщины. Её первый муж, терпеливо прожив с ней полтора десятка лет и прощавший ей все увлечения и порывы, тем не менее, оставил теплое гнездышко и переместился в более спокойное место к бывшей подруге Мусеньки Соцкой. Сама Мусенька бегство мужа восприняла философски, даже с определенным одобрением. Это развязало ей руки и позволило свои романы осуществлять уже на законном основании.
      Через милое и изящное жилище Мусеньки потянулась череда мужей темпераментной полячки. Первым был артельщик Костя – высокий, грузный, но красивый мужчина с густой седоватой шевелюрой и обширными на всю щеку модными бакенбардами. Тимка называл его Костя Остенбакен, тем более, что Мусенька тогда ещё вполне походила на польскую красавицу Ингу Зайонц, а настольной книжкой студентов были романы Ильфа-Петрова...
       Как показали дальнейшие события, сбежавший от Мусеньки первый муж тем самым спас свою жизнь. Следующим мужьям повезло меньше. «Костя-Остенбакен», оказывается, страдал запущенным сахарным диабетом и через два года счастливой супружеской жизни отдал Б-гу душу.
Третьим по счету был Виля, администратор какого-то одесского театра. Худощавый, всегда элегантно одетый Виля был Мусенькиной гордостью. Она сдувала пылинки с плеча своего возлюбленного, но это не помогло. Виля протянул ещё меньше, уже через полтора года став жертвой сердечного приступа...
      Перед тем, как совершить очередной мезальянс, Муся всегда советовалась с Виктором, своим первым мужем. Более того, всех претендентов она представляла ему, а затем интересовалась его мнением. Если случалось, он не одобрял её выбора, Муся очень этому огорчалась:
            - Ну как тебе Ося?
            - Мусенька, это – повидло, оставь его в покое...
            - Вот-вот, я всегда знала, что ты меня не понимаешь. Ладно, тебе не нравились мои любовники – это ещё можно понять... Но что плохого тебе сделал Ося, что ты его так мерзко назвал пивной бочкой?
        Последним в череде мужей оказался Рома. Рассказывая о нём соседкам, Муся доверительно, с едва скрываемой гордостью говорила:
            - У Ромы такой темперамент... Это ураган страстей!
Малорослый, тощий, астеничного вида «ураган» глупо улыбался и смотрел на свою принцессу влюбленными глазами. Рома продержался дольше всех, почти целых три года, но затем и его постигла та же участь.
     Это уж и вправду верно, что бодливой корове Б-г рогов не дает. Если первый муж дрожал над Мусенькой и спешил исполнить каждое её желание, то с последующими всё было наоборот. Мусенька носила их на руках, трепетно заботилась о каждом. Но не в коня корм...
    ...Мадам Соцкой надоело хоронить мужей и остаток жизни (а прожила Мусенька без малого девяносто лет!) она провела в положении свободной жрицы любви.
                Доктор Мара
            В каждом одесском дворе есть самый нужный человек. Этот жилец  не обязательно самый умный, уважаемый, богатый или хотя бы умелый- он просто чаще других нужный. Таким человеком в доме №42 была доктор Мара.
Читатель может подумать, что Мара – известный специалист, городское светило в медицине. Отнюдь, Марочка не была даже практикующим врачом, а заведовала здравпунктом в одном из многочисленных домов отдыха. Опыт Марочки, как врача, не распространялся дальше синяков, царапин и пляжных ожогов.
          Нужным же человеком Мара была из-за своей безотказности. Жильцы дома на Костецкой от мала до стариков побывали её мимолётными пациентами. Так уж повелось, что даже перед тем, как обратиться к участковому врачу с какой-нибудь пустяковиной, всякий считал необходимым услышать мнение Мары. И она свято следовала главному принципу врачевания:  - «Не навреди!».
Оттого в результате бесплатных консультаций доктора Мары за всё время никто так и не умер!
      Как-то дядя Воля пригласил Мару к захандрившей по какому-то поводу «бабичке». Та внимательно послушала старушку, как обычно дала несколько ни к чему не обязывающих, но и безвредных советов и ушла.
      «Бабичка» осталась  резко недовольной её посещением, даже возмущена и объяснила это так:
         - Вот это доктор? Где ты видел доктора? Доктор – когда с палочкой и саквояжем, а эта – простая финтифлюшка! Зи вейст аз ин тухес из финстер (она знает только то, что в заднице сумерки)!!

                Прости-прощай, Одесса-мама...

