Остров 731. Часть1

Товарищ, прости! Роман в трех книгах. Это первая – 300 страниц. Сам бы не читал. Зачем писал, не знаю. Листал мемуары наших пленных в Великой Отечественной, и такая тоска взяла. Пока ваял, похудел килограмм на десять. До сих пор на черную икру смотреть не могу. Я ее и раньше-то, правда, не видел. По просьбе трудящихся попробую изложить в двух словах, о чем речь в тексте.

Главные герои – два волгоградских дегенерата. Ибо назвать автослесаря человеком у меня язык не поворачивается. Все, кто имеет автомобиль, меня поймут. Второстепенные герои – блохи. Вы не ослышались, и я в своем уме. За основу взята реальная история Отряда 731. Японский проект по созданию бактериологического оружия.

Кому захочется узнать, как бы он повел себя в немецком лагере для военнопленных, у того есть шанс дочитать первую книгу до конца. Три лагеря с разными режимами, переход через океаны на военном корабле и подлодке. Естественно, фашистской.

В тексте около двухсот иностранных слов, не ругайтесь, пожалуйста. Кто служил в армии, сидел в тюрьме или просто хулиганил, интуитивно поймут перевод. В формате ПДФ сноски на каждой странице. Здесь в финале.
Корректор в конце третьего тома повесился. Это я теперь узнал, что он ушел из жизни не от моей орфографии, а от партии Регионов. Приятного просмотра.





Глава 1.

В каждом городе есть как минимум три места, где можно встретить старого знакомого: больница, кладбище и автомастерская.

В одну из летних суббот два друга, Володя и Артем, за час до конца рабочего дня поехали, как обычно, на раскопки. Работали они в автомастерской, расположенной вдоль одной из главных улиц города Волгограда. Сервис представлял собой четыре бокса, стоявших рядом и раскрашенных в синие тона, с огромной надписью: «Bosch-Service» на воротах.

Два бокса занимали электронщики, к которым относился Артем, в двух других ремонтировали ходовую часть автомобиля, одним из мастеров которого числился Вова. Обоим было под тридцать, и раскопками они занимались третий год.

В этот раз друзья решили далеко не уезжать: во-первых, поздновато, во-вторых, сказывалась усталость за восемь часов работы в железных гаражах, раскаленных безжалостным летним солнцем.

Работа в предпоследний день недели — занятие не из приятных, а тут, как назло, попался «тяжелый» клиент, армянин, владелец двухгодовалого BMW.

Машина сложная, владелец еще сложнее, так что пришлось попотеть и выслушать кучу упреков и возражений по поводу ремонта, запчастей и оплаты. Так как приемщиек в мастерской отсутствовал, общением с клиентом приходилось заниматься друзьям.

Вова, высокий, хорошо сложенный простой парень из глубинки, часто нервничал, когда очередной чернож...й (как он называл всех выходцев с Кавказа) старался вымутить у него лишнюю сотню, хотя до начала ремонта был обоюдный договор о сумме предстоящей работы.

Разговор всегда шел на повышенных тонах, и Вова заводился. Но в тот момент, когда из глаз механика и бывшего десантника в смотровую яму сыпались искры, а из уст клиента, вперемежку со слюной: «Слюшай, ара, ти миня чо, за ляха дерьжишь?»,— всегда появлялся Артем.

Небольшого роста, худой, со спокойными и усталыми глазами, он всегда находил компромисс между двумя непримиримыми сторонами и объяснял позже другу тонкости национальной политики по понятиям.

Объяснения его были короткими, как «член у муравья» (любимое его сравнение). Артем мог за пять минут засрать мозги человеку так, как не могли сделать это большевики за 70 лет советской власти.

– Первое, на что надо обращать внимание,— говорил он,— это глаза.— Что они являются зеркалом души, он всегда опускал, ибо объяснить, к примеру, Владимиру, что такое зеркало, можно, а вот про душу... Интеллектуальный уровень товарища, спрятавшийся где-то глубоко внутри, оставлял желать лучшего.

– Итак, не рви себе нервы, Вован, смотри в глаза и слушай,— продолжал Артем,— здесь, кто первый обосрется и начнет заикаться или как-то проявлять нервозность, может начать руками дергать или головой, тот и проиграл «дуэль». Сделай паузу и не кушай за-ради Христа «Твикс», не верь рекламе. Расслабив брюшной пресс, постарайся ответить прямо и спокойно, дыши ровно, если сможешь.

Я имею в виду не тех бакланов, которые хотят поставить свистульку на глушитель, а серьезных людей, которые могут держать не только взгляд, а еще и многое другое, и которые вмиг просекают, кто перед ними: собрат, ровня или чей-то холоп.

Иногда привык человек повелевать, бывает подходящая для этого внешность, хмурый немигающий взгляд и голос, не терпящий возражений. Во всех автомагазинах и мастерских перед ним лебезили. Выдержи взгляд и неожиданными вопросами заставь его на них отвечать. К примеру: «Какого года машина?» или «А что было до этого стука? Может, ремень меняли? А это? А то?», и потихонечку из-под маски, надетой на нем, начнет появляться действительное его лицо, хорошее или плохое — это другой вопрос, главное — истинное. Вот тут следи в оба за речью.

– Хорош грузить,— перебил его Вова, потягиваясь на переднем пассажирском сиденье.— За дорогой лучше следи. В школе учили, в училище учили, в армии учили, на флоте учили, теперь и ты взялся. Что тут не понять, чурка — он и в Африке чурка. И так с ним говори, и сяк, а повернешься к нему задом — и получишь либо хрен в ж..., либо пулю в спину.

Они ехали на повидавшей виды «пятерке», купленной Артемом специально для таких поездок, в сторону аэропорта на сопку, усаженную соснами и утыканную обвалившимися блиндажами.

Белый «жигуленок», несшийся на всех парах на север, выехал за пределы города и, свернув, как всегда, через двойную сплошную под железнодорожный мост, петляя, ехал по проселочной дороге мимо полей и ложбин, густо поросших кустарниками.

Чтобы упахаться вусмерть, до захода солнца у них было почти пять часов. Но это другое, это душа, поэтому друзья хотели побыстрее выпустить пар, прикоснувшись к сырому песку чужого раскопа.

Артем пять лет назад развелся и жил у своей матери, а у Вовы, проживавшего в общежитии завода холодильных установок, хоть и была девушка, но она не ревновала его к любимому занятию.
Три года назад Артем первый раз взял с собой Вовчика покопаться, и с тех пор два друга, как бригада из солнечного Таджикистана, за просто так, перелопачивали израненную войной и перегруженными дагестанскими фурами русскую землю.

Нельзя сказать, что трофеи, отрытые друзьями, были ценными: здесь как посмотреть, кому-то парабеллум в масле — ерунда, а кто-то довольствуется и немецкими номерными пуговицами. Каждый раз после поездки друзья приносили домой кучу разнообразного, в том числе проржавевшего, хлама. Отмыв и отчистив находки, они с удовольствием считывали с них клейма и надписи, используя при этом спецлитературу. Боеприпасы старались не трогать, иногда, правда, высыпали порох из патронов и поджигали, но исключительно в мирных целях, не оставляя их местным саперам-любителям.

Несмотря на то, что сопка находилась недалеко от города, место было глухое, пешком не подняться — крутой склон и колючие заросли, а на машине проехать было нельзя, не покарябав краску кузова. Помешать друзьям расслабиться могли только лесник, перекопавший все подъезды к месту, залетные копатели или милиция, вызванная все тем же лесником.

Лесник иногда ловил друзей за этим запрещенным местной администрацией занятием, и в багажнике у Артема для такого случая всегда был пузырь водки, а в кармане — лишняя сотня. Но в последнее время, в связи с участившимися случаями применения нашими гражданами огнестрельного оружия (добытого «черными» копателями!), да еще и со смертельным исходом (сложно было представить, кому пришла такая идиотская мысль, попадались, конечно, элементы огнестрельного оружия, но в таком плачевном состоянии, что скорее выстрелит лопата, чем тот насквозь проржавевший кусок металла с режущим ухо названием — оружие), местная администрация совместно с милицией взялась за копателей серьезным образом.

Смеясь, друзья часто вспоминали купленный у видеопиратов фильм «Один день с "черным” копателем», где молодой человек, соблаговоливший рассказать о трудных буднях «черных» археологов, разъезжал на белой «Ниве» с ведущим программы Первого канала по России-матушке.

Они то в густом лесу, то у реки, а то и на кладбище с металлоискателем, и везде, куда бы он ни повел нас (зрителей) за собой, везде у него «рояль в кустах».

Возле каких-то деревьев металлоискатель зазвенел, поисковик нагибается — и вот везенье: австрийский штык 1812 года, да в таком состоянии, что друзья увидели в нем сквозь кинескоп телевизора отражение самого чудо-копателя. В общем, где бы он ни шел, везде у него то золотые кольца, то серебряные монеты, которые он бросал в свой подсумок небрежно и неохотно (в какой-то момент друзьям показалось, что он выбросит артефакт, который держал в руке: такое отвращение у него было на лице).

Вспомнилась рыбалка на Белых камнях из «Бриллиантовой руки», здесь тоже было клево! И ни одной консервной банки, ни пробки от водочной или пивной бутылки, не говоря про осколки мин и снарядов, гильзы, патроны, болты, гайки, запчасти от косилок, сеялок и прочей гадости, которой усеяли нашу землю загнувшийся вермахт, непобедимая Красная армия и рабочие с крестьянами из колхозов, совхозов, МТСов и т. д.

Порой звенело все. Создавалось впечатление, что ты идешь по металлической пластине размером с гектар. И когда в сотый раз вонзаешь лопату в сухую землю, и вытаскиваешь какую-нибудь ржавую хрень, которой доверху набит твой рюкзак или пакет, хочется выбросить куда подальше лопату, лечь и отдаться на растерзание клещам, комарам и гадюкам.

Неожиданно Володя заерзал на своем сиденье и ткнул указательным пальцем в сторону лобового стекла:

– Глянь, Тема, «бэха», на которой я сегодня утром тормозные диски менял.

Посмотрев в направлении Вовиного пальца, Артем мотнул головой в знак согласия:

– Забудь ты этого хачика, тем более за рулем, похоже, не он, у того родинка в пол-лица и нос — лимон из стакана достать можно.

Навстречу убогим советским «Жигулям» по накатанной проселочной дороге, словно черная пантера, грациозная и хищная, как и в далеком сорок втором, скользила германская техника, за рулем которой сквозь глухую тонировку виднелось лицо оккупанта, родившегося где-то в горном ауле Ачхой-Мартановского района.

– Странно,— сказал Артем,— утром армяне за рулем, вечером чеченцы. Что-то тут не так.

– Сам же говорил, не парься. Для меня они одним миром мазаны.

– Не скажи...— Задумавшись, Артем разглядывал в зеркале заднего вида столб пыли, оставленный скрывшимся за горизонтом автомобилем.— Вот ты какой веры?

– Я? Задроченный антагонист седьмого дня.

– Сам придумал?

– Не-е, по телеку слышал.

– Так вот,— продолжал Артем, медленно объезжая ямы на дороге,— эти наши братья меньшие охристосились намного раньше Руси, и если говорить о первых христианских государствах, то это не Рим, а Армения. Исторический факт, между прочим.

– Это что же получается, они нас стали раньше евреев нае...ть?

– Получается, что так.

Остановив машину, Артем пошел к багажнику.

