В раннем детстве я часто гостила у дедушки с бабушкой в далёкой сибирской глубинке. Деревня образовалась в начале двадцатого века, во времена столыпинской реформы, посреди великолепной нехоженой тайги. Стараниями переселенцев, в числе которых был и мой прадед, деревенька вышла замечательная: с широкими, как городские проспекты, улицами, просторными усадьбами, высокими добротными домами. К концу шестидесятых деревня значительно разрослась и расцвела.
Крепкий, рубленный из лиственницы, в семь окон дедовский дом располагался на высоком холме, неподалёку от спуска к реке Ия. Голубоглазая красавица Ия брала своё начало в Саянских хребтах и стремительно неслась вперёд. У реки, за нижней улицей и молодым леском, на поляне, называемой Бугром, находилась дедова пасека.
Несколько пчелиных ульев размещалось в саду у дома. Дедушка Марьян называл пчёлок своими помощницами. Несмотря на суровые условия, в его саду творились чудеса, там росла и плодоносила яблоня, поражая всех немного кисловатыми, но крупными, будто с юга, яблоками. Гордостью деда были огромные мясистые помидоры необычной формы. Дед Марьян поднимался с ранней зарёй, управлялся по хозяйству и шёл на колхозную мельницу, где трудился до позднего вечера.
Бабушка моя, Марьяниха, содержала дом в идеальном порядке: на окнах висели белоснежные кружевные занавески,
лазурно-голубой краской были побелены стены, чистотой сверкали деревянные крашеные полы, покрытые домоткаными коврами, на кроватях с нарядным кружевным подзором красовались пухлые, вышитые затейливым узором подушки.
Постельное бельё из домотканого полотна бабушка Настя предпочитала полоскать в реке, в прозрачной, студёной воде. Небольшого росточка, худощавая, жилистая бабушка укладывала выстиранное, отжатое бельё в холщовый рюкзак и с этой тяжёлой ношей бодро спускалась к реке. Возвращалась усталая, тряпичный рюкзак промокал насквозь, но баба Настя, будто не замечая ледяных, стекающих по спине струек, бережно развешивала бельё на верёвках, доверяя его ветру и яркому летнему солнцу.
Особое место в доме занимала просторная столовая. У окна на небольшом полированном столике лежали газеты и курительные принадлежности деда. Дед курил папиросы, которые держал в серебряном портсигаре, но иногда сворачивал самокрутку, баловался махоркой-самосадом из вишнёвого кисета с бахромой. Эта привычка, как и кисет, осталась у него с войны.
На обеденном столе, за которым все вместе собирались только вечером, непременно были домашний хлеб и душистый янтарный мёд. Бабушка Настя слыла гостеприимной, умелой хозяйкой.
– Вот сейчас мы с тобой приготовим рябчики, – приговаривала она.
Воображение услужливо рисовало мёртвую тушку птицы в рыжих перьях. Но, нет, то была молодая картошка, частично освобождённая от кожуры, томившаяся в русской печи в густой деревенской сметане.
В ловких руках бабы Насти спорилось любое дело. Белый в крапинку бабушкин платок мелькал то в огороде, то в поле, и на сенокосе она была первой! Трудолюбивая, энергичная баба Настя лентяев не жаловала, люди побаивались её острого бойкого язычка.
– Анастасия Макаровна! Не родня ли ты вождю нашему, Ленину? – очевидно, намекая на красноречие Анастасии Макаровны, интересовались односельчане.
– Так и есть! Мы из одних краёв, я Ильичу – сестра, – не лезла в карман за словом баба Настя.
Шумная говорливая бабушка являлась полной противоположностью немногословному строгому мужу. Высокий статный зеленоглазый дед отличался интеллигентностью и благородной мужской красотой. Бабе Насте завидовали, а некоторые ехидно замечали: дескать, за хорошим мужем и свинья барыня. На подобные выпады она не обращала никакого внимания.
Младшая дочь в семье своих родителей, я единственная походила на отца как две капли воды. Бабушка зятя недолюбливала.
– Полина, мама твоя, образованная, красавица, выбрала этого лапотника! Какие женихи к ней сватались богатые! – досадовала бабушка.
Лапотник? Почему лапотник?
Непонятное слово гулко падало в глубину моего сознания.
Перед глазами вставал образ Емели-дурака, восседавшего на печи в лаптях. Нет, папа не носит и не плетёт лаптей!
Папа учит детей физике, математике и какой-то таинственной звёздной науке…
Интуитивно ощущая бабушкино раздражение, я, малолетняя неумеха, старалась поразить её своим трудолюбием. В то лето баба Настя научила меня многим вещам.
– Ты зачем так тонко чистишь картошку? – выговаривала она мне, радостной оттого, что кожура выходит из-под ножа изящной длинной стружкой.
– Это у вас, лапотников, принято экономить!
Не смея возразить, тем более перечить бабушке, я так и застыла с недочищенной картофелиной в руках.
– Не нужно возводить напраслину! – неожиданно послышался за спиной строгий дедушкин голос.
– Иди-ка, внучка, погуляй! – ободряюще улыбнулся мне дед.
В доме царили порядок, достаток и… патриархат! Подобных слов от бабы Насти я не услышала больше никогда.
