Всем длинноволосым, прелестным русалкам,
когда-либо потревожившим моё сердце,
посвящается.
Ключ
Верно, кто-то важный взял на заметку нашу миномётную батарею. До орденов и медалей дело не дошло, но дембель дали ранний. Скорее всего, в зачёт пошли шесть месяцев в Аргунском ущелье. Сложа руки мы там всё это время не сидели. И вот, как отлетался вместе со своей шайкой очередной горный орлик, «бригадный генерал» Великой и Ужасной Ичкерии, как получили наши сменщики настоящее боевое крещение, командование и решило: с этих хватит. Можно отпускать по домам.
Вертолётом вместе с ранеными прибыли в Ханкалу. В строевой части дивизии нам выдали все нужные документы. Аккуратный штабной майор заглянул в мои бумаги:
- Сержант Иван Рудосвятов, - произнёс он, как мне показалось, с некоторым удовольствием. – Какие загадочные фамилии у нас всё-таки порой встречаются. Поздравляю, сержант. Спасибо за службу! Счастливого пути домой!
Прощай, 25-ый артполк 108-ой Сивашской дивизии. А, может быть, до свидания.
Под вечер на Грозненском вокзале нас посадили на пассажирский поезд, ходивший в последние месяцы регулярно. Двое суток в плацкарте – на верхней полке, часок на электричке, и вот уж она: родная станция - Озорново-Никольское.
Почти два года я не был дома. Долго. Много воды утекло в нашей тихой реке со страдающим именем Рана. Ни о Ране, ни о знакомых с детства лесах я все эти два года не вспоминал. И леса, и речек в горах хватало. Тосковалось об ином: о деревянных узорах на потолке нашей комнаты, о бабушкиных разносолах, о маминых пирогах, о книгах, о красках, о друзьях, о подружках… Скучно, однако ж, не было: почти каждый миг приходилось жить тревожным настоящим. Даже во сне душа от тела слишком удаляться не рисковала. Вот и снились всё горные тропы да военная бытовуха.
Война, конечно, началась не тотчас после пришивания погон на ХБ, не сразу после подшития первого подворотничка. Вначале была учебка: курс молодого бойца, месяц нарядов по части, ветренный степной полигон, стрельбы, акклиматизация в Осетии. Но вот наступил ноябрь, и не успели мы порадоваться выданным новеньким тёплым бушлатам, как приехали по нашу душу два угрюмых офицера в полевой форме.
- Из Чечни, - тотчас определил взводный. И не ошибся.
Зима для нас обернулась пеклом: Ведено, Шали, Аргунское ущелье...
Развлечение, конечно, на любителя. И в первые дни, несмотря на то, что за плечами были уже шесть месяцев военного быта, ничего кроме тёмной тревоги и откровенного страха фронтовые новички не чувствовали. Война глядела на нас беспощадными глазами голодной волчицы. И кое-кто сразу попал ей на зубы. Но потом… Потом Она начинала очаровывать, восхищать, манить – своей грозовой красотой, своей стальной статью, своей драгоценной неподдельностью! Дрожь в поджилках незаметно прошла, и на её место воцарилось иное – нечто, похожее на любовь: таинственное воинское чувство, в котором с первого взгляда можно заподозрить желание смерти. Но это только с первого взгляда. Нет! Смерти, конечно, никто не хочет. Важно лишь увидеть её совсем близко, испытать сладостно-жуткое прикосновение и успеть ускользнуть от хладных объятий. Исполнить это – значит стяжать неуязвимость, стать любимцем побед. Вот чему учили и учат тайные воинские культы. Вот во что посвящала нас в тех коварных горах страшная и прелестная богиня Войны.
Я полюбил Её всем сердцем. Боялся изменить Ей словом, делом или помышлением. Потому и от отпуска, который мне дважды предоставляли, отказывался. Страшно было предать Её милость ко мне. Ведь измена – это смерть или раны, равносильные смерти. Я знал это и был верен Войне до конца.