– Вылазь,— обратился он к Вове,— опять этот хрен траншею вырыл. Когда ему надоест-то?

Вова достал вторую лопату, и через десять минут друзья вновь продолжили путь. Минут через двадцать Артем остановился возле ветвистой сосны, на которой висел рукомойник — перевернутая пластиковая пятилитровая бутыль с надрезанным дном.

Садилось солнце, блестели купола новенькой церкви в парке, над левым берегом Волги парила дымка тумана. Воздух, казалось, наполнился влагой и свежестью, но ощущалась примесь чего-то едкого: ветер дул со стороны птицефабрики.

– Какая удачная позиция! Город как на ладони. Отсюда можно и переправу контролировать,— по-хозяйски произнес Володя.

– Красота-то какая! А он переправу собрался контролировать,— Артем переоделся в рабочую одежду, взял металлоискатель, лопату и пошел к большой куче наваленного песка.

Вокруг сравнительно молодых деревьев зияли то тут, то там ямы разных размеров. Блиндажи перекапывались по несколько раз, но с каждым разом из земли вылезало что-то новенькое.

На прошлой неделе друзья откопали здесь, судя по смертным жетонам, останки двух латышских водителей-шумавцев*, кузнечный горн с принадлежностями, много запчастей от автомобилей, инструмент и огромный домкрат. Кроме пулеметчиков и артиллерии здесь стояли и ремонтные части.

Сегодня все было как-то не так. Трава у машины присыпана песком, сквозь который виднелось багровое пятно, похожее на запекшуюся кровь. Умывальник кто-то закручивал кровавыми пальцами. Яма, выкопанная Володей в прошлый раз, засыпана наполовину, и главное — запах.

Что-то в нем было животное, смрад с птицефабрики лишь придавал ему колорит тухлости и залежалости. Артем припомнил, как прошлым летом у бабушки на хуторе Бабуркино резали свинью. Она будто нутром чувствовала последние минуты жизни, и, после того как ее поймали и зарезали, в воздухе какое-то время пахло так же.

Встав у багажника, Вова начал переодеваться. Обойдя большую кучу песка, Артем подошел к своему блиндажу. На бровке ямы он прошлый раз оставлял небольшой ржавый ящик, наполненный гильзами от карабина маузера: ящика не было.

Вместо него на земле лежал двухметровый кусок керамики темно-коричневого цвета, отколотый от неизвестного предмета цилиндрической формы. Снаружи в отполированном корпусе по диаметру виднелись углубления, внутренняя же сторона состояла из огромного количества пор, забитых несметным числом мельчайших шевелящихся насекомых.

Пока товарищ осматривался, Володя спрыгнул в яму. Артем насторожился. Обычно перед началом работы Вова цитировал что-нибудь из устного народного творчества, типа песни замкнутого цикла:
— Ну нах... ж вы ботик потопили, там был старый патефон, и портрет Эдиты Пьехи, и курительный салон.— А какой-то хулиган взял и написал.— Ну нах... ж вы ботик потопили,— и потом по новой, а тут вдруг тишина.

– Артем,— негромко донеслось из ямы,— оно колышется.

Резким бросив лопату в песочный отвал, Артем бережно положил металлоискатель на землю и пошел к другу.

Двухметровая яма, больше похожая на воронку от авиабомбы, была на треть засыпана песком. На этой возвышенности, в дырявом тельнике, спортивных трико и кирзовых ботинках, с изумленным видом стоял Вова.

— Слышь, оно там что-то хлюпает и шуршит, как живое. На болото похоже.
Артем спрыгнул к Володе.

– Слазь.— Артем стащил Вовчика с бугра, взял его лопату и осторожно начал раскапывать недавно набросанную кем-то кучу. Через минуту лопата уперлась во что-то мягкое. Отложив инструмент, друзья продолжили разгребать кучу руками, и еще через минуту показался черный плотный полиэтиленовый мешок. Судя по тому, как шевелилась куча песка под Володей, мешок был большой. Друзья поднялись с колен и переглянулись. Володя кинулся было к пакету, но Артем схватил его за руку:

– Стой тихо и не дергайся. Походу, мы попали. В мешке наверняка жмурик свежий.

– Да ладно, все тебе заговоры мерещатся. А вдруг чо интересное?

– Интересное? Это что, например? Порубленный член носорога? Интересное не бывает мягким и вонючим. Похоже, вляпались мы с тобой в интереснейшее г…вно.

— Отпустив Вовину руку, Артем медленно высунул голову из ямы.

– Посмотреть по-любому надо,— надевая перчатки, заметил Вова.— Помню, в
армии везли мы с прапором в «уазике» из Шали двух саперов, вернее то, что осталось от них... Запихали в два мешка, больше некуда было. Лето, жара, мешки вроде плотные, но через пятьдесят километров один мешок лопнул. Я думал, все, п...ц, не доеду, такая вонь была, хотя к трупакам привык к тому времени.

– Хватит п...деть, ты ж говорил, что в десантуре служил, тельником вон хвалился.

– Уже сп...нуть нельзя. А тельник у меня морской, не понимаю, чем ты слушал, когда я тебе про Владивосток рассказывал?

Артем встал спиной к Володе и будто замер, уставившись в одну точку, но, внезапно повернувшись, быстро заговорил, немного заикаясь:

– Д-давай с-смотри, и валим отсюда быстро.

Володя со знанием дела начал прощупывать мешок, не разрывая и вдавливая в него ладони.

– Похоже, башка, дай нож.

Артем достал складной нож и протянул Вове. Сделав маленький разрез, Володя резко отпрянул от мешка.

– Труп мужчины, часа четыре тухнет,— констатировал он и, потянув за надрезанные края мешка, ахнул.— Да это ж хачик утренний! Во дела! Ты глянь, у него родимое пятно на лице стало на Африку похоже, а утром я на его рыле Ереван искал. Хотел кулаком нарисовать, да ты помешал.

Если Вова в этой ситуации пытался шутить, то у Артема свело судорогой все тело. Он боялся произнести что-либо, зная, что голос выдаст страх.

– Чо делать будем, командир? — посмотрев на Артема, спросил Вова и, не услышав ответа, продолжил: — Чисто логически два варианта: первый — закопать и сваливать, и второй — перевезти мешок в другое место. Потому что если жмурика найдут, а его найдут, не зря же к нам его подбросили, какая-то же сука нашла место, и лесник нас заложит, номер машины наверняка запомнил, то за час разыщут и пока разберутся, чо к чему, придется какое-то время на киче кантоваться.

– О какой логике ты говоришь? Кто там в мусарне будет разбираться? Есть труп, есть два подозреваемых долбое...а, и все шито-крыто, дело закрыто. Да и проплачено наверняка все чеченами.

– Вот суки, всю Россию крышуют! А может, так нам и надо? Они нашими же бабками наших же ментов и покупают. Я стараюсь понять эту милицию, денег им мало платят — это понять можно. Но, с другой стороны, поймал ты урода, который мобилу отжал у прохожего, отп...дил его, забрал телефон терпилы, деньги и пошел себе до дому с чужими деньгами и мобильником. Никто ж не против, но зачем продаваться-то с потрохами, должна же быть какая-то гордость! Правильно говорят, что туда одни п...доры идут, а если и затесался нормальный пацан, так они его сожрут или подставят. Сам хотел после службы к ним пойти — ротный отговорил.

– Хорош демагогию разводить,— перебил Володю Артем,— надо что-то решать, скоро стемнеет. Давай расчищай его от песка, разрезанные края промой водой и вытри чистой тряпкой насухо, я за скотчем в машину.

Володя начал расчищать мешок, приговаривая:

– Знал бы, что все так кончится, я б тебе не стольник — пятихатку бы подарил. Тоже, видать, где-нибудь замутил, раз чеченам не понравилось. Привыкли об русского Ваню ботинки начищенные вытирать, а с «чехами» не получилось. Я-то знаю. У них хоть и мозгов меньше, а вот гордости и смелости не занимать. На честь их и свободу не покушайся, по счетам не расплатишься. Кружишься, поди, надо мной сейчас и думаешь: «Нах... козе баян, да?»
Посмотрев вверх, Вова увидел только стоявшего над ним Артема.

— Лови.— Артем бросил скотч.— Обматывай, а я пока сложу шмотки с инструментом в салон и приготовлю багажник.

Плотный полиэтилен скользил по песку, как по маслу. Друзья аккуратно положили тяжелый мешок в багажник, прислушались, огляделись по сторонам в последний раз и поехали к соседней балке, расположенной километрах в трех от этого места.

Хорошо зная дорогу, Артем мог проехать весь путь с закрытыми глазами. Не успела улечься пыль от отъехавшего автомобиля, как со стороны федеральной трассы показались две машины с включенными мигалками. Сирены не было слышно. Въехав в лесополосу, машины остановились и отключили мигалки.
Артем остановился. Расстояние до милицейских машин было около километра.

– Хотят звук работающего мотора услышать,— смотря в зеркало заднего вида, сказал Артем.

– Ну, ты следопыт в натуре,— повернувшись всем телом назад, вторил ему Вова.

– Будем ждать, пока они не подъедут к траншее, выкопанной лесником.

– Так мы ж ее засыпали.

– Так они ж не знают, в каком месте, там три поворота.

Дорога к злополучному раскопу делала петлю и перекапывалась лесником в нескольких местах, у одного из которых стояли две милицейские машины Daewoo Nexia.

– Если угадают поворот, то вряд ли проедут. Подвеска у них убитая, а я машину поднял, подложки толстые поставил и ухо у амортизаторов удлинил, поэтому и траншею не до конца присыпали,— Артем успокаивал больше себя, чем товарища.

– Курить охота. Может, я курну потихонечку? — попросил Володя.

– Какое тут курить! Меня колбасит, зуб на зуб не попадает, а ты курить! Огонь от зажигалки увидят.

– Какой огонь? Светло еще. Хорошо, а если я от прикуривателя прикурю и голову под сиденье засуну?

– Кури, хрен с тобой,— махнув рукой, согласился Артем.

Из милицейских машин вышли несколько ментов, постояли, помахали руками, и через пять минут уехали.

– Гони давай, чо стоишь? Не видишь, уехали ведь,— нервно дергаясь, проронил Володя.

– Вова, ты действительно муд...к или куда? Ведь никто нас не видел, как же они узнали, что трупак именно там? Это подстава, Вован. Сто пудов. Им нужны были лохи, и они их, то есть нас, нашли.

– Чо же делать?

– Думать, Вова, думать. Минут через двадцать они снова подъедут туда же. Вот увидишь. Кури пока. Поссать захочешь — дверь не открывай.

– Чо ж, под себя, што ль?

– Я сейчас в таком состоянии, что мне абсолютно пох.... Главное, дверью не хлопай. Должно быть тихо, как...

– У негра в ж...?

– Нет. У того темно. Бл..., все метафоры забыл с мешком этим.

– Могу помочь. Тихо, как у глухого негра. У меня мандраж какой-то не такой, руки трясутся, а самому кажется, что мы с тобой на Дону, на рыбалке, а не с мертвецом в машине посреди поля.

Темнело. Внезапно со стороны трассы показался свет фар. Друзья увидели на двери приближавшегося автомобиля надпись: «ППС».

– Слышь, Артем, а как ты понял, что они снова приедут?

– С того момента, как мы увидели «бэху», прошло чуть больше…— Артем посмотрел на часы,— охренеть, два с лишним часа. Ну прикинь. Допустим, я знаю, что ямы роют два м...дака, и появляются здесь по средам и субботам, так?

