СЮЖЕТЫ МОРОЗНЫХ ОКОН
ТРИДЦАТЬ СЕКУНД
– Ну, что же вы, голубушка, опять ночь не спали? И таблетки не пили? – обратился доктор к пациентке, которая поджидала его у дверей кабинета задолго до начала приёма.
Скользнув взглядом по лицу Ольги Михайловны, Стасов сразу заметил тёмные круги под глазами, которые пару дней назад только намечались голубоватыми тенями, а сегодня, став ярче, вселяли в него неподдельную тревогу. Разволновавшись, он не сразу справился с замком, который обычно открывал с полуоборота.
Секунд тридцать пришлось повозиться, и всё это время Ольга сосредоточенно напрягала слух, пытаясь соединить окружающие её звуки в мелодию. Мелодия получалась неказистой и какой-то жалостливой… Да и во что, собственно, могло превратиться металлическое позвякивание инструментов, доносящееся из манипуляционной, или шарканье ног усталой, вздыхающей на каждом шагу, санитарки? Лязг натужно закрывающихся дверей огромного лифта только усиливал диссонанс, а тревожное безмолвие операционной, упрямо не желающее мириться с отведённым ему пространством, просачивалось плотным туманом прямо в коридор. В клубах мистического марева скрежет «стасовского» ключа в замочной скважине повторялся эхом, напоминающим почему-то скрежет зубов из сцены «Страшного суда».
– Интересно, слышал ли ужасные звуки сам Врубель, когда расписывал стены Кирилловской церкви? – только и успела подумать Ольга Михайловна, когда доктор закончил колдовать над замко;м и широко распахнул перед ней дверь.
Отступив на шаг, Лев Яковлевич галантно пропустил Ольгу вперёд. Но как только дверь за ними закрылась, выражение учтивости мгновенно слетело с его лица, взгляд стал жёстким, и Стасов порывисто схватил её за руку.
– Что же ты творишь, Оля! – он почти кричал на неё.
Пациентка слабо оборонялась.
– Пожалуйста, Лёва, не начинай… Скажи лучше, что с моим МРТ?
– Врёт твоё МРТ, – прогремел Стасов, а потом как-то обмяк и устало добавил, – Не знаю… Хоть убейся, не знаю, почему это с тобой происходит. Единственный случай, понимаешь?
– Не единственный, Лёва! Седьмой! Я лежу здесь седьмой раз! – теперь уже она повышала голос. – И ты ничем не можешь мне помочь. Так будет ещё, и ещё… А потом? Девять кругов ада закончатся…и что тогда, Лёвушка? Что?!
Щёки Ольги Михайловны резко порозовели, и Стасов поспешил подать воду. Стуча зубами по стакану при каждом судорожном глотке, она упрямо отстраняла протянутую руку с таблеткой. Глазами Ольга показывала на папку с тремя большими буквами, молча призывая заведующего лор-отделением отыскать в ней результаты её магнито-резонансной томографии.
Боль немного ослабила свою хищную хватку, и Ольга Михайловна облегчённо вздохнула. Теперь можно было занять более удобное положение в кресле и молча наблюдать за врачом.
Надев очки, Лев Стасов внимательно изучал содержимое папки. Время от времени он покачивал головой – то сверху вниз, как бы соглашаясь с написанным, то слева направо, когда хотел возразить. В какой-то момент он повернул голову так, что луч света отразился от линз солнечным зайчиком. Отблеск сверкнул на стене и пополз вниз, пока не коснулся щеки Ольги Михайловны. Она слабо улыбнулась и прикрыла глаза.
– Да, в этом кабинете явно не хватает Магритта, – подумала она, вспомнив про «Фальшивое зеркало». – Что бы ни говорили, но он был прав! В глазах каждого есть такие фальшивые зеркала. Но мы боимся признаться, что видим не существующую реальность, а всего лишь образ, пропущенный через собственное восприятие… Вот и Лёва сейчас скажет мне не про результат МРТ, а изложит своё «ви;дение» проблемы. Вернее «не;видение», поскольку не может разобраться с моей болячкой не первый год.
