О. Камов
Чистота
...толпа идёт по замкнутому кругу...
В. Высоцкий
...И ведь исключительно модно одетый молодой господин, и всё как с иголочки – чистейшее, даже непонятно, что он в таком армани в метро делал, спешил, наверное, куда-то, возможно деловая встреча – вот и бросил свой бесполезный феррари наверху, в этих пробках бесконечных теперь часами дремать можно, лишь материться в голос и жать в бессилии на гудок, просыпаясь в промежутках. Он сразу показался мне симпатичным, да ещё и аккуратно подстриженный клинышек бородки под нижней губой вызывал особое расположение.
Спросил его вежливо:
«Не подскажете который час?», – в моих японско-китайских батарейка разрядилась, только обнаружил. Щёголь приподнял идеально ухоженным средним пальцем правой белоснежную манжету на левом запястье, коротко взглянул на сверкнувший циферблат...
Это было последнее, что я запомнил – дальше будто открыли баллон с секретным газом поражающего действия – ну ёбжеегоидиотаматьвмиссионерскойпозиции! – выгреб за домом моего деда Михал Емельяныча розами благоухал по сравнению с выдохом этого чудака на букву М.
Окончательно упасть на пыльный пол вагона мне не дали пассажиры по бокам, дорогие мои москвичи нестерильные: заботливо поддержали за локти, освободили место, усадили, спросили с участием: «Вызвать врача?».
Я молчал, только взглядом косил из-под полуприкрытых по-монгольски век, думал сквозь звон в голове: «Что этот конь тухлый дальше делать будет?» – слава господи, он уже исчезал в створе открывшихся дверей...
И сразу легче задышалось, сказал ещё слабым голосом:
«Спасибо, мне уже лучше». – «Лучше... лучше... ему лучше стало...», – зашелестело волнами от меня влево и вправо... – лучше бы мылись лучше, чтоб из маминой из спальни кривоногий и хромой не выбегал с санинструкциями.
И кто-то уже к моему запястью, скрытому под тугой кожаной перчаткой, пальцы длинные протянул:
«Поспокойней, пожалуйста, я врач, позвольте пульс ему проверю!». А под ногтями у этого целителя – чёрнозём воронежский, хоть сейчас посевную начинай.
Тут я окончательно очнулся и сказал уверенно:
«Мне уже хорошо, устал сегодня, много работы было, благодарю всех за помощь». И все вокруг, кого поблагодарил, даже сельский механизатор с медицинским дипломом, вздохнули с облегчением: «Хорошо... хоррошшоо...» – будто не знают, что это слово означает, ведь спроси любого в этом облупленном вагоне – моём ровеснике: «Тебе хорошо?» – посмотрят как на барана, а то и пальцем у виска покрутят, если нахер не пошлют – чистую правду Эйнштейн, нестриженый как грязный лев в пустыне, говорил: «Всё относительно», поэтому единственный способ, чтобы жизнь сахаром показалась – начать отдавать концы, финита.
Славные вы мои земляки, слишком доверчивые только – вот и имеют вас по нескольку раз в день все, кто не попадя, а вы даже не замечаете. Ну какая усталость?, какая работа? – я уже десять лет как на пенсии, если и устаю – то от безделья, вот и придумываю себе разные занятия, в основном, по части чистоты и порядка.
Сегодня, например, с утра по радио рекламу нового передового моющего средства крутили, название вам ни к чему, я последнюю банку забрал, концентрированное, антибактериальное, с биотермальными энзимами – я вообще без понятия, что это такое, это к нашим новым менделеевым, если у кого вопросы возникнут. И вся троица в одном флаконе, как говорится. Плюс универсальное: полы, посуда, сантехника, хрентебезнаетчего... – всё едино, всё будет блестеть, как у кота яйца.
Другой бы прослушал, зевнул до щелчка челюсти и забыл мгновенно. А я успел обзвонить полгорода, найти ближайший магазин, поговорить с продавцом, с менеджером по продажам, с менеджером по качеству... попросил отложить банку на всякий случай – и был, как всегда, прав. Да ещё узнал, примут ли у меня товар обратно, если практика разойдётся с рекламными обещаниями – небось не в Лас Вегасе, в напёрстки не играем.
Можно было бы и доставку заказать, и вообще оформить покупку через интернет – если вам некуда деньги девать и неважно, кто, что и когда принесёт, да ещё на чай клянчить будет непонятно за что. А можно скромно лично подъехать к магазину на общественном, бесплатном для пенсионеров транспорте, спасибо-сами-знаете-кому, повертеть товар в руках, порасспрашивать ещё раз торговых работников, поговорить по душам с покупателями, а потом принять окончательное решение, выслушать благодарность за оплаченную наличкой, кэшэм по-теперешнему, покупку и уволочь её домой в красивом фирменном пакете, как я и сделал.