– Точно! Я в другие дни не могу. Моя Ленка на курсы английского ходит. Ну, чо дальше?

– Повезло нам малость, не просчитали «чехи», что мы раньше с работы уедем и встретим их здесь. Пока они отъехали на безопасное расстояние, пока какой-нибудь божий одуванчик позвонил в ментовку и сообщил, что, так, мол, и так, видел мешок кровавый в багажнике, лопаты, номер машины и место.

Если бы раньше прибыли, то взяли бы нас мусора в яме тепленькими, с лопатами и жмуром. А так, пока они чесались, мы жмура перепрячем. Приехали же менты снова, потому что оставили они на этом месте наблюдателя, «пастуха» некурящего, и если операция продумана до мелочей, то и второй раз могут оставить, делая вид, что уехали.

– Почему бы тогда район не оцепить?

– Тут сплошные поля, километров сорок, и дорог вокруг них столько же, да и ночь на дворе. Даже если к леснику нагрянут, чтоб яму показал, так он наверняка бухой уже. Поэтому, скорее всего, выезды на трассы перекроют и по домам нас ждут. Хорошо, мобилы не берем на раскопки, а так могли и по ним вычислить наше местоположение.

– Чо делать-то дальше?

– Ты уж извини, Вов, но придется тебе вылезти через окно и толкать машину вот до того бугра. Заводить мотор не будем.

– Зае...сь. Как водку жрать и баб е...ть — Артемушку все кличут, а как вагон с цементом разгружать — Вован помоги.

Хмурое лицо Артема повеселело. Оценивающе осмотрев проем окна пассажирской двери, Вова просунул в него сначала руку, потом свой мощный торс и без особого усилия, взявшись снаружи за уплотнитель лобового стекла, уперевшись ногой в свое сиденье, вылез, ни разу не крякнув. Артем с восхищением и завистью смотрел на физическую подготовку друга.

– Лапу с тормоза убери,— тихо сказал Вова, зная, что на ручник машину Артем никогда не ставит.

– На тормоз в нашем положении жать нельзя, в прямом и переносном смысле. Свет стопаков видно далеко, да и по жизни теперь останавливаться нам не вариант. Задумайся на секунду: если то, что я сказал, правда, то нас ищут менты, армянская диаспора и чеченцы. Заметь, никому из них живыми мы не нужны.

В ответ Артему слышался только шум летней ночи, разбавленной тяжелым дыханием товарища, толкавшего автомобиль. Вокруг стрекотали кузнечики, пахло полынью: машина плавно катилась по дороге.

От яркой луны ночь казалась неестественно светлой, как в Питере, в молодости, когда Артем с такими же юнцами добирался до Второй столицы на перекладных к очередной годовщине смерти Виктора Цоя. Он не был настоящим поклонником его творчества, ну, нравилась пара песен, как и многим другим, его тянули авантюризм, заманчивые дали путешествий, взрослая жизнь с ее атрибутами, алкоголем, наркотиками и доступными женщинами.

Два месяца путешествий оставляли в памяти мутное пьяное пятно и первые строки любимой песни «Белый снег, серый лед. На растрескавшейся земле...». Протрезвев, он писал на стенах: «Цой жив, рэп — кал». Надписи стирали, он писал их снова. После длительного противостояния с уборщицами на стенах оставались видны только два слова: «Цой» и «кал». Но к тому времени родители купили ему старенькую «хонду», и он погряз в карбюраторах, поршнях и гонках.

Артем подумал об убиенном армянине и о том, что ему никогда не приходилось лишать жизни живое существо, хотя за пятнадцать лет, прожитых в Узбекистане, он с товарищами съел несколько собак. Не из-за голода, конечно, а чтобы не выделяться из общей массы: все ели, и он за компанию. Но вот прежде чем съесть скотину (кореец Рома делал из нее отличное хе), ее надо было убить, и ему два раза приходилось присутствовать при этом, и один раз даже держать за конечности здоровенного пса.

Что-то было в этом действе неподвластное человеческому сердцу и мозгу, то есть Артем чувствовал, что совершал нечто запретное и запредельное для него, но, оглядываясь на своих товарищей и видя их абсолютное спокойствие, старался, не задумываясь, делать так же.

В какой-то миг, с закрытыми глазами, ему показалось, что кистями рук он сжимает не лапы животного, а чьи-то запястья, через которые в его тело вливалось нечто особенное, нечеловеческое, соединявшееся в нем со зверем, заложенным и хранившимся в организме с доисторических времен.

Он хотел было разжать кисти, но не мог — лапы пса словно срослись с руками. Артем явно ощущал некие импульсы, что-то непостижимое, особые волны, шедшие от собаки, и входившие через левую кисть в грудь, и оседавшие на сердце тяжестью.

Говоря современным языком, это был поток информации, которым медленно насыщался кто-то внутри Артема. И Артему казалось, что этот информационный обмен между ним и животным никак не был связан со смертью собаки. Смерть была лишь совпадением, чем-то параллельным более серьезному процессу.

Но сердце того, кто лезвием тупого ножа искал горло жертвы, тоже наполнялось адской силой. Псина же, не ведая ни о каких высших материях, чувствуя кончину, обоссавшись и обосравшись, тихо скулила сквозь замотанную проволокой пасть.

Июньское небо, красота которого очаровывала днем раньше, теперь казалось пустым. Та обстановка, в которую угодили товарищи, и особенно труп в багажнике делали ее (красоту) никому ненужной, точно старую стиральную машинку «Киргизия», забытую на балконе самаркандской квартиры.

Слева от них вдоль дороги тянулись лесонасаждения, справа — бескрайние поля с маячившими вдалеке огоньками, сзади — огни федеральной трассы. Спереди — высокая насыпь, словно черная морская волна, медленно надвигалась на маленькое суденышко с тремя пассажирами.

Машина остановилась, послышались щелчки ручного тормоза.

– Володь, я понимаю, что ты устал, но еще метров двадцать, и будет спуск в балку, а по ней хоть до Дона доедем с включенными фарами.

Вывернув руль вправо, Артем ослабил ручник, и машина медленно скатилась в неглубокий овраг. Открыв заднюю дверь, он достал из салона картонную коробку и скотч.

Вова сел возле машины и молча наблюдал за происходящим. Разорвав коробку и наклеив с помощью скотча картон, Артем оставил на стеклах фар тонкие щели:

– Вот теперь светомаскировка не хуже немецкой. Садись, поехали.
Перед друзьями распахнулась дверь в сказочную, ночную страну. Плоский луч фар осветил развесистое дерево, ветки которого, будто волосы девушки, свисали длинными прядями.

Из-за ветвей дерева на них смотрела пара блестящих глаз. Артем включил ближний свет, и друзья облегченно вздохнули. Существо мгновенно встало на четыре лапы и, ломая телом торчавший на пути сухостой, скрылось в кустарнике.

– Жесть. Слышь, Артем, у меня душа в пятки ушла. Кстати, Пушкину перед дуэлью тоже зайцы дорогу перебежали.

– Это разве жесть? Поминки на хуторе — вот это жесть.

– Ты свадьбу в деревне не видел! Помню, в Лосинках, у сестры, ее подруга замуж выходила. Три дня пили, потом дрались, городские против деревенских, снова пили, перее...сь там со всеми.

Деревня маленькая, а баб собралось! И все сисястые, ж...тые, до сих пор как вспомню, руки трясутся. Домой приехал, мать не узнала, говорит, похож был на деда Василия, которого паровоз сбил и протащил метров пятьсот по рельсам.

– Дед, значит, знаменитость у тебя. Паровоз-то не пострадал?

– Все шутишь. Чо с мешком-то делать? Может, прикопаем где-нибудь здесь и все?

– Найдут. До реки часа два ехать таким темпом, жаль, лодки нет, не у берега же топить. Мысль есть.

– Слушай, Артеша, может, ты жути нагнал, а все на самом деле проще? Ну кому мы на хрен сдались?

– В том-то и дело, что мы действительно на хрен никому не нужны, нужны наши с тобой ж...ы. Есть шанс, что это случайность и мусора приехали просто так, поссать в кусты. Но чует мое сердце, влипли мы по самое не хочу. Одного не могу понять, ну, там, убийство — понятно, чего-то не поделили, а вот как на нас вышли, вот в чем вопрос?

– Может все-таки лесник, падла?

– Нет. Тут чеченцы и наша с тобой яма завязаны. Помнишь, весной, километрах в пяти отсюда, рылись? Чабан еще подъезжал на синей «Ниве», угрожал.

– У которого два барана ноги поломали на наших ямах?

– Да. Что ты ему ответил?

– Точно не помню, что-то там про русско-чеченскую дружбу навек.

– А я помню. Ты ему сказал, чтобы славил Аллаха, что ноги сломали его мирные бараны, а не те, которые за Доном раны залечивают, после второй чеченской кампании.

– А чо, неправда? Пацаны говорят, сами видели «чехов» раненых в заброшенных хуторах за правым берегом Дона. ФСБ несколько раз облавы делало, но безрезультатно, у них свои люди везде. Как только какие-нибудь внутренние органы подъезжают к Калачовскому мосту, боевикам с поста звонят дэпээсники, предупреждают. Да что там говорить: если у нашего губернатора жена — чеченка, ты представляешь, какая у них «крыша»?

– Вот тебе и ответ. Мысль такая: километра через три будет хуторок, домов двадцать осталось, зато три кладбища, если повезет, то кто-нибудь помер вчера, в смысле, что могилка уже выкопана, либо самим придется разрывать. Готов?
– О чем базар, чо, первый раз жмуров вытаскивать? Я вот думаю: нашего пассажира под гроб надо закопать, на полчаса работы больше, но понадежней будет.

– Согласен.

Машинально задавая и отвечая на вопросы, Артем, всматриваясь в темноту, медленно объезжал вновь появлявшиеся препятствия. Давно перестав спрашивать, где и куда они едут, Вова целиком положился на товарища.

Иногда Артем останавливался и выходил посмотреть на подозрительно заросшие ямы или мог внезапно повернуть в сторону крутого подъема, и, въехав на него, оказывался на приличном грейдере, по которому можно было проехаться с ветерком.

Подъехав через полчаса к подножию большого холма, Артем заглушил машину:

– Надо осмотреться.

Взобравшись на возвышенность, друзья увидели перед собой сказочный ночной простор во всей своей пленительной таинственности, словно затягивающий во мглу вселенной затерянные людские души.
– Говорят, душа человека после его смерти превращается в звезду,— задумчиво произнес Артем,— а может, мы и есть эти души? А там, на той вон звезде,— Артем ткнул в небо,— стоят два дегенерата и натужно думают, куда деть третьего? Вот ты,— обратился Артем к Володе,— как душа Вовчика, что ему посоветуешь?

– Х...ли тут советовать, валить надо,— ответил Володя, показывая одновременно большим пальцем правой руки на покосившиеся кресты кладбища,— закопаем побырику и через пески на ростовскую трассу, а там купим рыбы, помоем бензином багажник, скажем, канистра упала, и как будто не при делах, с рыбалки, мол, едем.

– Володя, дорогой, бить будут и больно, пока кто-нибудь из нас с тобой не признается, куда тело дели. С кладбищем и рекой на самом деле вариант беспонтовый, хотя река — это выход, но до нее еще доехать надо. Мелькнула у меня еще мысль шальная. Мы этого хлопца чеченцам подкинем. Они нам, а мы им.

