С чего начинается улица?
Веня всё сделал так, как его инструктировал Тимка.
Несмотря на то, что поезд пришёл в Одессу ранним утром, на перроне толпились масса встречающих. Протискиваясь сквозь плотные ряды тётушек и дядюшек, предлагавших каждый недорого лучшую комнату или койкоместо на всём черноморском побережье, и успешно отбиваясь от их настойчивых приглашений, Венька, наконец вышел на привокзальную площадь.
Здесь «коечников» было меньше, кружились относительно немногочислнные обладатели «Москвичей» и «Побед» с номерами, начинающимися с букв ЧТ (то ли частный транспорт, то ли чужие тысячи...). Эти предлагали за смехотворную плату довезти любого хоть на край света. У студента – первокурсника не было не то, чтобы «смехотворных»(смешная для одессита сумма– это целый капитал на периферии), но даже денег вообще. Венькин путь был детально спланирован Тимкой и этот маршрут не терпел никаких отклонений.
Слева от вокзала согласно директиве находилась остановка 11-го номера (в Одессе ехать одиннадцатым номером означает идти пешком, но трамвай номер 11 всё же существовал), везущего пассажиров с Дальних мельниц ( потом окажется, что «ближних» мельниц в городе нет) на Молдаванку. Оседлав этот дребезжащий и пьяно шатающийся на ходу трамвай-кибитку, гость города-героя согласно той же инструкции прижался в углу недалеко от выхода. На ближайшем после Привоза повороте, когда вагон замедлил и без того не стремительный ход, держа подмышками увесистый чемодан, Валька спрыгнул с подножки. Сделав по инерции несколько шагов, он остановился в метре от скромного заведения, которое на поверку оказалось общественной уборной.
Всё верно: именно с этого строения по Тимкиным рассказам начиналась легендарная Костецкая – улица, на которой ещё с дореволюционных времён жили все известные наводчики, маравихеры, маклеры и даже отдельностоящие бандиты. Не больше десятка минут понадобилось парню, чтобы разыскать дом № 42, подняться по загаженной котами лестнице на четвертый этаж и разбудить задорным, как колокол громкого боя, звонком обитателей квартиры номер восемь.
Благородная семейка
Дверь ему открыл мужчина средних лет с героическим в крупных мужественных складках лицом, серыми, стальными глазами, гладко зачесанными назад, словно набриолиненными волосами в полувоенной форме. Если бы Тимка не описал внешность хозяина квартиры дяди Воли, Венька бы точно решил, что здесь его ждет засада оперативников из НКВД, Несмотря на такую рань, Вольф был в полной боевой готовности, ибо именно в это время он отходил на свою ответственную и трудную службу.
Веня вошёл в переднюю, где с разных сторон на него уставились сразу пять пар глаз: из комнаты справа показалась голова старушки, увенчанная ночным колпаком, из дверей что слева на разных уровнях торчали сразу две головы: вверху – женская с продолговатым носом и добрыми тёмными глазами; ниже – детская, круглая, как луна, рожица с острым от любопытства носиком и стремительно бегающими глазками; прямо против входа из-за узкой дверцы (как потом выяснилось из санузла) выглядывала, широко улыбаясь, Тимкина рожа.
Дядя Воля стоял в коридоре по команде «смирно» и испытующе смотрел на Веньку. Это и была та самая обитель, где уже год квартировал Тимка и где, по договоренности с хозяевами, должен будет проживать вступивший на студенческую стезю его закадычный дружок Веня.
Дядя Воля.
Иметь в те годы трёхкомнатную квартиру в центре Молдаванки – это вам не фунт изюма! Обладателями именно такой квартиры и была семья Мойшалис, главой которой состоял Вольф Давидович. Будучи тёзкой знаменитого Вольфа Месинга, дядя Воля тоже обожал «пудрить» мозги почтенной публике. Конечно, аудитория была пожиже - так, домашние и квартиранты,- но пацифистский запал от этого у него не пропадал.
Трудовая активность Воли просыпалась одновременно с ним в пять часов утра. В это время отлично выспавшийся Вольф бывал в самой лучшей своей форме. Все домашние ещё досматривали ночные сны и единственным собеседником или, по меньшей мере, его слушателем мог быть лишь ночующий тут же на кухне, где начинался Волин день, Венька. Квартирант ложился спать поздно, - если не курсовой, то студенческая вечеринка или томное свидание,- и разбудить его спозаранку было делом нелёгким.