Заодно и прогуляться-продышаться на свежем воздухе, магазин-то хоть и ближайший, а в Бутово располагается, раньше это настоящее подмосковье было, знаю не понаслышке.
Правда, после таких прогулок приходится кожу концентрированным бактерицидным мылом минут десять драить... но после того, как купил себе замечательные, хоть и недешёвые, перчатки, времени уходит вдвое меньше.
Правда, стали спрашивать, что с руками. Отвечаю стандартно – «вирус», все от меня сразу шарахаются – лучше ничего и не надо, здоровее буду.
Всё-таки глупость людская не поддаётся описанию: например, этот «итальянец» с бородкой – ну неужели он не знает про эту свою вонючую особенность?
А если знает – почему зубы не проверит, или там гланды, желудок и прочие внутренние органы? Даже если этот запах ему самому нравится, как скунсу, – у хомосапиенса-то мозгов побольше должно быть, чем у дикого животного, он же свои, видно немереные, деньжищи не в торичеллевой пустоте зарабатывает, а среди людей... Они раз стерпят, второй... А потом пошлют красавца пастись в поля аэрации вокруг столицы... – прощай карьера.
И даже если он единовременно съел какой-нибудь экзотический деликатес типа китайских тухлых яиц – всё равно полость рта контролировать обязан: зубная паста, зубная щётка, зубной элексир или глубокое листериновое полоскание... что там ещё?
В наше время, задолго до победы регулируемой демократии, пара глотков широко доступного «Тройного» заменила бы весь набор, и никто такого лекарства обнаружить бы никогда не смог, потому что тогда от каждого так пахло, и попробуй догадайся: изнутри или снаружи. А сейчас расцветают все цветы, наступило полное торжество парфюма, Бонапарт Москву победить не смог, а Шанель Коко – легко, простите за каламбур. На таком тончайшем обонятельном фоне тройной выхлоп конечно бы валил неподготовленных страшнее АКМ’а.
Кто-нибудь подумает:
«Чего это он своей чистотой мозги нам засиренивает? Может мечтает, как не всегда трезвый приятель чеховского дяди Вани, о гармоничном человеке?».
Абсолютно нет, не волнуют меня прекрасные эти мысли и даже лица... А душа – вообще религиозная категория, кто бы объяснил, где её прекрасную искать, особенно при жизни, особенно бывшему инженеру, который ещё не забыл, что такое модуль Юнга?
Но вот ту грязь, которую лесной ксенофоб с медицинским дипломом ненавидел больше века назад, я тоже активно не люблю, причём ни в каком не в переносном смысле, а самую материальную: глину, песок и другие типы почв, особенно на подошвах, окурки, блевотину-харкотину разноцветную с обочин и прохожих частей городских тротуаров, смрадный запах немытых тел, нестёртых дефекаций, зассанных штанов-трусов-асфальтов-газонов-подъездов, пота и гноя, пыль-пыль-пыль как в африканской пустыне, трудносмываемые нефть и разнообразные высоко и низкооктановые нефтепродукты и прочие горюче-смазочные, прогорклый свиной-бараний-тюлений жир на руках-обшлагах-волосах, разъедаемых кислотными дождями... сил нету продолжать, спазмы горло сжимают, слёзы разъедают глаза.
И ведь не то, что я прошу кого-то: «Нагадили? – Так уберите за собой, гражданин» – я же не полный идиот, что я здесь сделать могу? – хотя, если бы мог – расстрелял бы некоторых нахер: «Становись к стенке, гнида вонючая! Именем санитарии, гигиены и профессора Склифософского...»
Я просто убираю. Сам. Вокруг себя, конечно, под Лениным пусть чистят другие санитары, если есть желание. Соедините две народные мудрости: «Чистота – залог здоровья» и «Здоровый дух – в здоровом теле» – что получится? – «Чистый дух – в чистом теле». Этого и добиваюсь неуклонно, не все только могут оценить.
Но с женой у нас разногласий по этому поводу не было, она нарадоваться на меня не могла: по чётным сухая уборка пылесосом, а по нечётным – ведро с водой, мокрая тряпка в руки, миссионерская позиция – и задом полный вперёд: обе комнаты, коридор, кухня-ванная-туалет – безо всякой химии, к химии я позже пристрастился, когда один остался – очень силы сберегает. Хотя у химика руки коростой покрываются, если перчаток не надеть, глаза и нос текут, а лёгкие тяжёлые звуки издают, простите за каламбур. Да ещё учтите, что это я после работы так трудился.