– Охренеть, ну ты голова! Только где нам их тут найтить-то?

– А чабан? Может у него там не только мирные бараны пасутся? Сам же говорил. Засуха была в том году — неурожай. Зимой пруд у него вымерз, рыба задохнулась, а хозяйство все разрастается. В деревне говорили, дизель-генератор купил, неужто на баранине поднялся?

– У него собаки, наверное, с меня ростом?

– Не ссы, собаки у него действительно волкодавы, но я знаю, где друга нашего закопать, чтоб псы нас не съели. Старик Гасуб в ста метрах от своих кошар, колодец роет, засухи боится. Там и похороним.

– Гасуб? А ты чо, с ним знаком?

– Нет. Стих у Пушкина вспомнил, в тему как раз. Армяне его ох как не любят.

– Гасуба?

– Стих. Выберемся — как-нибудь расскажу.

Друзья, немного повеселев, сели в машину и тут же мгновенно посмотрели друг на друга. Оба одновременно втянули носами воздух салона, начинавший пропитываться трупным запахом.

– Слухай, Тем, может, мы его прям с горы к нему скинем?

– Доехать надо сначала.

Такой резвости от своей «пятерки» Артем не ожидал. Казалось, автомобиль сам хотел побыстрей избавиться от опасной ноши. Пристегнувшись во время движения, Вова с восхищением поглядывал на друга. Времени было в обрез, до рассвета оставалось часа два. Вове уже мерещилось, как они по-пластунски, подтягивая за собой злополучный мешок, ползут к злым чеченам, разрезая колючую проволоку.

Заныло правое плечо; Вова, было, потянулся к ремню от автомата, натиравшему плечо, но, нащупав вместо него ремень безопасности, улыбнулся, что-то кольнуло в груди. Ему так не хотелось умирать.

Он подумал о том, что судьба всегда выбирает такой момент в жизни, когда кажется, что все наладилось, и с жильем, и с любимой девушкой, и с деньгами, и тут на ровном месте тебе удар под дых, да не простой, а такой, после которого ты либо никому ненужный инвалид, либо покойник. И перебираешь в голове эти два варианта, и усердно ищешь третий, а на ум приходят гнусные мысли, порождаемые животным страхом, от которого трясутся поджилки и болит живот.

И мерзкие вопросы: «за что?» и «почему я?», возникающие в твоих мыслях, начинают разъедать жизненный стержень, вокруг которого по кирпичикам складывалось твое «Я». И выясняется, что та гниль, которая родила червь сомнения, заполняет тебя постепенно снизу доверху.

А бывает, наоборот, из дерьма, нажитого за долгие годы, и которым с лихвой наполнен твой организм, вдруг появляется чистое, белое, покрытое мелким новорожденным пушком существо — человек. Тот, который сидел в тебе и ждал своего часа-удара. И все внезапно взрывается одним махом, все рушится: холуйство, ложь, трусость, подлость, цинизм, безнравственность — все исчезает. Проснувшийся в запущенном теле человек не понимает, что вокруг него происходит, и начинает инстинктивно жить так, как заложено в его генетике.

Сбавив ход, Артем выключил фары.

– Скоро подъедем. Ветер восточный и вонь с Городищенской птицефабрики нам на руку, но на всякий случай не кури. И еще, Володь, накинь что-нибудь на тельняшку.

– Хорошо. На войне как на войне, может, и рыло в грязи вымазать?

– А я думал, ты уже вымазал.

– Ха-ха-ха. Ну ты Петросян в натуре.

Заглушив мотор, машина катилась под горку какое-то время по инерции. Картина вокруг была такая же, как тремя часами ранее. Слева невысокие деревца, подернутые ночной мглой, справа до горизонта поля, словно марсианский пейзаж, с холмами, низинами, высоковольтными проводами, уходившими в ночь.
Перед ними раскинулась ферма Гасуба.

Яркий прожектор освещал в темноте два загона для овец, небольшой дом, пристройку с поильней и какое-то сооружение под высоковольтной опорой, по звуку похожее на работающий генератор, но не изрыгавшее из себя никакого дыма. Между фермой и друзьями простирался глубокий овраг.
– Глянь, Вован, хоть и дизель-генератор у него работает, слышишь шум?
– Ну.
– Гну. Дыму-то нема.
– Точно. А иллюминация на ферме что надо.
– Похоже, дизелек этот он для виду приобрел, а запитался с электрической опоры, под которой его и поставил. А шум, скорее всего, запись: слишком устойчиво работает, без перебоев. Уж я «ведер» дизельных надиагностировался, поверь.
– Да и хрен с ним, пусть у Чубайса рыжая башка болит, а не у нас.
Стараясь не шуметь, друзья подошли к краю обрыва. Внизу тянулась заросшая камышом лощина.

На ее дне зияла яма, к которой вела вереница труб от фермы. Болотный запах, поднимавшийся из лощины, вызывал неприятные ощущения и тяжесть в легких. Окинув опытным взглядом объем предстоящей работы, Артем посмотрел на часы:

– У нас часа полтора до восхода, надо торопиться.
При открывании багажника, друзей словно отбросило взрывной волной — такая вонь была в нем. Артем закрыл нос отворотом рубашки:

– Придется вместе с ковриком вытаскивать, не дай бог мешок лопнет.
Володя натянул ворот тельника на нос и, схватившись обеими руками за коврик, помог Артему вытащить тело.

– Никогда не думал, что буду восхищаться качеством отечественной запчасти,— смотря на огромный резиновый ковер багажника, резюмировал Вова.
Друзья волокли коврик с «грузом» по мокрой от росы траве без особых усилий, окидывая усталыми глазами неуютное и гиблое место. Овраг прислушивался к шагам друзей и шелесту травы, встречая их упругими штыками стеблей.

– Не хотел бы я так закончить,— прошептал Володя.

Ему казалось, что его последние проводы будут проходить несколько иначе, но серый камыш и тяжелое молчание оврага, усеянного бараньими какашками, не разделяли это чувство.

Вырыть неглубокую щель-могилу для друзей не представляло сложности. Родник бил в двух метрах от ямы.

– Вода через сутки пропитается трупным ядом. Бараны могут подохнуть,— негромко сказал Артем.

– Самим бы не сдохнуть, а ты — бараны!

Друзья начали опускать мешок в могилу. Мешок натянулся и с треском лопнул, вывалив из нутра шмат разлагавшихся останков. Как заколдованные, друзья стояли по обе стороны щели, держа в руках куски черного полиэтилена.
Внизу что-то зашевелилось. Присмотревшись, Вова увидел крысу, сидевшую на лбу обглоданного лица. Слабое лунное сияние, отражаясь от золотых зубов нижней челюсти, освещало крысу так, что на одну из стен могилы падала вытянутая тень крысиной морды.

– Охренеть,— только и смог вымолвить Артем.

Слева послышался шорох листвы. Оглянувшись, Вова не удержал равновесие и повалился в яму.

– Бл..., теперь в натуре одной ногой в могиле!

Рука у него соскользнула с края ямы, и Вова упал на труп. Подавившись трехэтажным матом, и держась руками за лицо, Вова встал в полный рост. Под его весом в яме что-то хрустнуло.

Приблизившись к товарищу, Артем развел его руки и удивился не меньше Вовы. Лицо и шея друга покрылись мелкими точками, которые, судя по словам: «сука, сука, бл...», повторившимися несколько раз, приносили страдания.

– Это не комары, это блохи,— удивился Артем и получил первый укус.

Насекомые, отведав Вовину кровь, ринулись на Артема. Кое-как стряхнув с себя незваных упырей, друзья засыпали могилу.

– Слышь, Артем, как мы крысу не заметили, когда из раскопа мешок тянули?

– А может, она позже залезла?

– Ага, вспомнил, когда ты меня в окно заставил лезть. Вылез я, толкаю машину, слышу, под ногами пищит кто-то. Крысеныш! Смотрит на меня жалостно и говорит:

– Пацаны, до помойки не подбросите? А то лапу мышеловкой отх...ло.

– А чо, думаю, не помочь порядочному крысенышу? Прыгай, говорю, в багажник.

Не обращая внимания на Вову, Артем внимательно осмотрел место захоронения на предмет оставшихся улик:

– У машины берцы придется снять и выкинуть где-нибудь по дороге.

Подняв с земли коврик, Володя вопросительно уставился на Артема.

– Куда его?

– У камыша землей присыпь, и сваливаем.

Быстро поднявшись по крутому склону, ребята вылезли из оврага. Будто гигантское блюдо, всходило солнце, озаряя правый берег Дона, покрытый, словно снегом, меловыми отложениями. Казалось, солнечные лучи растопили вершины гор, и хрустальный лед покрыл бока песчаных великанов.

Еще раз глянув на ферму, друзья, не заметив ничего подозрительного, быстрым шагом направились к машине.

– Артемий, у меня голова кружится и тошнит.

– Мне самому не по себе, язык еле ворочается, похоже, блохи малярийные.

Сев в машину, Артем выжал сцепление, вставил ключ в замок зажигания и мельком взглянул на Володю.

Неестественность позы и сдавленный хрип товарища вызвали у него небольшое замешательство. Внезапно Артем почувствовал в горле инородное тело, похожее на резиновый мяч. Мяч постепенно увеличивался, перекрывая доступ воздуха к легким. Артем схватился за горло. Язык распух и не помещался во рту, слюна стекала по подбородку на грудь. В глазах потемнело, и Артем отключился. Корчась от боли, Володя, расчесывая грязными ногтями укусы на лице, лежал рядом.

Глава 2.

Постепенно приходя в себя, Артем начинал ощущать нечто необычное. Он чувствовал в себе кого-то. Того, кто видел все окружавшее его словно впервые. Все было другое: солнце, небо, воздух. По-особенному завывал ветер. Артем лежал на чем-то холодном и влажном.

Небо было затянуто облаками. Капельки моросившего дождя приятно охлаждали лицо. Шум ветра с нарастающим темпом вытеснялся надвигающимся со всех сторон звуком, напоминавшим чавканье ног в глубокой и жирной грязи. Стал отчетливо слышен сначала шепот, а потом и гул приближающихся голосов.

Внезапно от удара в грудь у Артема перехватило дыхание. Глаза заслезились от резкого кислого запаха немытого тела, перемешанного с г…вном. В грудь уперлось что-то тяжелое, горло сжала чья-то рука. Артем увидел мутное пятно, из которого постепенно появлялись части лица. Попытка сбросить тяжесть с груди не удалась. Обе его руки кто-то держал. Боль в запястьях отдавалась во всем теле.

– Ноги,— подумал Артем,— надо попробовать ногами.

Ноги, прижатые чем-то тяжелым, лежали без движения. Пятно исчезло, вместо него перед Артемом появились грязные, небритые, уродские и опухшие физиономии. Глядя на мелькавшие лица, тому, второму, что сидел в Артеме, показалось, что их рожи он недавно видел.

Человекообразные существа, напоминали тех, кто проживал в подвале его девятиэтажного дома. Но одутловатость и отечность лиц бомжей была следствием «паленого» алкоголя, употреблявшегося вместо еды.

Физиономии окруживших Артема божьих тварей больше походили на сбежавших с этапа каторжан, во времена Николая Романова.
Круглые, вздутые, серо-зеленые лица издавали нечленораздельные звуки.
Рука, сжимавшая горло, ослабила захват, и Артем с жадностью вдохнул.

