Открыв с группой давнишних товарищей свой бизнес, как он шутливо называет его «стариковской конторой «Рога и копыта», Степнов совершил очередную поездку по точкам потенциальной клиентуры. С целью и свои «рогатые» возможности представить, и местные потребности изучить, оценить перспективы делового сотрудничества. Однако, несмотря на приличную сумму достигнутых договоренностей, вернулся домой не в самом лучшем настроении. Попросту давно не бывал в народной гуще и вот наслушался там разговоров даже на такие темы, которые могли бы стать читательской «изюминкой» изданий любого общественно-политического калибра. С одной стороны, его радовал заметно возросший уровень самочувствия глубинки и хоть осторожно-ироничный, но все же оптимистичный настрой большинства любителей поговорить «за жизнь». А с другой – раздосадовала излишняя раскованность людей в использовании данной временем «свободы слова».
Особенно шокировало поведение даже ряда образованных лиц в преддверии едва не помутившей разум психически слабых магической даты «21.12.12», которая стала своего рода проверкой душ и поступков людских. «Как же теперь, – подумал он, – неловко должно быть тем, кто всячески пытался избежать предрекаемого на тот день «конца света». Ведь библейски описанная, но вовсе не имеющая конкретных временнЫх рамок эта катастрофа Земли – не иначе как кара Всевышнего всему человечеству. И спрятаться, убежать от нее посредством каких-то смехотворно-подземных бункеров, других хитростей и денег так же невозможно, как перепрыгнуть самого себя. Да и не грешно ли это, пытаться поставить свою волю выше Божьей?!» А на вопрос домашних по поводу его хмурого вида он на минутку задумался и неожиданно для них рассмеялся, потом задорным голосом произнес:
– Глупцы какие-то, едри их кочерыжку! Одни разливают по прессе ради своих гонораров всякую вредоносную гадость наподобие того керосинообразного «солнцедара», которым спаивали когда-то из бочек с резиновыми шлангами по полдеревни мужиков. А другие – еще не до конца утратив свою советскую веру в любое печатное слово, чуть ли ни проглатывают это пойло вместе с той резинкой…
– Ну, и ладно, Аркашенька, – облегченно вздохнула супруга и с улыбкой посмотрела на такую уже родную ей кудрявую копну оставшихся на его голове волос. И, заметив несколько новых сединок, шутливо добавила: – Коли уж Боженька продлил нам жизненное существование, понимаешь ли, то пора бы и юбилейчик справить, воздать там должное и Всевышнему.
– Что еще за юбилей? – точно сверкнул всей голубизной глаз Степнов.
Всегда помня его крайне негативное отношение даже к намекам на публичные застолья в честь своих круглых дат рождения, она не стала испытывать его терпение и тут же с шепотком прильнула губами к горячей щеке мужа:
– Нет-нет, я не о семерочке твоей с пятеркой, говорю о чисто творческом круглолетии.
– Ах, во-о-от о чем ты, – не сказал, а почти пропел голосом внезапно утратившего интерес к разговору человека Степнов. Опять коснулся кончиками пальцев своей родинки на уже изрезанном мелкими морщинами лбу и добавил: – Никаких сборов и по этому поводу не будет, Звездочка, ты даже в головушку свою не бери.
– Да что ты такое говоришь, Аркадий Степанович? – перешла на шутливо-официальный тон удивившаяся супруга. – У него аж полвека творческой деятельности, понимаешь ли, а он отмечать не хочет. Денег, что ли, пожалел?
– «Не в деньгах счастье», – как говаривают нищие. От них, если неразумно использовать, как раз и все несчастья идут. И чаще всего с этих так называемых юбилеев всё начинается.
– Что ты имеешь в виду, о каких еще таких несчастьях говоришь, понимаешь ли?
– Я-то понимаю, а вот понимаешь ли ты, – иронично передернул он эти оставшиеся у неё с юности слова-паразиты, поправил ее сбившуюся на лицо прядь смолисто-поседевших волос и на мгновение задумался. «Может быть, она действительно права, и надо устроить этот приближающийся юбилей?» – мысленно спросил у самого себя и тут же вспомнил многолетней давности случай с заведующим совхозной реммастерской. Торжественно, в переполненном совхозном клубе отметили его дату, навручали ему подарков разных. И вот председательша профкома говорит: «В общем, даже и не знаю, как мы завтра без вас будем жить и работать». Он же эту дежурную фразу воспринял по-своему и чуть не плача отвечает: «Ну, раз такое дело, и вы без меня не сможете даже жить, то давайте, хлопцы (обращаясь к своим сынам), забирайте эти подарки домой, а я остаюсь на работе».