Лев Стасов был хорошим доктором. Просто болячка была «заковыристой», как загадка, которую разгадать он пока не мог.
Ольга до мелочей помнила тот летний день накануне отпуска, когда впервые увидела этого «лора». Тогда, несколько лет назад, он ещё не был заведующим отделением. Профессором – да, был. Но не завом. Мысленно она сразу окрестила его «профессором Преображенским», так походил он на булгаковского героя. Испытывая третьи сутки невыносимую боль в переносице, Ольга «сорвалась» с рабочего места даже не выключив компьютер, и приехала в ближайшую клинику. Она никого там не знала, и рекомендаций никаких не имела. Но выделив каким-то внутренним чутьём среди группы медиков, выходивших из ординаторской, именно его, сразу поняла, кому доверит себя лечить.
И не ошиблась – Лев Стасов тогда помог ей, хотя первопричина болезни осталась невыясненной. Когда возникающие время от времени обострения начали набирать обороты, с «завидным» постоянством сокращая промежутки мнимого затишья, она ещё какое-то время следовала всем предписаниям. Но потом, разуверившись и окончательно потеряв надежду на выздоровление, как-то сникла и перестала сопротивляться… Только Стасов смириться с этим не мог, и каждый раз искренне огорчался, когда узнавал о её нежелании бороться с недугом…
***
Прошло совсем немного времени, и клиника зажила в «рабочем» ритме. Захлопали двери. Начались бесконечные звонки. Городской, внутренний и мобильный старались перекричать друг друга, споря о своей значимости, и смолкали только тогда, когда Стасов отвечал на вызов. Потом в кабинет начали беспрестанно заглядывать то коллеги, то другие пациенты стационара. Потому что знали – через час начнутся операции, а после операций он будет принимать всех, кто придёт к нему просить о помощи. Потом…О! сколько будет этих «потом» не знал никто, и поэтому все обитатели клиники старались решить вопросы с утра пораньше.
ДВЕ МИНУТЫ ДВАДЦАТЬ ТРИ СЕКУНДЫ
Вся тишина сосредоточилась на потолке. По крайней мере, так всегда кажется, когда лежишь и часами смотришь на эту белую безмятежность, погружаясь в неё, как в сугробы то ли снега, то ли воспоминаний о будущем, то ли просто воспоминаний…
Гладкий белый потолок ассоциировался у Ольги Михайловны лишь с одним словом – минимализм. В чём угодно – в живописи, в литературе, в её нынешней жизни. Она почему-то опять вспомнила Магритта.
Видимые вещи могут быть невидимыми – кажется, так? Художник писал картины, постепенно превращая зрителя в своего «сообщника», чтобы вместе задуматься над таинственностью вещей, которую обычно даже не замечают. А без скрытой тайны мир, будто, и не существует, и всё видимое – обманчиво…
И Ольге Михайловне, исподволь втянутой в это «тайное» сообщество, очень хотелось, чтобы видимые признаки болезни уже сейчас оказались призрачными, иллюзорными, чтобы в тысячный раз не возникал вопрос, что же делать ей, со сложенными крыльями, в этой больничной палате – на мосту? на обрыве ли?
Ольга не помнила, как там оказалась; и вообще, был ли это сон или явь, не понимала.
***
Ветер стремительно набирал силу и скорость, и всё гнал, гнал её вперёд по самому краю. Обрыв, хоть и не был монолитной скалой, состоял из множества плотно подогнанных каменных глыб. Спрессованные временем, они не позволяли даже капле воды просочиться меж ними, равно как и толике сомнений – проникнуть в её душу.
Обрыв казался очень надёжным. Но вдруг сработал неведомый детонатор, и склон начал ползти вниз. Камень становился мягким, податливым, ломким; рассыпаясь песком, он устремлялся вниз, всё быстрее увлекая её за собой в бездну небытия и неверия. Всё это походило на приведённые в действие огромные песочные часы. И что только не было погребено в нижней их чаше!
