Я познакомился с ним в прошлом году. Была осень. Та самая осень, которую все мы с таким нетерпением ждем. Ждем целый год. Потом смотрим, как она начинается, в непрерывном желании увидеть день самого ее разгара. И незаметно для себя пропускаем его. Этот мимолетный день. Наблюдая потом, как осень уходит…
Была осень. На тропинках и улочках, где есть хоть какие-то деревья, неизменно лежали хрупкие и так приятно шуршащие ковры. Листья на ветках в эту пору с каждым часом становятся все ярче и ярче. Будто город в честь какого-то праздника нанял целую гвардию сказочных художников, дизайнеров, скульпторов. Одним словом, людей-волшебников, которые только и делают, что лепят, красят, составляют в композиции все вокруг. Словно кто-то занимался тем, чтобы превратить город с серыми домами, деревьями, голодными кошками, грязными машинами, бесконечными и печальными людьми в… в самую настоящую осень. В это торжественно-печальное время года — этакий шикарный бал. Прощальный бал. Тут вроде и грустное всё, и, одновременно, праздничное, яркое… Пышное…
Днем солнце светило еще ярко и ветер дул почти ласковый и почти теплый. Дождя еще не было. Был только листопад. Золотые, алые, сиреневые, тусклые и яркие, маленькие и крупные листья — все падали на асфальт, газоны, крыши магазинчиков… Падали всюду и все превращали в праздник, в осень. Я всегда любил гулять в такие дни по длинным аллеям и паркам в городе. Там, где этой осени больше всего. Мне нравилось прогуляться вечером, когда солнце имеет особый, мягкий оттенок, делая краски вокруг еще более теплыми. Мне нравилось ходить не спеша, одному или в приятной и тесной компании. В эти дни внутри и вокруг какая-то меланхолия. Приятная, ленивая и совсем сумасшедшая. И всегда, всегда ее сопровождает непонятный, неуправляемый наплыв чувств, которые неизменно выливаются в нежность и… нежность. Мне это нравилось раньше.
Все это. Видеть в других и себе осень. Жить осенью — нравилось. А в тот год нравилось особенно. И особенно хотелось шаркать туфлями по желтым листьям, прогуливаться по золотым аллеям, утопая в волнах меланхоличной осени…
Тот солнечный вечер я проводил точно так. Гулял по старенькой узкой улочке с низкими
и несколько забавными домами, испуганно посматривающими своими огромными окнами на плотно усаженные деревья. Я шел медленно и задумчиво смотрел, как концы туфель разгребают плотный слой листьев, когда кто-то довольно грубо коснулся моего плеча. Со мной быстро поравнялся мужчина лет тридцати пяти, плотного, а вернее, полного телосложения
и с очень округлым, почти детским лицом. Хотя он ничуть не изменился (только пара новых морщин усердно вгрызалась в его лоб), я не сразу узнал в нем бывшего одноклассника. Мы с ним приятельски поздоровались и даже поговорили о чем-то. Помню, что во время учебы в школе он был неказистым, неуклюжим. Он редко мог пошутить удачно и еще реже его шутки слушал хоть кто-то. Обычно в разговоре он появлялся внезапно, как реклама во время интересного фильма. На некоторое время после его появления раздавалась громогласная пауза. Потом несколько сдавленных усмешек все же возобновляли разговор, до очередного его появления. Когда этот парень (тогда он ведь еще был парнем) рассказывал, он усиленно торопился. Пожалуй, даже слишком. Длинные предложения благодаря его пухлым губкам превращались в неимоверно длинные слова. И, конечно же, какие могут быть знаки препинания, интонации — среди слова? Правда, совсем игнорировать его не получалось. Этот человек никогда не считал чрезмерной трудностью для себя повторить одну и ту же фразу (то есть длинное слово). Повторить ровно столько раз, сколько понадобится, чтобы его услышали. Ну, то есть, сделали вид, что услышали. Он был смешон в своих попытках казаться лучшим. В попытках скрыть ошибки, обычные ошибки. Скрыть, а лучше придумать причину, которая, конечно же, вынудила его ошибиться. Он, как и многие из нас, не любил правды. Особенно — честной, откровенной и ничем не прикрытой правды. Но он был смешон и… И никогда не нравился мне. Но в тот вечер мне все казалось важным, привлекательным и достойным нежности и тепла. Или хотя бы улыбки и внимания.
