Гвозди

      
                Берёшь один, а за ним копной вяжется лохматая цепкая поросль. Червесплетением срослись они в кромешный клубок. Когда-то ровные, умасленные, блестящие, абсолютно одинаковые. И потому – безликие. Теперь они, обретя значение имущества,  зряшно ютятся в тесной сарайной утробе. Каждый – в неповторимом узорном изгибе, вместе – образуя жуткий, необъяснимый орнамент. Обязательная в каждом хозяйстве бесполезная необходимость.

       Ведро, полное ведро гнутых гвоздей. Ржавых. Разнокалиберных.

       Отец, добавив себе сил смачным «ёпть», жилисто выволок его из недоступных мальчику недр старого сарая. С гулким скрежетом выставил ведро сыну в ноги, на вскаменевшую от летнего зноя землю. Вернулся в сарай. Поведя крупной обседевшей головой, прицельно оглядел вывешенные над самодельным верстаком инструменты.  Едва заметным кивком головы определил - какой из шести молотков уловчится в мягкий хват мальчишеской руки.

     - Гляди сюда, - привычным водочным выхлопом дыхнув сыну в лицо, отец присел на корточки, выбрал из ведра ржавую закорюку гвоздя и уверенными, быстрыми, точными выстуками молотка, как по клавиатуре пробежался по всем горбинкам и извилинкам. Он ловко крутил вертлявый штырёк вдоль оси, придерживая то за понурую шляпку, то за ступленный конус бывшего острия. Через полминуты отец протянул мальчику почти идеально ровный стержень и молоток:
   – Чё выпрямишь - твоё!

    Мальчик, привыкший бояться отцовского буйства и пьяной ярости, в которой тот крушил всё подряд, и бил всех, кто попадётся под руку; мальчик, самой отчаянной радостью которого было знать, что отец упит до бесчувствия и вялой тушей до утра уснастился на коридорном коврике; мальчик, обмиравший от отцовской доброты, когда тот, вальяжно вытягивая букву «ё», ласковым – «гадёёёныш» обозначал высочайшую степень приязни к наследнику; мальчик, научившийся по тяжести отцовского шага на входной лестнице определять продолжительность, силу предстоящего семейного скандала, и даже - возможность драки; мальчик, до надрывной сипоты срывавший голос, пытаясь криком спасти мать от нещадных побоев; мальчик, который про еду знал главное – её нужно успеть протолкнуть в неглотающее горло до того мгновения, когда раздастся удавливающий шею отцовский окрик: «Жрёте, сссуки?!!»; мальчик, готовый в любую минуту убить, изувечить, разорвать в мельчайшие клочья ненавистного истязателя и губителя, этот  мальчик - был счастлив.

      Запомнив сноровку отцовских пальцев, он, сдерживая дыхание, будто раков из садка, выуживал из ведра замысловатые каракули гвоздей. Отобрав с десяток, внимательно разглядел их, и определил к дебютной правке не шибко скорёженную сотку. Гвоздь по-кошачьи выгнулся, придерживаемый за шляпку дрожащей от напряжения рукой. От удара  подушечку указательного пальца всковырнуло резко крутанувшейся шляпкой. Сверху по пальцу ударил молоток, отскочивший от металлической загогулины. Из-под ногтя проступила красная полоска крови. Было не так больно, сколько обидно. Продышав обиду, он продолжал с надсадным упорством колошматить ненавистные сгибы и крюки, терпя боль избитых пальцев, шипя матерной бранью, рукавом смахивая с лица скорые злые слёзы.

    Стыд, упрямство, воображение встрепенулись в мальчике бьющейся к свободе птицей. А если сделать угол меньше? Значит… Значит? Значит, надо положить не весь гвоздь на прямую поверхность, а чтобы выступал только небольшой фрагмент сгиба. И так, постепенно, по чуть-чуть выпрямляя, под конец можно будет прямить весь гвоздь на ровной поверхности.  Как вот только поправить скособоченную шляпку?..

    Остаток этого дня, и весь следующий, и ещё неделю мальчик, не поднимая головы, орудовал молотком. Ржавчина с рук не отмывалась, пальцы отливали синевой, чернели сукровицей. В картонной коробочке уже лежала приличная горка переупрямленных гвоздей. Но этого было мало. Для триумфа нужно было, по меньшей мере, ещё пять таких стопочек. Мальчик представлял, как он явится к пацанам с тяжёлой коробкой, небрежно сбросит её на землю и вяло процедит: «На штаб».

