Начало: http://www.proza.ru/2013/07/18/40
Опять вы ласковы ко мне, моря безбрежные вниманья, но что это, на самом дне глаз ваших за блудливые мерцанья? Кошкою ластитесь, очередями слов, – не прячьтесь кожурою разговоров! В глазах ваших заилился исток коварствами продуманных уловок. Игра в «игре», зазвонистый сюжет, – врагу б не есть обманов кашу! Последний, «дружеский» совет: не заходите в комнатёнку нашу! Любовь, любовь – испуганно твердите, лучше немного помолчите! Притворную не разводите жижу, я слово это – ненавижу! Прощальный отблеск Лады вижу, я люто вас возненавижу! Да, помолчите!.. Погодите!.. А, впрочем, ну вас к дьяволу! Идите! Сначала они мягкие, полные крови, покрытые нежной шёрсткой крошечные пенёчки в кожаных футлярах. Но они растут и твердеют, отваливаются лоскуты кожистой оболочки, и вот ты с внушительной обновой на голове. Рога-лопаты сохатого порой достигают веса пятьдесят килограммов. Злой, гнетущей обидой вспомнилась её утренняя фальшь в глазах, эта ****инка во взгляде. Он снова подумал, что доверился игрунье зря, перспектив нет и давно пора остановиться, поберечь себя для художеств. «До чего о-ди-но-ко-то, Господи! Не выдержу и сломаюсь. Пронеси меня через этот морок!.. Ах, кошка блудливая! Вероломная сучка, с лицом святоши! Кто приласкал, тому и мурлычет! Сколько фальши, Господи, тьфу, её на!.. Кому вверился и полюбил? О, как меня отрезвили! Совсем нет силы, Господи! Я сокрушён, я-не-мо-гу-так-боль-ше, Гос-по-ди!..» Вихрем понеслись слова и фразы. Шатров застонал, чуя близость жесточайшей истерии.
Быть влюблённым, быть в бешенстве при здравом уме. Спиртное он в доме держал. Иногда выпивал рюмку-другую в надежде превозмочь усталь и дописать начатое. Сорвал об гвоздь пробку, плеснул из бутылки в стакан. Вся тягость неудач навалилась едино. Мучительство двойной жизни, сколько ни размышляй, это тупик. Проводы, нет, выдворение Олюшки, и долгий творческий затык, немотивированные отказы в публикации, явная издевка: «Это проза не писателя, а читателя». Бездари, кастраты, нежеребые кобылы, полные импотенты наедине с Музой!.. Но главное эта отталкивающая фальшь в глазах Лады, которую она уклончиво пыталась скрыть. Словно нарядную любовь окунули в грязь. Прозаики неимоверно проницательны, а поэты вообще пророки. Ровская не изведала пока свирепой ревности Шатрова, безумной как его любовь. О, сюда бы надо красных чернил! Всё разом беспощадно ломило голову и теснило грудь. Казалось, не снести прессинга безысходного отчаяния. «Мне худо и одиноко сейчас, о Господи, помоги мне!..» Жалобно крякнул под грузом тела хилый дюраль. Он двинул на себя «Эрику», верное средство. Как таблетку нитроглицерина под язык, сунул в каретку чистый лист. Не сдерживая рвущихся из нутра рыданий, брызгами слёз орошая столешницу и клавиатуру, неистово застучал по клавишам, вкладывая в тычки сердечную боль и ярость. Воистину, бумага стерпит всё.
«К чёрту, к чёр-ту, надоело! Это невыносимо, неразрешимо и невозможно ни сейчас, никогда! Неразрешимость доказали полгода, невыносимость – её приезд и блудная фальшь в твоих глазах! Невозможность – весь разум, родительская любовь к детям, моя анормальная психика! Я не умею кроить неделимое! Или всё или ничего! Всё нельзя, значит, к чёр-ту! прекратить! Мне обрыдла мука-жизнь! В финале только скандал, трагедия, значит, к чёр-ту! Я стал в тебе сомневаться! Больше не верю в твою преданность! Ни в чём не виню, но к чёртовой матери любовь-пытку! Меня достаточно били по бокам! Хватит терзать душу и тело! Оставьте меня в покое! Не знаю, что во мне говорит – фрустрация, боль неудовлетворения в паху, душевный излом или мужское самолюбие, но ради бога оставьте! Подите прочь с вашей гадкой любовью, пока не слёг от колких спазмов в грудине! Мне опостыли одиночество и неустроенность. Я не могу безмятежно спать, когда на законном основании обладают твоим телом. Чем больше наша страсть внушает мне право на тебя, тем острее терзает внутренний протест. Я с болью духовной отпускаю тебя на ночь к этому человеко-мужу, в одну постель! Не реализуй себя в творчестве, я бы давно лежал «на дуле» или в психичке, свихнулась бы голова! Мою судьбу переломали бабы, честность и детское доверие к ним. Все беды моей жизни от женщин, начиная с той, что меня родила. Играючи отняли всё, что было: сына и дочь, деньги и вещи, несносно усложнив существование! Дальше стынь, пустота, неверье. Нет больше сил! Отстаньте! Давайте тушить, заливать водой либо грязью! Мне завтра тридцать семь, возраст для писателя гибельный. Не подвожу черту, не всё отдал Литературе!