Глаза цвета весенней грязи, смотревшие на него в упор, ничего не выражали, в них не было ничего человеческого. Рот, что-то говорил, шевеля губами. От запаха гнилых зубов и смрада разлагавшихся внутренностей человека, упершегося коленом в его грудь, Артема начало тошнить. Тело будто парализовало. Легко стало только ногам: пятки погрузились во что-то жидкое и прохладное. «Ботинки сняли»,— промелькнуло в голове у Артема.

С Володей происходило то же самое, только на нем сидел не один оборванец, как на Артеме, а два. Еще человек шесть заламывали Вове руки и ноги, стараясь перевернуть его лицом к земле. Через несколько секунд напавшим удалось это сделать, и один из злодеев, наступив ему на затылок, стал с остервенением вдавливать Володину голову в грязь.

Захлебываясь зловонной массой, которая от последнего сильнейшего вдоха попала не только в рот, но и в нос, Вова первый раз в жизни обосрался.

Новое ощущение перерождения, ужаса и стыда, что-то похожее на растворение в грязи. Время остановилось, все желания, кроме желания выжить любой ценой, исчезли. С этим желанием возникло чувство ничтожности перед другой силой, которая тоже хотела жить, платя за нее любую цену.

Рыча, как раненый медведь, что-то нечленораздельное, Вова, мощным движением спины скинув с себя двух ублюдков, вдавливавших его голову в грязь, вскочил и ринулся на обидчиков.

Он бил налево и направо мощными кулаками-кувалдами. После минутного смятения, наружу вырвался звериный инстинкт. Чувства обострились, и, если бы не брезгливость к этим тварям, он бы рвал их зубами.

Внезапно существа, вскидывая руки, начали падать без Вовиного участия. Он не поверил ушам: сзади били короткие пулеметные очереди.

Упав ничком на кого-то из лежавших, он пожалел, что не упал первым. Пули с непривычным свистом прошли сантиметров в двадцати от него, вспарывая одежду упавших рядом. Кто-то застонал рядом, причитая: «Суки, падлы, разъязви их в рот».

Как только пулемет затих, к валявшейся в грязи толпе подбежали человек десять таких же исхудалых оборванцев, на торсах которых висели рваные и грязные тельняшки. Распихав лежавших рядом с Володей существ, один из подбежавших, маленького роста, в солдатской шинели, которая волочилась по грязи, прохрипел:

– Ушли, суки, с дороги,— и, обращаясь к Вове,— Вставай, пошли,— одновременно стукнув сапогом кого-то по ребрам.

Володя огляделся. От всей его былой жизни не осталось и следа. Мысли и чувства встали дыбом, душа и тело собрались в комок. Перед ним простирался фантастический пейзаж. На фоне летнего вечера, раскинувшего между редкими деревьями теплые объятия, Вова стоял посреди огромного скопища людей, которые сидели, стояли, лежали.

Несколько человек с сине-черными лицами, абсолютно голые, были сложены метрах в десяти штабелями, как дрова. Босые, в сапогах, обмотках, лохмотьях, небритые, с впалыми глазами и исхудалыми лицами, тощие, словно скелеты, от которых веяло кладбищенским унынием, эти люди показались Володе видением в застывшем от ужаса сне.

Поверх толпы, Володя увидел периметр «кладбища», огражденный двумя рядами колючей проволоки. По углам ограждения возвышались деревянные вышки с охранниками.

Вспомнив про Артема, Вова посмотрел по сторонам. Кто-то показал пальцем в сторону. Растолкав толпу, начинавшую затягивать пустое пространство вокруг Вовы, он увидел Артема.

Обняв свои колени, Артем сидел в грязи. Пустой немигающий взгляд был устремлен в одну точку. Глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Раскачиваясь, он что-то мычал.

Снова появился маленького роста мужик в шинели до пят.

– С тобой? — обратился он к Вове, показывая пальцем на Артема. Володя кивнул.

– Давай подсоблю,— мужик подхватил Артема с правого бока.

Вместе с Володей они поволокли товарища в сторону ограждения. Артем не сопротивлялся, но и не помогал; ноги его волочились по грязи, оставляя после себя две глубокие борозды.

Перед глазами мелькали лица, гимнастерки, драные рубахи. Словно набат, в голове у Вовы стучал только один вопрос: «Что это за х...ня?».

— Куда прете? — сквозь головную боль услышал Вова, уткнувшись в двух тощих матросов с вымазанными сажей лицами. Оба были в выцветших, почти белых пилотках, черных бушлатах и широких порванных во многих местах штанах.

– Свои,— бодрым голосом ответил мужик, помогавший Вове.

– Свои в канаве червей кормят,— грубо отшил мужика один из матросов.

Второй матрос, окинув безразличным взглядом Артема, спросил:

– Чо за глисту тянете?

– У «шакалов» отбили,— начиная раздражаться, ответил мужик в длинной шинели.

– На кой он нам? — снова ввязался в разговор первый матрос,— Марат сказал больных и раненых — в «лазарет», пусть там помирают.

– Он не больной и не раненый,— только и смог выдавить из себя Вова.

– Ага! Горем пришибленный и х...м придавленный,— скалясь и показывая свои желтые лошадиные зубы, ввернул второй.— У нас тельник вроде мандата. Есть — проходи, нет — стоп машина, полный назад. Понятно гутарю?

Володя посмотрел на помощника и не своим голосом произнес:
– Я без него не пойду.

Бросив через плечо Вове: — Жди здесь,— мужик в длинной шинели, растолкав матросов, крупным шагом пошел к середине бивака, охраняемого по периметру матросами.

Только сейчас Володя почувствовал, как устал, как трусливо трясутся под тяжестью друга ноги. Он потихонечку опустил Артема на землю и прислонил его туловище к своим ногам. Там, куда ушел мужик в шинели, были видны вырытые в земле ямы, между которыми горели костры. Вокруг костров сидели люди.

– Куда мы попали? — с обреченностью в голосе обратился Вова к матросам.

– Санаторий «Трускавец», фриц жирует, нам п...ц,— скороговоркой процедил сквозь зубы второй матрос.

Володе показалось, что прошла вечность, пока не появился мужик в длинной шинели. Рядом с ним шел среднего роста седой старик. Выправка и чистая шинель без знаков отличия выдавали в нем старшего по званию. На голове у него была зеленая фуражка с темно-синим околышем и малиновым кантом без кокарды, на ногах кирзовые сапоги. Взгляд спокойных и пытливых глаз старика, казалось, просвечивал, как рентгеновские лучи. Володя внутренне съежился.

– С каких краев? — начал с ходу старик по-отечески.

Володя пожал плечами, не от того, что не понял вопроса, а от общей сплошной амнезии. Память словно отвердела и плавала в разжиженном мозгу, как сыр в масле. Не то чтобы ей (памяти) было комфортно и хорошо, просто Володя никак не мог поймать этот твердый кусок и сосредоточиться. Старик с пониманием помолчал несколько секунд и, глянул на Вовин тельник:

– Балтиец?

На этот раз Вова отрицательно покачал головой и постарался выдавить из себя что-нибудь похожее на слова:

– Дальневосточное морское пароходство.

– Моряк, значит. Сухогруз? Или с танкера?

– Ледокол. «Капитан Бондаренко».

– Не слыхивал такого. Порт приписки?

– Находка.

– Эко занесло,— и, повернувшись к стоявшим на вахте матросам, спросил:

– Есть у нас кто с тихоокеанского?

– Навроде нет,— сдвинув пилотку к носу, ответил один из них.

– А сам-то откуда? — продолжил старик.

– С донских степей, хутор Бабуркино.

– Казак, значит, донской, это хорошо. А это кто? — Старик начал с интересом разглядывать Артема.

– Земляк. На одном хуторе родились,— стараясь приподнять товарища, соврал Вова.

– Раненый, что ли?

– Нет, нет. Сознание потерял, плохо ему.

– Здесь всем плохо, но, как видишь, держимся.

Старик повернулся к мужику в длинной шинели и негромко сказал:

– Михаил, отведете к Семенову, пусть куда-нибудь определит.

– Хорошо,— ответил Миша, и, подхватив под руки Артема, они с Вовой потащили его между ям и костров в сторону забора.

Вокруг копошились люди, но никто не обращал на них никакого внимания. У небольшой кучи земли они остановились. Володя пригляделся: куча земли была не чем иным, как землянкой. Круглое отверстие — вход в землянку — было завешано мешковиной. Миша отпустил руку Артема и подошел к входу. С минуту он помялся возле землянки, потом кашлянул и позвал:

– Сергей Иванович.

Мешковина откинулась, и из ямы показался лысый мужчина в гимнастерке, лет тридцати пяти, плотного телосложения, с рыжей и окладистой бородой. Он молча посмотрел на Мишу, потом оглядел Вову и, брезгливо поморщась, закончил осмотр Артемом. Махнув рукой в сторону и что-то сказав Мише, он исчез за мешковиной.

– Значит, так, братуха,— начал Миша, подойдя к друзьям,— тебя как зовут?

– Володя, а его Артем.

– Сегодня, Вова, ночевать будете возле костра, сейчас покажу где. Как стемнеет и ночью по лагерю не ходить — отбой, охрана пристрелит. Вон траншея, видишь у колючки?

– Ага.

– Это гальюн, только для краснофлотцев, сами рыли. С жратвой здесь туган, баланды и хлеба на всех не хватает.

– А купить нельзя?

– Можно, через вахманов* или местных спекулянтов, коли деньги или драгоценности есть. Отдыхайте сегодня. Силы на завтра поберегите для ямы, ежели жить все-таки захотите.

– Миш, извини за глупый вопрос. Что это? Все вот это?

– Это война, братуха.

– Какая?

– Страшная, Вова. И мы с тобой на двадцатый день ее проиграли. Вот там, за «колючкой», латышский городок Елгава, а это остров Паста, на котором находится временный лагерь для советских военнопленных.

Земляка своего буди, и учти, здесь такие долго не живут. Утром подойдешь к Семенову, поставит вас на довольствие. На много не рассчитывай — пайка** хлеба и баланды*** литр. У большинства и этого нет. С обувкой и теплыми вещами придется самим выкручиваться, хотя ты паренек толковый, Марату понравишься.

Голодать не будешь, ежели небрезгливый и смышленый. Душу тут никому не открывай, товарищами никого не называй, ну а с «шакалами» вы уже познакомились, так что бери землячка, чуть-чуть осталось.

Они подтащили Артема к маленькому костерку, рядом с которым на телогрейке сидели два краснофлотца в рваных тельняшках и таких же заношенных брюках. В костре на камнях стояла красноармейская каска с кипящей красной жидкостью, в которой варилось что-то круглое.
– Скорее всего, свекла»,– подумал Вова.

– Принимай пополнение,– сказал Михаил матросам, укладывая Артема с другой стороны костра, и, похлопав севшего на землю Вову по плечу, успокоил:
– Не дрейфь, служивый, прорвемся.

Вова чувствовал себя так, словно по нему проехался асфальтоукладочный каток. Тело плющило, ноги подгибались, дыхание участилось. В голове был такой бардак, что уложить все, что он увидел и услышал за день, не получалось.

Это был не сон. Рядом с ним лежал его друг с таким безмятежным лицом, что Вова невольно улыбнулся. Но при взгляде на пустые, безликие, с ввалившимися глазами, лица сидевших рядом Вову начал бить озноб.