Мы немного поговорили о школьных годах. Вспомнили то да се. Вскоре поняли, что вспоминать особо нечего. А что есть — то неприятно и точно не достойно такого замечательного дня. Он что-то рассказал мне о своей работе. Правда, я совсем не запомнил, что именно. Не запомнил даже, кем он работает. Кажется, что-то связанное с банком или торговлей… Может быть, страховое агентство. Возможно, он охранник или ночной сторож. Он еще зачем-то рассказал мне, как побывал на море. Один. От всех отдохнул. Съел там некачественный пирог с рыбой и с отравлением вернулся домой. Неделю или две пролежал в больнице. А потом… потом он начал рассказывать мне про свою семью. Этот момент я запомнил очень хорошо. Он был коротким, но, пожалуй, единственно живым. Он очень удивился, что у меня нет детей еще, «в таком-то возрасте!» И даже жены. Удивился и принялся рассказывать про чудесную выпечку своей жены-красавицы. Похвалился, что обе его дочки-близняшки закончили второй класс лучше всех: «В отца пошли, точно тебе говорю!» Похвалился. Сказал, что они — его семья — единственные, кто наполняют его жизнь смыслом. Единственные. Потом сообщил что-то еще, конечно же, немаловажное. И предложил встретиться как-нибудь. Выпить кофе или… в общем предложил выпить. Я согласился. А как иначе? Ведь к каждому я тогда испытывал нежные чувства…
И только когда я пожал ему руку, чтобы попрощаться — увидел его, стоящего чуть в стороне. Неизвестный мне человек, очевидно, прогуливался с моим бывшим одноклассником. И, пока тот быстро тараторил мне о своей жизни, он молча ждал. «Здрасте», — сказал он,
когда заметил, что я обратил на него внимание. И это «здрасте» — оно было таким живым и настоящим. Оно было открытым и добрым, по правде приветливым… Честным. Оно
не было вынужденным и сопровождалось коротким кивком и робкой улыбкой…
Так я впервые познакомился с этим человеком. Если это мимолетное «здрасте» можно назвать знакомством.
Я сидел в закусочной в центре города. Тусклый свет, равномерно расплывавшийся по помещению от слабых светильников, делал ее, закусочную, казалось, еще меньше, чем она была на самом деле, и как будто удобнее. В отличие от остальных заведений, которые субботним вечером вмещают в себя такое количество толпы, что сложно разглядеть свободные места, которых там, в общем-то, и нет, — это место было удивительно тихим. Тихим, малолюдным и домашним. Обычно сюда приходили люди молчаливые и одинокие, либо счастливые и влюбленные, от чего тоже молчаливые. Слышно было только редкий полушепот и тихую, мелодичную и до боли знакомую музыку. Внутри было очень накурено и пахло ароматами всевозможных напитков. Что не удивительно. Ведь люди одинокие и молчаливые всегда курят или пьют. Либо делают и то и другое сразу. И, обычно, помногу и как-то особенно одиноко и молчаливо. А люди влюбленные… хм... Ну они ведь не всю жизнь влюблены. Когда-то тоже были одинокими.
И теперь курят помногу — просто так. По старой привычке. И поэтому внутри накурено, даже слишком. Иногда даже забываешь, что это дым, и думаешь, что это густой-густой туман, пожелтевший в слабом свете ламп, медленно выползает в окна, в город.
