Отчаяние — слепой поводырь, ведущий к пропасти.
Валерий Кононов
Младший сержант Рябинский служит уже второй год. Раз в месяц, а то и реже, получает письма от состарившихся родителей. Пишут они больше о своих болезнях да о том, кто и когда из соседей умер.Ещё в начале службы он получил два письма от Кати. И с тех пор — ничего.
После отбоя он долго не может заснуть. Лежит с открытыми глазами, ищет хоть какого-нибудь ответа: что же с его подружкой?
Сам он пишет ей каждый день. — Ему это в радость: он как-то, пусть безответно, но может выражать своё накопившееся. Он вроде бы говорит, а она молча слушает. И в каждом письме: «Единственная, моя божественная! Не молчи, любимая! Я только и знаю, что жду письма твои. Этим дышу. Этим живу...»
Слышится дыхание давно уснувших сослуживцев. Вздыхая, ворочается с боку на бок. Не спится. Он пугается допустить мысль, что Катя встретила другого. — Это вызывает у него дрожь и зубовный скрежет.
Снова и снова свербит в черепе: «Может, ей не до меня? Она ведь студентка: то зачёты, то лекции, то практикумы да мало ли ещё забот у студента, — успокаивает он себя и опять мысленно слагает строчки завтрашнего письма: — „Милая Катя! Иногда я представляю себе, будто ты целуешь меня, а я глажу твои чёрные блестящие волосы... Воображение моё ласкает душу, вселяет счастливые надежды.“
Сон берёт своё.
При утреннем тревожном „Подъём! Приготовиться к построению!“ — будто железом по стеклу! — И он шепчет внутри себя неизбывное: „Катя! Моя любимая Катя! Я — в строю.Кто-то из вас сейчас слушает мудрых профессоров-наставников, а вот я, младший сержант Рябинский, слушаю и выполняю команды старшего сержанта Бабаяна.
Вам, гражданским, этот пафос вряд ли понятен. Другим гордиться мне пока нечем!“
С волнением перебирает он вороха писем сослуживцев. Это его обязанность — забирать почту на взвод. Надеется встретить свою фамилию. Но напрасно. — Для него ничего нет.
Вот письмо рядовому Анатолию Щербе, вот письмо рядовому Миколе Дубине, вот письмо рядовому Владимиру Пыжьянову, вот письмо младшему сержанту Саевскому, вот письмо ефрейтору Неустроеву. А вот — рядовому Савелию Ковалевскому. Этому приходят письма с каждой почтой. Пишут из дома. Пишут друзья из медицинского института. И чаще всех пишет Зоя Арафалова. Наверное, его любимая девушка...
И горькая зависть снедает обделённого счастьем.
По какому-то подсознательному велению он изымает из пачки письмо, адресованное рядовому Ковалевскому, и прячет его в нагрудный карман гимнастёрки с мыслью: » Что такого? Вручу лично. А так... Посмотрю чужое счастье со стороны«.
Он сознаёт, поступает гадко, но в то же время мысленно всё-таки оправдывает свой поступок. Ну как же? — Был уже прецедент для этого...Когда ефрейтору Неустроеву было разрешено отбыть из части в связи со смертью его отца, старшина Хоменко открыл без всякого на то разрешения его чемодан и прочитал личный дневник сослуживца. Стало при этом известно, что дневниковые записи ефрейтора показались старшине настолько интересными, что он тут же поспешил доложить о находке командиру батальона подполковнику Руденко. Для коллективного прочтения вызвали и начальника химслужбы майора Кравчука, кому непосредственно подчинялся ефрейтор.
Читали, и это так сблизило всех слушателей, что старшина Хоменко не замедлил поспешить к замурованному шкафчику, где хранились для особого случая «боевые сто граммов».
Позже откровенничал старшина опять же по случаю: от прочитанного, у многих присутствующих тогда даже...— так хохотали, так потешались представленными образами. Между прочим, некоторые из этих образов кое-кого из сослуживцев напоминали. А это вызывало ещё больший восторг и кураж собравшихся над знакомыми им лицами.