Потом, конечно, душ принимаешь, а то и ванну – она же у меня сияла, как зубы у американских кинозвёзд, часами безопасной бритовкой отскребал с эмали ржавчину и прочие жёсткие отложения. И к жёнушке под тёплый бочок. Хорошо мы жили с Дашей, хоть и без детей. Десять лет. Да.
А потом обнаружил я, что Даша моя... разбабилась как-то, на себя внимания меньше обращать стала, хотя деньги у нас имелись, не огромные, конечно, но вполне достойные. Опять же, личной гигиеной пренебрегать начала, запахи тяжелопереносимые появились... Ну и намекнул ей деликатно, дескать, в квартире все удобства, два шага до душа, это тебе не колодец на улице и будка с дыркой, как за домом моего деда Михал Емельяныча.
Намёка не заметила.
Некоторое время спустя я вернулся к той же теме.
А она: «Вот тебе уже и запах мой не нравится». Я именно это и подтвердил, а она:
«А другим, между прочим, как раз очень нравится».
Тогда я и психанул: «Ну и катись к тем другим!..». И слово ещё добавил обидное... хотя она, конечно, никакой ****ью не была, а если, как говорится, позволила себе раз-два после затянувшегося профсобрания – так ведь и я не монахом в аскезе жил.
Сильно об этом своём поступке сожалею, она же добрая была, хотя и не слишком разговорчивая. Мы вообще друг другу по темпераменту идеально подходили, оба спокойные, молчаливые... Это ведь я так в уме разговорился сейчас – всё потому, что давно один живу. Вслух-то с самим собой беседовать глупо. Только иногда, когда читаешь кого-нибудь, например, любимого Чехова, – воскликнешь в сердцах: «Ах, негодяй! Ну, мерзавец!». И всё.
Сейчас моя Даша проживает в далёком американском городе Миннеаполис, где морозы покрепче, чем в Москве, да и снега белого побольше выпадает, получаю от неё ежегодно ко дню рождения поздравительные открытки с готовым впечатанным приветствием «Happy Birthday To You!» и одинаково приписанным от руки «Чистота – залог здоровья!» – я же говорил – она добрая женщина: когда мы разводились, я очень просил её оставить мне родительскую квартиру – как память, только стены, а самой забрать всё, что она хочет, хоть ванну нашу белоснежную и тяжёлую, как яхты нынешних миллионеров, хоть старый родительский «Жигуль», который ещё о-го-го как бегает. Тем более, ей было где жить.
Она вообще ничего не взяла, кроме своих личных вещей, оставив мне реальную ценность – заботливо купленные ещё родителями полные собрания сочинений литературных классиков, которых с того момента начал изучать и уже успел перечитать вплоть до писем по многу раз с лаконичными устными комментариями в квартирной тишине.
Я вот задумывался недавно: практически всё, чем пользовался всю жизнь и продолжаю пользоваться сейчас, – собрано моими родителями... Но я ведь сам больше сорока лет проработал – и ни одной материальной ценности не создал, не говоря о духовных. Получается, за исключением одежды-обуви – всё в еду ушло, а еда – сами знаете куда, каламбурю целый день сегодня. Неужели это и была цель моей жизни: не промотать родительского наследства – как у классиков описано? А кому его передать-то?
Путешествия в прошлое вместе с классиками понравились мне настолько, что начал даже «за компанию» погружаться под настроение и в своё ушедшее, не такое уж далёкое и художественное, но, хочется верить, более или менее уникальное.
Например, помню: ещё дошкольником собираю малину у забора – красную, слаадкую! – прямо в рот. Рядом обпившиеся соком пчёлы еле жужжат измождённо. А аромат какой незабываемый! – всё перебивает.
И деда Миша тут же крутится, около будки туалетной, на голове у него плотная сетка вроде накомарника, а в руках длинный деревянный черенок с черпаком на конце. «Ну что, внучок, – спрашивает деда Миша, – нравится моя малинка?» – Угу, – отвечаю ему с набитым ртом. «Всем нравится, – уверенно говорит дед, – лучше человечьего ещё ничего не придумано», – он зачерпывает из открытого выгреба позади сортира и вываливает содержимое в одну из двух больших железных бочек по-соседству, постоянно колдует с ними, как Менделеев: добавляет-разводит в проверенных пропорциях что-то, перемешивает по графику.