Степнов рассмеялся к удивлению наблюдающей за ним жены и мысленно заключил: «А сейчас уже, едри твою кочерыжку, хрен такой номер даже у самого большого чинуши пройдет. Дышущих в спину один другому стало больше, чем профессионально работающих». И вспомнил хотя бы близкого ему СМИишного руководителя. Собрал он недавно на свое юбилейное застолье чуть ли ни весь цвет округи. Столько слов и пожеланий услышал! Отметили даже его по-прежнему неуемную энергию и молодость в работе, тягу к внедрению новейших организационных и компьютерных технологий. А уже через месяц, бормоча какие-то противоречиво-надуманные мотивировки, сплавили как то спиленное бревно по течению оставшейся жизни. И все, точно по команде, от него отвернулись. Даже те, которым он «имя делал», при встрече стали глаза опускать.
– Что ж, – произнес вслух Степнов, – у того руководителя был юбилей возрастной, а я уже человек от должностей и злых завистей независимый, поэтому творческую дату свою можно бы следующей весной и отметить… Если, конечно, нашу планету теперь уже так интенсивно предрекаемые гуманоиды не захватят.
– Гуманоиды? Только следующей весной?... Пусть хоть и так, Аркашенька, – рассмеявшись, обрадовалась жена. – Хотя времени еще хватает, но оно ведь и молниеносно улетает, поэтому надо заранее все продумать, список приглашенных составить… Как ни как, а живем уже в рыночных отношениях, понимаешь ли.
– Да нет, сейчас у нас скорее только переходно-рыночный период. Это когда уходящая скованность и зашоренность с начавшимся буйством свободы сошлись. Вот и получается в итоге, как в моем недавно написанном четверостишии из курортного городка:
Иду по Советской, до улицы Ленина,
Но не жаловаться и не рапортовать.
Бреду я в кафешку недоучки Олениной,
Чтоб стресс мозговой ее ценами снять.
– Опять за стихи взялся? Значит, в юность вернулся или уже стареешь, Аркаша.
– Да это я так, мимоходом, – улыбнулся он. – А в действительности человек стареет лишь с момента, когда прекращает производить собственные мысли. И пока со мной такого не случилось, скажу тебе насчет юбилея так. Никакой подготовки не надо, я все организую сам.
– Интере-е-есно, – еще больше расширила Лина Ивановна свои и так достаточно выпуклые глаза, – но почему?!
– Потому что в традиционном понимании этого слова никакого юбилейного торжества не будет, – с юношеской твердостью сказал супруг. – Всё это тоже ведь привычка… Ну, вроде той, кошачьей. Знаешь же, как соседский котяра пару раз пивные бутылки после гостей облизал, а теперь вот завидя их, словно перед валерьянкой, млеет.
– Да что там кот! – оживленно поддержала его маневровую тему супруга. – В нашей лаборатории мышь была почти ручная. Так та пристрастилась к остаткам разведенного спирта, которым мужики иногда после работы баловались. Уже за полдня радостно металась и попискивала, предвкушая их очередную встречу… А потом, когда одна из таких посиделок сорвалась по вине начальства, забралась в колбу с теми остатками и в их парах задохнулась.
– Вот видишь, чем могут заканчиваться подобного рода привычки, – хитровато, прищурив глаза, заметил Степнов. – Потому-то и говорю, что никакого традиционного торжества!
– А какое же оно тогда будет, это торжество?
– Пока не знаю, – рассмеялся над ее расспросами он. – Сделаю, так сказать, творческий сюрприз.