Иногда к столикам подходит высокий подтянутый парень, в белой, выглаженной рубашке, так броско выделяющийся на общем фоне домашности. Он что-нибудь записывает себе в блокнот и вскоре обязательно возвращается с подносом, на котором по обыкновению кофе или чай, или салат, хотя чаще вино или водка и какие-нибудь фрукты. Изредка звенит бокалами бармен, который, кажется, уже целую вечность их натирает и никогда не закончит это занятие. Здесь он по праву считается волшебником, хотя по ту сторону стойки никакого волшебства нет. Только обычная ежедневная работа…
По обыкновению, я потягивал кофе за дальним угловым столиком. Здесь больше всего тени и видно весь бар. К тому же рядом со столиком очень удобно расположилось окно. А я так люблю смотреть в окна. На людей, улицы, машины. На неизменно серые дома и неизменно голодных нищих. Так приятно смотреть на все это. Как оно движется, работает, бесконечно и притом всегда остается таким, каким было и год, и два, и даже десять лет назад. Особенно я люблю смотреть на все это в начале декабря. Когда в воздухе уже пахнет праздником, но подготовка к нему еще только-только началась. В эти дни и дома, и машины, и даже нищие остаются такими же, как и весь год, но приобретают какое-то особенное, праздничное свойство и даже праздничный дух…
Изредка я делал нервные затяжки и все время поглядывал на часы. Мой бывший одноклассник с детским лицом задерживался довольно сильно. Меня это раздражало и даже бесило. В кои-то веки я сам пришел вовремя и вот теперь — жду его почти час. Хотя в глубине души я радовался тому, что условленная встреча не начинается. Да и чему огорчаться? В школе мне было сложно вытерпеть его бред даже на время одной перемены. А с тех пор он совсем не изменился. Совсем. Все так же быстро говорит. Все так же боится за свой не существующий авторитет. Все так же учит всех. И все так же боится правды. Настоящей правды. Хотя это, пожалуй, многим из нас присуще… Я посмотрел на часы еще раз и увидел, что опаздывает он уже почти на два часа. Мне уже хотелось встать из-за столика и накинуть на плечи свою потрепанную куртку, когда кто-то подошел к моему столику, постукивая туфлями по неровному паркету. Я поднял глаза на этого человека и в ответ услышал то самое «здрасте». За этим словом последовал кивок головы. Робкая, обезоруживающая улыбка. И человек в черной водолазке и простых джинсах, чистых и выглаженных, присел на свободный стул у моего столика, одновременно опустив воротник и сняв перчатки. После этого, он добродушно и пристально уставился прямо мне в глаза.
— Вы что, так и пришли?
— Нет, что вы! Я оставил пальто в гардеробе, —
он сказал это очень четко и почти по-армейски ясно, но все так же неизменно добродушно и как-то воспитанно улыбаясь.
Сначала я хотел спросить, о каком гардеробе идет речь, ведь заведение было маленькое и гардеробов тут не было, но потом вспомнил про каморку, в которой работал молчаливый и немного угрюмый дедуля. Всегда гладко выбритый и даже причесанный. А еще по обыкновению одетый в клетчатую или полосатую рубашку. Обязательно застегнутую на все пуговицы. Некоторые посетители иногда оставляли там свою верхнюю одежду, чтобы она не пропахла сигаретным дымом. Так делали чаще те, кто не курил, а так как таких здесь почти не бывало, то дедуля, как правило, мирно дремал или читал какой-нибудь исторический роман — в том и заключалась его работа…
— Андрей просил передать, что не появится сегодня. Мне очень жаль, что вы так долго
ждали…
— Да нет-нет, ничего. Спасибо, что хотя бы предупредили об этом сейчас, — с наигранным огорчением вздохнул я, с трудом сдерживая радость облегчения. — Скажите, а сами вы торопитесь?.. Просто я, ну… в общем я был бы рад
с кем-нибудь пообщаться. Может быть, хотя бы прогуляться. Вечер ведь хороший. Хоть и зимний.
— Да нет. Я вовсе не спешу. Моя кошка умерла позавчера. Совсем старая была. Я усыплять ее ездил. Поэтому дома меня не ждет никто. И никто не умрет без меня от голода… — по его лицу пробежала тень как бы извиняющейся за собственную грусть улыбки — Вот только на улице ведь зима и холодно. И вообще метель, а кроме водки я ничего не пью.
После последней фразы я не удержался и поперхнулся. Слишком уж прямолинейно это было сказано. Совсем без намека и каких-то предисловий. Без лишних церемоний. Я даже удивился: насколько лаконично и вежливо этот незнакомец намекнул на то, что хочет выпить, и тем более — насколько деликатно он предугадал мое желание не просто пообщаться, но и, как любят говорить во всяческих фильмах типично «русские» люди — «поболтать по душам»…
— Ты знаешь, я вот думаю: мы так давно знакомы. Ты столько обо мне знаешь, а я даже не спросил у тебя, кем ты работаешь. Да я вообще ничего у тебя не спрашивал…
— Знаешь, что я люблю? Зимой… то есть не зимой, а в конце октября — начале ноября, когда снег еще не совсем лег, но дороги уже замерзли и начали покрываться гололедом… Мне так нравится смотреть на людей, которые обычно идут так важно, по-господски, как хозяева, понимаешь? А в этот гололед они так забавно перебирают ножками, чуть касаясь земли. Почти на носочках бегут. И так неуклюже, до того смешно. Не знаю, меня это всегда забавляло…
— Да-да… Вот ведь забавно бывает… Скажи, как мы познакомились? Помнишь? Ты ведь просто сказал «здрасте» — и все! А потом просто выпил со мной водки — и вот — пожалуйста! Не поверишь, но ты единственный человек, с которым я умудрился проговорить как-то по телефону целую ночь! И ведь сейчас спроси меня — о чем мы тогда разговаривали — я и не скажу вовсе! Не помню, совсем!