«Помочь мне не хочешь, раб божий? – смеётся, засранец, знает ответ. – Ты подгребай сюда поближе, она здесь крупнее твоей вдвое, а я пока огурцы подкормлю... эх, нам бы так... Все одинаковы, никто не хочет с говном возиться, зато огурцом похрустеть – каждый специалист», – сетует мамин папа.
Ну вот: опять затошнило. А тогда – хоть бы хны, действительно двинулся на пару шагов, как дед советовал – такой ягоды нигде не видел больше – Мичурин отдыхает в гомобъятьях Бербанка. Деда Миша почти весь день бодро подскакивал по участку, через ночь он сторожил на «Объекте», чего уж там он сторожил – никогда не говорил, в хорошем настроении негромко мурлыкал частушку:
«У него две девки в Бутово,/Уж ибутэвоибутэво...»
Мама с заднего крыльца идёт к сараю керосинку заправить, видит нас, говорит в который раз:
«Ты, папа, когда-нибудь эпидемию здесь устроишь, попомни моё слово».
«Не боись, приучи сначала мух морду и лапы мыть после обеда в сортире», – отвечает ей дед из под своего «накомарника», – «вот сядем в октябрьскую за стол, мы с Петькой по стопарю государственной нальём, вам с мамой наливки моей вишнёвой по рюмочке, а Тюленчику – ситра в хрустальный бокал, выпьем да закусим моим нежинским малосольным – сразу забудешь, как людей всякими глупостями пугала – это же земля, она как баба добрая – всё в себя примет и спасибо скажет» – вот как он кучеряво выражался при собственных дочери и внуке.
Тюленчиком он меня называл ласково за излишнюю по тем временам упитанность, а ещё Тюля, или Тюлька – когда сердился.
А перед тем, как я в школу пошёл, сказал сначала уважительно:
«Ну вот Анатолий Петрович, будешь теперь постигать премудрости всякие»,
а потом:
«когда узнаешь про круговорот говна в природе – смотри не забудь со мной поделиться – сравним впечатления» – и расплылся в щелястой коричневозубой улыбке.
Через два года после моего первого звонка он утонул, когда купался пьяный в одном из местных прудов. Случилось это поздним вечером, он не хотел, чтобы видели его изуродованную ногу – никто и не заметил, он всплыл только через несколько дней; как говорят, его раздуло в воде вроде аэростата воздушного заграждения, которые вывешивали в войну над Москвой. Старика с трудом запихнули в цинковый сейф, который запаяли наглухо, вложили в его последний деревянный корабль, и сразу прибили крышку гвоздями, мама протягивала ко мне большую фотографию за стеклом в рамке, плакала и всё говорила: «Поцелуй дедушку, Толенька»...
Но я не мог..., я подошёл к ящику и положил руку на прохладную поверхность. От гроба не несло страшным погребальным формалином, которого я позже досыта нанюхался в ожидании у дверей моргов. И уж совершенно не ощущал я того, о чём вы, может быть, подумали после моего вступления.
Но один аромат я всё-таки ощутил: пахло его малиной у забора.
На похоронах мне объяснили, что дед, несмотря на почтенный возраст, успел повоевать с белофиннами перед большой войной, пока ему осколки колено не пробили. И даже был награждён. За что ему его медали дали – не знаю, я вообще мало о нём знал, мы постоянно в Москве на Соколе жили, а к старикам в посёлок только в гости наезжали... Но хочу верить, что не за расстрелы людей у рвов секретного бутовского полигона он свои награды получил. Да и по времени не совпадает, сейчас уже главная правда вся известна... Только кому эта правда нужна?
Стоит ли упоминать, что сад-огород за один год после дедовой смерти пришёл в полное запустение – будто от тоски помер...
Жизнь – как вода, самотёком только вниз бежит.
Стоял я однажды на стремянке в своей квартире на Соколе, полученной уже ушедшими моими родителями за укрепление обороной безопасности бывшей нашей державы, и поправлял, как некогда Иван Ильич, чуть покосившуюся штору в спальне-кабинете. Кто-нибудь посторонний на этот перекос, вовсе внимания не обратил бы, да только не я – я же здесь живу, мне это важно.
И прямо там, на ступеньке, вдруг впервые подумал: «А ведь я заметно отличаюсь от окружающих, может такая непохожесть – признак душевного неблагополучия? Да чего там с самим собой кокетничать – вдруг я уже болею, вдруг у меня в этой чистейшей тишине крыша едет?».