Матросы что-то говорили, но Вова не мог сосредоточиться и невпопад мотал головой, соглашаясь с ними. Через некоторое время матросы перестали обращать на друзей внимание и принялись за свеклу. Зрелище это было не для слабонервных.

Вытянув край рукава тельняшки, один из матросов схватил каску из костра и поставил ее рядом с собой на землю. Второй, достав острую палочку, проткнул свеклу и вытащил ее из банки. Глаза у краснофлотцев округлились и приобрели красный оттенок, а может, свекла кровью отражалась в их голодных глазах. Вмиг рты и зубы их окрасились в кроваво-красный цвет, усиливший и без того леденящую душу картину. По их небритым подбородкам на тельняшки стекали красные струйки.

Костер потрескивал и стрелял маленькими угольками. Сквозь слипавшиеся веки Вова смотрел на пламя костра, и ему казалось, что в его отблесках плывут образы безвозвратно утерянного прошлого. Он ощущал себя одним из «Восставших из ада». Все было наяву: зомби, «кладбище», не хватало только Милы Йовович в грязном солдатском белье.

Нездоровый сон накрывал Володю бетонным саркофагом забытья. Он увидел себя камнем, падающим в чужеродную и страшную толпу монстров с ужасными нечеловеческими лицами. Они, словно вурдалаки, впились в Вовину плоть и почерневшими от сгустков свернувшейся крови зубами рвали его тело на части. Один из них, с отрезанным носом, вцепившись в Вовин локтевой сустав, грыз его, будто голодный пес сахарную косточку.

От боли в руке Вова закричал и вскочил. Мгновенно яркий свет ударил Володе в лицо. Он поднес руку к глазам, пытаясь заслониться от мощного его потока, и обратил внимание на свой локоть. Сквозь огоньки тлеющей тельняшки виднелся огромный красный волдырь.

– Падай на землю, быстро,— донеслось из соседней ямы.

В долю секунды Володя вспомнил, кто он и где. Пулеметная очередь с вышки в очередной раз прошла мимо. Под Володей что-то зашевелилось. Он содрогнулся, как содрогнулся бы всякий, внезапно осознавший, что в данную ночь он лежит не в теплой постели с любимой у себя дома, а в лагере военнопленных на своем друге, который так же холоден, как и земля вокруг.
Костер погас, и земля с жадностью поглощала остатки его тепла.

Утренний туман, тяжелый и плотный, медленно подминал под себя лежавших на земле людей.

Однажды, чуточку позже, Вова поймет, что лагерь — живое существо, что он живет, дышит, мыслит и проникает в душу и тело каждого, усиливая в нем самые потаенные желания, и, не найдя таковых, превращает все существующее на нем в глину, и они с Артемом здесь что-то вроде заблудившихся туристов, которых обманом затянули на «зону» новоиспеченные сталкеры.

Время разделилось на несколько составляющих. Секунда голода, мучительно сосущего в желудке, измерялась какими-то внутренними часами, где эта секунда длилась сутки напролет.

Синюшное дыхание ужасов прошлого перекликалось здесь с бедами будущего, и получившийся в результате похмельный перегар, отравляя и без того истерзанное советскими экспериментами человеческое сознание, навязывал телу совершенно другую ценность. Постепенно человек человеку становился не только другом и волком, но и мясом.

Превозмогая боль во всем теле, Вова заставил себя встать. Руки и ноги закоченели, спина не сгибалась, рожа опухла, во рту и так каждое утро конюшня, а после вчерашнего «ужина» полный абзац. Володя медленно привстал сначала на одно колено, потом на другое. Голова отказывалась соображать. Рядом на спине с раскинутыми руками и посиневшим лицом лежал Артем.

Вова начал медленно тормошить товарища. Цвет его лица нисколько не смутил Володю: он вчера видел лица и похуже. Мочевой пузырь раздулся. Вспомнив Мишины напутствия, Вова поплелся в гальюн.
Из нор, словно суслики, показывались головы людей. У ворот лагеря, толкая друг друга, собиралась огромная пестрая толпа пленных; некоторые из них, как и Вова, были босыми.

Выгребную яму Вова почувствовал метров за десять. Шестиметровая траншея в полметра шириной расположилась в трех шагах от «колючки», но далеко от вышки с охранником.

С одной из сторон траншеи сидел страдалец, встречая рассвет обветренной задницей и отчаянно матерясь, кряхтел, выдавливая из себя последствия «санаторной» диеты. Вова подошел ближе и оторопел. Из жижи человеческих испражнений торчала изгаженная рука. Сплошь покрытая мухами, она имела темно-зеленый цвет.

– Чо застеснялся? — послышалось слева.

Володя увидел рядом невысокого парня с вытянутым собачьим лицом. Изрезанные чем-то острым щеки, затравленный взгляд, рваная цивильная рубашка в красную клеточку, через которую проглядывал тельник. Он, ссутулившись и журча, описывая струей круги в яме, смотрел в сторону руки:

– Не боись. На собрании за советскую власть агитировал. Все были против, один он — за. Видишь, все разошлись, а он все голосует.

– Ага,— на всякий случай промычал Вова и, не смотря в траншею, проделал то, зачем пришел.

Едва Вова подошел к месту ночлежки, как сразу увидел вчерашнего Семенова с рыжей бородой. Он шел в зеленых брезентовых сапогах к воротам лагеря с листком бумаги, в котором делал пометки. За ним семенили человек десять матросов с безмолвной свирепостью на лицах. Володя вопросительно посмотрел на соседей-матросов.

– За хлебом,— ответил один из них,— буханка на десять человек, но за «кофием» придется самим шлепать.

Володя увидел у них в руках пустые семьсотграммовые консервные банки с стальной дужкой.

– А нам в чо набрать?

– В ладошки.

– Ты это серьезно?

– Шутки кончились, братишка. На вот тебе посудину.— С этими словами он достал из ямы замызганную пилотку и бросил Вове. Поймав солдатский головной убор, раздвинув и заглянув в него, Вова сразу вспомнил труп в багажнике «пятерки».

– Вы чо, в нее срали?

– Глянь, глазастый какой. Ты на себя лучше посмотри, у самого вон балласт коричневый с кормы свисает. От счастья, наверное, что с нами свиделся?

Махнув рукой на колкие замечания соседей, Вова подошел к Артему. Он лежал с открытыми глазами и, ворочаясь, делал натужные попытки поднять свое бренное тело.

Туман потихоньку рассеивался, открывая перед Вовой картину «Утро после Куликовской битвы». Метрах в пяти, у огромного скопления лежавших на земле красноармейцев, четверо раздевали догола пятого, безжизненное тело которого вяло сопротивлялось насилию.

У ворот лагеря творилось что-то невообразимое: куча людей, крича, ругаясь и дерясь, постепенно выстраивалась в длинную очередь к телеге с несколькими термосами. С другой телеги выдавали хлеб. Пленные становились в шеренги по десять, и крайний получал заветную буханку. Вдоль очереди быстро перемещались люди с белыми повязками на рукавах и при помощи рук и ног, а иногда и палок наводили порядок. Постепенно к телегам стягивался весь лагерь.

– Итить, однако, надо бы,— обмолвился один из матросов,— без драк у нас баланду похлебать можно только в обед,— сказал он больше для Вовы, чем для другого матроса,— а завтрак и ужин — кто как сможет, так и питается. Айда, Фрол, а эти,— матрос повернулся в сторону Вовы,— опосля подгребут.

Матросы ушли, а Вова начал осматриваться. Слева и справа тоже были вырыты ямы, но в близлежащие пустовали. Состояние растерянности у Артема прошло, в животе урчало. Владимир внимательно смотрел в глаза товарищу и думал, что шутки действительно кончились и у них с Артемом в данной ситуации два варианта: либо жить прошлым, вернее будущим, или хрен его знает чем, и постоянно думать об этом и, возможно, сдохнуть, либо жить по новым, поставленным жизнью законам и тоже, скорее всего, сдохнуть.

Но к новой жизни он начал адаптироваться. Его не тяготили босые ноги, горевшая, неподмытая задница, ночной холод, грязь, урчание в животе: где-то в душе для себя он решил, что будет жить. И если для этого надо будет передушить половину этих уродов, то он сделает это не задумываясь.

– Артемушка, братан, давай поднимайся, приехали.

– Куда? — робко донеслось из чрева товарища.

– Коту под муда. В пионерлагерь.

– Какой еще лагерь?

– Вывеску я не видел, но похоже, действительно «Трускавец». Ты на земле уже десятый час лежишь, нам с тобой только застуженных почек не хватает. Будешь потом ссать каждые пять минут, придется яму рыть возле параши, а там мужик голосует, зрелище, я тебе скажу.

– Володь, у меня спина онемела, переверни меня, пожалуйста, и постучи легонечко по ней. Ног не чую, да и рук тоже.

– Постучать бы тебя по башке твоей заумной. Них... себе, называется, закопали жмурика. Я эти похороны всю жизнь буду вспоминать, если не окочуримся раньше времени.

Подложив руку под голову, Володя начал медленно приподнимать Артема. Тело друга будто закостенело, но, к счастью, спина оказалась относительно теплой. Приподняв его, Вова начал с остервенением тереть руки и ноги товарищу.

По мере того, как Артем приходил в себя, глаза у него округлялись все больше и больше. Заметив расширение зрачка у товарища и зная о его тонкой психике, Вова постарался успокоить друга, но не нашел более идиотской фразы, чем:

– Все будет хорошо, не переживай. Х... его знает, где мы и как тут оказались, но это полная ж...

Дрожа всем телом, Артем начал закатывать глаза, но Вова опередил его двумя пощечинами.

– Все, командир, бери себя в руки и вставай помаленьку.

– Командир, значит?

Вова вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Перед ним стоял Семенов с двумя матросами.

– А может, он чего доброго, еще и комиссар или еврей? — продолжил Семенов.

– Да какой из него командир, это я так, к слову,— оправдывался Вова,— сами поглядите.

Володя приподнял голову Артема за подбородок.

– Да он выше ефрейтора не дослуживался.

– Правду сказывают,— почесывая рыжую бороду, произнес Семенов,— лучше дочь-проститутка, чем сын-ефрейтор. На, получай. Две пайки вам и две — Фролу с Агапом.

Володя непонимающе посмотрел на Семенова.

– Не познакомились еще? Может, и к лучшему, так умирать спокойней, когда не знаешь ни своего имени, ни соседа. Да, и самое главное — боевой номер свой запомните: 9-41-5.

Семенов с сопровождением ушел. Проводив их долгим взглядом, Вова посмотрел на темный хлеб в руках. Артем сидел рядом и плакал. Не обращая внимания на товарища, Вова понюхал хлеб. Пахло горькой травой и лесопилкой. Потом он положил две соседские пайки на пилотку и отщипнул от своего куска.

Влажный хлеб быстро скатался в шарик. Вкус хлебного шарика напоминал отвар из желудей. Часть хлеба сразу растаяла, другая, покалывая язык, не растворялась и скрипела на зубах, словно песок.

Есть хотелось, но только что-нибудь жиденькое. Вспомнив про куриный супчик, ждавший его дома, Вова сглотнул слюну и встал, чтобы разглядеть, не идут ли соседи. Была призрачная надежда, что они поделятся утренним кофе.

Из общей массы военнопленных, огромными толпами хаотично снующих по лагерю, Вова выискивал только краснофлотцев, стараясь разглядеть в них соседей. Он вспомнил имена матросов: Фрол и Агап.

