Узнал бы он их, доведись где-то встретить? Вряд ли – за двадцать-то лет...
Двадцать лет прошло с того дня, как он видел их в последний раз: не похожего на себя деда, вытирающего глаза жёлтым платком – надо же, он не помнит, что дед говорил, а жёлтый цвет помнит; отца, который в последний момент, уже в кабинете директора, крепко обнял его: «Прости, сын»; плачущую маму Иру...
Он простил их лет десять назад, когда начал кое-что понимать в этой жизни. Простил - и в первые же каникулы поехал в Ржаные Поля.
Конец платформы; знакомая тропинка, по которой они с мамой Ирой каждую субботу шли от станции к КПП. Просека; он помнит, как солдаты устанавливали на ней высоченные опоры... А вон там, чуть левее, полянка, на которой он собирал землянику для мамы («И кто ж это ягод таких спелых набрал?..»)
А вот и ворота с огромной звездой, и дежурный спрашивает: - Вы к кому?
- Моё имя Антон Сапрон, - сказал он. – Я жил здесь в детстве. А теперь ищу своего отца Сергея Сапрона или деда Кирилла Ивановича, я не помню фамилии...
Дежурный покачал головой: - Таких нет.
- А можно мне подождать? - спросил Антон. – Вдруг кто-то из знакомых придёт.
- Ждите, - пожал плечами дежурный.
Никто не пришел, и Антон стал вспоминать: кого он помнит из соседей отца или деда? Вспомнил соседскую девочку Таню. Ту самую Таню, из-за которой в один миг изменилась его судьба. Как же её фамилия? Он не помнил. Помнил только её мать Юлию Ивановну и старшую сестру Ольгу.
Он подошёл к дежурному. - Извините, я помню семью: Юлию Ивановну, Таню и ее сестру.
- Крепенковых? - отозвался дежурный. – Могу позвонить. Но без пропуска за КПП нельзя.
- Да, конечно, я понимаю.
Юлия Ивановна пришла очень скоро: - Антоша! Живой!
- Живой, - улыбнулся Антон. – Юлия Ивановна, а где мой отец? Дедушка? Мама Ира?
Они сели на зелёную, как и ворота, скамейку на вытоптанном пятачке земли.
- Твой дедушка умер, Антон; у него ведь было больное сердце. Да и горевал он очень после того, как ты исчез. Уже восемь лет, как умер. Папа не вернулся в Ржаные Поля: после академии служит где-то в Сибири. Тётя Ира вышла замуж, её мужа перевели в Курган, но адреса я не знаю, знаю только, что у тебя есть сестра. Вот, пожалуй, и всё... А Таню ты помнишь? Она закончила медучилище, в больнице работает... А Оля здесь, в городке, химию в школе преподаёт – как твоя мама когда-то... Как же я рада, Антоша, что ты нашёлся!
***
Вот и всё. Нет деда; где-то в Сибири отец; и попробуй найти в чужом городе маму Иру... особенно если не знаешь её новой фамилии.
До электрички оставалось сорок минут. Антон сидел в крохотном зале ожидания станции Ржаные Поля и слушал, как бьют по черепичной крыше крупные капли внезапно разразившегося дождя...
В день, когда хоронили маму, тоже шёл дождь. Весь июнь стояла жара, а в тот день заплакало всё: облака; тётя Ира; мамины подруги; соседи; даже папа и дед. Антон тоже плакал – в своей комнате, чтобы никто не видел, потому что дед всегда говорил: «Не реви, солдат! Мужчины не плачут!»
Антона и Таню не взяли на кладбище, и они тихо сидели в комнате, где незнакомые женщины накрывали столы для поминок.
- Хорошая у тебя была мама, - вздохнула Таня. – Никогда не ругалась. Моя иногда так кричит! А твоя – никогда. И любила тебя, хоть ты и приёмыш...
- Кто? - спросил удивлённый Антон.
- Приёмыш. Ты что – не знал? Тебя же в детдоме взяли. Я не помню, как тебя привезли, а Оля помнит. Говорит, ты такой испуганный был! А ты что, правда не помнишь?
- Сама ты приёмыш, - с обидой сказал Антон. – Приёмыш и врунья!
- Врунья? У Оли спроси: она сама видела, как тебя на машине привезли, а ты в маму вцепился и не хотел выходить. Как дурачок! Вот придёт она с кладбища – и спроси!
Спросил. Лучше бы не спрашивал. Оля взяла с него честное слово, что он никому не расскажет о том, о чём проболталась ему глупая Танька.