Записался на приём к психиатру, в специализированную клинику, лечиться всегда хожу к лучшим врачам, денег на это не жалею, потерянного здоровья ни за какую валюту не купишь.
...Вхожу, наконец, в кабинет, встречает меня профессор, мой ровесник по виду: «С чем пожаловали?».
Начал издалека, дескать живу один, не очень контактный человек... Но дурзвезду длинная очередь в коридоре дожидалась, поэтому он сразу взял быка за рога:
«Суицидальные позывы или попытки были?».
Ответил твёрдо: «Нет!» – и прямо в глаза ему поглядел, чтоб он видел, что правду говорю.
«Так что же вы здесь делаете?» – спрашивает он меня и демонстративно на часы смотрит, знак даёт – пора, мол, заканчивать. Немного нагловато, я же немалые деньги в кассу заплатил.
Но я как будто не замечаю, и говорю с нажимом:
«Уже долгое время, доктор, меня раздражает грязь кругом, и ужасные запахи, и распространяющие их опустившиеся люди, недостойные этого звания. И чем дальше, тем больше».
Тут он впервые посмотрел на меня с интересом, как на живого, снял со лба круглое офтальмологическое зеркало с дыркой... зачем эта штуковина ему вообще понадобилась – может пытается рассмотреть души своих растревоженных пациентов?.. Потом уселся на стул напротив, сам спросил меня, негромко вначале, с заходом:
«А горы пустой молочной тары под закрытыми железными решётками окнами на первом этаже, но не в тюрьме, а в обычном доме, где ваша больная мама девяностолетняя живёт – вас не раздражают? А банки-бутылки из-под пива, там же? Окурки-плевки? Ошмётки пиццы недоеденной?» – его голос постепенно креп, напоминая скрытой издёвкой знаменитое шаляпинское: «Блохааа? Ха-ха-ха-ха!» – «А использованные презервативы, там же? – гондоны ё***ые! – может вам нравятся под маминым окном?»
«Александр Андреевич, у вас всё в порядке?», – озабоченно заглянула из смежной комнаты его ассистентка.
«Закрройте дверрь!» – прогрохотал раскатисто её уже не на шутку разошедшийся шеф – «А когда со двора, или даже с балкона! Ссут! Прямо в кусты сирени, которые я с папой сажал вот этими руками!.. Они же дебилы! И дети дебилов! И дети детей дебилов, ты это понимаешь?» – он положил свои тяжёлые и чистые руки мне на колени, и, как только что я сделал – глядя прямо мне в глаза, сказал: «Уничтожили живую мысль, уничтожили огромную державу, сейчас распродают последнее... Чего ты здесь делаешь, мудила?» – закончил он неожиданно оскорбительно.
Кровь бросилась мне в голову, и я сказал: «Не надо было диссидентов в дурдомах прессовать!».
Он вначале побелел, как полотно... А потом как заорёт: «Воон! Вон из моего кабинета, б***ь!».
Дверь уже была открыта, выходил под испуганно-любопытными взглядами его больных, надеюсь, настоящих.
Но хоть и отказались официально меня в психи записывать – легче мне от этого не стало. Потому что натурально затосковал, от однообразия моей стерильной жизни, безвариантно и безнадежно определённой в фамильном гнезде у Сокола – будто я вовсе не рядовой инженер-неудачник, а, к примеру, всемирно знаменитый музыкант, послушать которого мечтают миллионы людей на всех континентах – вот он и вынужден годами, а то и десятилетиями, существовать в жёстком расписании своих концертов. Будто вся разница между нами только в том, что пальцы у меня не такие подвижные, поскольку использую их для простой работы, доступной автомату: покрутить туда-сюда, нажать-отпустить, протянуть по прямоугольничку в лэптопе... – слово знаю, а что внутри – загадка... Правда, и для муззвезды почти наверняка загадка тоже.
Однажды, находясь в подобного рода сплине, вышел я на балкон. Поглядел вокруг, подумал впервые: «Сталинский дом. Высокий этаж. Гарантированно».
Вдруг слышу снизу бодрое: «Петрович, спускайся, мне партнёра в домино не хватает!» – Вова из четвёртого подъезда, я уже школу заканчивал, когда его в пионеры на Красной Площади принимали, хороший добрый мужик, уже пенсионер, пьёт давно и безнадёжно, но, к его счастью, недельными периодами с четырёхнедельным перерывом, видно сейчас у него, сухой месячник шёл. Уважает меня с детства, как старшего... Забыл что ли, что я эти настольные игры игнорирую?
И тут меня осенило: «Поднимись ко мне, Вова, на пару минут», – прошу его с балкона...