    С самого начала лета они мозговали-спорили: где, а главное – из чего можно соорудить штаб. Штаб строили каждое лето, так как он никогда не доживал даже до осени, не говоря уже о зимовке. Это кропотливое сооружение из штакетин, ящиков, веток, картона и старого кровельного железа чаще всего изничтожалось порывами родительского гнева. Кто-то заставал «своего» в штабе в клубах табачного дыма, кто-то вытаскивал из полутёмного укромства раскрасневшуюся дочь, которая, обмирая от стыда и наслаждения, позволяла себя трогать, кто-то просто не мог видеть и терпеть это гнездо смрадного непотребства.

    На сей раз решили строить серьёзно и прочно. Но нужны были доски, столбы, бруски и главное – гвозди. У отцов всё считано и прибрано, много слямзить не получится. Досок набрали достаточно и быстро, за брусками и столбиками ходили на дальние улицы – тырить их поблизости было небезопасно – найдут. Каркас штаба был почти готов. Доски на обшивку отсортированы, с грехом пополам распилены кривой щербатой ножовкой под размер. Попутно нанесли кучу барахла для обустройства штабного нутра. Старые диванные валики, сломанные табуретки, разбитое зеркало, ватный матрас с неприятными крупными разводами, много рухлядной мелочи. Гвозди таскали по несколько штук, больше не получалось. Стройка упёрлась.

     Наконец, ополовинив неподъёмное ведро, мальчик напрямил внушительную стопку гвоздей, с которой не стыдно было заявиться к очередному общему сбору. Всё произошло, как мечталось. Глухо звякнув, коробка упала на землю, вызвав взрыв радости, восхищения и зависти одновременно:
  - Урраааа! – заорали пацаны, в едином порыве бросившись тискать мальчика, жать ему руку, хлопать по плечу, теребить обстриженную голову. Он мгновенно стал всем ровней. Прощено ему было и забыто позорящее всю улицу хождение со скрипичным футляром в презираемую до животной ненависти музыкальную школу.

…Этот поворот в судьбе мальчика произошёл благодаря дяде Каюму, старшему брату отца. Он работал шахтёром, много зарабатывал, каждый год ездил на юг отдыхать, по дороге заезжая к ним – шумный, весёлый, хмельной, щедрый. В очередной свой приезд, когда они с отцом сидели на кухне и выпивали, дядя Каюм вдруг прислушался, как племянник подпевает песне, доносящейся из репродуктора.
- Слышь-ка, Ибрагим, - радостно вытаращил он глаза, - слух-то у парня – караул!  Ему учиться надо.
Отец вяло отмахнулся. А дядя Каюм на следующий день с утра ушёл в город и к обеду вернулся, держа под мышкой немыслимую вещь – футляр со скрипкой.
- Осенью отведёшь его в музыкальную школу, - приказал он матери тоном, которого никто в их семье не мог ослушаться, - попомни моё слово - большим музыкантом станет!..

Схватив тяжеленную коробку, мальчишки кинулись к главному месту действия, стали прилаживать доски к поперечинам. Мальчик подошёл неспешно, копируя отца, поигрывал молотком. Не глядя ухватил гвоздь, приставил к доске, два-три раза пристукнул, наживляя, и, что есть силы, ударил по шляпке. Больше всего он боялся, что молоток пролетит мимо гвоздя, да ещё, не дай бог, саданёт по пальцу. Но случилось ещё более ужасное, чего он никак не ожидал. Гвоздь мгновенно согнулся пополам и застыл в корявом позоре.

     Секундную тишину очумелости убил презрительный надрывный хохот. С визгами, хрюканьем, свистом. Он накрыл мальчика несносимым безвоздушным гнётом. Дышать было нечем, смотреть было некуда, ноги перестали его держать и он обречённо всел в мучнистую мягкость тёплого песка…
    
Отец мальчика работал на самосвале. Возил песок и щебень на строительство окружной дороги. Сделав последний за смену рейс, он заезжал в гараж, но не для того, чтобы поставить машину. Скидывались они с утра. А вечером, один из молодых шоферов, не заходя на последний рейс, ехал в магазин, и, закупив водку и скудную закуску, ждал бригаду за наспех накрытым столом. Прислушиваясь к телу, которое медленно отходило от неимоверного напряжения, они выпивали по полтора-два стакана водки и разъезжались на самосвалах по домам. Приткнув грязную, запашистую машину к дворовой ограде, отец обычно ещё несколько минут сидел в кабине, не выходя из неё, даже не шевелясь. Потом с трудом открывал дверцу и безвольно выпадал наружу. 
 