Однако первой им преподнесла свой «сюрприз» сама жизнь. Решивший по принципу «понедельник – день тяжелый» предварить домашнюю работу настраивающим свой мозговой аппарат просмотром телевизора, он привычно щелкнул кнопкой канала «euronews». Там была рекламная пауза, и Степнов подошел к окну. Увидел, как серо-белая излучина Есиля уже покрылась первыми морщинками речных проталинок. А едва поднявшееся над горизонтом солнце тут же стало зашториваться все более плотной пеленой тумана. Эти почти кучевые его облака сначала очень осторожно, словно боясь вступить в конфликт с самой грустью уходящей зимы, затем все активнее и увереннее начали окутывать верхушки телебашен и шпили, купола зданий. Потом – их воркующие голубями крыши, верхние этажи жилищ уходящих на работу людей, ожившие машинами и пешеходами мартовские улицы…
Опять щелкнул кнопкой телевизора, и любопытные политико-экономические новости стали сменяться – природно-тревожными, спортивно-гламурные – локально-военными, сферо-культурные – откровенно коммерческими, узкого интереса. Одни видеосюжеты контрастировали с другими, интенсивно нанизываясь на своеобразный шампур для мозгового «шашлыка» телезрителей. Затем весь экран заполнило название «Мониторинговые данные рейтинга наиболее коррумпированных структур региона». Степнов даже рассмеялся, просмотрел одновременно озвучиваемый телеведущей список «штрафников» и подумал: «Возьми лет тридцать назад покажи этот текст даже экранным «Знатокам», то вряд ли бы кто из них понял, что речь идет просто о перечне самых казнокрадных госорганов. Как же споро мы стали англоязычною опорой, хреновы хранители-похоронители «великого и могучего»! Опять рассмеялся и едва не прослышал звонок в дверь. Открыл ее, когда низкорослый, вылитый лишь из костей да жилистой кожи дворник уже потопал своими пудовыми ботинками назад. Степнова все больше поражал неизменный оптимизм этого морщинисто-седого аксакала, который с улыбкой прошел по колдобинам жизни и сейчас без малейшей кичливости своим прошлым положением орудует метлой и лопатой.
– Ты что, Жусуп Ренатович, – нарочито официально окликнул он уходящую по ступенькам подъезда фигурку в синем бушлате. – Неужто хотел мне к обеду свеженький анекдотик подарить?
Тот мгновенно остановился, медленно и шумно развернулся, точно снегоуборочный мини-трактор, и с удивительно серьезным лицом стал подниматься к стоящему у приоткрытой двери Степнову.
– Я щас без шуток, Аркадий, – окончательно гася его улыбку, пробормотал старик. – Бисмилля Рахман Рахим. Иса Рух…
– Ты это к чему, Жаке? – настороженно прервал его тот, зная привычку аксакала сопровождать святыми словами «Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного и Иисуса Духа Божия» свою просьбу ко Всевышнему о защите от каких-либо бед.
Старик суетливо стянул со своей вспотевшей головы большую, словно у охотника-беркутчи, шапку-малахай и, переминая ее в жилистых руках, уже громче сказал:
– Вы только не расстраивайтесь, Аркадий, но я вот шел недавно мимо конторы вашего зятя… Иду себе, как всегда, а тут как раз из дверей его выводят двое мордоворотов, подозрительных таких…
– Что еще за хрень? – не стал он дослушивать прервавшуюся картавым заиканием информацию дворника. – Это же Управление миграционной полиции, и туда самые разные люди заходят, выходят тоже.
Закрыл за ним дверь и, пожавши плечами, с улыбкой подумал: «Почему это бывшему инженеру-высотнику такая на земле «муха слоном показалась», или зрение уже не то?» Отобедал в спокойном от семейного гама одиночестве и сел за компьютер. Не прошло и трех часов работы, как ее оборвал своей протяжной громкостью телефонный звонок. Неузнаваемый голос Жулдыз сквозь всхлипы и глотание слез почти прокричал:
– Па-а-апка, беда!... Ви-и-ильку взяли… якобы с-с-с поличным. Больше нич-ч-чего не успел сказать… Тр-трубку у него забрали.
– Возьми себя в руки, дочка, здесь какая-то подстава, – немного растерявшись, но уверенно произнес отец и подумал: «Вот тебе и рейтинги с коррупцией вместе взятые, едри их кочерыжку! Не поверил деду, а он-то глаз свой высотника еще не замылил».