«Сейчас ботинки сниму, – объявил он прямо с коврика перед входной железной дверью, – у тебя здесь порядок, как в Мавзолее. – Потом почувствовал некоторую неуместность сравнения и поправился – Хотел сказать, как в музее». Первое ощущение гостя поточнее было: стены-то – абсолютно голые, ни картинки вырезанной в пятидесятых из журнала «Огонёк», ни современного календаря с голыми девками... Не хватало только красиво убранного хозяина в хрустальном сосуде на столе.
«Забудь, проходи, садись поудобнее, – отвечаю. – Может ты чего-нибудь выпить хочешь?» – спрашиваю его провокационно.
«Рановато мне ещё, Петрович, – объясняет со сдержанным достоинством Вова, – я только третий день как чистый»...
«Нет – так нет, – отвечаю. – Извини меня, Вова, за откровенный вопрос, попытайся ответить честно, для меня это важно: Ты как в своё пике входишь? – думаю, что постепенно, может быть, даже с пивка, с сухарика... – так ведь?» – он лишь согласно кивнул, без обид, видно понял, что меня это волнует.
«А уже по-серьёзному – ты где квасишь?».
«А где придётся, – просто ответил Вова, – стараюсь не дома, но не всегда получается... А так – везде, и со всеми, иногда думаю: замочат меня когда-нибудь эти случайные алконавты, только что они с бедного пенсионера поимеют, квартира-то им не обломится – и жена, и наследники живы, слава богу» – он глянул в угол у окна, святых образов не увидел, но всё равно перекрестился сноровисто, как будто и не клялся быть готовым к борьбе за дело Ленина и Сталина (или уже Коммунистической Партии?) на брусчатке перед Мавзолеем. А потом спросил меня с неподдельной тревогой: «Толик, неужели и ты бухать начал? – впервые за сколько лет меня по имени назвал. – Это же тяжёлая болезнь, правду говорю. Это – навсегда».
«Это Эйнштейн – навсегда, – подумал я, – а мы с тобой только до цифр после чёрточки» – и сказал: «У меня другое, Володя, но тоже не очень приятное, поверь».
«Жизнь вообще тяжёлая штука», – философски заметил он и замолчал.
Я понял, что пора раскрывать карты: «Послушай, я тут подумал, что могу тебе немного помочь, твоя мёртвая петля дня два-три длится?»
«Примерно так, – сказал Вова, – на четвёртый Ольга уже звонит Семёну Лазаревичу, наркологу».
«Не хочешь ко мне на эти четыре дня переместиться?»
«А ты куда? – со мной в эти дни лучше не пересекаться».
«А я отвалю куда-нибудь, в гостиницу, или к брату двоюродному под Верею».
«Петрович, ёпть» – сказал этот большой и сильный мужик, и правый глаз у него слегка дёрнулся.
«Два условия: первое – гуляй всюду, но в маленькую комнату не заходи, там ни денег, ни сейфа с драгоценностями – только книги, компьютер, фотографии семейные... я её запру на время».
«Если там бухло будет – я твою дверь вилкой открою или ногой вышибу, но если ты мне честное слово дашь, что там чисто – к ручке не прикоснусь, пусть там хоть сейф многотонный стоит, набитый УЕдами под крышу, ты же меня с детства знаешь, мой батя с дядей Петей ещё у Серго Лаврентьевича работали, и дальше, с Расплетиным, я ведь сам ведущий инженер здесь же был, ответственный исполнитель, третьим после Главного бумаги подписывал, СС ОП, меня до сих пор даже в Турцию не выпускают, и это хорошо – меньше соблазнов, я же там без Сени сразу концы отдам».
«Принято, – сказал я, – теперь второе: пьёшь один. Тебя я знаю, ты человек ответственный, а приятели твои случайные – они же квартиру спалят. И ищи-свищи».
«Ты не прав, Петрович, – сказал он, – я вначале так же думал: алкаши, рвань обоссанная, за бутылку ребёнка продадут... – а вот я управляю своими желаниями. Потом дошло: я – такой же, мы все – слабые, больные люди... И хотя, когда трезвый, я и поговорить могу, сам видишь, – в душе я алкоголик. И постороннему этого никогда не понять.
Хоть и не врубаюсь, зачем тебе эта головная боль – всё равно спасибо за твоё благородное предложение, но принять его не могу. Ты не нальёшь мне немного? – я что-то переволновался сегодня».
Я проигнорировал Вовину просьбу и сказал: «Мне нужно подумать».
Он ещё не подошёл к железной двери, а я уже выпалил:
«Согласен, только ты отвечаешь за всё».