Но пришёл срок. И вот оно – возвращение домой. На дворе начало XXI века. Стою на платформе родной станции: цел, невредим, молод, весел. В кармане не такие уж и маленькие «боевые» деньги. Так наградила Она меня за верность, да и отпустила на все четыре стороны. Впереди был мир, день, солнце. Её полуночные чары рассеялись вместе с очертаниями гор на горизонте, на которые я смотрел из окна поезда, пока они совсем не скрылись в золотом мареве дня.
Я возвращался к тому, что оставил на время. Я строил планы. Я мечтал о любви. Я думал учиться.
Уходил в армию – ветер в голове. Много увлечений, добрых намерений, но ничего путного. Поступал в художественное училище – не прошёл. Несколько месяцев работал художником-оформителем, но без всякого призвания и интереса. Заказов хватало. Появились деньги. Желание же быть настоящим художником поблекло. Что дальше?... Армия подобрала меня на распутье. Война указала мне настоящий Путь. А проводником стал капитан Бескровный.
Подразделения, вошедшие в Аргунское ущелье – а место это такое, что большим частям не развернуться – невольно оказались в положении, когда надеяться можно лишь друг на друга, а ждать помощи «с большой земли» - почти что без толку. По счастью, рядом с нашей батареей располагалась разведрота. Это были ребята, что надо. А наш комбат, капитан Хорунжиев, и ротный наших соседей, капитан Бескровный, приходились друг другу земляками. Оба – тёрские казаки. Для обоих Кавказ – не новость.
Разведчики постоянно взаимодействовали с батареей в ходе операций. В такие жаркие деньки два капитана общались между собой, конечно, только по рации. Однако случались и затишья. И тогда, вечерами, капитан Бескровный нередко навещал наше расположение, беседовал с нами у костра.
Беседы эти врезались в память. Наш Хорунжиев речистостью похвастаться не мог, зато у капитана-разведчика язык был подвешен на диво хорошо. Но разговоривал с нами Бескровный, думаю, с согласия, а то и по просьбе Хорунжиева. Наверняка не случайно впервые я увидел Бескровного прямо на следующий день после приезда в Аргунское ущелье. Обстановка-то у нашего комбата сложилась аховая. Состав батареи сменился новичками больше чем наполовину. А бои в самом разгаре.
Под вечер Хорунжиев собрал нас у своей палатки. Пекли картошку. Командир угостил каждого из вновь прибывших стопкой крепкого напитка из своих запасов. Момент, когда подсел Бескровный, ускользнул от моего внимания. Я лишь услышал:
- Привет молодым, прибывшим искупать грехи старцев!
- Это как понять? – спросил кто-то из наших.
- Так и понять! – отозвался весельчак. – Батьки наши дров наломали, потеряли великую страну. А мы за их вины тут паримся теперь.
- Хорош пар, - буркнул мой сосед у костра.
- Какой уж есть! – развёл руками гость. – И весь наш. Некому, кроме нас, сегодня, братцы, за Русь воевать. Зато и почёт какой! Стоим за неё, матушку, в самую полнощь, когда все лютые змеи здесь. Чем больше им голов нарубим, тем нашим сыновьям легче будет.
- Это кто до них доживёт, - хмыкнул угрюмый голос у палатки.
- Верно замечено! – согласился захожий говорун. – Не все. Многие уже и не дожили. Чехи слабины не прощают. И если б только они! У вас тут оптики достаточно. Как приглядитесь к нашим клиентам, много кого приметите. Каждой твари по паре со всего земного шара съехались в нашего брата пострелять. Даже одного негра тут на днях оприходовали. Думали Мозамбик или Зимбабве какое-нибудь, а по документикам вышла Грейт Бритн.