— О правде и каком-то идеальном мире. Ты пьян был кажется, тогда… — словно самому себе напоминая, сказал он, а потом снова сменил тему. — А до чего смешно они скользят и поскальзываются! До чего смешно пытаются удержаться за невидимые перила, в эти моменты!..
— Мне кажется иногда, что у нас с тобой столько общего, ведь с тобой так легко разговаривать. Да и вообще — ты парень хороший такой. Добрый и воспитанный главное, а я ведь даже не знаю, чем ты занимаешься!...
— …Мне смешно над ними и… жалко их одновременно, — словно не слыша меня, продолжил он. — Они ведь так боятся падать. Во всем и везде боятся упасть. Это все, что их волнует, наверное, поэтому они не подымают глаза, а все смотрят под ноги — ты как думаешь?
— Да что ты привязался к этим катающимся? И боящимся упасть и скользящим этим? Смешно ему! Ты себя вспомни в такие моменты, когда не стоишь на месте, а идешь — сам ведь упасть боишься! Сам катаешься! Вот чего ты к ним пристал? Если ты — такой же?.. Скажи лучше, где ты работаешь? Я ведь это у тебя спрашивал.
Он как-то погрустнел после этих моих слов. Сразу стал серьезнее и как будто бы очнулся от прекрасного сна. Немного помолчал, резко вытер нос внешней стороной ладони и сказал: «Такой, да не совсем. Я падаю, но не боюсь упасть и смеяться не боюсь. И глаза не боюсь поднять, по сторонам посмотреть. Вот и все различие. Вот и вся шутка. Доктор я. Вот и правда вся…» — после этого весь оставшийся вечер он был какой-то молчаливый и сильно задумчивый. А еще часто смотрел на часы и все время насвистывал какую-то мелодию…
К тому времени мы были знакомы с ним уже больше года.
Зима проходила. Начался февраль со своими холодными ветрами и приближающимся ощущением авитаминоза, а еще весенней радости. Все было как всегда. Я работал. Читал много книг. Смотрел много фильмов. Пытался сделать сразу кучу всяких дел и, конечно же, ничего не успевал. Спал целыми днями, а по ночам не знал, куда себя деть. Иногда я сутками не выходил из дома — работа позволяла. За это время съедал все, что было в холодильнике, и выпивал все, что было в баре. Занимался чем-то важным и значимым, но только для меня. Важным и значимым. Иногда я просто сидел в кресле и, не моргая, глядел в одну точку. Всё перебирая знакомых, родственников, друзей. Вспоминая, как мало среди них по-настоящему воспитанных и честных. Вспоминая, что все они боятся правды. Закрывают глаза, уезжают на курорты, слушают музыку или читают газеты, в общем делают все, чтобы убежать от нее, от правды, как только та появится на горизонте. Все они. И я — такой же. После этого я часто вздыхал с какой-то особой грустью и шел к холодильнику или бару. Неизменно. В такие дни вся моя правда была только там… А мир, о котором я мечтал, представлялся возможным только здесь, в этой комнате и еще где-то в моих фантазиях…
А еще я все так же любил прогуливаться с ним по выходным. Ходить в маленькие закусочные в центре города. Смотреть на людей, машины, дома. Неизменно серые и неизменно одинаковые. Думать о том, что таков город. Он един и в нем все, вернее, почти все — такие. Одинаковые. Мы часто пили кофе, иногда водку или ром. По праздникам обязательно брали вино.