Ольга пыталась сопротивляться. В воздухе она всё ещё перебирала ногами, будто продолжала бег по своей повседневности. Потом силилась закричать, – осознав наконец, что привычной тверди под ногами больше нет, – но звука тоже не было. Помнила только, что хотела кричать «нет!». Но почему? Что или чему «нет»? – это она сейчас спрашивала себя, очнувшись от полусна.
Ольга Михайловна вновь посмотрела на потолок – но видение исчезло. Не было ни обрыва, ни ветра, она никуда не падала, а лежала, свернувшись калачиком, на больничной кровати.
Прикрыв глаза, надеялась вернуться в ту же реальность, чтобы найти ответ. Но вместо этого возник лёгкий гул – то ли шум, то ли музыка – но вслушавшись, поняла, что это всё же была музыка. Просто исполнялась особым способом.
Тут Оленька вспомнила, как в детстве, улучив удобный момент, они с подружкой превращали обыкновенное пианино в старинный клавесин. Стоило лишь поднять крышку и всадить канцелярскую кнопку в мягкую доверчивость фетровой обивки молоточков, как металлический звук молящей о пощаде струны отбрасывал на несколько столетий назад, к салонной музыке менуэтов и сарабанд.
О, это была настоящая машина времени!
Ну, не совсем настоящая, потому что время от времени она ломалась: кнопки выскальзывали из непрочных креплений и падали вниз, в нутро фортепиано. Мама периодически выгребала их оттуда, сердилась, недоумевая. И каждый раз надо было придумывать новую версию в своё оправдание.
Будь в те времена интернет, всем бы было известно изобретение Кейджа и его пьесы для «специально подготовленного фортепиано». Американец экспериментировал с металлом, листами бумаги и …с тишиной.
Услышать музыку в обычных звуках, увидеть необычное в обычных вещах – замереть, застыть, чтобы взобраться потом сто крат быстрее на невообразимую высоту! Высоту над самим собой… О, это стоило пережить!
Что ещё могло сравниться с этим полётом фантазии? Шахматы? Живопись?
Ольга приоткрыла глаза – с потолка смотрела Джоконда. Нет, не может быть…усы, господи. О, Дюшан, этот несносный француз! Конечно же, его проделки. Только его гений занимался «разрушением» с таким рвением. Что означало для него «созидание», если свобода – была единственным идолом. Презирая традиции, преподносил своё видение мира, никогда не возвращаясь к прежним условностям… Потом заболел «шахматной» болезнью, но и это сделал так самозабвенно, что ему посвятили музыку! Тут уже было не разобрать, от чего туманилось сознание. Вспомнился опять (третий раз за день) Магритт и вопрос «препятствия пустоты» опять завладел её мыслями.
Собственная болезнь, до конца не показывающая скрытую суть, а только пугающая симптомами, грозила в скором будущем открыть свою тайну. Но пока «пустота» создавала препятствие, и пока ещё оставались эти две минуты тридцать три секунды, нужно было успеть наполнить их радостью – прошлого? будущего ли?
Потолочная «галерея» полнилась новыми образами…
На сей раз это были фотографии Хельмута Ньютона. «Хромые придут первыми, а выживут калеки» – и он снимал, снимал их без устали, этих раненых победителей, поскольку был убеждён, что человек жив настолько, насколько он покалечен.
А она – калека ли? В клинике здоровых не держат. Что важнее – прийти первой или быть здоровой в отстающих?
Её спасением был Лев! Лев Стасов делал всё возможное, чтобы вытащить её оттуда. Он наполнял свои две с лишним минуты исключительно скрипом проворачивающихся валов. Валы невыносимо стонали, с трудом то поднимая, то опуская подвесной мост через ров, отделяющий явь от великого множества других параллельных реальностей.
Ольга Михайловна не до конца верила Хельмуту Ньютону и калекой быть не хотела.
Так, может, поэтому она и кричала «нет», когда вместе с обрывом не сползала – неслась! – навстречу небытию. И крылья, сложенные, сломанные (кто теперь разберёт?) беспомощно трепетали с нулевым амплитудным размахом, сводя на нет все усилия докторов.