Спешно обдумывая план «пожарных» действий, зашел в Интернет и случайно наткнулся на «Горячие новости». Пробежал взглядом по их колонке и – чуть глаза из орбит не выскочили. Буквально десять минут назад какой-то «информированный источник» выложил здесь короткое сообщение о том, что «при получении тысячи долларов взятки в своем кабинете арестован заместитель начальника горуправления миграционной полиции, подполковник Вилли…». Не теряя времени на дальнейшее чтение этого, по его убеждению, «бреда», Степнов выведал телефон редактора данного сайта и с трудом узнал, что информацию вбросили сюда из СИЗО финполиции. Затем выслушал недоумение начальника управления, замом которого является зять, и обратился за помощью к своему давнишнему знакомому, отставному генералу КНБ…
За такое «активное вмешательство в расследование уголовного дела близкого родственника» был оперативно лишен должности внештатного советника одного большого человека, сразу почувствовал негативное влияние на свой бизнес. Но при этом достиг вскоре главного – освобождения и полной реабилитации Вилли. Все оказалось до банального просто, как сейчас частенько в качестве своего рода курсов для начинающих показывают во многих современных телефильмах. Едва от него вышел очередной посетитель, которому он оформил должную справку, как в кабинет заскочили финполовцы в перчатках. Сразу кинулись к лежащей на углу стола папке со следами пальцев ее хозяина и с конвертом, в котором – десять новеньких сотенок «зеленых». Лишь тщательное разбирательство с помощью банка привело следствие к давно подсиживающему Вилли руководителю отдела, который и вручил этот пакетик своему порученцу-посетителю.
– Выходит, блин, я нюх совсем потерял, и меня так банально употребили! – самобичевал себя по возвращении домой и к должности подполковник. – И если бы не ваши усилия, Аркадий Степанович … Короче, я должник и беру всю организацию весеннего юбилея на себя. Скажите мне только где и на сколько персон.
Довольный такой благополучной для зятя развязкой, Степнов рассмеялся и пообещал ему вернуться к этому вопросу позже, «когда просигналит время».
И данное слово, к обязательности хозяина которого уже привыкли за его жизнь все окружающие, он опять сдержал. Но только – как? Попросил Вилли заказать по-домашнему обставленное кафе на тридцать с лишним человек и каждому поставить по столовому прибору. Пригласил лишь жену и детей. Её посадил по правую руку от себя, а их – по другую, напротив матери.
– Где же и когда подойдут остальные? – с недоумением спросила она.
– А это, Звездочка, и есть мой обещанный вам сюрприз. Остальные будут садиться с нами по мере приглашения.
Домочадцы переглянулись и, не припомнив такой странной традиции рассадки гостей, дружно посмотрели на Степнова. А он попросил официантку налить ему сразу самый большой фужер дорогого французского вина, встал из-за длинного лишь сверкающего лишней посудой стола, поправил торжественно-красный галстук и сказал:
– Дорогие мои, Линочка и дети! Я считаю, что торжественно отмечать человек должен лишь этапные даты своей жизни. Решил сделать это по вашему настоянию и я, отметить юбилей своего творческого пути...
Сидящие перед ним переглянулись, посмотрели на все еще пустующие за столом места и опять устремили недоуменные взоры на своего родного, но столь же и необычного юбиляра. А он, уже всё более удаляясь от них своими мыслями, продолжил понятную сейчас только ему одному речь дальше.
– Почему именно такого пути, подумаете вы, – обращаясь ко всему залу, сказал он. – А потому что жизнь творческого человека, в какой бы рабочей или интеллектуальной профессии он ни выступал, оценивается не прожитыми годами, а их общественно значимыми плодами. Поэтому я и хочу посадить за этот стол всех героев своей только что законченной книги жизни моего поколения...
Теперь на него глянула лишь знавшая об этом супруга. Но она не могла еще понять главного – как же он их «хочет посадить за этот стол».