Давайте кончать, ставить точку, иначе – психоз, трагедия! Поверив любовнику, как бы мужа не потерять. Жили вы без меня сыто, довольно, весело, ну и валяйте! Все они так вас ждали! Дай бог счастья семейству вашему. Вы женщина и устроены по-женски. Он простит, всё образуется, а я не могу! Увольте! Меня задавили угрызения совести и бессчётные сомненья. Вразумите, наконец – я лишний, ненужный в вашей жизни, я не приношу счастья. Оставьте меня, вы сможете. Вам нужны дети и муж, они есть. Простите за муки и оставьте, за этот волчий крик, сорвавшийся на бумагу, за слепые удары по клавишам печатной машинки, литеры которой как стальные зубы неумолимой судьбы. Она одна меня вытерпеть сможет, да и та слишком гулко дробит могильную тишину комнаты, да и вашу жизнь, в которую она внесла душевную смуту. Обещаю более не тревожить, покину я ваши сны. Простите этот последний печатный выплеск, по-иному не приучён находить облегчение. В Казахстане я убегал далеко в степь, колотил кулаками почву, и становился умней ещё на одну боль. Книжное враньё, что мужчины не плачут. Слёзы вымывают из организма слабость. Степь всегда выравнивала меня, а здесь – кругом горы и лес, с готовыми крюками. Простите...»
Мрачные мысли к утру светлеют, отчаянье – немощь ночная. Давило сердце и виски, но горючие слёзы истерики, воплощённые в слова, мало-помалу иссякли, сбив ритм и приглушив резкий тон стихийного повествования. Пишущая машинка, если на ней играть истово и умело, звучит отраднее аккордеона, который терзает жена. Когда душевная мука переселялась в связный текст, Шатрову всегда становилось легче. Давно опустела первая бутылка водки, непочатой стояла вторая. Сильный мозг не пьянеет, в горе хмель не берёт.
«…Каждый вечер вы свою любовь тащите домой, я с ней ухожу в треклятое одиночество. Чужой я здесь, понимаете, всем чужой и никому ненужный! Где-то в иных краях моё место, сглупа потерял и уже не обрету. Можно далеко странствовать, но жить следует осёдло, заниматься одним ремеслом, нежить единственную женщину, крепко врасти в стабильное бытие и даже хаять его, но «переворачивать урюк» – не спеша, каждую ягодку, с чувством важности происходящего, с сознанием, что ты для этого предназначен. Праведный человек никуда не торопится. И когда голова посивеет и одрябнут мышцы, снизойдёт великий покой стариков, которые всё сделали правильно: выстроили дом, взрастили сад, выпестовали внуков, вдосталь пображничали, гульнули, просто восприняли жизнь, а я многое безбожно нарушил, усложнил и обречён жестоко страдать, мучиться смятением в поисках совершенного. Оставьте меня, я наверняка плохо кончу. Переворачивайте урюк, говорю без сарказма, переворачивайте, с чувством важности происходящего, с сознанием, что к этому предназначен. Поймите, так правильно и нет нужды доказывать. Это ежечасно проделывают миллионы людей, а народ в целом никогда не ошибается; обманываются одиночки, им посмертно ставят памятники на площадях. Видимо, мы тоже необходимы, редкая благородная профессия. Может быть, помня о нас, переворачиваешь урюк грамотнее, с большим рвением. Оставьте меня, так будет лучше для многих. Народ не ошибается, оставьте, не то я вас раздавлю! Вы помехой на пути к моей цели…»
Настойчивый стук в дверь разбудил его в полдень. Скрипя раскладушкой, Шатров сел на спальном мешке, поверх которого заснул не раздеваясь. Поматывая дурной с похмелья головой, сонный шагнул к двери, откинул крючок. Вы меня не звали и не ждали, а я вот пришла!.. На пороге стояла Лада, свежая как овощ с грядки. Как всегда приветливо улыбчивая, жизнерадостная, в стройнящем её длинном платье в чёрно-серую клеточку, что так нравилось Шатрову. Его сильней влекли женщины элегантно одетые по-дамски либо донага разоблачённые. Неузнаваемо почернелая от азиатского загара, внешне похожая на миловидную рослую татарку, которая не может скрыть ликования, застав жениха и весь калым невредимым. Когда, почистив зубы и умывшись, Шатров обернулся, Лада сидела за его рабочим столиком. Дочитывала уже последний, торчащий из каретки лист ночного письма. Было так больно, что чуть добавь, и перестану дышать, скажет она потом. Таких прозрачно крупных, быстро стекающих по смуглым щекам, дождём падающих на бумагу слёз Шатрову видеть не доводилось. Впору тряпкой затирать!..