- Это, наверно, Джеймс Бонд был перекрасившийся, - прыснул Федька Ржанов – парень из Чебоксар, с которым мы почти с первого дня учебки держались вместе.
- Не исключено! – хохотнул разведчик, тряхнув своим светлым казачьим чубом. – Так что, сами видите, у нас тут, как в кино: и ЦРУ тебе, и МИ-6, и Аль-Кайда. Будет потом о чём вспомнить, внукам порассказать. Так что давайте, ребята, без мандража. Духу нашему смерть на поле боя не писана. А тело, - он махнул рукой, – тело всё равно не вечно. Да и лучше ему помереть от чистого железа, чем от какого-нибудь пакостного кашля или поноса. Так считали благородные кшатрии Древней Индии, так полагали и наши святорусские богатыри. Гибель на поле брани – не просто почёт, а и прямая дорога в рай. Никто и никогда, конечно, туда не спешил. Но в том-то и секрет: иди смерти навстречу, и она тебя обойдёт. Беги от неё – и она настигнет тебя в первую очередь… Это, конечно, непросто. Настоящих кшатриев-то с детства воспитывали. Но иного выхода, как почувствовать и осознать себя воинами, у нас нет. Кто останется маменькиным сынком – не сегодня, так завтра погибнет…
Бескровный запрокинул голову. Свежий ветер угнал тучи на юг. Небо расчистилось. Сквозь кроны деревьев блестел месяц, помаргивали звёзды. Именно на них капитан и смотрел, и все мы невольно тоже задрали головы вверх.
- Знайте, над этим ущельем врата рая распахнуты настежь, - задумчиво сказал разведчик. – Уходят отсюда легко и радостно. Мне это уже не раз приходилось видеть. Несколько парней испустили дух прямо на моих руках, и никто из них не мучился долго… Знайте и другое: наши пращуры смотрят на нас с небес. То сурово, то с любовью, то стыдятся за нас, то гордятся нами. Когда ощущаешь на себе их взгляд, ничего не страшно. А бывает, придёт в трудный миг помощь невесть откуда. Думаешь, какой-нибудь спецназ. А это они – не утерпели, явились вытащить своих правнуков из беды... Только обычно надеются на нас самих. Мы – солдаты русской армии, мы – кшатрии нынешнего тёмного времени. И какое бы тёмное оно ни было, долг кшатрия непреложен. Он –орудие светлой Божьей воли. Он – продолжение справедливой, карающей и спасающей Божьей Десницы! Он – и сама Десница! Ощутите в себе это, и забудьте на время обо всём другом…
Кто такие кшатрии, никто из вновь прибывших в батарею не знал. Пришлось капитану Бескровному просветить нас, невежд: в Древней Индии люди делились на варны. Первой и высшей варной были брахманы – жрецы. Их чтили почти, как богов. Они носили белые одежды и ведали вопросами об Истине, о смысле жизни, о добре и зле. Кшатрии составляли вторую варну. Будучи людьми государства, они сражались на войне, а в мирное время охраняли порядок и занимались делами управления. Цветом их был красный, высшим долгом – справедливость.
Одетые в белое и одетые в красное звались также дваждырожденными, ибо каждый брахман и каждый кшатрий проходили через таинства посвящения, приобщались к высшим знаниям и тайным умениям. Прошедший священные испытания как бы рождался на свет заново – для осознанной жизни и служения свету.
Воины от рождения... Воины, прошедшие посвящение… Воины, которым сами светлые боги доверяли небесное оружие для противостояние силам тьмы… Нынешним призывникам и контрактникам – не чета. Хорошо было жить под их защитой. Потому-то и хранится в сердцах людей смутная, но светлая память о тех временах – Сердцем Высокой Древности.