Психическую шумовую атаку хозяин начинал из санузла, примыкавшего прямо к кухне. Проделав необходимые туалетные упражнения, дядя Воля приступал к водным процедурам. При этом он громоподобно сморкался, пыхтел, крякал и напевал маршевые песни верноподданического содержания:
...И от Москвы до британских морей – хр-р-р, тьфу,
Красная Армия всех сильней! – тьфу-тьфу...
Как правило, первая атака успехом не венчалась. Венька безмятежно спал под звуки туалетного концерта. Воля перебирался на кухню. Гремя сковородками и кастрюлями так, будто он не тривиальную яишницу собирался жарить, а готовил приём на двадцать персон, дядя деликатно и уважительно запускал пробный шар:
-Венык, я тебе не мешаю спать?
Парнишка мерно дышал, не рагируя на вежливое обращение. Тогда следовал второй заход громким голосом и с элементами заинтересованности:
-Венык, ты ещё спишь или уже нет?
И, наконец, если все меры воздействия оказывались тщетными, Вольф тряс за плечо непонятливого квартиранта и озабоченно говорил:
- Венык, смотри, чтобы ты не опоздал на занятия – останешься без стипендии.
Венька испуганно срывался, смотрел на часы, мысленно посылал куда подальше заботливого хозяина и... выслушивал его получасовую сентенцию, как правило, на темы морали. Сам того не ведая, член партии с 1943 года, Вольф Давидович был носителем христианских ценностей, главная из которых по его мнению – заповедь «Не прелюбодействуй!!».
Рассказывая очередную притчу из собственной жизни, Воля одевал брюки-галифе, оставшуюся еще с военных лет гимнастерку, натягивал сапоги, перекидывал через плечо командирскую сумку-планшет и становился похожим на военноначальника или оперуполномоченного.
Выходил из дому Вольф по-армейски точно в 6-15, так как к семи утра уже должен был прибыть к месту несения своей ответственной и, вероятно, в чем-то опасной работы ( позже выяснилось, что дядя Воля работал заготовителем в конторе «Вторсырья»).
Возвращался Вольф Давидович с работы к пяти часам вечера. Веньке трудно было судить о характере самой работы, но то , что она- работа- позволяла дяде ежедневно просматривать один, а то и два кинофильма, было несомненно. С пяти до восьми он успевал принспектировать домашних кто чем занят, дать советы по хозяйству жене, провести воспитательную работу с дочуркой, нацелить свекровь на большую бдительность по отношению к проживающим в квартире, провести политинформацию со всеми, кто в это время уже пришел домой.
Воля слегка, но очень своеобразно картавил и допускал весьма оригинальное чередование гласных и согласных. Звучало это приблизительно так:
- Са»ка, сегодня ку»кица была немножко жесткая, Завт»ка Сёма из мясного павильона обещал дать гав»нядину- сва»кишь жа»ккое с г»нечневой кашей..
Ми»кочка, почему ты не слушаешь бабичку (так Воля называл свою матушку)? Бабичка, почему ты не учишь Ми»кочку? Са»ка, почему ты молчишь на Ми»кочку-она стала совсем хулиганка!
Весьма оригинальная картавость дяди Воли порождала и весёлые недоразумения. Недалеко от нас на Степовой жили родственники Мойшалисов. Собираясь к ним в гости, Воля обычно объявлял:
- Сегодня вече»ком мы идём к Хане суке.
Прослушав несколько раз эту реплику, Веня спросил у Тимки, чем это так проштрафилась родственница, что раз за разом её нужно называть сукой. Тимка расхохотался и объяснил:
- Ну и тупарь ты, Веник! Это любимая кузина нашего Воли, а зовут её, как это часто бывает у маланцев, двойным именем – Хана-Сурка...
Значительное место в душеспасительных беседах Вольфа занимали комментарии к кинофильмам, которые как уже говорилось выше, он систематически просматривал. Причем, о содержание фильма от Воли узнать было трудно: своё внимание тот акцентировал на одежке героев, их жилье и быте. От попыток вернуть его к действию фильма досадливо отмахивался:
- Ай, отстань.. Слушай лучше сюда: на невесте было шика»кное платье с к»кужевами, а жених явился у ф»каке – элегантный, как «кояль!
Бабичка.
Вечерами, когда дядиволин могучий храп раздавался из дальней спальни, бразды правления в свои руки брала бабуля. Вначале она проверяла всё ли правильно делает на кухне сноха, чем занимается внучка, не ходят ли в грязной обуви по квартире супостаты-квартиранты.
Для этого бочком, держась за стенки, она тихоходным челноком сновала из своей комнаты в коридор, оттуда на кухню, из кухни в горницу... Старательно обходила только альков, где богатырским сном спал единственный сын, а также единственный в доме, кого она побаивалась.