Он радостно улыбнулся:
«Ну к этому мне не привыкать, я же ответственный исполнитель с незапамятных времён»...
После его ухода я достал из стенного шкафа пылесос, включил, выбрал подходящую насадку... А потом подумал: «А на хрена я всем этим занимаюсь? – он ведь всё равно засрёт всю квартиру от пола до потолка – вот тогда и потружусь, тогда и повеселюсь – ведь для этого и приглашал бедолагу...». И засунул ненужный электроприбор не место.
И кто бы поверил? – впервые за долгое время почувствовал себя намного, намного лучше...
...Сейчас готовлюсь уже ко второму рецидиву, банку с «клинером» сегодня в помощь покупал...
А первый прошёл бурно: с битьём посуды и прочим бытовым вандализмом, танцами на родительском буфете... и даже протечкой из ванны на соседей – в общем, всё как я себе и представлял, работы было немало, и работа меня радовала, а с соседом снизу я давно договорился – нормальный оказался мужик, вроде Вовы, сразу всё понял.
Вову я поблагодарил за ответственный подход, ведь в маленькой комнате всё в идеальном порядке осталось... Но он только извинялся и предлагал деньги и любую помощь за учинённый разгром, знал бы он, как мне помог...
Вот и подошёл я к самой грустной части моих воспоминаний, их мне никак не обойти, почти каждую ночь вижу.
После смерти деда Миши я сильно заболел – так уж совпало. Мою болезнь, которая называлась именем знаменитого профессора, врачи не смогли вылечить полностью, только сказали, что надо попробовать отправить меня в детский санаторий на Северном Кавказе, там у них очень хорошие результаты по этой части были.
Папа с мамой постарались, и через месяц я уже пил противную тухло-солёную воду из специальной кружки.
Но этим ежедневным скучным, зато безболезненным, ритуалом лечение не ограничивалось. Очень часто с утра натощак нас заставляли глотать страшные длинные резиновые шланги с чёрным набалдашником на конце, процедура длилась иногда несколько часов и лично у меня сопровождалась неудержимой рвотой, непроизвольными слёзами и дикой головной болью, с самого начала хотелось выдернуть из себя эту чёртову трубку, в первый раз я именно так и поступил, но быстро получил по рукам вместе с обещанием быть отправленным завтра в Москву.
Чеховская Каштанка хорошо бы меня поняла.
Хотя для честности надо признать, что на следующий день после пытки я чувствовал себя намного лучше – а может это был тот же релятивистский эффект хорошего после плохого?
А на ночь перед казнью медсестры ставили нам большие взрослые клизмы, и мы стремглав летели в туалет в конце коридора, стараясь не потерять ничего по пути.
Этот туалет, как бы я ни старался, описать достойно не смогу, только коротко: три дырки в каменном полу с всегда, даже по утрам, засраными железными «подножками» по сторонам, и запах, от которого кружилась голова и щипало в глазах...
Две наши воспитательницы в вечерние часы читали нам романы популярных в те годы авторов-лауреатов, фамилий не запомнил – их все забыли навсегда через несколько лет. В одной из книг описывались сначала тюремные камеры, где фашисты пытали местных партизан и других друзей советского народа... А потом – те же камеры, с теми же заключёнными, после того, как в страну пришли американцы – морозы холодной войны трещали на книжных страницах. Тогда я сразу вспоминал о санаторном сортире, именно так я эти камеры себе и представлял, и использовал малейшую возможность, чтобы туда не ходить, даже по-маленькому, а отметиться где-нибудь на травке за деревом или камнем, благо тех и других было достаточно кругом.
К чему я клоню? – дырок всего три было, а сёстры-дуры думать должны были, сколько клизм ставить: когда я прибежал к трём толчкам – там всё было занято, и ещё один мальчик дожидался раньше меня, а над самым чистым очком восседал здоровый лоб и курил... я рванулся с почти спущенными штанами наружу... уже выбежал в сад...
Но недобежал, вывалил пополам на траву и в штаны, это же позор какой!
...Про то как я себя после этого чистил – я даже маме только через год рассказал, в результате я неделю! – пока нам бельё не сменили, спал на обосранных простынях, ходил без трусов, и дышал собственным смрадом.
И никто этого не заметил!
А потом нянечка, перестилая мою постель, когда мы возвратились из бани, сказала: «Что же ты обосрался-то, голубь?» – и все в нашей палате дружно захохотали, и стали показывать на меня пальцами, а один гад, он ужасно злой был, и сильный, его все боялись, не помню как звали, сказал: «Засранец».
