Ян принес с собой ветер, свежесть реки, прохладу дождя. На улице по-прежнему моросило, мутная вода журчала в водосточных трубах. Ян ворвался в каморку, словно раскаленный метеорит, проблуждавший тысячелетия в холодном и пустом космосе. Он пытался обуздать стихию, которая рвала его. Незнакомый блеск в глазах передавал, как летит, колеблется, завивается, уходит в штопор и путается узлами душа. Он принес бурю, огонь, и они гнали из комнаты покой и оцепенение. Ян стал другим. Его было не узнать, словно где-то глубоко-глубоко пробились родники, и размыв ил и грязь, они по тонким капиллярам устремились к сердцу, наполнили его огнем, напряжением, вынуждая биться порывисто, стучать на износ.
Художник сидел на подоконнике, поджав к подбородку колени. Он смотрел, как по стеклу бьет дождь; оставляя прозрачные следы, капли напоминали судьбы, каждый раз новые, бегущие рядом, спонтанно, наугад, и все время мимо, и всегда вниз. Казалось, что дождь рисует, и, недовольный, постоянно вносит правки, не понимая, что картина не меняется. Художника звали Абрис. Так он подписывал картины. Немой от рождения, сирота и вечный пасынок одиночества, он давно потерял сон, в душном отчаянии не понимая, в чем его путь, ради чего жить и нужно ли кому-то его тяжелое, полное отчаяния творчество. Он редко покидал дом, боялся толпы, и лишь нищета заставляла продавать картины на городском рынке. Единственным другом Абриса был Ян. Сегодня он пришел, как обычно, неожиданно, и был каким-то странным. Хватался за голову, сбивал стулья, нервно доставал спички, хотел курить, но ломал сигареты.
Перестав кружить по комнате, Ян плюхнулся на диван, выбив из него пыль.
– Абрис! – он дышал тяжело и неровно. – Ты представь. Ты послушай и представь! Сегодня я гулял по набережной. Бродил, думая, что зайду к тебе, и мы посидим. Я посмотрю, как ты работаешь, и мы в тишине подумаем вместе. Мои мысли и твои картины очень созвучны. И я шел по набережной, не обращая внимания на прохожих.
Ян посмотрел на промокшие брюки и туфли, провел рукой по влажным волосам.
– Вот, – протянул он, – сегодня дождь. Я видел, как он собирается, я знал, что он будет. Я ждал грозы, ждал ветра и грома, мне хотелось, чтобы ливень поскорей застучал по тротуарной плитке. Чтобы все, кроме меня, бежали и только я один не прятался. Иногда очень хочется постоять под дождем и промокнуть. Я не знаю даже, как лучше сказать. Особое чувство, когда идешь под дождем, рубашка липнет к спине, в ботинках чавкает вода, а ты рад чему-то. Все прячутся, а ты нет. Хотя знаешь… прятались не все. Двое целовались, сидя на лавочке у моста влюбленных. Они промокли, но им было всё равно. Их счастье казалось настоящим, но оно не светило мне. Это был чужой мир, он закрывался и не звал. Потом я долго стоял и смотрел, как капли бьют по реке. Так сильно, что мне показалось, будто вода кипит.
Абрис очнулся от дремы, бросил взгляд на мольберт, словно впервые вспомнил о нем. И как испуганного голубя, его сорвало с подоконника.
– Как же я люблю бывать у тебя! – Ян подошел к окну, видя, как друг лихорадочно, но старательно рисует. – Очень.
Художник работал, и Ян курил, таил важные слова, которые так мучили его.
– Я пришел к тебе, мне не к кому больше. Ты умеешь слушать. Умеешь как никто. И не потому, – Ян глубоко затянулся. – Не потому, что ты немой. Художник вообще не бывает немым. У тебя есть голос, который я слышу. Ты своим голосом пробьешь время.
Абрис не отрывался. Ян курил, встав у него за спиной.
– Я гулял, промокший, как пес… А потом увидел ее.
Кисть Абриса дрогнула. Вода, ливень, которые он нарисовал, вдруг остановились, замерли, их шум стих, словно был лишь декорацией, дополнением к основному сюжету.