– Первое приглашение, – поправил сбившийся на бок под просвечивающейся белизной рубашки позолоченный крестик Степнов, – первое приглашение стать виртуально самыми почетными гостями нашего стола адресуется, конечно же, моим родителям, царствие им небесное. Только с уходом из жизни нарядившемуся в приличный костюм Степану Акимычу и словно спрятавшейся в свое любимое, но пролежавшее до смерти «про запас» коричневое вельветовое платье Анастасии Валерьяновне. Они дали мне главное из того, с чего начинается человек, – саму жизнь и первые уроки поведения в ней. Поэтому первый глоток из своего наполненного самой памятью бокала я делаю в честь них! И мысленно усаживаю их рядом с тобою, Звездочка…
Все, безмолвно подчиняясь его воле и замыслу, тоже встали. Вздохнули понимающе и выпили каждый свою долю памяти. Сам же ведущий, не делая предполагаемой остальными паузы, продолжил дальше:
– Всячески помогли им появить меня на свет принявшая огородные роды баба Федора и бригадир Ардак Ташенов. Он к тому же ценою своей жизни скрыл мое несанкционированное местной властью рождение и дал мне, уже не зная этого, русское подобие собственного имени. Поэтому им тоже умозрительно-почетное место за этим столом, рядом с моими родителями… А ещё я, делая глоток из этого бокала, пью не только за ставшего мне таким образом крестным отцом Ташенова. Пью за весь казахский народ, который щедро подстелил всем прибывшим сюда волею безумия властей людям свои и без того скудные одежды и даже личные судьбы …
И опять все встали. А ему показалось, что вместе с ними – и его родители, даже грузная с тросточкой бабка-повитуха. Хотел уже им сказать: мол, а вам-то зачем, это я должен стоять перед памятью вашей вечной. Но вовремя опомнился, грустновато улыбнулся и посмотрел на часы, которые по армейской привычке так и носит на правой руке – удобно было её на пульте держать и тут же за временем следить. Загадочно окинул взглядом небольшой зал и голосисто оглянулся на входную дверь:
– А теперь давайте пригласим сюда кучера и спасителя моего детства, спутницу и во многом вдохновительницу моей юности, жизни в целом… Молодцы, если догадались, ибо приглашаю сейчас именно ее, родную сестричку Танюшку. Ту самую, с которой мы не только хлебушек делили, но и даже школьные валенки и фанерный портфель…
Опять оглянулся на дверь, и в её проеме появилась энергичная, хоть уже и в возрасте, женщина. Белесые пятна на её улыбающемся лице и кистях раскинутых к объятию рук сразу выдали тайну тяжелой жизни их очень рано овдовевшей многодетной хозяйки. Он нежно взял её за плечи, подвел к предназначенному месту за столом и с улыбкой произнес:
– Я бы сейчас с удовольствием сюда и того нашего Важного с санями посадил, да только нет пока в мире стула такого, лошадиного…
Присутствующие рассмеялись от такой уместной шутки юбиляра, а он, сосредотачиваясь на ходу, неспешно вернулся на своё место ведущего и сделал короткую паузу безмолвия. Привычно дотронулся кончиками пальцев до родинки и опять торжественным голосом стал называть имена тех юношей и девушек, которых решил мысленно вывести из своей книжной юности и посадить рядом с собственными детьми и внуками. Отпил еще глоток налитой в бокал кровавого цвета памяти, посмотрел на сидящих впереди себя и дальше, точно там действительно находилось уже ползала приглашенных, и на миг задумался. Словно боясь нарушить очередность мысленно-почетного приглашения за это застолье самых важных персон своего давно оставшегося в истории отрочества. Продолжил называть их имена в той же последовательности, в какой они и стали героями его книжки. Мысленно проводил сюда своего первого рабочего учителя Вилли Нанта, геройски отдавшего жизнь за девичью честь сестренки Марии, управляющего совхозотделением и его бухгалтера, техникумовского военрука и седовласого парторга, комсомольских вожаков, казахстанских животноводов, кубанских механизаторов, российских таежных воинов-ракетчиков, перенесшего все тяготы сталинских репрессий писателя-ленинградца …
Снова последовала пауза, которую теперь стали заполнять сидя, закусывая произносимые исключительно одним юбиляром тосты. А он, увлекшись впервые выполняемой ролью тамады на собственном торжестве, фактически этот праздник не воспринимал. Ему важнее было сейчас никого не забыть, сказать о каждом хотя бы по слову. И он опять энергично встал, держа в руке бокал той самой памяти. Теперь стал поименно приглашать за этот умозрительный для них стол своих побратимов по спецоперациям в Афганистане и Чернобыле, участников декабрьских событий в предгорье Алатау и многих других, кто оказался причастен к формированию его мужской и гражданской зрелости. Тех, кто оставил даже малейший след или просто встречался на этой устланной радостями и невзгодами дороге его жизни...