С трех сторон территории, занятой балтийцами, стояло охранение, человек десять матросов, по 1-2 бойца через каждые десять метров.

Первое время немцы устраивали для себя представления, бросая через колючую проволоку свеклу или картошку. Толпа, потерявшая рассудок от голода, бежала за овощем по жилищам краснофлотцев, заваливая норы и хороня их заживо, но после того как выставили охранение и били колами особо охреневших на поражение, представления закончились.

Четвертая сторона примыкала к ограждению. Вова вспомнил про беспредел с насилием, которые он ощутил на себе вчера вечером и увидел сегодняшним утром и подумал: единственное, что может помочь выжить в таких условиях – организованная защита и такой же организованный грабеж, третьего здесь не дано.

Подошли соседи с «котелками», в которых плескалась темного цвета жидкость. Решив не тянуть со знакомством, Вова представился:

– Володя. А это,– показывая рукой в сторону товарища,– Артем.
Фрол с Агапом, пожав Вове руку, тоже представились. Оба – примерно одного роста, чуть пониже Вовы. Фролу исполнилось двадцать пять, у него было простое крестьянское лицо. Агап выглядел лет на пятнадцать старше. Угловатые скулы и узкие глаза делали его похожим на монгола, хотя Вове вчера показалось, что они братья-близнецы.

Фрол был одет в телогрейку, на ногах ботинки с обмотками. Агап стоял в шинели и кирзовых сапогах. (Володя, оглядывая лагерь, с самого начала заметил, что в зимнее обмундирование, несмотря на лето, одеты в основном краснофлотцы и еще очень немногие группы военнопленных, «шакалы», например.)

Взяв причитающиеся им пайки, матросы поделились одним котелком с кофе. Поблагодарив друг друга, вся дружная компания села на землю трапезничать. Прилично отхлебнул из котелка, Вова закрыл глаза от удовольствия. Теплый раствор по вкусу напоминал слегка подслащенный дубовый отвар.

В целом завтрак ему понравился, он утолил жажду и заморил червячка. Половину котелка Вова протянул Артему, и, когда тот, проливая ценные капли на грудь, напился, дал ему кусок хлеба. Надкусив его, Артем сморщился и вернул пайку.

– Нет, нет, дорогой. Надо жрать,— Вова заставил Артема съесть корку и обратился к соседям:

– Семенов про какой-то боевой номер говорил, он чо, тут воевать собрался?

– 9-41-3? — спросил Агап.

– Нет, в конце пятерка.

– У него во всем порядок. Это из корабельного устава ВМФ 1939 года. Значит, вы принадлежите к девятой боевой части, нести вахту будете в четвертой боевой смене, по списку первыми, и обслуживаете пятый боевой пост. Да не смотри ты на меня, как на долбое..., когда скажу, встанешь вон у той ямы и будешь стоять пять часов, вот и вся арихметика.

Окончив завтрак, Вова поблагодарил соседей за кофе и спросил, где и чем рыть яму? Так началась лагерная жизнь двух друзей, которых судьба занесла дальше того места, где паслись макаровы телята.

Пока Володя отрывал жилье, матросы рассказали, что Агап из Саратовской, а Фрол из Тверской губерний. С началом войны были мобилизованы: Агап — рулевым третьего класса на плавучий гроб крейсер «Максим Горький», а Фрол — сигнальщиком на базовый тральщик* «Шкив».

– В первую неделю войны «Максиму Горькому» ночью магнитной миной отрывает «яйца» по самый 46-й шпангоут**. Какого хрена меня после вахты на бак*** понесло? — жалился, причитая, Агап.— Как ж... чуйствовал, отдыхать надо было ийтить, нет, поперся на ночь глядя, старый м...дак. Ну и как саданет, палуба из-под ног так и ушла вместе с носом, и я туды же. Оклемался в воде, уцепился за ящик. Человек тридцать точно потонуло, темно, может и больше.

Утром прибило к острову. А эти,— Агап посмотрел из-под нависших бровей на Фрола,— долбое...-спасатели, на тральщике своем неразмагниченном* в походном ордере начали мины магнитные вылавливать. Вот и выловили, опосля, в Финском заливе пол-экипажа немцы. А если про все головотяпство рассказывать, так никаких слов не хватит, да и сил жалко.

– Эх, покурить бы,— вытирая рукавом тельника пот со лба и бросая на землю деревянный кол и огрызок ложки, обмолвился Вова.

– Пошто не бабу?

– Можно и бабу. Сушить долго.

– Ты у Фрола попроси, у него уже высушенная. Он тебе выпишет.

– Срамите меня опять перед людями, Агап Егорыч,— слегка сгорбившись, обиженно заговорил Фрол.

— Надо же, очухался, как же тебя не срамить. Ведь чего удумал, два класса образования церковно-приходской, а все туды же, в любовники. Меньше надо было по клубам ходить: влюбился, говорит, в лекторшу из города перед войной, бросил детишек, колхоз родной, мать его, и в город за любимой подался. Кому он там такой, красавеґц без пачпорта и образования нужон? А? Вот, помыкался, помыкался, пока в кутузку не загремел, а там разговор короткий, шея есть — хомут завсегда найдется.

– Это точно, Агап Егорыч, во все времена так будет, ну все-таки, как насчет курева?

– Ты, Володь, знай, копай, нонче понюшка табаку пайку стоит. Вон листьев подсуши или навозу и кури, ежели лишней пайки нет, а меня не перебивай.

– Вы, Агап Егорыч, спрашиваете, почему я семью бросил и уехал? А я не семью бросил, я, может быть, мир захотел изменить. Ведь все же связано в нашей вселенной.

– От сукин сын, наслушался лекторшу свою. Ты не за вселенную, а за колхоз свой и детишек с бабою отвечай.

– И отвечу. Отец мой, и дед, и прадед — все на помещиков батрачили, и вдруг революция. Батя, когда помирал, сказал, что завидует мне. Я ведь тоже губу раскатал: землю раздадут, заживем припеваючи. А что вышло?

– Входит, Фролушка, через голову, а выходит всегда через ж..., ежели ты не знал.

– Вот, вот, Агап Егорыч, через нее-то все и началось. В 36-м, на Пасху, третьего числа, Ефросинья моя Ивановна, на сносях тогда еще, куличей напекла, яичек накрасила, ну я и не удержался, впроголодь ведь жили.

Скрутило меня после обжорства незнамо как, думали, подохну, а доктор за тридцать верст в сельской больнице. Колхозную лошадь не дали, пришлось у соседей просить. Положили меня на телегу, портки скинули, еду, а задница с телеги свисает, чтобы, значит, телегу не испоганил. Детишек собралось, бегут, смеются, пальцами тыкают. А из меня все льется, не переставая. Проклял я и Пасху, и куличи, и яйца с Фроськой своей. Но дело же, понимаете, не в яйцах.

– Знамо не в яйцах — в контрреволюции.

– Да, если хотите. Дороги у нас сами знаете, растрясло меня по ухабам, к больнице подъехал никакой. В приемном покое сказали: ждите. Полчаса стоим, час. Часа через полтора санитары пришли, фамилию спросили.

Суходолов, говорю, они в лице-то и переменились. Хвать меня под руки и в душевую. Подмыли, переодели, определили в палату. Лежу, ну не поверите, как в египетских пирамидах: простынки белые, аж глаза режет, комната просторная, всего одна кровать, и та моя.

Что ж, думаю, за хренотень-то такая чудотворная? Мы ж с Фроськой в избе по-черному топим, грязь, копоть, а тут Пресвятая Богородица, и грешным делом подумал я, что не так мы живем, а вона как надо. Не дошла, стало быть, до нашего колхозу жизнь светлая, тридцать верст всего осталось, ну, думаю, ждать недолго. День лежу, лекарство, процедуры, сестрички молоденькие, это еще до лекторши было.

На второй день мужичок в костюме и с портфелем в палаты ко мне заходит и с порога, значит: «Здравствуйте, дорогой Матвей Савельич, как поживаете?» Ну, я сдуру и сказал, что, мол, Фрол я Степаныч, а никакой вам не Матвей Савельич. Вот тут-то я и прозрел. Что тут началось!

Главврач, брызгая слюной и обертывая свою речь матерной бранью, дышал мне в лицо перегаром и обзывал самозванцем, словно я на престол чужой взобрался. С вас, говорит, семь рублей двадцать восемь копеек, как щас помню. А какие у меня рубли? Трудоднями, говорю, не возьмете? Взяли.

– Не бреши.

– Взяли меня за руки, за ноги и нах... из ентого заведения. Так тридцать верст и прошагал босиком до деревни, тапочки-то больничные с одежонкой отобрали. Воротился домой поутру, веришь, нет, заходить не хочу. Перед крыльцом грязь по колено, навоз. Говорят, хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном, а я как вспомню хоромы белые, царские, так выворачивало меня постоянно от житья нашего.

– Ты, Фрол, за каким х... нам все это рассказал, гляди вон, Артемия даже разжалобил.

– А за таким, с вашего позволения, х..., что с энтого момента все и началось. В клуб стал ходить, сначала в библиотеку. Думал, можа, чего пойму. Чехова почитал — брехня, Толстова, Анну Каренину, тьфу ты, бл...во сплошное, дай, думаю, Ленина почитаю. Библиотекарша на меня сразу подозрительно смотреть начала, думаю, это она стуканула, когда милиция первый раз в моей хате обыск делала.

Заходят ко мне два старших милиционера и сержант с понятыми, Иванычем, соседом, что давеча меня на телеге в больничку вез, и старухой евоной, давай, говорит, выказывай запрещенную литературу. Какая, отвечаю ему, у меня нонче литература? Три книжки всего: одну читаю, второй растапливаю, а третья в клозете на огороде.

– И все три тома Ленина? — не сдержавшись, перебил Фрола Вова.

– Што ты, только два.

– Тебе, Фрол, самому впору лекции читать, гладко брешешь.

– Ей-богу, Агап Егорыч. Та книжонка, которая в клозете, она ж на аглицком языке-то. Кто ж знал, что ее тоже Ильич написал, только в Париже.

– А ты почем знаешь, читать-то по-аглицки не умеешь?

– Сержант милицейский сказал. Взял он ее в руки, повертел туды-сюды и говорит: «Переписка Ленина с Наполеоном». Ну, я, знамо дело, на колени, каюсь, люди добрые, обложки-то на ней нету, картинок тоже, как простому крестьянину разобраться? Простили на первый раз, пришлось у библиотекарши словарик выспрашивать. Нашла, только японско-русский, ну и это для началу сойдет.

– Эх, Россея неграмотная, дурень ты, Фрол. Как же Ленин мог с Наполеоном переписываться? Он же умер.

– Хто?

– Дед пихто, Ленин.

– Все, устал, больше не могу.— Вова лег на землю рядом с ямой.

– А чо напарник не подсобит, вдвоем ведь жить?

– Он, Агап Егорыч, в депрессии. Хороший и надежный парень, но иногда, как говорят, и на родной сестре «трепак» словить можно.

– Не понимаю я вас, молодых, ни слова ваши, ни дела. Какая сестра, какой трепак?

– Народ опять возле ворот кучкуется, обед, что ли?

– Да, так и живем от завтрака до обеда, от пайки до пайки.

– А нам чо, действительно из пилотки жрать?