Потом была долгая тягостная сцена совместного возврата от полного разрыва к бурным проявлениям взаимной любви. Процесс можно было бы показать, используя фотокадры. На время они словно поменялись ролями. Кисти рук перекрёстно сунув подмышки, съёжившись, она подсознательно отгородилась от его жестоких слов. Лада ходила взад-вперёд по тесной комнатке, сначала молча, ненадолго останавливаясь, чтобы развернуться и ничего не сшибить. Обычно расхаживал по кабинету он, убеждая её, теперь с обидою в голосе говорила она. Сначала о том, сколько было нежности, теплоты, внимания. Как необыкновенно хорошо было им вместе. Потом о своей мучительной любви к нему, что она происходящего не понимает и напряжённо мучима этим. Дальше ей без него не жить, наложит на себя руки. Проговаривая драматичный монолог, была она вся зажатая, сникшая и как будто озябшая, словно держала подмышкой градусник. Карее в загаре лицо было сухо, но скорбно, и синева залегла в подглазьях и горестные складки в углах подвижных губ.
Невозможно было не пожалеть её, отпустить, не утешив. За такие красноречивые слёзы простишь любимой всё. Склонив голову, он, молча, слушал её, сидя на низкой раскладушке, и постепенно оживал, веселея. Потом вскочил и принялся ходить следом как чрезмерно назойливый папарацци. Когда у стены она поворачивалась, он ловил в объектив её лицо и нажимал спуск фотоаппарата. «Вы – алый цветок, неизбывная нежность, вы – радость моя, доброта и безбрежность. Ах, какие глазоньки! (щёлк!) Вы – ропот и трепет, незримая боль, вы – утро и вечер, вы – мой алкоголь. Ах, какая губонька! (щёлк!) Склоняюсь пред вами, накрытый волной могучей и яркой любви неземной. Ах, какой носик! (щёлк!) Портрет… жанровая… в полный рост… с оттенком интима…» Персональный фотосеанс оборвался пятнадцатым снимком. Она подошла к окну и, глядя вон, продолжала говорить, стоя спиной к нему. О, женская плоть, податливо наполняющая ладони! Шатров накрыл ими обе груди. Ах, вы тёплые, подвижные, округлые объёмы! Ровская с облегчением вздохнула. Наступал сладкий момент взаимного прощения.
– Да, кстати!.. Как вас называют родные? – уже на выходе задиристо обернулась она. Психическое состояние передаётся как вирус. Воспрянувшая женщина выглядит лучше; после часа утешительных лобзаний, увенчанных жаркой близостью на полу. – «Анатолий»… как-то чересчур благородно и плавно. «Толюшка»… слишком умилительно, не так ли?.. Разреши, я буду звать тебя… Токля. Поверь, я очень долго искала пятую букву! – выпалила с порога, ни морщинки смеха на осунувшемся лице.
Из детских болезней любовь есть самая неизлечимая. Шатров не нашёлся остроумно парировать. Едва затворилась дверь, гомерический хохот пробрал до кишок. Междометия и назывные предложения, повизгивание. Ах! ох! – крякнула придавленная раскладушка. Эх! ух! – с лопаньем пружин. Зайдясь в смехе, рухнул туда ничком. Бывают изумительно красивые рога, похожие на сабли; завитые в штопор винторогого козла; мощные, с утолщением в основании буйвола, лировидные сайгака, спирально закрученные снежного горного барана; утилитарны полые под кубки для вина, высоко декоративны лопатообразные лося и ажурные благородного оленя. Круговорот рогов в природе, и только табуны обманутых мужчин наделены безобразными, никчемными рогами схожего генезиса.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/07/23/74