Выходит, они ему врут? Его учили: «Будь честным!» - а сами врут? Что тётя Ира врёт – это нормально, он её никогда не любил; но папа? дед? даже мама? То ли вспомнил что-то Антон из своего раннего детства, то ли придумал – но казалось ему, что он помнит какую-то стену в синих обоях, двухъярусную кровать, громкий крик: «Не дерись!»... Значит, он не родной им? А где же его родные?
Он хотел задать папе свой главный вопрос, но после маминой смерти папа вёл себя странно: не смотрел на Антона, не спрашивал: «Как делишки?», не звал поиграть в футбол. И дед позабыл про шахматы, не рассказывает о войне и героях, не зовёт по ягоды или грибы. А тётю Иру и спрашивать бесполезно: плачет и плачет, приезжая в городок в выходные. Это ему нужно плакать - не им! Это он потерял свою маму! Папе что? Он скоро женится; все женятся – так Танька говорит, а она, хоть и врунья, но это-то знает. Дед уже старый, и у него есть Ира... А Антон совсем одинок. С ним не хотят ни играть, ни разговаривать... как будто не его укусила змея, не ему было больно, и не у него умерла - пусть приемная - мама... Ну и пусть! Он вырастет – и уйдёт от них. И найдёт настоящую маму!
***
Он не знал, где искать настоящую маму; знал только – из детдома нужно бежать.
С такими же, как он, бедолагами Антон исколесил полстраны. Научился находить ночлег, добывать еду; не единожды бил – и не единожды били его. В последний день октября, в день, когда ему исполнялось тринадцать, их стая не поделила товарный вагон с чужаками. Чужих было больше; Антона избили до полусмерти и выбросили умирать на стылую землю.
«Просыпайся, сынок! Просыпайся! Ты забыл, что сегодня – твой день рождения? Посмотри, какие подарки: от деда – велосипед, от тёти Иры – пижама и куртка, от нас с папой – жизнь. Антоша, ты слышишь меня, свою маму? Вставай, мой мальчик, вставай и иди! Ты увидишь, куда идти. Вставай, мой сынок: ещё не время встречаться... - Мама плакала, звала, тормошила. - Антоша, я испекла тебе торт. Посмотри, какой он необычный: хлеб и свежее молоко. Ну, вставай же, вставай... друг ты мой ситцевый...»
***
Антон проснулся на настоящей кровати. Недоверчиво пощупал подушку – мягкая! – и простыня белая, и настоящее одеяло... Как дома, у мамы. Он оглядел небольшую комнату: две кровати, стол, две табуретки; на стуле рядом с его кроватью – стакан молока и краюха хлеба; на спинке - выстиранная одежда; а в углу, перед иконами и горящей лампадкой, стоит одетый во всё чёрное человек.
Антон попробовал встать, но голова закружилась, и он снова упал на кровать. Человек обернулся: - Очнулся? Вот и славно! Попей молока, скушай хлеб.
Четыре деревянных дома; крохотная часовенка; коровник, сарай с поленницами дров; покрытые снегом ульи... Скит, затерянный в Оренбургской степи.
Шесть иноков: всегда в чёрном, немногословные, работящие. Работа – молитва, работа – молитва... В девять вечера все засыпают, чтобы в час ночи снова встать на молитву. «На полунощницу, - объяснил дядя Роман. – Ночью тише - молитва звонче».
Это дядя Роман нашёл его тогда в степи, возвращаясь из монастыря. Это он лечил его мёдом и травами, отпаивал козьим молоком, а потом испросил разрешения у отца-настоятеля оставить в скиту до тепла.
Антон научился доить коз; знал, как давать им корм, приносить воды; научился колоть дрова: если их расколоть в мелкие щепочки да сложить домиком, как показывал дядя Роман, огонь сразу вспыхнет и будет ровно и долго гореть; научился чистить картошку: спиралькой, полосками, кольцами; не сразу, но справился с коварным колодцем и нехитрой наукой носить коромыслом полные вёдра воды.
- Дядя Роман, почему ты всё время молишься? – удивлялся Антон. – И телевизора у вас нет, и в кино вы не ходите... Ни велосипеда, ни телефона... Неужели не скучно?
- Скучно? – удивился дядя Роман. – Ну, что ты, Антоша; ты просто не знаешь, как это сладко - в Боге жить.
На другом берегу реки сверкал голубыми куполами огромный мужской монастырь. Иноки часто ходили туда на службу: зимой напрямик по льду, летом – по деревянному мостику чуть вверх по реке от скита. На Рождество дядя Роман впервые взял Антона с собой.