– Я встретил ее. Она стояла на пляже одна. Высокая, одинокая и светлая. Стояла спиной на фоне плачущего неба. Она была в алом платье, словно незаметно ушла с какого-то праздника, чтобы побыть одной. Она замерла, скрестив руки на груди, и постепенно гасла, медленно выпадала из мира, становилась бледнее, уходила в другую реальность. Всё, что ее окружало – дождь, ветер, прохлада, боялись тронуть ее. А я… представляешь, я был рядом. Совсем рядом. Она чудилась родной и нужной. Вот здесь и сейчас я был не лишний. Я был к месту, к дождю, и во всем глупом мире впервые не было ничего более правильного, чем мое появление… Мне запомнилась только ее короткая стрижка, волосы цвета пшеницы, это алое платье, обнаженные плечи. А еще вдруг показалось… ты ведь знаешь мое зрение, знаешь… Что к шее ее сейчас, в июне, вдруг пристал желтый лист. Будто он падал, летел, и на прощание прижался к ней. Да, это был упавший лист с дерева жизни и счастья. Дерева такого счастья, когда двое через одиночество находят друг друга.
Ян долго молчал. Казалось, что дождь тоже слушал его, и потому стих, напоминая о себе тихим журчанием в водостоке, отдаленными раскатами, шелестом ветра в листве.
– Если бы я рискнул и позвал ее… Я бы увидел ее лицо и понял, плачет она, или смеется. Она что-то переживала, и я мечтал угадать ее мысли. Я только смотрел, и знаешь… я радовался тому, что она не замечает ничего. Что ей нет дела до меня. Но потом… Знаешь, что потом? Потом ничего. Я должен был ее позвать. Но я не знал ее имени. А это важно. У нее есть имя, а внезапную любовь, если это была она, нельзя окликнуть пустым звуком.
Ян долго молчал. Потом медленно, подбирая слова, продолжил:
– Я не позвал ее, не тронул, словно розу в утреннем саду, когда ее ласкает роса и она особенно прекрасна. Любой звук, кроме ее имени, разрезал бы воздух, как бритва. И потому я… просто ушел. Просто достал промокшую сигарету, пытался зажечь, тянул губами, будто в этот момент мне нужен был какой-то другой воздух. И вот теперь, прежде чем войти к тебе, я долго стоял и думал. А ведь мне был дан выбор… Понимаешь. Я вообще не должен был сегодня оказаться на набережной. Всё и вся говорили о том, чтобы не ехать. Мне бы сидеть дома, слушать дождь и музыку. Но нет, сегодня я стоял на пляже вместе с ней… Как долго я просил, чтобы мне дали хотя бы один шанс. И вот он выпал. Ведь выпал же! Если бы я рискнул, просто подошел и встал рядом, тогда у меня было бы два варианта – удача, либо провал. Когда идешь на риск, всегда есть выбор. Но я не рискнул. Почему я шел, как тень, незаметно ускользал от нее? Почему я даже не обернулся? Ты знаешь, так бывает! Так очень часто бывает! Видишь человека, в транспорте, на какой-нибудь случайной вечеринке, в очереди, встречаешь там, где прикажет судьба, чувствуешь силу, и она тянет, – а ты в этот момент... сдаешься. В самый последний момент, когда надо просто найти волю, ты… мысленно даришь человеку тепло, которое он даже и не ощутит, и уходишь. Почему? Неужели я так слаб? Неужели жизнь меня научила только не верить в себя?
Абрис рисовал девушку в алом платье на фоне реки, вечерних сумерек и дождя. В свинцовом небе птица расправила мокрые крылья и, раскрыв клюв, кричала о чем-то.
– Прости, – прошептал Ян. – Ты прости. Но погода, небо… Всё, кроме нее – правда. Но она была другая. Ты еще не увидел, не различил ее… но ты нарисуешь, и она проявится там, где оживают твои миры.
Кисть упала, будто от руки Абриса отключили ток. Он снял почти готовую картину и разорвал его. Пошел неровно, словно в дурмане, и рухнул лицом на диван.
Ян сел рядом.
– Абрис, не стоило так… Но ты сможешь. Ты нарисуешь! Я… объясню её тебе. Ты напишешь её в совершенной точности. Никто и никогда, кроме тебя не сделает этого.