Недуг подтачивал изнутри; и какая ей разница, как он назывался, если забирал силы, выпивал по капельке её жизнь. Болезнь делала неслышимой не только музыку, но и саму тишину, по сути представлявшую из себя сплошь белый цвет, распадающийся на цветной спектр жизни только при определённом стечении обстоятельств.
Изменить эти обстоятельства было под силу лишь ей самой. Но Ольга Михайловна тогда не знала об этом: подбиралась к истине так, как идут в темноте – наощупь, на звук, на свет, на… любовь.
Она была в одном шаге от разгадки, и теперь очень важно было сделать этот шаг вовремя, быстро, пока губительные процессы в организме не приняли необратимый характер. «Velox»! «Velox» - означает «быстрый»…
Лев Яковлевич Стасов изо всех сил пытался помочь ей. Но скрип цепей подвесного моста лишь нарастал, и пока мост висел в воздухе, оставалось неясным – соединит ли он быль и небыль, или же разведёт навсегда.
В какой-то момент этот звук эхом отозвался в сознании, и Ольга решила, что это скрипит бесполезное колесо Дюшана – велосипедное колесо на табурете, на котором никуда нельзя уехать. «Velox, velox, velox»…
Но если оно скрипит, – подумала Ольга Михайловна – то, возможно, в нём и будет моё спасение? Для чего-то его всё же создали?
Обманчивая самоочевидность!
Как в том сне из далёкого детства, когда накануне своего дня рождения Оленьке долго не удавалось уснуть. А потом пришли волшебники, каждый со своим подарком. Тут были и ковёр-самолёт, и шапка-невидимка, и сапоги-скороходы…Вот-вот, «скоро»-ходы. И когда утром она открыла глаза, то увидела новенький велосипед. Как ни старалась маленькая Оля, ей было невдомёк, кто из волшебников отгадал её «скоростное» желание.
***
Какой-то непонятный гул, почти осязаемо, начал пробиваться сквозь немую толщу, чуть дрожа и колеблясь возле одного и того же звука, словно опасаясь сделать амплитуду чуть больше. Наконец, осмелев, он смог отклониться от основной оси, и музыка хлынула мощным потоком.
МИНУТА СОРОК СЕКУНД
С утра пылало восхитительное солнце, но было всего плюс три. Ольга спала с приоткрытым окном. Ночь выстудила комнату так, что теперь страшно было выбираться из-под одеяла. Спать не хотелось, вставать – тем более. И она просто лежала, радуясь тому, что сегодня поставит ещё один, предпоследний, крестик в своём календаре и ещё через день покинет клинику.
Наконец-то кончилась зима! Она очень любила именно это, первое, пробуждение природы, а не то, когда всё уже так расцветёт и надышится махровыми ароматами, что не будешь знать, куда деваться от них… А природа – хитра;! – тут же услужливо пару заморозков утренних подбросит; или, уже позже, поманит золотом двух-трёх листочков. И тогда человек (вот глупое создание!) уже мыслями пристраивается к воображаемому журавлиному клину… или вспоминает «клинопись» и идёт стучать на клавиатуре свои «шедевральные» мироощущения, яростно вколачивая их пальцами, будто от этого они станут долговечнее, ярче и значимей. Очередная утопия человеческого воображения! В историю хотят войти все, а войдут – избранные.
Да, такая вот клинопись…
«Стаккато клином! Стаканом – бренди!» – непонятно откуда взявшаяся стихотворная строка неотвязно выстукивала в голове маленькими молоточками, почему-то очень похожими на те, из внутренностей фортепиано. Отрывистые звуки лёгкими штрихами улетали в небо, словно трассирующие пули, оставляя после себя следы недосказанности и незавершённости, и только взмыв высоко вверх, обретали, наконец, ясность и гармонию.
Мысленно она успела досчитать до ста, как вплетающийся в эту мелодию скрип за окном замер, но довольно скоро возобновился. Прошла ещё минута сорок секунд – и всё повторилось. Заинтригованная, Ольга заставила себя подняться и подойти к окну.
