Внезапное нападение гитлеровской Германии в июне 1941 года на СССР застало нашу семью на Дальнем востоке, где отец, кадровый офицер Красной армии, проходил службу. Однако, в этот момент я (около 7 лет) оказался в детском лагере на Седанке (под Владивостоком), мать отдыхала в доме отдыха под Хабаровском, поручив уход за моим братишкой (1,5 года) своей подруге из соседней воинской части.
В нашу часть меня привез не знакомый командир, поскольку за мной никто не приезжал, а лагерь по существу опустел, а я плакал ничего не понимая. Наконец, когда семья собралась начался какой-то переполох, смысл которого поняли только тогда, оказались, как тогда говорили в "коровьих" вагонах, вместе с другими семьями военнослужащих. Двери вагонов были открыты и заколочены тремя поперечными досками.
Состав был длинный и везли нас, как оказалось в Сибирь. Что это за город я не знал, хотя уже имел небольшой опыт железнодорожного путешествия Москва - ДВК, ДВК - Москва. Только теперь кирпичного цвета вагоны, никаких полок, спали на полу. Что мы ели я уже не могу вспомнить, но поскольку эшелон не столько ехал, сколько стоял на запасных путях полустанков, все женщины разводили костры и что-то варили на кострах, собирая на окрестных полях и в лесу.
Хуже стало, когда въехали в зону сплошь покрытую снегом. Как мать нас кормила и что сама ела, для меня осталось полной тайной, поскольку в Омск мы добрались лишь к концу декабря, таким образом, железнодорожная эвакуация составила около 5 месяцев. До этого эшелон в городах не останавливали. Но это был не конец, а только важный пункт, поскольку на соседних путях оказалось два встречных эшелона: один гнали на запад, а другой на восток. Начальниками эшелонов были единственные мужчины, затравленные бесконечными вопросами эвакуируемых женщин, не имеющих теплой одежды, еды и воды. А тут еще встречный эшелон.
Начальников, наверное не посвященных о месте эвакуации, не имеющих, видимо, никаких материальных ресурсов в составе эшелона, женщины толпой стали избивать, исцарапав им в кровь лица. Они практически не сопротивлялись. А на следующий день эшелон оказался на станции Называевске (примерно150 км северо-западнее Омска). Выгрузили на небольшой вокзал, на котором мы оказались в канун нового 1942 года.
До сих пор живу в полном удивлении как оперативно местные власти справились с потоком неожиданных беженцев. В течении 2...3 дней вокзал начал пустеть. Нас с мамой повезли на санях, изрядно заправленных соломой, укрытых полушубками, в деревню Яман. Как правило, дорога не просматривалась, лошаденка увязала в снегу, мороз был изрядный, но в санях был укрыт бидон с молоком превратившимся в сливки и сливочное масло. Было очень вкусно. Две ночевки мы провели в каких-то попутных деревеньках, судя по всему для хозяев мы были неожиданными, но желанными гостями. Как показала жизнь в Ямане, там менталитет людей всегда предполагал обеспечить случайных посетителей, даже дезертиров, всем, что имела каждая семья, даже несмотря на то, что все их мужики были отмобилизованы на фронт.
Деревню рассекала речушка это было, пожалуй важнейшая ее и единственная достопримечательность. Электричества не было, спичек тоже. Магазинчика никакого также не было. Керосин отсутствовал. Общий вид: серо-черные постройки из дерева. Каждый дом окружен высоким сплошным забором, без которого вся домашняя живность была бы сожрана стаями волков, которые хозяйничали в ночное время. В центре любой избы русская печка, теплая лежанка на ней, которая переходила в полати - основное ночное убежище детей и стариков. Одежда и белье, как правило самотканные. Несмотря на обилие своих детей, наша семья была весьма приветливо встречена и размещена на полу и скамейке. Все у них от ложки до корыта было собственного изготовления. Наши металлические ложки вызвали удивление и хозяйка попросила покормить ими своих детей. Увидев, что моя мать взялась их мыть после их еды, приветливо сообщила, что мыть ложки не надо, потому, что она их облизала.
Там я пошел в школу, первый класс. Писали гусиными перьями на клочках оберточной бумаги или картона самодельными чернилами. Жировые лампадки зря не жгли, заготавливая впрок лучинки. А эвакуированные с запада все пребывали: сначала немцы с Поволжья, а затем опухшие от голода ленинградские дети.
Были организованы ясли, куда попал брат, и детская площадка, где содержались и кормились дети постарше (вроде меня). В виду того, что мой брат оказался крупным ребенком, уже уверенно ходил и обижал других ребят, нянечки его нещадно били и ругали не просто последними словами. Естественно, что его первые слова оказались матерными. Его передали на детскую площадку под мой патронат. Но он и там продолжал хулиганить, не считаясь с размерами более старших ребят. Приходилось защищать. Особенно запомнилась драка с немцем Давидом, отхлеставшим братишку свежей крапивой да так, что он стал весь в красных пупырях и орал как недорезанный. Интересно, что к ребятам-немцам никто вражды не испытывал. Информация с фронтов туда не поступала. Радио не было.
Привезенные матерью деньги там не признавались. Только натуральный обмен. Быстро проели охотничью винтовку и кое-что из постельных принадлежностей и одежды, а потом мать ушла на посадки и сбор тау-сагыза, исходного сырья для производства резины. Хотя это хватало на какую-то кормежку на меня свалилась цинга и одновременно коньюктевит. Первое привело к тому, что рот покрылся язвенными нарывами и молочные зубы исправно выпадали, а новые не хотели расти. А второе привело к тому, что опухшие веки лишили меня зрения. Какую-то помощь оказали в районном центре Крутинка (дали ихтиоловую мазь для глаз), куда пешком мать водила меня за ручку. Однако болезни следовали одна за одной.
Поскольку пришли вести о переломе в ходе войны, мать через Крутинку неоднократно просила отца вызволить нас к себе, грозя ему тем, что в течение ближайшего года она сохранить детей не сможет. Путь к отцу составил считанные дни в эшелоне с ранеными, которые приютили младшего братишку к себе на полку, а мы с матерью ютились на полу в основном проходе плацкартного вагона.
Когда мы приехали в деревню Пуциловка (западнее г. Ворошиловск, к границе с Манджурией), где стояла часть отца, и вошли в избу, то меня поразил голый стол, застеленный двумя газетами, на которых была насыпана гора сахарного песку, а рядом лежали три буханки черного хлеба. От отца я отвык (называл его на "вы"), поэтому тихо спросил мать: "А можно ли это есть?". Она ответила: "Ешьте!".
Видимо, я с таким наслаждением уписывал куски черного хлеба, макая его в гору сахара, что мой маленький братишка, которому впервые удалось увидеть сахар и черный хлеб (кирпичом - на детской площадке нам давали малюсенький кусочек, который ели через силу, так как он был с картофельными очистками и полынью), решился сам попробовать вслед за мной. Отец очень удивился: "Что это они у тебя?!". "Едят!!!" - ответила мать, отвесив сквозь бурные слезы ему увесистую пощечину.