К одиннадцати часам вечера у хозяев наступал «мёртвый час» в то время, как квартиранты, только-только вернувшиеся из библиотеки, с танцев или свидания, начинали ночную жизнь.
Бабуля встречала их возвращение лёжа в постели с традиционным колпаком, прикрывающим жиденькую прическу. Арсенал её оружия для борьбы со студенческой контрой представлял собою набор риторических вопросов. Задавала она их подобно метроному с интервалом в пять – десять минут:
- Вэнык, ты уже пришел?
- Тима, ты не забыл закрыть дверь?
- А цепочку ты зацепил?
- Не ходи гразными ботинками на пол...
- Ложись уже спать, тибе рано вставать. И т.д.
После двенадцати оставалась только одна реплика, но звучала она каждые три минуты:
- Вэнык, ты еще не спишь? Не забудь виключить свет!
Случалось усталым бабке и квартиранту заснуть одновременно. Тогда часа в три ночи раздавался зычный (почти как у сына) голос старушки:
- А цидрейтер(чокнутый)! Вэ-эй, он –таки заснул из светом!
Шлимазл, виключи виключатель тибе сказано!!
Случалось и у «бабички» хорошее настроение. Когда дом пустел, бабуля могла позволить себе маленькое расслабление. Тогда она садилась у старого зеркала-трюмо в коридоре, снимала неизменный колпак, распускала пучок своих жиденьких, но достаточно длинных волос и начинала их расчесывать густым гребешком по-девичьи угловатыми движениями. Выражение её лица становилось мечтательным. При этом она напевала одну и ту же песенку:
Их об гифурн кин Одес
лечен ди мозолис.
Чай пила, закусила
Тейглех мит фасолис.
(Я поехала в Одессу подлечить мозоли. Чай пила, закусила клецками с фасоли...) Веньке оставалось только догадываться, какой же была «бабичка» в те годы, когда фасоль ещё не была для неё тяжелой пищей..
Та девочка!
Доченька хозяев маленькая Мирочка была ярой поклонницей квартирантов-студентов. Круглое, как полнолуние, личико всё в обильных веснушках; голубые, всегда удивленные глаза; острый от любопытства носик; открытый в улыбке, редко замолкающий ротик и всегда находящиеся в движении ручки – вот неполный портрет Мирочки. Полным он станет, если сказать, что не было ни одного разговора, спора , гостя, дела у студентов, в которое не встревала бы любознательная отрочица.
Она сидела на кухне, когда ребята обедали; вертелась рядом, мешая их занятиям, вставляла «свои пять копеек» в беседы старших и даже давала советы, когда юноши собирались на свидания.
Совестливая Сара пыталась как-то отвадить Миру от квартирантов, но её увещевания слабо действовали на энергичное дитя. Дядя Воля снисходительно относился к назойливости дочурки, но иногда и ему надоедали жалобы супруги на неуправляемость отпрыска.
В этих случаях применялся один и тот же цирковой трюк, связанный с модуляциями отличного дядиволиного баритона.
Начинал он с серии вопросов со сменой акцентов.
- Ми»кочка, что тебе мама сказала?
Ноль внимания.
- Ми»кочка, ты слышала, что я тебе сказал?
Ноль внимания.
- Ми»кочка, сколько «каз тебе надо сказать?
Ноль внимания...
И здесь дядя Воля блистал своей «педагогической коронкой»: сначала снизив голос до полушопота, а затем по нарастающей, доведенная до оглушительного крика, следовала словесная дробь:
- Ми»кочка... Ми»кочка... Ми»кочка!... Ми»кочка!!!
Наступала немая сцена по Гоголю: в течение минуты отец и дочь напряженно смотрели друг-другу в глаза. Затем Вольф, как ни в чем ни бывало, отправлялся к себе в спальню или на кухню, а Мирочка... Ми»кочка через несколько минут продолжала делать то, от чего её отвлёк отцовский монолог.
Мира была способной девочкой и, хоть звёзд с неба не хватала, иногда демонстрировала свою бесспорную одаренность. В четвертом классе она увлеклась поэзией и настолько, что и сама стала писать стихи.
Однажды, уступив её настойчивым просьбам послушать хоть что-то из ею написанного, ребята уселись на кухне, а Мирочка, став в позу маститого поэта, начала декламировать свои вирши
...Светить всегда, светить везде,
до дней последних донца.
Светить- и никаких гвоздей!-
вот лозунг мой и солнца.