Не то теперь: над землёй царит Золотой телец. Всё продаётся. Всё – подделка и ложь. В древности нынешние хозяева жизни, без сомнения, были бы «чандалой» – неприкасаемыми. Они ели и пили бы только из битой посуды. Они не имели бы права писать слева направо. Но сегодня над миром Космическая полночь, Эпоха затемнения, Железный век. Пирамида варн перевёрнута. Связь с небом пресеклась. Большинство из тех, кто должен бы исполнять долг жрецов и воинов, утеряли знания, предали свет и служат за деньги власти чандалы. Заговор тьмы почти удался. Бесы штурмуют святые твердыни, о которых вчера и помыслить не могли… Да только есть и те, кто не отступился. Нелегко им в сердце Ночи Духа. Но отчаяние – не для истинных кшатриев. Они знают: главное – стоять! Стоять за Истину и Справедливость, какой бы враг не грозил. Тьма перед рассветом черней. Морок рассеется. Короток век царства зла…
Я возвращался домой убеждённым кшатрием, ожидающим прихода новых брахманов. Они укажут, что надо сделать, чтобы вернуть мир к его естественному состоянию. А там уж наше дело. Слава Богу, в смысле выполнения поставленных задач в армии нас за два года кое-чему научили.
Но не о войне теперь речь. Речь о том, что случилось в дни мира. Военный непокой – только присказка. Чтобы вы поняли: я возвращался домой с чувством исполненного долга, со светлым взглядом вперёд, без каких бы то ни было «военных синдромов», о которых любит повыть наша газетно-телевизионная нежить.
Я был счастлив тому, что жив и здоров, что на землю пришла весна, что деревья благоухают, и мой родной город встречает меня золотым солнцем и мягким теплом. И я, конечно, помнил тех, кому не посчастливилось так, как мне: моих павших боевых друзей. Только в то светлое утро, когда я шагал от вокзала к дому в полинялом, но отглаженном камуфляжном ХБ с чёрно-золотыми артиллерийскими погонами и петлицами, да в такой же полинялой армейской кепчонке с зелёной полевой кокардой, сердце знало: все они – мои светлые братья по оружию – там, в этом синем прозрачном небе. Там они – парят орлами в бездонных воздушных глубинах. Жребий их высок. Пращуры встречают их в Ирии хлебом-солью и славой. Нам, пока что оставшимся здесь, до них далеко.
Глава 1. Дома
Наш дом стоял на тихой одноэтажной улочке Первомайской, упиравшейся в большую тёмно-коричневую златоглавую церковь св. Пантелеймона Целителя. Эта часть города – Озорново – когда-то была большим селом. Текстильный рабочий город, разрастаясь, встретился с ним, но обошёлся бережно. Не тронул деревенские дома, сады и кое-где оставшиеся ёлки и берёзы. Мне посчастливилось родиться здесь – в живом деревянном доме, наполненном древними снами и преданиями.
Мой дед, всю жизнь трудившийся лесником, мой отец, наследовавший дедову профессию и дедовы леса – стихийные традиционалисты. Благодаря им, я с раннего детства знал: дом и семья – понятия священные. Дом – продолжение семьи, а, значит, вместилище тайны рода, тайны крови.
Наше гнездовье не слишком выделялось среди других, но нигде больше на Первомайской не было таких резных ворот с солнцем, с месяцем да петухами. Ни у кого под окнами не красовались такие роскошные липы и ясени.
В палисаднике перед домом рос и мой братец-дубок. Мы были с ним одногодками. Дед посадил дубок в самый день моего рождения и ухаживал за ним до тех пор, пока не передал эту обязанность мне. Когда-то я опережал своего зелёного братца в росте, но теперь он вымахал так, что мне уж не угнаться. Из родных дубок был первым, с кем я поздоровался и обнялся.
Только после этого застучал в калитку. Открыла бабушка. А ей вослед из дому появились мама, папа, брат с сестрой. Все были на месте. Все ждали меня. Я ведь послал телеграмму. Радость, слёзы, расспросы…
- Прежде чем спрашивать, человека напоить, накормить да в баньке выпарить полагается. Тяжела, чай, пыль дорожная? - вмешался вышедший из дому последним дед. Был он в своём парадном пиджаке с медалями и даже в галстуке.