       Мать, наблюдавшая всё из окна, безошибочно определяла – когда муж сам дойдёт до дома, а когда нужно бежать во двор, понудительным объятием оплетать себя тяжестью квёлой руки и волочить мужика на себе, уворачивая лицо от смрада водочного перегара и затхлой вони подмышек. Она была крупнее его, казалось, даже – сильнее. Однако силу свою проявляла редко, только в работе. А в пекарне, куда она устроилась, чтобы иметь верный кусок хлеба (в буквальном смысле) для прокорма трёх сыновей, силовой работы было хоть отбавляй. Собственно, только такая и была. Однако на отца мать никогда руки не поднимала, только защищалась и сдерживала его, когда удары становились слишком чувствительными.

         Отношения родителей оставались для детей неразрешимой загадкой. Только когда, спустя годы, они взрастили собственных чад, дождались внуков, в ленивых вспоминательных беседах между собой стали угадывать смысл этого непостижимого союза. Смысл был простой – жизнь детей. Родители никогда об этом не говорили, наверное, даже и не знали таких слов. Больше того, им, скорее всего, было невдомёк, что об этом можно что-то говорить. Спустя годы, жена Артура, среднего брата мальчика, в каком-то особенно задушевном разговоре, попомнила покойную свекровь. Говорила с легким сердцем, приязненно, внутренне радуясь искренности и неподдельности своего чувства к матери мужа. Неожиданно вскрикнув лёгким плачем, она рассказала, что свекровь, увидев однажды, как муж обнял её и долго держал в нежных и крепких объятиях, заволокла глаза потусторонним взглядом и удружила тишине почти беззвучным шелестом губ:
  - Весь в отца…

         Однажды отец взял мальчика с собой, покататься. Через несколько часов челночной езды мальчик в полуобморочном состоянии ткнулся виском в противно пахнущую дверцу машины. Его стошнило прямо на ботинки отца, испуганно вытащившего его на свежий воздух. Отец держал сына на руках бережно и недоумённо. Он не знал, что делать. Рядом притормозил его приятель, быстро принёс флягу с водой, и, положив мальчика в тенёчке на пыльную колючую траву, обмыл ему лицо, шею, руки и ноги. Мальчика отвезли домой на попутной легковушке. С тех пор он не мог даже близко подходить к отцовской машине. И даже отчасти понимал, почему тот приезжает с работы, упившись до одури.

          В этот день, против обыкновения, отец вернулся с работы рано, и почти трезвый. Поставив машину в глубине двора, тяжёлым шагом двинулся к дому. Проходя мимо сараев, он услышал едва различимые всхлипы. Он принял их за скулёж щенят опроставшейся днями гулливой дворняги. Однако, раздвинув щетинистый кустарник, вздрогнул от неожиданности. За кустами, прямо на земле лежал сын, плечи его суетливо тряслись, то ли гася, то ли расповаживая утробные рыдания.