Но только хорошее и только красное. Я курил сигареты, а он в это время что-то рисовал или писал в своей тетрадке. Пока я курил сигареты, я молчал. Просто потому, что хотелось подумать, ведь с ним так часто приходилось думать. Он говорил не очень много. Но когда говорил… В общем, я очень редко сразу понимал смысл его слов. Поэтому он терпеливо ждал, пока я докуривал очередную сигарету. И что-то писал в своей тетрадке. Или рисовал…
—Эх! Снег такой валит на улице. Прям… Ну.. прям снег, в общем. Такой снег, каким он и должен быть. Я в детстве любил зиму именно за этот снег. Особенно хорош он в ноябре. Когда только-только ложится. Все вокруг бело-белое. И чистое. И с неба сыплются эти огромные белоснежные хлопья. И такое удовольствие
бывает встать под этим снегопадом, задрать голову вверх и, раскрыв рот, ловить снежинки языком. Чувствовать, как падают они на горячие щеки и тут же тают, скатываясь потом каплями со щек и снова замерзая в снежинки…
— Да. Я тоже люблю этот снег. Давно как-то, в такой снегопад — только он был совсем снегопадом, и видно-то ничего на расстоянии десяти метров не было — я гулял по парку. Вечер уже был. Ну как, не то чтобы сильно вечер — всего-то часов пять или шесть, но было уже темно и в парке горели фонари, заливая все под собой серебряным мягким светом. А темноту вокруг этот свет делал еще темнее и еще непривлекательнее… Это был обычный день среди недели и потому, наверное, в парке было очень тихо и малолюдно. Вернее, по той аллее, по которой прогуливался я, — вообще никто не ходил.
Это было заметно сразу — ведь тропинка была сильно завалена снегом и почти не топтана. Я шел по этой засыпанной снегом тропке, почти равномерно освещенной серебряным светом фонарей вдоль редких лавочек, также засыпанных снегом. Все они были одинаковые: старые, кое-где поломанные — то ли человеком, то ли временем — и пустые. Все до одной. Их было,
в общем, на аллее немного — десять, может, пятнадцать, — а для такой аллеи — это даже мало! Я шел и почти не обращал на эти лавочки внимания, и, пожалуй, так бы и не обратил его ни на одну из них, если бы на последней лавке не заметил какое-то мимолетное движение.
Я остановился как вкопанный и присмотрелся — там, на лавке, что-то сидело. Я присмотрелся еще лучше — и увидел, что это человек.
Подошел поближе. Человек курил трубку, неторопливо, спокойно, курил и выдыхал ароматный дым. Это был дедушка лет шестидесяти. Он был одет в старенькое потрепанное, но целое и чистое пальтишко, серые брючки и даже в ботинки. Они тоже были не новые, как все остальное, но все-таки чистые и, как ни странно, — сухие! Я не знаю, как он умудрился добраться до этой лавки, не искупав ботинки в снегу, ведь я-то сам проваливался в снег очень глубоко! Еще было очень странно то, что к лавочке вела только одна тропа — моя, а вторая была свежая и нетоптаная. Вот и получалось, что этот седой «отдыхающий» попал на эту лавочку неизвестно как. А он все сидел и покуривал трубку. Иногда пару раз кашлянув, он задумчиво похрипывал, словно собирался с мыслями, а потом продолжал курить. Еще он непрерывно выстукивал какой-то ритм левой ладошкой по своему колену, а правой рукой периодически поглаживал густую бороду. Ослепительно белую бороду и ровненько стриженную. Постояв так несколько секунд, я смахнул с лавочки снег и присел рядом с ним. Он даже не поглядел в мою сторону, только слегка приподнял шляпу, будто приветствуя кого-то, а потом продолжил молчаливо курить трубку и выстукивать ритм ладошкой. Мы посидели так еще минут пять. Молчали. Он курил, а я прислушивался к этому глухому стуку. Потом он вдруг как-то весь шевельнулся — в этот момент с его плеч и шляпы посыпался снег, еще пару раз кашлянул, а затем вынул трубку и вытряхнул из нее почерневший табак. «Прискорбно…
Мда… Но, что тут поделаешь — у всего есть предел, конец… разве что кроме наших идеалов да мечтаний», — с этими словами он сунул трубку за пазуху и, поднявшись с лавки, не торопясь побрел по протоптанной мной тропинке.