- Тяжела, дед! – кивнул я.
- Банька с утра тебя дожидается, родной, - обнимая, говорила мне мама.
- Только долго-то не сиди там – разомлеешь, спать потянет. А нам тебя послушать охота, - предостерёг папа.
- Двое суток в поезде только и делал, что спал, - успокоил его я.
Банька у нас на задворках, за сараями. Места своего не поменяла, но брат мой Гена пошёл провожатым, словно я мог заблудиться. Смотрел он на меня, кажется, с восторгом, но молчал. Видно, не знал, что сказать. Я подбадривающе похлопал его по плечу:
- Как оно, братец? Выпускные, наверно, скоро?
- Да нет, - махнул он рукой. - Больше месяца ещё до них.
- Куда поступать решил?
- Попытаюсь в Москву, в МГУ, но заодно документы и в наш областной универ подам. Решил пойти по химической части. Я ведь теперь химик, - брат оживился. – Между прочим, участвовал во всероссийской олимпиаде по химии.
- Ну ты даёшь! – порадовался я. – Здорово. Химики всегда в цене. А рисовать, надеюсь, не бросил?
- Бывает иногда. Над Багратионовыми флешами вот уж полгода бьюсь. Тяжеловато идёт. Медленно.
- Если доверишь, я теперь тоже поучаствую. Два года кисти в руки не брал. Только ручкой иногда в блокноте черкал. Но ничего. Вспомнится, надеюсь.
Мы вошли в предбанник. Генка дал мне сменную одежду:
- Парься на здоровье, а я ещё в погреб сбегаю. Мы тут с прошлой недели начали квас ставить.
Я вошёл в парную и сразу же сел на пол. К такому жару надо заново привыкать. В гарнизоне пределом мечтаний был душ. В горах же и эта роскошь отсутствовала.
Закрыл глаза. Было очень хорошо, но с пола вставать не хотелось. Целебный банный пар и здесь обволакивал меня, проникал внутрь. Всё, что сегодня утром ещё оставалось жёстким и напряжённым, умиротворялось. Так вот и начинается новая жизнь. Твёрдое и сильное становится мягким и слабым, чтобы, набравшись сил, снова возродиться для боя.
В сладкой полудрёме прошло минут десять. Решил: на первый раз хватит. Вымылся. Перед выходом опрокинул на себя ведро холодной воды. Ух! Это был миг истинного возрождения.
В предбаннике стояла большая деревянная кружка с квасом. Отпил глоток… Спасибо, брат! Если ведро холодной воды можно было уподобить мёртвой воде, это была вода живая.
Тем временем набежали соседи и соседки. Пришёл плотник Фёдор Иванович с гармошкой. Пришли наш семейный доктор Василий Петрович с женой. Пришёл Генкин крёстный - огненно-рыжий дядя Гена - режиссёр нашего народного театра. По такому случаю стол вынесли во двор. И – пир горой. Было тут всё вперемешку: водка с закуской, щи, индейка с картошкой, папин туркменский плов, бабушкины пироги, салат под шубой. Тоска по дому в течение двух лет, конечно же, включала в себя и тоску по этим вкусным вещам.
Пили за вооружённые силы, за командиров, за Победу, за мирную жизнь и любовь. Пели военные песни. И мне временами казалось, что я оказался в каком-то фильме о 1945 годе.
Я смотрел на всех родных с любопытством и умилением. Генка – молодец молодцом. Ус пробился. Светка, наша младшая сестрёнка – совсем уже невеста! Кажется, не постарели мать и отец, не сдало старшее поколение. Всё в порядке. Всё – слава Богу! Дом дождался меня и предстал во всём своём родном великолепии.