       - Рахим! – повинуясь непонятному и необъяснённому чувству, отец схватил на руки сына и прижал к себе, - ты чего? Обидел кто? Кто? Башку отверну!
       - Аааааа-ни кривыыыые, - с трудом выдавил мальчик из себя два слова и завыл тоненьким противным воем.
       - Кто?
       - Гвооооздиии…
       - Тьфу ты! Гвозди. Какие гвозди?
       - Я их прямииил, прямиииил, а они всё равно гнутся, не прибивают, - мальчик уже
устал плакать и быстро успокаивался, опустошённый горем и безысходностью.
       - А ты чего прибить-то хотел?
       - Мы там штаб строим с пацанами. Я гвозди принёс, а они не забивают, опять гнутся.
       - Так. Понял. Где они? Гвозди где, спрашиваю. И молоток.
       - Там, в штабе спрятаны.
       - Идём, - отец прибрал в жёсткую ладонь вялую руку сына и упругим мерным шагом
двинулся к пустырю. На месте он критически осмотрел постройку, слегка потеребил
вбитые в землю колья и столбики.
       - Стой, жди здесь, - отец быстро ушёл и вскоре вернулся с ящиком инструментов.
Достал топор, ножовку, принялся за дело. Он накрепко вколотил опорные столбики,
надёжно скрепил их с продольными брусками.
       - Давай гвозди, бери молоток, - как-то по взрослому, как к равному обратился отец к
сыну, сосредоточенно оглядывая проделанную работу, - смотри. – Он взял молоток,
выпрямленный сыном гвоздь, примерился и тремя ударами намертво вбил его в доску.
Сын потрясённо замер, с восхищением глядя на отца.
      - Теперь смотри внимательно, - наживив второй гвоздь, отец медленно провёл по нему
пальцем, - видишь, здесь главный сгиб был. Его, хоть как рихтуй, не спрямишь. Значит,   
бить нужно так, чтобы верхняя часть гвоздя погоняла нижнюю, - отец показал
направление движения молотка и легко чмокнул шляпку молотком. – А чтобы удар шёл
правильно, рукоятку так сильно не сжимай, она свободно должна в руке ходить.

    Отец уверенно и быстро «шил» доски к поперечинам. Молоток голодным стервятником
клевал шляпки ржавых гвоздей, выплясывая в отцовских руках замысловатый шаманский
танец. О чудо! Любые, даже кривоватые гвозди влетали в уготованные им гнёзда с какой-
то нетерпеливой жадностью и охотой.
       Один за другим подходили пацаны и становились вокруг, удивлённо взирая на 
небывалое дело. Самыми добрыми считались взрослые, которые просто не обращали
внимания на их штабы. Но чтобы кто-то взялся строить его?!

       - Чего встали, руки-в-брюки? – прикрикнул на них отец Рахима, тут же распределив
обязанности между всей наличной пацанвой. Он показал им как правильно держать
рубанок и строгать доску. Как обтёсывать ствол дерева от сучков и коры, как копать-
углублять неширокие ямки. Закончили затемно. Получилось что-то вроде миниатюрного
дачного домика. Крепкого, устойчивого, вместительного.

      Отец с сыном возвращались домой, держась за руки. Рахим и не помнил, когда
такое было в последний раз. Он догадывался, что сегодня произошло нечто большее, чем
их единение  Отец поднял его авторитет на улице так высоко, что ему трудно было
представить – как распорядиться этим статусом. У мальчика, который всю свою
недлинную сознательную жизнь только и делал, что подлаживался, изворачивался, шёл на
поводу, подражал, словом – выживал, у мальчика появился бог.

       Он  смотрел на отца преданно, обожающим взглядом, ловя его взгляды, вдыхая
идущие от него запахи, повторяя его походку, движения, мимику, интонацию. Когда он
приходил в штаб, все пацаны и девчонки вели себя так, будто пришли к нему в гости.
Если в штабе заморачивались новой ребячьей затеей, дожидались слова, мнения мальчика.
Так, словно подразумевалось, что отец мальчика будет непременным в ней участником.

        Мать в эти дни ходила улыбчивая, добрая и светлая. Она оглядывала взглядом их с
отцом и заговорщицки подмигивала старшим сыновьям, мол: «Гляньте, как эти-то у нас
спелись, водой не разольёшь». Отец вечерами пропадал в сарае, что-то мастеря, доучивая
сына прибивать выпрямленные гвозди, держать в руке ножовку, рубанок, стамеску.

      В один из дней он даже решил заехать за женой на работу и подвезти её до дому, как
делали по настоянию жён многие его приятели шофера. Его жене и в голову не могло
прийти просить его об этом. Покой и лад в доме – вот её радость и ежедневное заветное
желание. Она так радовалась, что благодаря какому-то там дурацкому штабу, точнее даже
– благодаря этим ржавым гвоздям, в доме наступило райское затишье. Что – затишье, она
чуяла нутром, зная и боясь конца блаженному семейному уюту.