Аркадий Степанович отпил очередной глоток из своего бокала, слегка прищурился и стал присматриваться к лицам сидящих напротив него людей, словно пытаясь найти среди них еще кого-то случайно забытого. И довольный, вероятно, результатом этого поиска, допил содержимое бокала до конца. Утер выдавленную воспоминаниями слезу и попросил официантку наполнить еще раз. Улыбнулся, поднял бокал и стоя произнес:
– Вот и пришла пора выпить в целом за юбилей своего творческого пути, который можно теперь втиснуть всего-то в четыре таких вот строчки:
Ни званий не имея, ни наград,
Я жизни этой бесконечно рад!
Ведь честно прожил я свой век
Под званьем главным – Человек!
И в первую очередь хочу выпить за давшую старт моему пути юность, из которой я шагнул с её фигурантами аж в сегодня, в электронно-космический, буйно расцветающий своими противоречиями и почти фантастическими достижениями век. А её, свою уставшую от меня и моих погодков юность, так и оставил у той скрипучей деревенской калитки… Выпить за не менее полуодетое, полуголодное и полухолодное отрочество моего поколения… Выпить за его зрелость, которая в моем лице так шикарно сейчас разместилась вместе с вами в этом фешенебельном, с богатым столом зале …
– Да вся твоя жизнь, Аркашенька, заслуживает того, чтобы поднять за неё бокал, – опять попыталась скорректировать его супруга. – Тем более что тебе уже далеко не … 50, как ты пытаешься сегодня нам представить!
Он прикоснулся пальцами левой руки к своей родинке, задумался на мгновение и, держа в правой – наполненный бокал, направился к сидящим напротив него. Медленно, словно останавливаясь у каждого мысленно посаженного им здесь гостя, обошел длинный ряд столов и, вернувшись на своё торцевое место, сделал максимально возможный для его возраста наклон в поясе. Потом посмотрел на всех ласково, словно видит их сегодня впервые, и, все ещё находясь в образе необыкновенного юбиляра, задумчиво поднес к губам дрожащей от волнения рукой свой бокал и выпил стоя до конца. Одним залпом, на одном дыхании. Так же динамично и почти азартно, как и прожил незабываемую жизнь свою. Выпил и неожиданно для всех стал, подгибая колени, заваливаться на стол. Вовремя подскочившие с одной стороны супруга, а с другой – зять подхватили его под руки и плавно уложили на рядом стоящий у стенки диванчик.
– Может, «скорую»? – шепнул Вилли.
– Подожди, – освобождая от галстука ворот побледневшего мужа, сказала уже поднаторевшая в оказании ему первичной медпощи Лина Ивановна. – Сначала я сама…
Быстро протестировала его глаза, лицо и голос на показания возможного инсульта. И все заметили, что повеселела. А врожденная с интуицией отца Жулдыз уже вынула из ее сумочки тонометр, обе они оперативно замерили артериальное давление, и домашняя докторша констатировала:
– Так и есть, опять подскочило. Как и атмосферное давление весной, по себе чувствую. А главное, переволновался наш юбиляр, устал за вечер такой для него первый, тамадной … Подай-ка мне, дочка, из той же сумочки красную таблеточку сердечной «скорой», и посмотрим на его дальнейшее поведение.
– Поведение мое уже примерное, – вскоре отреагировал с улыбкой Степнов. – Просто почему-то голова слегка закружилась … От полусчастья, наверное.
– Почему это «пОлу»? – удивилась загадочно посмотревшая на него супруга.
– Да потому что счастье предыдущего поколения смотрится по сегодняшним меркам более чем иллюзорно. Убитое революциями, войнами, голодом и репрессиями, оно превратилось для наших родителей в подобие выжженной солнцем пашни, на которой они успели восстановить и передать нам лишь ростки этого счастья. Мы же сумели вырастить из них только своего рода полусчастье, которое доведут до полной европейской кондиции уже наши дети … Что же до сугубо личного, то да, я счастлив в главном. В том, что прожил такую большую, даже взору высоко парящего орла не подвластную, многогранно насыщенную жизнь человека с его попытками привнести и свою толику радости людям…
Убедившись в нормализации состояния юбиляра, все участники вечера засобирались и дружно вышли на улицу. Едва сделали по несколько жадных после застолья затяжек вечерним воздухом уже зеленеющей весны, как над ними разразилась гроза. Такая же сильная, с искрометной молнией, как и при его рождении в помидорном межрядье. Только теперь он уже твердо стоял на ногах и смотрел на ярко озаряемую небесными всполохами металлоконструкцию мощнейшей в этих краях ЛЭП. «Она несет сейчас, – подумал он, – на своих плечах огромное электрическое напряжение благодаря лишь тому, что высится вот на этих четырех величавых и прочных опорах. Не такими ли надежными опорами и стали для меня все упомянутые сегодня фигуранты книги, жизни в целом?»… Раздумье прервала зазвонившая в кармане «сотка». Сосед поздравил его с творческой датой и вдобавок сообщил, что приказал долго жить их жизнелюб-дворник. Степнов нахмурился, помолчал и печально вымолвил:
– Вот и не стало еще одного книжного фигуранта, деда Жаке. Мои сосуды выдержали атмосферные перепады, а его – не смогли … Начинает уходить с возрастом и наше поколение.