После того, как прыть к водке у всех поубавилась, начались расспросы. Пришлось потешить публику военными рассказами. И, конечно, я сосредоточился, в основном, на светлых моментах.
Мужской контингент сразу потянуло на собственные армейские воспоминания. Все где-то служили. Из чего-то стреляли. Не зря папа говорил мне два года назад: пусть в армии и не сладко, зато для очень многих людей армейские воспоминания остаются самыми интересными, потому как, кроме армейской службы, в жизни у них часто ничего яркого больше и не бывает.
В то же время в женском сегменте стола возникла другая тема. Наша соседка Людмила Васильевна высказалась в том смысле, что пора мне подыскать подругу жизни. Тут же было выдвинуто несколько кандидатур, и каждая довольно забавно прорекламирована.
Мы просидели за столом с полудня до шести часов вечера. Гости уж стали расходиться, но тут пришли соседские Толик и Сашка. Дружба у нас с ними была футбольная. Вместе играли, вместе ходили на стадион болеть за наш «Текстильщик», в советскую эпоху носивший гордое название «Знамя труда». Пришлось выпить и с ними. Моему возвращению пацаны были рады: в июле намечался кубок города, и зуевская команда могла теперь рассчитывать в моём лице на хорошего центрального защитника… Футбол – нескончаемая тема. Вот уж и звёзды на небе загорелись. Бабушка принесла самовар, мёд, варенье...
Все или почти все прелести мирной жизни обрушились на меня в этот день, и он снова и снова казался нескончаемо длинным кинофильмом. Ведь только в кино или во сне может быть сразу столько хорошего! И это хорошее убаюкивало не только дух, но и тело.
Оставив футбольных приятелей на брата, я украдкой пробрался в нашу комнату. С момента моего ухода здесь, кажется, ничего не переменилось. Та же «Битва на Вожах» - картина, которую мы с братом вместе писали маслом в течение почти целого года. Тот же календарь со «Жницей» Константина Васильева, тот же плакат «Металлики» на мотоциклах. Та же прелестная Моника Беллуччи в красном вечернем платье, с лёгкой усмешкой в глазах… Я прилёг на диване. Положил под голову вышитую бабушкой подушку и почти тотчас отключился.
Сквозь сон слышались голоса:
- Может разбудить его, да на постель? – шептала бабушка.
- Пусть спит, - отвечала мама. – Привык, наверно, так спать. Уж завтра окончательно перейдём на мирную жизнь…
А потом мне снился луг: пёстрый жёлто-синий ковёр иван-да-марьи. Было это где-то за церковью, за нашим Пантелеймоновским озером, за залесными картофельными участками. Незадача состояла лишь в том, что луг этот от меня отделяла река. Шёл я, шёл – а мостика нет. Собрался уж вплавь. Речка-то вроде неширокая. Вот только вода мутновата. Не напороться бы на корягу!... Всё-таки решился. Снял одежду, связал в узелок, чтобы над водой держать. Да тут что-то как зацарапает, как заскрежещет... Открыл глаза: белесый рассвет. Часов пять. Взгляд мой упал на жницу на картине... Что-то в её лице изменилось. Да и Моника Беллучи показалась мне не такой, как раньше. Какая-то уж очень молодая, светленькая и не улыбается совсем.
В открытой форточке сидел наш кот Пелька. С ночной прогулки, значит, возвернулся:
- Привет, родной! – поздоровался я с котом. Он тоже был членом нашей семьи. И его я ещё с момента приезда не видел.
Выходить на волю через форточку и таким же образом возвращаться назад было любимым делом Пеле, с тех пор, как он из пушистого котёнка превратился в роскошного сибирского кота. А назвали его так потому, что в самом раннем детстве среди своих братьев и сестёр Пеле лучше всех управлялся с мячом. Бабушка преобразовала это гордое имя в Пельку. А подзывала вообще: «Пель-пель-пель-пель!». Только на этот зов и откликался.