Значительно позже мне стало известно, что мама вышла замуж против родительской воли. Бабушка, сама имевшая три класса образования, гордилась тем, что дочь такая молоденькая, совсем девчонка, а уже уважаемая на селе учительница. Бабушка надеялась, что она составит себе удачную партию, но мама упорно ждала отца с фронта, его демобилизовали лишь в 1949 году, и хотя он устроился на должность председателя сельпо, первое время жили молодые в неказистом домишке, почти сарае. Улучив момент, когда дома не было ни мужа, ни зятя, бабушка заворачивала в тряпицу кусок мяса и вверх по улице бежала к дочери с гостинцем… Неприязнь к зятю сохранилась у неё ещё с тех пор.
Баба Настя не разрешала мне далеко уходить от дома. Загадочная Бабаева гора находилась рядом и влекла к себе неудержимо! Поговаривали, там, в папоротниках водятся ядовитые чёрные змеи. Соседские ребятишки предупреждали: "Если такая змея укусит – не видать тебе белого света!"
По узкой, протоптанной кем-то тропинке, опасливо озираясь по сторонам, пробиралась я на Бабаеву гору и там, на краю обрыва, забывала обо всём! С высоты птичьего полёта открывалась такая изумительная красота, что от восторга замирало сердце. Душа парила высоко-высоко, а внизу простиралась река, водная гладь в лучах солнца, словно драгоценная шкатулка с самоцветами, переливалась радугой. За рекой стеной темнел прекрасный таёжный лес. Солнце шаловливо брызгало в глаза ярким золотым светом, заставляя прикрываться ладошками. Где-то там, за лесом, чужие края и дальние неведомые страны. Вот бы полететь птицей и посмотреть хотя бы одним глазком! Рядом ласково шептала о чём-то берёза, протягивая свои руки-ветви, таинственно шевелились папоротники, и… вдруг я вспоминала о змеях! В ежедневных вылазках на Бабаеву гору повстречаться с ними не довелось ни разу, но «змеиные» ужасы остались со мной навсегда… Бабушка, занятая домашними хлопотами, так и не узнала о моих походах!
Вокруг деревни были сплошь грибные да ягодные места.
Осенью, после первых заморозков, вместе с соседями бабушка собиралась на болота за клюквой. На заиндевевших мшаниках огоньками мерцала крупная тёмно-красная, как застывшая кровь, ягода. Собирать клюкву было, ох, как непросто! Ноги в резиновых сапожках то и дело соскальзывали с мшистых кочек прямо в болотную жижу, черпали грязную ледяную воду. С шутками, прибаутками баба Настя первой набирала полное ведро витаминных ягод.
Последние два года жизни дедушка Марьян тяжело болел, перенёс серьёзную операцию. Понимая, что уходит, о себе не думал, переживал и беспокоился о ней, жене своей, Анастасии, чтобы не осталась одна на старости лет. Спустя некоторое время, как дедушки не стало, баба Марьяниха решила продать дом и навсегда перебраться к младшей дочери в Омск. Я отправилась в деревню проститься с бабушкой.
Дом на холме показался мне таким же величавым, что и прежде, только окна смотрели на улицу тоскливо и безрадостно. Около дома мягко стелилась трава-мурава. Я сняла туфли и прошлась по ней босиком, как в детстве, ощутив босыми ступнями ласковую шелковистость.
Бабушка встретила буднично. Она ожидала покупателей и мыслями находилась далеко. Из-под морщинистых набрякших век молча смотрела она куда-то вперёд.
...Этот дом помнил, как вошла она сюда невестой, юной, озорной, с искрящимися глазами и пышной косой. Какой прекрасной парой были они с Марьяном, как хорошо дополняли друг друга, и как трогательно он заботился о ней. Дом помнил счастливые дни и ту радость, с которой принимали здесь каждого из девяти народившихся детей, помнил их звонкие голоса, их успехи и неудачи. Дом навсегда сохранил память о первенце Петеньке, которого отняла проклятая война…
Пятьдесят пять лет рука об руку и в горе, и в радости… Иногда случались размолвки, иногда в отношения закрадывалась ревность. Всё уходило, таяло в общих трудах и заботах. И вот теперь нет больше её Марьяна, а она покидает дом, который так долго был свидетелем их счастья…
Той весной баба Настя скотину не водила и огород не сажала, но по старой крестьянской привычке вырастила на подоконнике куст помидоров, на котором начинало поспевать несколько плодов. Бабушка сняла один и приготовила для меня салат.
В доме всё оставалось по-старому, да только с уходом хозяина из него будто вынули душу... Дом осиротел. Не в силах находиться там более, тем же днём уехала я в город, в тот раз даже не вспомнив о своем любимом местечке – Бабаевой горе.
С бабушкой Марьянихой мы увиделись лишь однажды, при печальных обстоятельствах, на похоронах моей мамы...
Бабушка Настя прожила долгую жизнь. Не умея сидеть сложа руки, и в городской квартире она находила для себя множество дел. По словам тёти, бабушка освоилась в городе довольно быстро. Она легко знакомилась и сходилась с людьми, и вскоре у неё появились приятельницы. Часто ли вспоминала она о деревне своей, Владимировке? Думаю, да…