А я сказал: «Сам засранец».
А он сказал: «Стыкнёмся?» – и все сразу притихли от любопытства.
Я драться совсем не умел, хотя видел как стыкаются ребята позади школы, и мне было очень страшно, но я опять сказал как автомат: «Сам засранец».
И тогда он подошёл ко мне и ударил меня в нос, очень сильно и больно, мне показалось, что у меня в голове мозги задрожали, первое время я даже плохо соображал, но он больше бить меня не стал, не знаю почему.
Потом я увидел, как кровь капает мне на одежду и на пол, сел на кровать, задрал голову, и глядел на свисающую с высокого потолка тусклую лампочку, пока свет не погасили.
К счастью, до конца срока оставалось совсем недолго, последние анализы показали, что я практически здоров, так оно и оказалось впоследствии – о своей болезни я больше никогда не вспоминал... в общем, провёл последние санаторные дни в относительном душевном комфорте – релятивизм канает по планете.
...Наш поезд с юга пришёл в Москву ранним утром, мы поехали с мамой домой на Сокол.
Я долго мылся в нашей большой красивой ванне, а после просто так лежал в сверкающей белизне, ничего не делая, думая о всяких приятных вещах, пока не стало холодно.
Мама подарила мне новую замечательную куртку, которую она сама сшила, она сказала, что это самая модная штука в этом году, куртка мне очень понравилась, там было огромное количество карманов – и все на молниях.
А потом вернулся папа с работы, он специально ушёл пораньше, потому что мы все собрались в ресторан по поводу моего приезда и выздоровления.
Ресторан был огромный, названия я не запомнил, это вообще был мой первый в жизни ресторан, нас усадили за стол с белой крахмальной скатертью и принесли меню в книжках из нескольких страниц в кожаных переплётах.
Папа сказал: «Пошли, сынок, руки вымоем в туалете перед едой».
Я вспомнил про страшный туалет в детском санатории и промолчал, как будто не слышал.
«Пойдём, пойдём, не ленись, – сказал папа, – ты уже взрослый, тебе надо привыкать к таким местам».
Я конечно подчинился, но есть мне расхотелось.
...И мы зашли в этот туалет, я к тому времени уже был в музее, но здесь было красивее и чище, и замечательно пахло, и в стену были вделаны белейшие драгоценные вазы-чаши.
И только тогда я понял, что ужас детского санатория закончился.
И мы подошли с папой каждый к своей чаше, и расстегнули штаны, и достали пиписки – он свою большую, а я свою маленькую.
И начали одновременно, и хотя моя чаша была такая же высокая, как папина, моя быстрая крепкая струйка свободно достигала блестящей фаянсовой поверхности, и там звонко дробилась на тысячи мельчайших, весело искрящихся в ярких огнях золотых брызг-пузырьков – как в редком мускатном шампанском из Нового Света в Крыму... и мне было легко и радостно, будто я стою в дедовой малине у забора.
Когда мы уже закончили и застёгивали пуговицы, к дальнему писсуару знакомо прохромал один старичок. Я только со спины его увидал, но сразу понял, что это деда Миша. Я крикнул: «Дед! – это я, Тюленчик!».
Но он даже не обернулся в мою сторону, и тогда я снова крикнул: «Эй, дед!»...
«Эй, дед! Вставай-давай – Сокол, дальше не пойдёт, освободи вагон».
Я открыл глаза: молодая крепкая деваха в натянутой на груди форменной одежде строго оглядывала меня из-под полуприкрытых по-монгольски век... такой необычный сон прервала.
«Эй ты, козёл старый, ты чего же творишь, а? – вдруг заорала она. – Обоссался по-пьяни! А мы – убирай за этим говном! А нарядился – будто в Турцию на отдых, б**д, щас милиц полицию позову, гнида вонючая, хуже свиньи, сама стреляла бы таких прям у стенки нах!..»
«Что дура несёт?» – подумал я... но расплывающееся по моим идеально отглаженным белым брюкам безобразное пятно подтверждало слова сотрудницы метрополитена, в страхе я даже не взглянул на пыльный пол пустого вагона, вот так отметился, ведь тот деловой профессор в урологической клинике всего неделю назад уверял: «Поверьте, ничего лучшего для вашей беспокойной простаты не существует, прямо из Швейцарии, только что синтезировали...»
Я поднял свою банку в фирменном пакете с крупной надписью «CHISTOTA STORES. MOSCOW» и поспешил в ещё открытый дверной створ, а в спину мне неслись чужие гортанные слова...