Заметим, ефрейтор Неустроев этим временем стоял у гроба своего отца.
По прибытии ефрейтора в часть ему было приказано пасквиль-дневник сжечь,чтобы не доводить дело до военного трибунала.
Проверочные летние учения продолжались неделю. Усталость, напряжённость и наэлектризованность, которые долго не покидали каждого участника военного учения из отделения Рябинского, для самого командира выражались мерой впятеро большей. Он нёс ответственность за поведение в бою не только за свои поступки, но и за поступки каждого подчинённого.
Было не до письма.
Да.
Так он оправдывал себя.
Но в то же время он мучительно осознавал, что всё это от лукавого: письмо до сих пор не прочитал не из-за затянувшихся учений.
Только ли? Нет !
Он просто боялся распечатать чужое письмо.
Боялся встретиться с чужой тайной, боялся чужого счастья!-
Боялся поступиться своей совестью!
Приблизился конец учений.Скоро после общего построения — подведение итогов учения и — в лагерь. Младший сержант решил в минуты затишья предварительно оценить результаты выполнения боевых задач, поставленных перед отделением.
Он прошёлся перед строем, как всегда, бодрый и по-уставному подтянутый. Вот
они, двенадцать вверенных ему бойцов. Он гордится своими сослуживцами. Все они обвешены оружием и представляют грозную силу. Молодцы!
И ведь ждут, наверное, заслуженной похвалы.
Но вряд ли кто-то из них знал, что буквально перед построением была получена почта. А для Рябинского — по-прежнему: ничего!
Какой же волей обладал командир: никто и не заметил, что было на душе у младшего сержанта...
Но что это? Он начал отчитывать бойцов за то, что велики были в бою людские потери, что стрельба велась не по предписанному режиму, что при переползании поднималась чудовищная пыль, что бойцы порой не думали о взаимопомощи и ещё, и ещё...
Но нет, бойцы хорошо знают своего командира и понимают: он доволен ими и удовлетворён виденным.
И вот уже он благодарит личный состав отделения за смелость, мужество и смекалку в современном бою. Оглашает список бойцов, представленных к поощрению.
После обеда,в короткое время отдыха, Рябинский отошёл за кусты, опустился на землю и — была не была — решил распечатать письмо.
Аккуратно вскрыть сразу его как-то не получалось. Дрожали руки. Он то и дело оглядывался по сторонам. В мыслях Рябинского — ощущение, будто он забрался в чужой дом и набивает в свой воровской мешок чужие вещи.
А где совесть? — Сатанинское сильнее — читает чужое письмо.
Строчки в его глазах то исчезали, то появлялись, как кадры в плохом кино. Сердце дёргалось в груди, как неисправная колхозная веялка, и гулко отдавало в виски.
Сохнут губы, будто на последних метрах марш-броска.
Но что это? Он вдруг резко швырнул письмо на притоптанную рыжую траву и похолодевшими руками схватился за голову, склонился к земле. Как после вчерашнего,нутро наизнанку выворачивает рвота. Рыдания помимо воли сотрясают могучее молодое тело, тело бывшего сильного дисциплинированного солдата, а теперь такого слабого, такого потерянного человечишки, завистника и подлеца.
— Что же я наделал? Как же я посмел совершить такое? — рыдания душили его. — И какая же я сволочь после этого! Мерзавец! Негодяй! Не будет мне прощения! Какой же я теперь пример подам для того же рядового Ложкина, для рядового Пыжьянова? Э-эх!
Он просидел так, покачиваясь и причитая молитвы-раскаяния, до самой команды общего построения «Становись!»
После прибытия на зимние квартиры, после отбоя,младший сержант Рябинский пригласил рядового Ковалевского к командирскому столу и протянул ему вымученное днями письмо. И тихо-тихо:
— Прости! Прости меня, Савелий! Ради Христа прости меня, если можешь: я преступил черту дозволенного — вовремя не передал адресованное тебе письмо и из зависти прочитал его! — совсем уж по-граждански выговорил он трудные и неподготовленные слова и бухнулся перед рядовым на колени.