За больничной оградой, там, где была нормальная жизнь, по детской площадке, то объезжая лужи, то пытаясь в них специально попасть, ехал маленький мальчик. Видимо, это был первый выезд после долгой зимы. Колёса ужасно скрипели, равно как и несмазанные втулки, создавая ту какофонию звуков, которые вопреки своей неблагозвучности вдруг пробуждали благостные мысли. Чтобы доехать до конца дорожки и повернуть обратно, маленькому велосипедисту как раз и нужны были эти сто секунд, которые составили финальную часть пьесы. Он был то видим, то невидим из-за живой изгороди. Но не было сомнений, что он находится там.
И тогда, улыбаясь неизвестно чему, Ольга достала мобильный и, набрав номер сына, весело спросила: Заедешь на днях? Весна!!! Пора велик готовить…когда там у нас велодень?
А потом быстро, насколько могла, заявилась на сестринский пост и потребовала таблетки, пообещав через час «заглянуть» на капельницу.
Лев Стасов, находясь неподалёку, остановился, вскинул удивлённый взгляд поверх очков и, довольно хмыкнув, удалился незамеченным в свой кабинет.
***
На этом закончилась последняя часть воображаемой музыкальной трилогии, длящаяся всего четыре минуты тридцать три секунды, которую придумал когда-то Джон Кейдж. Свобода во всём! Произволен состав музыкантов. Произвольны мелодии, услышанные во время такого «исполнения». Несмотря на крайний минимализм, всё как «у больших» – также сосредоточены оркестранты, хотя не извлекается ни один звук, и дирижёр точно так же смахивает пот, как после напряжённой работы.
Музыка, к счастью, умеет жить своей отдельной жизнью. И дарить эту жизнь нам. Так что, подумаем и наполним четыре минуты тридцать три секунды тишины своим собственным восприятием. А потом посмотрим вокруг и удивимся, каким же красивым стал Мир.
Или – наоборот.
Финал – в вашей власти. Как и последнее действие. Впрочем, как и все предыдущие.
Надеюсь, мы не на тёмной стороне Луны… Вот и снег на окнах давно растаял. И не на что теперь дышать, «оттаивая» сюжеты морозных окон. Но в конце концов, можно подышать кому-то на ухо, путаясь в бессвязных фразах – и кто-то станет счастливее, хотя в «морозный» сюжет эта оттепель укладываться не будет.
Можно почувствовать чьё-то дыхание на своих губах, когда в «опасной» близости произносятся не только стихи – из обычных слов тоже можно создать беседку, увитую диким виноградом. А раскусив спелую ягоду, пробуя её на вкус, постепенно наполниться таким жизненным соком, что станет невыносимо откладывать эту самую жизнь на потом... Даже если это задержка всего лишь на несколько секунд.
07.05.2012
Джон Милтон Кейдж ( John Milton Cage Jr.; 1912- 1992) — американский композитор, философ, поэт, музыковед, художник. Кейдж известен прежде всего трёхчастной композицией «4;33;» 1952 года, во время исполнения которой не играется ни один звук. Содержание композиции заключается в том, чтобы воспринять звуки окружающей среды, слышимые во время исполнения, как музыку, а не просто как четыре минуты и тридцать три секунды тишины. Эта композиция стала одним из самых спорных произведений двадцатого века.
Рене Франсуа Гислен Магритт (фр. Rene Franqois Ghislain Magritte, 1898—1967) — бельгийский художник-сюрреалист. Известен как автор остроумных и вместе с тем поэтически загадочных картин. «Фальшивое зеркало”, «Карт-бланш» или «Препятствие пустоты» - картины художника.
Марсель Дюшан (фр. Marcel Duchamp, 1887 – 1968) — французский и американский художник, теоретик искусства, стоявший у истоков дадаизма и сюрреализма. Благодаря оригинальности своих идей Дюшан считается одной из самых влиятельных фигур в искусстве XX века. «Велосипедное колесо», 1913 – работа художника в технике ready-made.
Хельмут Ньютон (англ. Helmut Newton, собственно нем. Helmut Neustdter 1920 – 2004) — немецкий и австралийский фотограф и фотохудожник.