***
И почему он считал монастырь огромным? Это по сравнению с их скитом он огромный! Антон видел монастырь в Пскове – вот там монастырь! Монастырище! Ребята говорили, что под ним есть пещеры с покойниками. Антон никогда не видел покойников, даже к маминому гробу не подходил; да и в пещере он не был, хотел посмотреть, но его не пустили: здоровенный мрачный монах сказал, что ему ещё рано. Антон пробовал прошмыгнуть, да разве такого обманешь?
В Храме было много народу. И откуда он только взялся? Антон за эти два месяца и людей-то вокруг не видел, разве что иноков: степь да степь, куда ни посмотри... а вот ведь – пришли! Дядя Роман поставил его на правой стороне, у колонны: - Стой здесь, Антоша, эта сторона для мужчин, - а сам куда-то ушёл.
Раздался колокольный звон, началась служба.
Антон не понимал, что говорит священник, и хор где-то вверху пел совсем неразборчиво – наверное, пели на том непонятном языке, на котором молится дядя Роман. Интересно, и долго ему так стоять? Дядя Роман ничего не сказал; может, час, может, больше. Скучно, конечно, но ничего – он постоит, тем более, что народу набралось – не протолкнёшься... Жарко здесь, что ли? Вроде, все в куртках стоят, в пальто, вон – девчонка даже нос шарфом укутала... а ему жарко: течёт по спине горячая струйка, и руки отяжелели, как будто сейчас не зима, а жаркое лето. И голова какая-то странная – вату в неё, что ли, набили? А священник стал понятнее говорить; и то, что поют, можно уже разобрать; и запах ладана так привычен: в лампадке у дяди Романа – такой же запах...
...Миром Господу помолимся.
О свышнем мире и спасении душ наших
Господу помолимся...
Интересно, а мама бывала в Церкви? Наверное, нет. Он помнит, как незадолго до её смерти к ним пришла Танькина мама и спросила, крещён ли Антон? «Нет, - ответила мама, - еще не крещён. Но я обязательно отвезу его в Церковь: узнаю, что и как, и отвезу». Не успела.
Мама, мама... На самом деле она приходила, когда он умирал, или ему показалось? И зачем он хотел искать какую-то маму, когда у него уже была мама? «Не реви, солдат! – учил дед. – Мужчины не плачут». Он и не плакал: ни когда его били; ни когда замерзал, не найдя ночлег; даже когда сильно порезал ногу, наступив на осколок стекла... А сейчас плачет – и почему-то не стыдно.
...Вся земля да поклонится Тебе, и поёт Тебе,
Да поёт же имени Твоему Вышний...
Как там папа? Мама Ира? Дед? «Ох, Антошка, и болит же у меня сердце! Ты только маме не говори, хорошо? Не выдавай меня, а то она всполошится; женщины – они такие... А знаешь, почему оно у меня болит? Врач говорит – острая сердечная недостаточность. «Сердечная...» Как бы не так! Душевная это недостаточность, Антон, а сердце потом отдувается».
...Величай, душе моя,
Честнейшую и Славнейшую горних воинств,
Деву Пречистую Богородицу...
***
Через месяц сияющий дядя Роман отвёл Антона крестить.
В девять вечера он, как всегда, погасил свет и пожелал Антону спокойной ночи.
- Дядя Роман, - тихо позвал Антон, - ты не спишь?
- Нет, Антоша, а что?
- Дядя Роман, как ты думаешь, почему они врали?
- Кто?
- Мама, папа, тётя Ира и дед... почему они врали?
Дядя Роман встал, зажёг свет и подвинул табуретку к кровати Антона: - Я не спрашивал тебя ни о чём, Антоша: ждал, когда сам расскажешь.
И Антон рассказал. О зелёных воротах с огромной звездой ; о футболе и шахматах; о маминых тёплых руках; об игрушечной железной дороге; о спелых ягодах и змее... О маминой смерти; о том, как Танька выдала тайну... И о том, как уехал папа, и его взяла к себе тётя Ира. «Она всё время ко мне цеплялась: «Сядь ровно!» - а сама горбилась за машинкой; «Не кури!» - а какое ей дело, если я им чужой? Дядя Роман, вот скажи: почему они врали?»
- Ты счастливый, Антоша, - не сразу ответил дядя Роман. – Тебя любили. Они не врали. Они оберегали тебя. Ты просто не понял.
***
Ровно в час ночи – и будильник не нужен! – дядя Роман встал на молитву.
Чистая ночью молитва.
Святый Боже, Святый Крепкий,
Святый Безсмертный, помилуй нас...
Антон сунул ноги в мягкие тапки, неловко поправил крестик и неслышно встал рядом.
http://www.proza.ru/2013/07/21/1016