А плотные снежные хлопья постепенно растворили его силуэт…
Я не стал смотреть ему вслед. Я только поглядел сначала наверх, а потом перед собой — везде был снег. Казалось, не было ему конца. Будто весь мир исчез, а осталось только нечто белое и бесконечное. То, что повсюду. Я смотрел на снежные хлопья и понимал, что как бы много их ни было — у них есть предел. И конец у них тоже есть. Этот конец приходит весной, забирая всю белую бесконечность вместе с собой. Вот так. Поэтому я люблю снег. Он знает, что его век короток и потому пытается за этот век заполонить собой все — не так, как мы…там немножко, там чуть-чуть. В конце концов, и воспоминаний-то о себе не оставляем…
Он всегда исчезал и появлялся, когда ему самому хотелось того. Иногда он приходил в гости и ночевал несколько дней подряд. Мы часто играли в шахматы или в карты. Он никогда
не отказывался выпить. Но в основном пил только водку. Не помню, когда он начал курить, но курил он недолго. И все время «бросал». То на неделю, то на месяц. Иногда «бросал», потом выкуривал одну сигарету, спустя пару недель снова «бросал». Когда мы пили — я пьянел быстро. В сравнении с ним. Сколько бы он ни выпил, — всегда оставался совершенно трезвым. Когда он приходил, все время рассказывал мне какие-то новые истории, про каких-то новых людей. Непонятно когда и непонятно где встреченных им. Потом замолкал надолго. В это время я что-нибудь начинал ему говорить. Что-нибудь, что на тот момент находил очень важным. Задавал ему какие-то вопросы. Он легко и коротко на них отвечал. Если только эти вопросы не касались его самого. Он вообще очень редко говорил о себе. А если из него и получалось что-то вытянуть, то вскоре он менялся в настроении и еще скорее куда-то исчезал. Бывало, исчезал надолго. Однажды я вспомнил, что он по профессии «доктор». Хотел узнать, в какой именно части, а он пробормотал что-то по поводу вечной жизни и душевного покоя, а потом быстро собрался и исчез на несколько месяцев. Я тогда подумал, что он психолог, а может даже психиатр. Этим объяснил все его причуды и странности. И одновременно его воспитанность и прямолинейность. Объяснил и успокоился. Подумав, что теперь-то я точно знаю своего друга. И уж точно хорошо разбираюсь в его привычках, особенностях. В общем, во всей его натуре…
Когда он исчез, я, спустя какое-то время, решил взять недолгий отпуск. Уже давно хотел съездить в горы. Посмотреть на них снизу, потом взобраться, посмотреть с них вниз. Вымочить ноги в ледяной воде талых озер, спуститься вниз по течению озорных горных рек, может даже послушать каких-нибудь жутковатых историй о том, что «лет пять назад, вот на этом месте перевернулась лодка….», или о том, что «в прошлом году очередной турист оступился и полетел прямо вниз, прямо туда. Будьте осторожны! Горы — они ведь…» На самом деле я и сам точно не знал, чего хочу от этой поездки и от гор.Просто я был там последний раз в детстве. Прекрасно помню, что поездка та произвела на меня незабываемое впечатление. А чем именно — я давно забыл. Вот и хотел вспомнить. Почему-то я никак не мог допустить, что это путешествие — внезапное и необдуманное — могло меня разочаровать и не только не освежить старых восторгов, но и вообще стереть их. Впрочем, это неудивительно, ведь не может же так резко поменяться мнение о таком совершенном, неизменном и вселенском, как природа…
В горы я приехал с друзьями-приятелями на автобусе. Все вместе мы поселились в номерах гостиницы. Первый день держались друг друга, присматривались к месту отдыха. Восхищались, дергали соседа за рукав, показывая куда-нибудь пальцем, а потом разбрелись кто куда. И не видели друг друга до самого отъезда, лишь иногда пересекаясь в узких темных коридорах гостиницы и коротко, чуть заметно кивая в знак приветствия. А пройдя мимо, тут же ускоряли шаг, надеясь больше не встретиться за время отдыха. Нас было пятеро. Двое мужчин и три взрослые женщины. Все они, кроме меня, уже успели обзавестись семьей. И все мы были коллегами. Мы приехали отдыхать. Отдыхать, как выражались мои спутники, «от всего». В том числе от семей. Все мы придумали себе образы, начали слагать для новых знакомых о самих себе легенды и, конечно же, каждый из моих друзей-приятелей совсем не скрывал того, что они якобы не замужем или не женаты. Потому, встречая друг друга, мы бежали в стороны, боясь, что эта встреча может разрушить ту сказку, нарисованную нашей ложью. Да и вообще боясь друг друга, как напоминания о «настоящем» мире…
Я прожил в гостиничном номере три дня. Вдоволь наелся крохотных порций в ресторане, который еще вчера был простой столовкой.