Кот моему появлению, вроде, не удивился, признал меня. Прыгнул на диван, устроился под бочок погреться. Был он немножко мокрый. Видимо, в росе. Я погладил его по голове, но он, мотнув ею, тут же убрал мою руку. Привычки за два года не изменились. Гладить себя суровый сибиряк не позволял. Я и отстал, а кот закрыл глаза, заурчал. От этого мерного мурлыкания меня снова неодолимо потянуло спать. И я лишь успел велеть себе запомнить про сине-жёлтый луг. Что-то это да значило...
* * *
Когда я проснулся окончательно, Пеле и след простыл. На дворе воскресенье. Время близко к полудню. Тем не менее у всех какие-то дела. Дома были только бабушка и дед. Да и они, оказалось, только что вернулись с кладбища. Сегодня ведь Красная Горка.
За специально организованным для меня поздним завтраком я вспомнил и рассказал сон. Уж к чему к чему, а ко снам бабушка относилась серьёзно.
- Мутная вода – не дюже хорошо, – сказала она, когда я закончил. – Испытание, но не худо! А вот луг, - бабушка внимательно посмотрела на меня, - это что-то забытое тобой, но очень нужное. Может, даже должок какой-то или вина. Надо бы всё поскорее вернуть и исправить. Подумай хорошенько, да и чужих слов мимо ушей не пропускай: возможно, кто-нибудь тебе напомнит об этом ненароком... Вот, что могу я тебе сказать, герой ты мой. Ночь эта, знай, не пустая была. Приснилось не зря. Так что будь начеку.
- Миномётчик всегда начеку, - заверил я.
Сон вкупе с бабушкиным толкованием не шёл у меня из головы. Я вытащил из чулана мольберт, отыскал гуашь и несколько листов, которые два года назад не успел использовать. Отнёс всё это к сараю в глубине двора, где была очень удобная скамейкообразная приступочка, и, расположившись тут, стал вспоминать сон красками.
День был погожий, и на листе выходил очень даже солнечный пейзаж. Сине-жёлтый луг получился почти как во сне. Но чего-то тут не хватало. Я подумал о коне. О каких-нибудь птицах в небе. Но нет, здесь требовалось иное: нежное, и, пожалуй, чуть печальное. Сидел я, сидел, да вдруг лёгкими синими мазками изобразил поверх пейзажа призрачный женский лик. Луг не исчез. Он светился сквозь это милое лицо. Наверное, такое выражение должно быть у тоскующей нимфы Эхо, у какой-нибудь восточной пери или бессмертной эльфийской девы, потерявшей смертного возлюбленного... Я усмехнулся собственным сравнениям. Всё это были персонажи очень хороших, но не наших сказок. А кто же это мог бы быть у нас? Какая-нибудь вила или русалка? Но вилы вроде бы с крыльями. Значит, русалка? А, может, берегиня? Тут ведь берег... Для компетентного решения вопроса моих знаний демонологии было явно недостаточно. Я решил: так или иначе это дух приснившегося мне места. Найдя место, найду и деву. А увидать её въяве, будь она дух или человек, я был бы теперь очень даже не прочь.
Когда краски высохли, сияние видения несколько померкло. Но для памяти и того, что осталось, было достаточно. Я отправился обедать с чувством выполненного долга. Опять же можно было порадоваться: пользоваться красками, против ожидания, не разучился.
Я перебирал в памяти лица моих подруг и знакомых, чтобы уловить какое-либо сходство с изображённой мною девушкой. Но среди тех, кто приходил на ум, таковых не находилось. Может быть, когда-то видел её мельком? И вдруг волосы у меня стали дыбом… То пробуждение на рассвете, Пелька в форточке… Непривычное лицо Васильевской жницы, изменившаяся Моника Беллуччи… Чем больше я вглядывался в свой лист, тем больше мне казалось, что у всех трёх красавиц – одно и то же лицо!