Они молчали. Плечи Абриса вздрагивали, слезы текли беззвучно, как и вся его жизнь. Вдруг он затих: уснул, или ушел глубоко в себя. Ян стоял у окна, курил и видел, как в ночи зажигаются огни. Он думал, что, может быть, на небесах его ошибка найдет прощение, и свыше дадут шанс вновь встретить девушку. Если есть что-то, выше тоски и обреченности, то судьба и любовь сплетут для них кружево веры, огня и чувств. Он готовился ждать, и казалось, что это в его душе постепенно зажигают огни. Короткая июньская ночь опустилась на город, и Ян решил выстоять ее всю, словно солдат на посту, от первой до рассветной минуты.
***
Абрис рисовал восход над хлебным полем. Первые лучи озаряли колосья, и они просыпались, умываясь росой. Неоглядное и чистое небо замерло в ожидании чуда. Казалось, что высоко, в предрассветном молчании на землю смотрят лазурные глаза. Если среди этого раннего сияния, среди ромашек и васильков упасть на колени, обратиться к небу, то можно различить ласку этих грустных глаз, утонуть в них, обернуться случайной былинкой, стать каплей на белом цветке. Этим утром пшеничное поле не было одиноким. Девушка в алом платье стояла там, и тысячи наливных колосьев, словно служители бога радости, склонились перед ней.
Художник замер. Его бил озноб, высохшую от тоски душу томило желание быть там, среди хлебов, стать одним из тысяч колосьев, касаться ее платья, жаждать и ждать, ждать и жаждать, когда белая рука проведет по твоей зрелой, в трепете опущенной голове. Абрис знал, что нужно хотя бы на миг оказаться в реальности, которую рисует, побыть там и, вернувшись, торопливо, храня в памяти свежесть небывалого утра, закончить картину. Он придумывал ей название, наносил последние штрихи, когда дверь распахнулась.
Ян с трудом держался на ногах. Вновь было не узнать его настроения. Будто его охватил дурной припадок, и он мог зайтись в нездоровом смехе, или утонуть в беззвучном, иссушающем приступе отчаяния.
– Абрис, здравствуй, – он сел на корточки в углу, словно чужой. – Ты знаешь, сегодня с полудня и до вечера я ходил по набережной. Как постовой, из конца в конец… Сколько же я прошел, ожидая чего-то… Каждую минуту надеясь, теряя веру, и вновь согреваясь надеждой. Надо же, согреваясь… надеждой... Ты же знаешь, что во всей этой глупой истории тепло исходит только от нее.
Он помолчал. Достал пустую пачку сигарет и смял ее.
– Потом я понял, что не бывает удачи. Не бывает ее быстрой, легкой и простой, как хочется. И стало ясно, что мне ее не встретить, не найти сегодня. Я, как шаман, выставлял перед собой руки и остро ощущал, что она бывает здесь часто, ее каблуки бьются о тротуарную плитку, по вечерам она дышит тем же воздухом, которого не хватает мне… Но пути сходятся либо раз, либо никогда.
Он стал незаметен в тени комнаты. Абрису казалось, будто Ян исчез, и угол коморки, всегда темный, мрачный, говорит с ним:
– Тогда я отправился за вином. Я взял красного, крепкого, чтобы оно сильнее обожгло во мне раны. Вместе с этим огнем я пошел к тому пляжу, где в прошлый раз была она. Я сидел на песке, пил и думал… О чем? Не знаю. Просто мне хотелось тихой музыки. И будто я услышал ее где-то внутри себя. И услышав, понял, что осторожные босые следы рядом со мной на песке – это ее следы. Это она приходила на пляж, приходила сегодня, когда я был в другом месте. Пока я бродил где-то, ее ноги плавно спутали здесь, и песок запоминал следы. Я разлил вино и долго рассматривал их. Абрис, скажи, может… просто я дурак? Если бы мне видеть себя со стороны, я бы так и сказал – нетрезвый и конченый дурак.
Абрис рисовал новую картину.
– Ты не подумай, что сегодня я хотел исправить ошибку, – продолжал Ян. – Я знаю, что мы обязательно встретимся. Пути сведут нас. Они сведут нас в том случае… если я…
Их взгляды сошлись. Художник замер. Впервые друзья услышали, как часы в маленькой комнатке отсчитывают время.