В свое удовольствие пользовался душем с горячей и холодной водой. Правда, каждый час воду перекрывали поочередно. То горячую,то холодную. Ночью я спал на удобной кровати,
на которой то ли совсем не было матраца, то ли он прохудился настолько, что его наличие было совершенно незаметно. Иногда я от нечего делать включал телевизор, прокручивал каналов пять-шесть, убеждался, что каждый из них показывает только помехи, обреченно вздыхал и закуривал сигарету. Выкуривал две-три сигареты, и весь номер погружался в густую туманную дымку. Вентиляции тут тоже не было. Открывал окно и сразу же залетало несколько мух, которые не давали мне потом всю ночь покоя. В первые дни я думал, что смирюсь с этим. Ведь в номере я был только два раза в сутки — утром, когда просыпался, и ночью, когда спал. Все остальное время я где-то намеревался проводить. Но спустя три дня, я понял, что больше так не могу. Прежде, чем съехать, хотел умыться, но отключили холодную воду. Я усмехнулся напоследок. И сдал ключ. На деньги, которые мне вернули, можно было найти замечательный ночлег в деревне, расположенной неподалеку…
Я сдал ключ и освободил себя от графика бесполезных и мимолетных экскурсий. Отдыхать вне отеля. Одному. Это, конечно, довольно сложно. Однако только поэтому я мог направляться, куда мне самому захочется. Не идти за проводником, а самому себе быть проводником. Я, правда, иногда спрашивал дорогу. А порой присоединялся к пешим экспедициям. Но от этого все становилось только удивительней. Однажды я даже заблудился таким образом. Оказался один. А вокруг только горы. Забрался на самую высокую из них, как мне показалось. К тому времени день уже подходил к концу. В горах закат всегда ранний. И часто — великолепный. Я осмотрелся вокруг себя и к своему сожалению и восхищению одновременно понял, что потерялся в этих горах. Такие же, как и моя гора и в то же время совершенно другие. Покрытые лесами или «лысые», с маленькими снежными шапками или совсем скалистые. Величественные и недвижимые. Где-то вдалеке парил коршун. Он издал продолжительный приветственный клич, который пронесся надо мной вместе с легким и теплым ветром… Редкие облака впереди сжигали алые лучи заката, словно отблески языков пламени на короне бога солнца. А позади меня раздавались громовые раскаты и вспышки молний — гроза, прошедшая мимо гор. Все было невероятно красиво. Живо и вечно. Мне стало совершенно все равно, что я совсем потерял дорогу домой, все равно, что у меня нет еды и уж тем более все равно на всех приятелей, которые приехали вместе со мной, чтобы изменять своим женам и мужьям. Их мир был далек от меня. И от этого мира. Непоколебимого. Безо всякой лжи и лицемерия. Здесь все — такое, какое оно есть. Горы здесь — это горы, а человек — это человек. И никто не попытается вытеснить другого из-под солнца, потому что все знают: оно для всех одинаково светит. Для всех оно доступно и непостижимо одновременно. И жизнь здесь драгоценна, важна. А смерть — это всего лишь смерть. Всего лишь часть жизни. Общей жизни этого мира. Идеального мира, в котором только одна правда. И никому не нужно ее оспаривать или доказывать, потому что она уже давно сама себя доказала…
Я сел на вершине той горы, прислонился к большому валуну спиной и спокойно уснул, озаряемый лучами заката. Когда проснулся — уже наступил поздний вечер. Мое лицо озарялось тусклым светом растущей луны. На краю обрыва, метрах в десяти от меня, сидел какой-то человек. Он что-то писал, кажется, низко сгорбившись, иногда поднимал голову и смотрел на звездное небо. Потом снова наклонялся к тетрадке и с жаром что-то продолжал в нее записывать. Это был он. Мой друг, который исчез куда-то и не появлялся уже несколько месяцев. Я подошел к нему и сел рядом, закурив сигаретку. В этот раз он даже не сказал того самого «здрасте». Просто кивнул мне и улыбнулся. Луна наполняла его глаза каким-то особенным блеском. Особенным теплом. Пока я курил, он что-то быстро дописывал. Потом отложил тетрадку в сторону и выкинул ручку вниз. Стал заворожено смотреть на небо. На звезды.
И улыбаться. Что-то детское было в тот момент в его лице. Какая-то необузданная детская наивность, смешанная с таким же детским восхищением, какие бывают у детей, только что открывших для себя нечто, чего для них не было.