       Особенно нравились Веньке вечера (как правило, воскресные), когда на дворовой площадке отмечалось какое-нибудь событие. Каждому такому мероприятию сопутствовала радостная «метушня»: виновники торжества накрывали стол скатертью, сервировали разнокалиберными тарелками, стаканами, вилками и выставляли «общественные» блюда: объёмистые миски винегрета, нарубленного из свежих овощей салата, привезенного в качестве гостинца из села или купленные на утреннем Привозе свежее сало или колбасу, большущую
кастрюлю дымящейся картошки с мясом... Из напитков фигурировало домашнее вино, изготовленная на «собственном оборудовании» самогонка, реже – бутылка-другая «казёнки» - Московской водки.
       Затем появлялись гости дорогие, кто с маринованными огурцами, кто с жаренной рыбой, с баночкой добытых по блату греческих маслин, с пирогом или «наполеоном», бутылкой вина или водки. Из квартир выносились приставные столики так, чтобы всем желающим хватило места. А уж веселья за этим столом хватало всем!!
Веник особо запомнил несколько таких вечеров. Октябрь 1955года. Живущий в квартире №3 Георгий Чеботарь, инструментальщик – «золотые руки» завода «Красная гвардия», провожает в армию сына Геру. Герка – крепкий восемнадцатилетний парень, любимец молдаванских девчат и затейщик всех драк на танцплощадках. В армию идёт охотно – что такое «косить» от армии, нормальные парни тогда не знали.
        На проводы Геры сошлась вся Костецкая, соседние Мясоедовская и Госпитальная, гости прибыли даже со Степовой. Двор предоставили молодым, старшие теснились в «ложах», то есть в окнах и на балконах. Играл вынесенный во двор проигрыватель. Ребята в модных широченных брюках-клёш, девчонки в скромных ситцевых, а кто покруче, в шелковых платьях кружили в вальсе, томно передвигались в танго и довольно развязно (по понятиям наблюдавших за ними бабушек) отплясывали фокстрот.
В конце вечера не обошлось и без драки: разгоряченные выпитым (кстати, пили совсем немного) и прошлыми обидами парни скорее для порядка, чем со зла, обменялись зуботычинами.
       Второй раз дядя Жора «выставил» стол через год по причине приезда сына в отпуск. Пришлых уже было поменьше. Стол мало чем отличался от прошлогоднего: разве что вместо домашней наливки теснились бутылки молдавского «Вин де масэ» - дешевого и вкусного «сухарика». Среди друзей Герки мелькали вызывающе одетые «стиляги», которые под музыку с запрещенных заграничных пластинок на том же стареньком проигрывателе танцевали, кривляясь, свои развратные «буги – вуги».
Таращившиеся на всё происходящее с удивлением и лёгким отвращением, тётушки и бабушки, качая головами, обсуждали «нынешнюю» молодёжь и падение нравов, проявляющееся на каждом шагу.
      В третий раз Жоре Чеботарю пришлось «расколоться», когда его сын Гера вернулся домой, доблестно отслужив четыре года на флоте. Казалось, интерьер праздника был тем же: широкий, накрытый белой скатертью стол посреди двора, тенистая акация над ним, знакомые с детства лица... Однако, многое изменилось за это время.  На столе красовались бутылки только-только появившейся водки «Столичная», крымских марочных вин и даже коньяка; из еды к традиционным салатам прибавилась дунайская селёдочка, грузинский сыр, венгерский шпиг и даже разноцветная икра (Никита Хрущев как –раз догонял Америку по молоку на душу...). Место старенького проигрывателя занял чудо технической мысли, портативный магнитофон.
      Друзья Геры пришли, одетые в модные узкие брюки-дудочки, пиджаки с широченными плечами, в туфлях на толстой подошве («каше»). Подстать им одеты были и подружки. Широкоплечий красавец – флотский Гера сидел, обряженный в свою доармейскую одёжку – брюки-клёш, двухцветную курточку-«бобочку», скороходовские башмаки... Он удивленно смотрел на своих пробразившихся сверстников, бодро отплясывающих стремительный рок-н-ролл. Ему ещё предстоял вход в эту новую для него жизнь.
      Шел 1959 год. Наступало время шестидесятников...
     ...И ещё одно застолье в одесском дворике, врезавшееся в Венькину память. Закончивший паровозное отделение техникума и получивший звание младшего техника-лейтенанта (здесь сознательная неточность – к 1957 году воинские звания на железной дороге были уже отменены), а по направлению - должность помощника машиниста в какое-то захолустное депо, Тимка был призван в Советскую армию для защиты рубежей нашей родины от тех, к кому он перметнётся через каких-нибудь два десятка лет.
Прощание друзей - в том же самом дворике на Костецкой 42. Батареи крепленного вина, пирожки с горохом и ливером, приготовленные тетей Сарой винегрет, салаты; гордость и спасение студентов бычки в томате и треска в масле, собственноручно выловленная и пожаренная на большой сковородке черноморская ставридка...
Соседи, за три года полюбившие коммуникабельного парнишку, по традиции приносят из дому что-то вкусненькое, выпивают глоток вина, чтобы ему легко служилось и за благополучное возвращение домой.
      Девочек почти нет –одни парни. Ребята перепевают весь репертуар песенок из их уже заканчивающейся студенческой поры:
                Давно я, братцы, женщины не видел,
                Но чем же я мужчина нехорош?
                И если только кто меня обидит...
                Эх, Жора, подержи мой макинтош!!

                ...слова нет, красивы парижанки,
                но красивей их во много раз
                Соня, что живёт на Молдаванке!
               
Кое-кто из соседей подпевает студентам. Когда же доходит до утёсовских песен, поют всем двором; даже старая басистая Ариовичка, невзирая на опухшие ноги, подходит к хлопцам и, обняв Тимку, неожиданно тонким, ангельским голоском подпевает дворовому хору:
                Ах, если б вы знали, как дорог...
                ...цветущий, в акациях город.

                Прости-прощай, Одесса-мама,
                спасибо, мама, что нас ты родила!