Ян выдохнул:
– Пути сойдутся, если я узнаю ее имя… Узнаю имя душой, угадаю сердцем, сниму с себя прошлый груз, всю эту тяжесть… одним этим именем.
Абрис бросил кисть. Он не справлялся с солнцем, обжигавшим душу.
– Ты знаешь, – прошептал Ян. – В тот дождливый день я увидел и не позвал часть себя. Теперь я уверен, она бы откликнулась. И нам ничего, совершенно ничего не пришлось бы объяснять друг другу. Мы могли бы просто молчать. В тот день мы… Мы… Подожди.
Он закрыл глаза ладонями и сосредоточился:
– Я как никогда четко вижу ее. Эта короткая стрижка, алое платье… А впрочем, платье? Нет! Она была совсем другой! В бордовой рубашке в клетку, концы которой завязаны на груди. Да, так! Платье мне тогда только почудилось. И у нее есть имя! Следы на песке нашептали мне, что близок день ее имени!
Ян замолчал, словно хмель оплел сознание. Казалось, что он вот-вот очнется и придумает новое описание, создаст иной образ девушки. С набережной в каморку доносились крики вечерних прохожих, пошлые шутки, однообразно стонали колонки летнего кафе.
Ян поднял веки:
– Из всех имен, которые ломали мне душу, лишь одно должно подарить радость. Ее зовут. Ее зовут Надежда. Надежда. Надя встретилась, или только почудилась мне, но я упустил ее…
Ян подошел к мольберту. Всмотрелся в новый рисунок.
– Абрис, очень важно, чтобы мы с тобой… Чтобы мы, когда я думаю вслух, вместе нарисовали ее. Давай я буду говорить, а ты тихо рисуй. Как всегда, как сейчас. И, может быть, она спустится, украшая собой небо, поле, лес, нашу жизнь. Она здесь. Ты чувствуешь, она где-то рядом? Скоро мы увидим лицо Надежды.
***
Дождь не радовал. Он не первый день стучал по окнам, словно звал в далекую и мрачную страну, или хотел пробить стекло и тронуть мокрыми руками душу. Снова отключили свет, и Абрис зажег свечу. Привычно сел на подоконник и, не отрываясь, смотрел, как медленно плавится воск. Ему казалось, что в чадящем колебании огня прыгают, танцуют и тут же расплываются загадочные силуэты. Он знал, что одиночество рождает странные, мистические образы, и в тишине можно дождаться минуты, когда с тобой заговорит мрак. Вот-вот он заглянет в окно водянистыми глазами, коснется гнутым ногтем стекла, застонет ветром и медленно заберется в дом. Они сядут напротив друг друга. Абрис спросит без слов, надолго ли он. Как скоро его отпустит тоска, дав шанс работать, с чистого листа наполняя мир чем-то новым и красочным. Но мрак не отвечал. Он проникал в самые дальние углы, пачкая собой комнату. Даже картины, свежие, летние и яркие, становились иными от его прикосновений. Приветливая лесная лужайка теперь напоминала выгоревшую опушку... Некогда лазурное небо закрыли вороны... Под бесконечным дождем догнивал перезрелый хлеб...
Абрис опустил глаза. Ему хотелось исчезнуть, перенестись в иную, наполненную радостью и светом реальность. Но было ли место, в котором он ощутил бы свободу и легкость? Самый беспросветный из миров таился в груди, и оставался такой же частью художника, как и вечное стремление к заре. Наступит ли она, или Абрис только обманывал себя, полагая, что его путь, смысл творчества – именно в движении к солнцу? Где же солнце, когда вокруг непробиваемое безмолвие?