Изумленный Венька захотел было что-то сказать, но мудрый Тим умоляющими жестами заставил его промолчать. Потом Тимка объяснил:
- Это гениальный выход из положения. Давай скажем, что у нее талант, и она вместо того, чтобы дырявить нам головы, начнет учить стихи...
Так оно и вышло – целую неделю Ми»кочка, отрешившись от всех глупостей, заучивала Маяковского, Пушкина, Лермонтова, а затем в воскресенье декламировала «свои» произведения восхищенным её одаренностью домашним...
Мама Сара.
Хозяйка дома Сара была удивительным человеком. Впрочем, термин «хозяйка» подхож ей только частично. Действительно, весь дом и все его обитатели, образно выражаясь, сидели у неё на шее. Убирать, обшивать, обстирывать и кормить семейку – всё это было, как говорят юристы, прерогативой Сары: «бабичка» слишком старенькая, Мирочка считалась вечно маленькой, а дядя Воля, разумеется, парил над всей этой домашней суетой. При этом Сара ещё и работала главным бухгалтером в какой-то артели, что и являлось самым весомым источником доходов семьи. Хозяйка – женщина видная: высокая, с хорошей плотно сбитой фигурой, умными глубоко посаженными черными глазами, пышной прической,- была, тем не менее, самым незаметным в доме человеком.
Всё она делала быстро, без суеты и присущих всем еврейским (тем более одесским!) мамам и женам, причитаний и жалобных стенаний. Её доброго сердца хватало и на этих двух чужих ребят, ешё детей, оторванных от своих мам и семей. Тимка и Веня постоянно чувствовали ее внимание: то в подброшенном в холодину одеяльце, то в кусочке пирога или «наполеона», ожидавшего позднего возвращения студента на кухонном столе, то в постиранной мимоходом и выглаженной рубашке...
Сара очень переживала по поводу поползновений своих родственников на свободу и покой бедных студентов. Поочерёдно она пыталась усовестить «доставшего» их своими проповедями мужа, контролировавшую каждый их шаг «бабичку» и не дававшую им прохода от избытка чувств Мирочку. Нельзя сказать, что её усилия были уж столь плодотворными (хватало ей и других забот), но ощущение материнского присутствия в те годы, благодаря тете Саре, остались.
Судьба – индейка.
Никогда не можешь познать человека до конца, кроме как увидев его в тяжелую минуту. Если это верно, то лучше бы и не знать людей так основательно. Но сама жизнь к понятию «если бы» относится весьма пренебрежительно.
...В конце шестидесятых Сара тяжело заболела, предстояла сложная операция. Вольфа словно подменили. Куда девался самодовольный, вальяжный, казалось, озабоченный только собственной персоной, позер и демагог. Дядя Воля взвалил на себя все тяготы быта семьи, к чему не прикасался многие годы.Он оббегал всю одесскую профессуру, объездил все городские больницы, добывал за любые деньги дефицитные лекарства, спасая любимую жену.
Операцию супруге, за которую Вольф выложил приличную сумму, сделал маститый хирург. Семь суток Сара лежала в реанимации между жизнью и смертью; семь дней и ночей, отрываясь только на несколько часов, чтобы обеспечить необходимым уже прикованную к постели мать и помочь дочери, Вольф был рядом с женой.
На восьмой день, когда кризис миновал, дядя Воля ушел отдохнуть домой. Но отдых не получился: ночью Вольфу Давидовичу стало плохо- не выдержало сердце. Скорая, как обычно, припозднилась...
Сара узнала о смерти мужа только через неделю, а старенькая бабушка ушла из этого мира через год, не ведая о том, что сын уже ждёт её во вратах рая...
Сара Исаковна прожила долгую жизнь. В далёком американском Сиэтле семья праздновала восьмидесятипятилетие мамы, бабушки и прабабушки Сары Мойшалис. Среди поздравлений родных и друзей был и звонок из Нью Йорка. С юбилеем тетушку Сару поздравил Вениамин – тот самый зелёный студентик, который был квартирантом дяди Воли на Костецкой каких-нибудь полсотни лет назад; тот самый Вэнык, который причинял так много забот и волнений «бабичке»...
Маленькая Ми»кочка не стала поэтессой. Из неё вышел хороший бухгалтер на родине и не хуже computerise accountant в Америке. Мирочка уже сама «бабичка», но американская – молодая и независимая.
Помнит и любит свою Костецкую, слывёт душой любой компании, мастерски рассказывает «одесские мансы» и танцует «семь-сорок». «Светить всегда, светить везде...» - видно , этот призыв поэта, который маленькая Мирочка выдала за собственное произведение, пал на благодарную почву и расцвёл весёлым и жизнерадостным цветом.