       Отец в тот день получил премию и купил в магазине помимо водки – колбасы,
дорогих консервов, овощей. Уставив пакетами пассажирское сиденье, он нетерпеливо
рванул в сторону пекарни. Ему почему-то очень захотелось увидеть на лице жены ту её
улыбку, которая много лет назад ослепила его сознание. Это было единственное счастье в
его жизни.  Мадина!  Он любил её всем нутром, не мог думать ни о чём другом, то и дело
скрежеща зубами от неугасаемой ревности. Ибрагим не знал, что делать со своей
любовью. Не знал – как любить, не умел быть счастливым. Мужикам не полагалось быть
 счастливыми от любви. Достаточно было просто – ладить со «своей».
     Он увидел её метров за двести. Она стояла возле проходной и весело, взахлёб смеялась.
Рядом с ней стоял высокий мужчина в дорогом костюме. Он что-то говорил ей, приближая
губы вплотную к ушам Мадины, мягко касался её предплечья, на несколько секунд
задерживая в широкой ладони её руку. Ибрагим сбросил скорость и медленно подъезжал к
ним. Мужчина приобнял Мадину, поцеловал её в щёку. Она засмеялась и, помахав ему
рукой, пошла в сторону автобусной остановки. 
      Ибрагим дал по газам, примчался домой и за полчаса выпил обе бутылки водки. Не закусывая. Бил жену долго и жестоко, вкладываясь в каждый удар. Когда она упала, закрыв лицо руками, он пинал её носком ботинка в грудь, в промежность, в живот, потом схватил стул, и начал колотить уже обмякшее тело стулом. Сыновей он с самого начала выставил за дверь, заперев её изнутри. Они добрались до окон и, увидев эту чудовищную расправу, отчаянно вопили на весь двор от ужаса и страха.

       Чуя недоброе, дверь взломали соседи, обычно никогда не вмешивающиеся в соседские дрязги. Отца связали и уложили в коридоре на коврик. Мать переложили на кровать, она слёзно уговорила их не вызывать ни скорую, ни тем более – милицию. Возле неё понуро сидели сыновья, боязливо оглядываясь на хрипящего мерзейшим матом отца. Пришла соседская бабка с какими-то мазями и растираниями. Отогнала пацанов в комнату, раздела мать догола и долго-долго втирала всё это в красно-синюю кожу.

     - Чё эт с ним изделалось? Раньше-то он по-мужнински бил, жалеючи. У всех же на виду. А нонче как с цепи сорвался. Ладно, Степан дома был, он дверь-то выломал. А так бы он, девонька, добил бы тебя, не дай-то бог…
    - Да это он, оказывается, увидел меня на улице с одноклассником, Андрюшкой Ярмолиным. Старостой у нас в школе был. Сейчас важный такой, на большой должности. Двадцать лет не виделись. Сам меня узнал, подошёл. Вот мы и стояли, болтали. А Ибрагим мимо ехал, увидел. Ах, ты! Он же меня ещё в щёку поцеловал на прощание. Ну, по-приятельски. Ничего же не было. А как вот теперь его убедишь? Ох, болит всё, только бы кости целы были. Дети-то всё видели, опять его боятся будут… Где они, тёть Стешь?

   - В комнате. Рахим только куда-то вышел.
   - Куда?
   - Кто его знает. А, да вон он идёт. Прячет чего-то.
   - Рахим, Рахим, не ходи к отцу, не развязывай его, пусть поспит. Рахим, я кому говорю, не ходи к отцу. Рахим, ты что собрался делать? Зачем тебе молоток? Ты что, с ума сошёл, не смей! Улым, не надо, не трогай его, сынок, Рахиииииииииим!

      … Отец умер через двенадцать лет. Все эти годы он жил отдельно от семьи, избегая любых контактов с женой и сыновьями. Рахим, как и предсказывал дядя Каюм, стал музыкантом. Изредка ему случалось подмогнуть кому-то из друзей на дачной стройке. Понимающие люди отмечали, что молотком он владеет не менее виртуозно, чем скрипкой и смычком.
          Хоронили Ибрагима почему-то в гробу, не по мусульманским обычаям. Он лежал в нём неожиданно маленький и укромный, совсем не похожий на себя. Ни на трезвого, ни на пьяного. Густые седые волосы, смуглое лицо, прямой нос, впалые глаза. И – небольшая прямоугольная вмятина на красивом высоком лбу.