Наиболее знавшая его Лина Ивановна слегка встрепенулась, утерла женскую слезу. Остальные же, живущие в другом районе города, восприняли это сообщение как нечто обычное, чужое. А сам Степнов вспомнил, бормоча по дороге домой, свое недавно написанное на эту тему стихотворение «Завещая другому…»:
Сегодня я
на земле этой
искренней
Грущу, улыбаюсь, пою.
А завтра другой –
веселый, как искорка,
"Я жизнь, –
закричит,
– всех люблю-ю-ю!"
Будет другой
мою строчку дописывать.
И будет другой
волновать
Девчонок других
другими письмами.
Другой –
и робеть, и пахать…
Оттого я
немного взволнованный –
Уходить
не волнуясь нельзя.
Но рад, что князей
земли коронованной
Лихо продолжат
ее же князья...
А утром, мысленно вернувшись к вечерним событиям, подумал: «Наверное, в том и состоит одна из главных земных мудростей, что уходят люди друг за другом тихо, без прощальной суеты. Говоря тем самым о вечности круговорота всего живого и естественном переходе его из одного состояния в иное». При этом невольно обратил внимание на еще недавно стоявший во дворе бледнолицым могучий тополь. Теперь вот проснувшаяся вместе с весной его корневая система глубоко и бесшумно для окружающих вздохнула, подтянула все свои капилляры и клеточки, напряглась и качнула накопившуюся за зиму силу вверх. А та сначала сонливо и нехотя, затем все интенсивнее и полнее пошла по кровеносным сосудам дерева к его верхушке. Пошла наполнять новой свежестью и энергией каждый миллиметр все более зеленеющего тела этого буйно растущего великана, каждый листочек его опять появляющегося шатра летней прохлады.
– Так, пожалуй, и мы, – задумчиво коснулся лобовой родинки и вполголоса произнес Степнов, – являясь корнями своих генеалогических древ, даем силу и энергию каждому идущему от них побегу и листочку – ребенку, внуку и правнуку. Передаем им продолжение самой своей жизни, незаметно растворяясь в памяти их и других землян…
Потом для него, уже щедро меченного седыми морщинами мудрости человека, снова и снова поднималось к зениту солнце. Солнце очередных дней, годов, а затем - и восьмидесятой с присчетом в его жизни весны. Той самой последней весны, с которой он тоже уйдет вместе со своей эпохой человеческих радостей, бед, страданий, неудач. Уйдет с молчаливым поклоном очередному закату солнца, как будто предчувственно кланяясь и всему прожитому веку, на вершину которого он так незаметно для себя словно взбежал и теперь уже должен бесстрашно оглянуться назад. При этом, опершись обеими руками на подаренную ему накануне трость, невольно и безо всякого умысла прошепчет этому своему закату-веку последние слова:
– Не суди меня строго за птицей пролетевшую жизнь. Так много всего посеяно, да маловато выращено, собрано для людей. Но по-иному пройти этот судьбою данный путь я не сумел, за что и помилуй, прости великодушно.
А уже к рассвету навечно затихший старец, подобно отколовшемуся от столь величавой горы жизни маленькому рыхлому камушку, беззвучно канет на донышко своей души. Чтобы даже на миг не вспугнуть этим падением столь привычный для человеческой природы круговорот земных перемен. Так и застынет со свойственной ему улыбкой – мол, а «теперь-то жизнь моя, ребята, продолжается в вашей памяти». Не проснется Степнов хотя бы ради главного – чтобы не обременять активно строящих свое будущее домочадцев и их попутчиков в новую эпоху, ради еще более буйного торжества всего живого на этом сотканном и с его участием свете…