Пальцы нащупали ржавый гвоздь. Он долго смотрел на него, сжимая всё крепче и уверенней. Пришло время уничтожить всё, что породила его голодная и, видимо, нездоровая душа. Пришло время резать картины, топтать, и под проливным дождем нести грязные обрывки в мусорный бак. Пришло время кружиться под дождем, глупо смеяться, отбрасывать с глаз непослушные волосы, заглядывать в пустые и чужие окна, смотреть в свинцовое небо и винить его во всем… Абрис колебался, но… распахнув форточку, выбросил гвоздь. Вдохнул свежий воздух, провел ладонями по вискам, стараясь укрыться от града мыслей. Свеча догорала, ставясь белой лужицей на блюдце. Художник долго сидел без движения, и в тишине шуршали мыши. Не чувствуя опасности, они бегали по полу в поиске крошек. Абрис посмотрел в дальний угол комнаты. Казалось, вот-вот из щели с фонариком покажется домовой и примется расчесывать бороду, пить зеленую брагу и вспоминать древние, заунывные песни... Вот бы послушать хоть что-нибудь, кроме дождя.
Друг. Ян. Необузданный, яркий, способный в один миг прогнать мрак и тревогу, он словно забыл путь в холодную каморку. Может быть, случилось чудо, и он встретил девушку, о которой много рассказывал все эти дни? Если так, значит, Ян наконец-то обрел покой и начал жить. Хотя, что стоит понимать под жизнью? Тихую радость, или вечное томление и жажду? В чем счастье: в поиске судьбы, или в ее обретении? Что же чувствует Ян, встроив ритм сердца в бег повседневности? А, может быть, все наоборот: он тоже не спит, медленно рвет душу и бросает куски в ночь?..
Вряд ли они встретились, ведь Абрис так и не смог нарисовать Надежду. Он не раз приступал к образу, и стоило коснуться холста, как загадочная девушка звала его в новые, чарующие дали, кружилась где-то рядом по нескончаемым, уходящим в вечную спираль мирам. Словно ученику, она открывала Абрису новые краски и полутона. Она знала дороги к любым созвездиям, проносила его мимо дальних, холодных планет и раскаленных астероидов, но так и не давала шанса взглянуть на себя. Надежда разрешала чувствовать себя, и он рвался к ней, чувствуя, как уходит из-под ног земля, как заходится в бешеном ритме сердце, как она быстро теряется среди мириад огней. Он звал ее, но даже в сумрачном мире своих фантазий он был лишен голоса.
Тоска шептала Абрису, что время вышло. Тоска убеждала, что художник попусту растратил силы и потерял единственный шанс. Поэтому так быстро на смену хаотичной, нервной работе пришло отчаяние. Возможно, что большинству картин, посвященных Надежде, хватило бы одного-двух штрихов… но именно этими фальшивыми мазками он разрушил бы целый мир, опустошил космос, погасил звезды.
Не в силах терпеть, он беззвучно рыдал под шум дождя. На стене остановились часы. Мыши попрятались в щели. В холоде, тишине и мраке Абрису вдруг почудилось, что его зовут. Впервые зовут настоящим, а значит, никогда не существовавшим именем. Должно быть, это имя хотели, но успели дать родители. Словно его имя записали в неведомую книгу, а потом вырвали и пустили по ветру лист. Абрис никогда не слышал его, да и сейчас разобрал не вполне. Впрочем, было ли это важно? Он прислонился губами к стеклу, дышал на него, вслушиваясь в мелодию близкого и загадочного голоса. Кто-то пел в ночи специально для него. В свете молний Абрис плавно водил пальцем, рисуя портрет на запотевшем стекле. Ему казалось, будто девушка вышла из бесконечного потока воды и встала у окна. Дождь, унылая атмосфера, холод не касались ее, были слабы, беспомощны перед ней. Он плавно обводит контуры ее лица. Разрез глаз, форма бровей, нежно улыбающиеся губы казались ему знакомыми, будто художник знал их от рождения. Он пробивался к ней, оставляя позади тени прошлого. Когда портрет на стекле был готов, Абрис замер. Он посмотрел на руки, и казалось, что они пульсируют, источая свет. Такие же лучи рвались из сердца.
Если бы это имело смысл, Абрис распахнул дверь и выбежал, бросился под дождь. Хватая ртом влажный воздух, разбудил бы всех и рассказал о самой драгоценной находке. Он наконец-то увидел, создал ее, и еще есть возможность взглянуть на эту работу, если поспешить к окну. Через минуту стекло станет совершенно прозрачным и пустым. Нужно показать всем этот портрет. Художник знал, что в последнюю из темных ночей можно обрести голос, и он легко научился бы говорить, объяснять… если бы мир в ответ научился слушать.
