Я не могла это произнести – меня душили слёзы:
"Анна Ивановна была слабая и беззащитная. Однако она была связана с каждым из нас прочными душевными нитями. С ней было хорошо и достойно. С ней каждый чувствовал себя человеком. Она не давала тени, с какой бы стороны вы к ней ни подошли. Она была самая живая среди живых любовью своей ко всему живому. У неё было мало физических сил, однако она была далеко впереди нас. «Иду, иду!» – были её последние слова к человеку ли, человечеству или Богу. Светлой памятью будет светиться имя твоё, Анна Ивановна!»
Я ведь должна была придти к ней в пятницу. Почему не пришла? До неё всё будто очередь не доходила. До двенадцати часов была на работе, потом съездила за зарплатой, подарила полкилограмма конфет начальницам, потом поспешила домой: должен был прийти мастер. В четверг он отремонтировал мне стиральную машину, замок входной двери, а я ему отдала в ремонт дверцу от серванта и патрон от люстры. Был уже вечер, я подумала, что Анна Ивановна пойдёт к Григорьичу.
В эти дни мне пришла мысль, что пора открыть список своих грехов. Теперь уж точно пора.
По-моему, накануне у Анны Ивановны было не совсем хорошее настроение, и была она бледная, и сказала, что ей ведь было очень плохо тогда и раньше. Тогда это, когда по заявлению ещё одной Анны Ивановны (однофамилицы) работница райсобеса, не посмотрев адрес, перевела пенсию моей Анны Ивановны на сберкнижку той, подавшей заявление. И ещё она повторила, что у меня душой отдыхает.
И вдруг пошли у меня дела! Такая цена!
Зачем ты оставила меня, моя милая?! Прости меня за всё!
Больше ничего не придёт с Анной Ивановной. Надо всё добывать самой.
Я плАчу второй месяц, заливаясь слезами каждый раз, когда возвращаюсь автобусом из своего сада.
Пришёл приятель Анны Ивановны, Григорьевич, пьяный, тупой, глаза навыкате. Схватил меня, что называется, за грудки:
– Ты пойдёшь ко мне?
Мат густой цедит, ничего не понимает. Лицо красное. Я сопротивляюсь.
– Ты пойдёшь ко мне?
– Из-за вас Анна Ивановна погибла. Вы её спаивали. Ей нельзя было пить, – говорю я ему.
Его лицо становится ещё краснее. Глаза злые. Чтобы отделаться от него, я надеваю плащ.
Он опять «полил» меня матом. Я пропускаю его в лифт и нажимаю кнопку. Он уезжает.
Вот так и она наверно убегала, обманывала, уговаривала. И, может, упала, когда он звонил в дверь. И раньше, видимо, не открывала на звонки, потому в тот вечер соседи не придали серьёзного значения, что она ему не открыла. Не нужна она была никому. Ни сестре – у неё дочь и внуки, ни племяннице – у неё дети. И у меня – мама. А она – то к одним, то к другим, то к третьим. Наверно к той записке, что осталась на столе, устремилась и упала, когда в дверь позвонили. На клочке бумаги было написано: «Ты растоптал мою любовь».
Светлая память ей, меня любившей! Вечная благодарность!
Бывшая учительница русского языка, награждённая Орденом Трудового Красного Знамени, она приехала из Мурманска и жила здесь одна. Пристал к ней Александр Григорьевич, бывший механик-подводник. Оба были на учёте в партийной организации. Там и познакомились. Одиночество и недомогание трудно преодолеть.
Как мне не хватает теперь её доброты! И не только мне. Целый месяц, заслышав приближающиеся шаги, усаживались в ожидании у дверей коты Вася, Бася и кошка Дуня и каждый раз, разочарованно развернувшись, уходили прочь.
А после "визита" Григорьевича я слёзы лить перестала. Клин клином вышибают.
* * *
Из рассказа самой Анны Ивановны. Однажды остановили её три парня. И вдруг один из них говорит: «Не надо! Она хорошая!»