К тому времени я был уже порядком голоден. И как-то вдруг вспомнил, что потерялся и даже не знаю, где выход. Как-то внезапно вспомнил обо всех проблемах, которые я оставил там,
в мире, где всегда боялся правды…
— Как невероятно красиво здесь! Эти звезды. Я плохо помню свое детство, но, ты знаешь, чего я никогда не забуду из него? или не из него… Я никогда не забуду одного своего желания: я смотрел на звездное небо — оно ужасно потрясало мое детское воображение — и вдруг увидел падающую звезду. Единственное, что мелькнуло у меня в голове, — это чтобы однажды я мог так же светить кому-то, как эти звезды…
— Ты так внезапно исчез. Я уж подумал, что в этот раз и не встречу тебя. А ведь я потерялся! Ты очень вовремя появился. Очень.
— И сегодня я ничуть не изменил своему желанию. Все эти яркие светящиеся точки — они давно погасли там, где родились. Давно их уже нет, а мы все купаемся в их лучах и все еще наслаждаемся ими… Я бы очень хотел однажды, когда меня не будет, — вот так же светить хоть кому-то…
— Да. Звезды… они яркие. Ты знаешь, а ведь я потерялся! Совсем-совсем потерялся! Я еще утром шел куда-то. Шел... А потом взял и потерялся. Я в горах потерялся. И до сих пор
не знаю, куда идти. А тут везде горы… Высокие и безответные. Нет, они не немые! Они могут говорить. Повторять твои или мои слова. Только звучат эти слова как-то глухо. И пусто. Они — глухи! Горы-то. Нет-нет, конечно, они восхитительны и даже божественны! но совсем глухи… Ну, и чего ты улыбаешься? Вот скажи мне?!
— А я на бабочек смотрю просто. Они маленькие, и жизнь у них коротка. Но зато — они умеют летать. И как легко, как свободно они умеют летать! Красиво и непринужденно. Словно танцуют. В воздухе. Ни одна птица так летать не умеет. А ночью, как сейчас, простые бабочки куда-то исчезают. А им на смену вот эти мотыльки приходят. Они-то ведь еще прекрасней. Для ночи. И светят. Совсем как звезды.
— Какие к черту бабочки?! Я заблудился, а ты мне про звезды и мотыльков!.. Я голоден, понимаешь? И боюсь. Что ты смотришь на меня так вопросительно? Чего боюсь? Да темноты я боюсь, например. Высоты. Гор, а может, тишины…
— Так крикни!
— …Не знаю. Какая разница?! Я устал. И потерялся. И бабочки мне не нужны! И звезды.
И свет их…
— Ты же темноты боишься. Свет тебе чем не угодил тогда?
— Шутник! Да что ты привязался-то к свету? Лучше б сказал, куда идти.
— А я и сам не знаю. Я тоже потерялся. Вместе с тобой. И, как ты, все найти дорогу не могу. А хочу как, мочи нет! Ты-то нашел, недавно совсем. Да боишься ты своих дорог. Вот и меня с моим миром приплел в свой мир. Хочешь топтаной дорогой пройти. А нет таких! Вот и потерялся потому. Не темноты ты боишься. А себя. А меня-то зачем впутывать в это? Ты спросил меня, прежде чем создать? Создать, да еще всю ответственность переложить на мои плечи?! «Какие к черту бабочки», заблудился он, блин! А, может, это мой идеальный мир был, в этих бабочках и звездочках? Я, может, хотел мотыльком быть. Чтобы взлететь повыше и найти дорогу. Чтоб светить, понимаешь? Всем светить. А не вот так. Одного тебя вытаскивать на дорогу. Не нужен я тебе. Не нужен. Как ты не поймешь этого? Эх. Смотришь на меня. Чего смотришь-то? Все не врубаешься, что я плод твоего воображения? Ну, не бывает так! Не бывает, понимаешь? Чтобы «здрасте» и все. И никто не представит даже. Хм... Все не веришь? А ты возьми и сбрось меня. Туда вниз. Захоти, чтоб я мотыльком стал. Или кем-нибудь. Я не «добрый, приветливый парень» со своим миром. Я просто часть твоего. Такие вот в твоем мире идеальные люди. Добрые, приветливые и почти немые. О бабочках да о звездах мечтают…
Я почему-то сильно захотел, чтобы в этот момент он исчез. И мой друг внезапно прыгнул вниз. Он раскинул руки в стороны и с него слетела одежда, а потом он скрылся в тумане, обволакивающем гору. В ту же секунду из этой дымки вылетел маленький мотылек, излучающий слабое свечение, заметное целому миру…