***
Дождь ушел, оставив мокрые следы на асфальте. Легкий ветерок гулял по набережной и, словно дворник, подметал листву и мусор.
– Проснись, ну что же, просыпайся! – кто-то теребил его плечо.
Абрис очнулся и увидел Яна. Почему-то сегодня он пришел необычайно рано, перед рассветом, и был в длинной белоснежной рубахе.
Неужели он так шел по городу, и почему смог остаться чистым, ступая по этой грязи?
– Я уже давно наблюдаю, как ты спишь.
– Я спал? – спросил Абрис, и почему-то не удивился своему голосу. Ян тоже оставался спокоен, словно его друг всю жизнь умел говорить.
– Абрис, ты проспал всю жизнь и еще продолжаешь. Я не знаю, хорошо это или плохо. Но поверь, что дальше всё будет по-другому. Должно быть. Ты помнишь, что с тобой происходило этой ночью?
– Холод… печаль… отчаяние, – художник говорил медленно, и от каждого нового слова становилось не по себе. – Мне было плохо, а потом вдруг, – он посмотрел на стекло. Портрета не было, но Абрис заметил, что остался еле заметный контур. Художник знал, что образ навсегда запечатлен в сердце, и он без труда сможет перенести его на холст.
Ян улыбнулся:
– Помнишь, как говорили древние: ночь наиболее темна перед рассветом. И радость приходит, если умеешь ждать. Простые истины, которые никто так и не научился понимать.
– Ян, скажи мне… ты ангел?
– Я... ангел? Не знаю. Тебе виднее.
– Но ведь ты приходил ко мне, верно? Входил всегда без стука, пока я работал, и долго говорил мне что-то очень теплое. Я же рисовал тебя! Есть набросок, где вы вдвоем с Надей стоите на пляже, обнимая друг друга. Ты же существуешь, правда? Я же не придумал тебя!
– Не надо говорить обо мне. Сегодня день твоего имени, а значит, начинается твой праздник. Дальше всё пойдет иначе. Одиночество, каморка, холод, тяжелые мысли, желание рвать и плакать – всё это отдай прошлому. Ты должен расстаться с ним. Помни мои слова: у тебя есть внутренний голос, и ты пробьешь им время. Остальное, поверь, ничего не стоит. Верь в себя. Я приходил к тебе, чтобы подарить Надежду. В этом мире не так много людей, достойных ее. Теперь она с тобой. Но с ней не так просто жить. Даже… совсем не просто. Но ты будешь жить не в пустоте.
Ян помолчал.
– Ты отдохнешь. Ты поднимешься с колен, и пойдешь дальше. У тебя есть путь, о котором ты так долго терзался. Непросто его различить, увидеть во тьме. Разве кто-то ходит по дороге ночью? Это опасно. При свете дня ты увидишь свой путь, с ухабами и поворотами. Ты найдешь силы, и закончишь все-все картины. Затем напишешь ту, которая уже родилась в твоем сердце. И эту картину ты не понесешь на рынок, не отдашь за гроши случайному прохожему. У тебя будут выставки. У тебя появятся средства, но это не станет для тебя главным. Деньги тебя не испортят. С этого дня ты будешь ждать ее, Надежду, Надю, живую и настоящую. Ты будешь заглядывать в лица всем девушкам и ждать, когда же она пройдет мимо и, может быть, узнает на картине себя. В этом твоя вера, в этом надежда и любовь. В том, что ты встретишь ее. Вернее, что она увидит, откроет себя в твоем творчестве. Жди.
– Ян! А, может быть, всё-таки ты есть, настоящий? Ведь только ты один был со мной все эти дни! Останься и теперь! Я очень прошу тебя, не уходи!
Он не ответил, становясь прозрачным, как лазурь.
– Храни Надежду. Храни.
Абрис спал на подоконнике, прижавшись лбом к стеклу. По другую сторону окна сидел белый голубь. Первый луч осветил потрепанного, исхудалого художника, и он жмурился, улыбаясь.
Начинался новый день, и он обещал быть жарким.
4 июня - 23 июля 2013