– Вова, Вова, так ты ничего и не понял. Оглянись. Здесь даже с земли жрут, когда есть чо жрать, а ты говоришь: из пилотки. У нас договоренность с администрацией лагеря, да какая администрация, меж собой поделили лагерь на четыре части: одна из частей мы — краснофлотцы.

Ты же знаешь, какого цвета у нас шинели на флоте, не зря же ты здесь, а не там.— Агап мотнул головой в сторону центра лагеря.— Угадай, почему Красная армия раздета, а мы, ну кроме вас с Артемом, одеты в их амуницию?

– Почему?

– По кочану да по капусте. Мы сила, нас около двухсот человек, и держимся вместе. Супротив нас встать может только блатняк с «придурками», они себя уже сами полицаями заделали. Все как положено: с паханом и шестерками. Вот только немчура хрен забила на нас на всех. Видать, уже столько пленных, что они даже про «орднунг»* свой забыли.

Ладно, уговорил, одну консервную банку попрошу у вахтенного, баланду, правда, сожрать надо быстро, а из пилотки какое-то время поесть все-таки придется, пока котелком и шмотками не разживетесь. Ты парень смышленый, один по лагерю не ходи, на рожон не лезь, а мы за товарищем твоим приглядим.

– Буду вам очень признателен, может, махорочкой все-таки поделитесь?

– Копай, копай, Вова. Говорят, от махорки лошадь померла парживальская.

– А еще говорят, у дураков волосы на ладошках растут.

Агап с Фролом одновременно посмотрели на свои ладони. Володя засмеялся.

– Смейся, смейся, махорки все равно не получишь.

Ажиотаж в лагере достиг предела, к воротам подъезжала телега, на которой стояло три больших чана с баландой. Краснофлотцы, кто бегом, кто быстрым шагом, направились к воротам. Не отставала и наша четверка. Артема, чуть ли не силой пришлось тянуть, но и он разошелся, засеменил крупной рысью.

– Ничего, втянется,– подытожил Агап Егорыч.

Очередь к воротам приняла форму огромной змеи с длинными зигзагами. Первые человек сто, половина из которых с белыми повязками на рукавах, следом, словно черные вороны, азиаты: калмыки, узбеки, грузины; далее шел военно-морской флот; после все остальные.

Опростав свою тару, полицаи наводили порядок в очереди. Володя увидел Семенова, он стоял одним из первых среди краснофлотцев с множеством котелков. – Для вахты,– мелькнуло в голове у Вовы.– Вот это действительно организация, раз очередь смиренно принимает это как должное. А ведь первый чан закончился. Минут через сорок быть драке.

Володя оглянулся: он никогда не видел такой обшарпанной картины, это было не войско. Лишь изредка глаз останавливался на том или ином пленяге, взгляд у которых был силен и спокоен не по обстановке.

Следующую неделю шли дожди; Вова постоянно где-то пропадал, его часто искали подозрительные личности всех мастей. У него появились сапоги и шинель. Через день он принес Артему фуфайку и ботинки.

Артем ослаб, и соседи подкармливали его как могли. Несколько раз под вечер, перед отбоем, Фрол приносил вареную конину с бульоном, иногда перепадало даже Вове. Но Вову, после очередного мясца, как он любил выражаться, рвало, и он долго потом не разговаривал с Фролом. Владимир знал, что это за конина.

Здравый рассудок, сила и природная смекалка помогли Володе разобраться в главном для жизни вопросе, и, не говоря Артему, он сделал далеко идущие выводы. Вова близко сошелся с Маратом, загадочной личностью, с которой считался и которую боялся весь лагерь.

Печальные фронтовые сводки, приносимые все новыми и новыми военнопленными, не сводили его с ума. Он знал, что еще почти два года наше умелое руководство под любимую песню «Броня крепка и танки наши быстры» будет сдавать города и села, бросая в котлах сотнями тысяч самое дорогое, что может быть у Родины,– её сыновей.

– Действительно,– вспоминал Вова народную поговорку, услышанную от Агапа,– х...ли народ жалеть, новый вырастет.

В один из первых августовских дней Володя, раздвигая пленных, чавкая рваными сапогами по зловонной жиже, подошел к первому ряду ограждения. Оно состояло из торчавших из земли двухметровых столбов, врытых по всему периметру лагеря, между которыми через каждые двадцать сантиметров была натянута колючая проволока, и обратился к вальяжно проходившему мимо немецкому офицеру.

Рядом с офицером шел переводчик, худощавый мужичок среднего роста, одетый в старое, но чистое советское обмундирование. На правой руке у него висела белая повязка с буквой «Т».

– Герр лейтенант,— подавившись первым словом, вымолвил Вова.

Офицер остановился и повернулся лицом к Володе. До него было метра четыре. Вова унюхал незнакомый, но приятный запах одеколона и сапожного крема. Тропинка вокруг лагеря, по которой шли офицер с переводчиком, и двумя автоматчиками из вахкоманды, казалась зеленой ковровой дорожкой от примятой травы и сильно контрастировала с лагерным пейзажем. На котором трава, кора и нижние листья с высоких и толстых тополей съели месяц назад.

Стоявшие рядом пленные начали быстро отходить от Вовы, озираясь то на офицера за ограждением, то на охранника на вышке, повернувшего турельный пулемет в их сторону. Казалось, охранник ждал, когда Вова сделает еще шаг к ограждению чтобы выпустить порцию свинца, но Вова знал об этом и стоял на допустимом расстоянии от «колючки».

Обер-лейтенант Курт, помощник коменданта лагеря (самого коменданта друзья так и не увидели), отличался особой жестокостью и непредсказуемостью. Однажды, остановив группу пленных из похоронной команды, тянувших телегу с мертвецами к оврагу у липовой рощи, он заставил их привязать к себе оглобли веревками и дальше тащить ее на четвереньках. Всех, кому не хватило веревок, Курт пристрелил.

– Герр лейтенант,— продолжал Вова,— мы же люди.— На полслове он остановился, видя, что офицер вытаскивает из кобуры пистолет.
Высокий, светловолосый, подтянутый, стройный, лет двадцати пяти немец, форма на котором сидела как влитая, направив пистолет Володе в лицо, спокойно спросил: «Комиссар?».

Володя вошел в ступор, его сковало. Третий день немцы не разрешали вывозить умерших и кормили только раз в день, давая по пол-литра жидкого супа с гнилой и нечищенной картошкой. Вова, единственный из многотысячной толпы, решил заявить об этом обер-лейтенанту Курту. Он бы не сделал этого, если бы часть начинающих разлагаться и вонять трупов не лежала рядом с их ямой.

Открыв рот, Вова пытался что-то произнести, затем обмяк, посмотрел в глаза офицеру и, вспомнил несколько слов из школьной программы:

– Найн. Их бин Вова.

Курт оторопел от неожиданности и рассмеялся. Мельком глянув на офицера, переводчик слегка улыбнулся.

Обер-лейтенант оглядел Володю с ног до головы. Шинель, измазанная засохшей грязью, на два размера меньше, без пуговиц, синее трико, заправленное в рваные сапоги, грязная тельняшка, две пилотки, надетые крест-накрест одна на другую и натянутые на уши.

– Что ты хочешь, Вова? — перевел толмач слова офицера и добавил от себя: — Встань ровно, руки по швам, пальцы выпрями, прижми к ляжкам и «мютцен аб», Вова, сними головной убор.

– Необходимо вывезти мертвых, их больше трехсот тел,— выпалил Володя, стягивая с головы пилотки.

– И все? — спросил офицер, пытливо вглядываясь Вове в глаза.

Все будто замерло, жизнь остановилась, казалось, что весь лагерь затаил дыхание. Словно мысли двух или трех тысяч полуживых и полумертвых проникают в него откуда-то снизу, как грязь в сапоги.

У Вовы горел затылок от голодных, испепеляющих ненавистью и страха глаз доведенных до отчаяния людей.
Смотря на сытого, чисто выбритого офицера, в блеске высоких сапог которого отражались слабые Володины очертания, он хотел крикнуть: «Нет, не все. И жратвы». Но промолчал.

Из оцепенения его вывел голос Марата, худого, невысокого матроса, с темным каменным лицом и небрежно накинутой на плечи солдатской шинелью: под ней был виден черный бушлат с деревянными палочками вместо пуговиц, на голове моряка была надета черная пилотка, на ногах хромовые кавалерийские сапоги со шпорами.

– Вова, ты охренел? Пулю решил схлопотать? Сдохнуть тут каждый может, ты попробуй выживи.

Взявшись сзади за складку его шинели, он медленно потянул Вову подальше от ограждения, Охранник на вышке предупреждающе передернул затвором пулемета. Офицер что-то негромко сказал переводчику и пошел дальше к мосту.
 Переводчик хотел было донести до присутствующих сказанное, но, видимо, не сочтя нужным, быстрым шагом засеменил за офицером.

Толпа начала расходиться. Ближе к вечеру к лагерным воротам подъехала повозка с высокими бортами. Пожилого вида ездовой — солдат с карабином, распряг крупного жеребца и, оставив телегу у ворот, повел его к мосту.

Дорога из лагеря проходила вдоль песчаной отмели. Когда-то месяцами раньше здесь на пляже отдыхали горожане, о чем напоминал оставшийся согнутый железный грибок с ярко-красной шапочкой. Вдоль берега валялись кабинки для переодевания.

За речкой с обеих сторон возвышался бугор, на песчаных склонах которого росли сосны вперемешку с лиственными деревьями. Летом жителей города пьянил горьковатый запах разогретой смолы и терпкий аромат лесных трав, исходивший от острова. Вечером здесь было шумно и весело.

В конце июня 1941 года на острове появились военнопленные, этапированные своим ходом и свозившиеся сюда сотнями, а потом и тысячами с северо-западной границы СССР. Бывший пляж превратился в кладбище живых мертвецов.

Первые десять дней пленных не кормили. Никакой помощи раненым не оказывалось. У моста была расположена огневая точка с пулеметом, обложенная мешками с песком, и по пулемету с обоих берегов.

Остров представлял собой кусок земли диаметром 250–300 метров, с пригорком, липовой рощей, заболоченной низиной и огромными тополями.

Маленький островок кишел многотысячной толпой, словно муравейник. Крепкие, слабые, худые, толстые, раненые, здоровые, живые и мертвые — все те, кого животный инстинкт или случай свел воедино в таком месте, в котором все человеческие чувства, дух и душа вымывались жестокой лавиной жизни и растворялись, словно песок в бурлящих потоках смертоносной реки.

Ночью в небо поднимался густой столб дыма от множества костров. Остров казался одним огромным пылающим факелом. Дым, сливаясь с небом, уносил остатки того, что не успела забрать река.

В какие-то моменты народу на острове становилось так много, что измученному жаждой и ослабленному голодом пленяге пройти к воде сквозь живую стену лежавших, сидевших или стоявших было невозможно, и он умирал там, куда падало его обессиленное тело. Утром, потеряв интерес к безжизненной плоти хозяина, с окоченевшего трупа, словно с затянувшегося партсобрания, расползались вши.

На одиннадцатый день с момента появления на острове первых трех тысяч военнопленных, днем, часов в двенадцать, немцы привезли две советские полевые кухни с баландой. На телеге с полевыми кухнями, сидели два автоматчика с резиновыми дубинками, ездовой и раздатчик пищи из числа пленных с половником.

Тысячи голодных устремили взор на процессию, которую тянули две бесхвостые клячи.
Спрыгнув с повозки, один из охранников, высокий, в очках, начал что-то говорить, указывая рукой в сторону. Раздатчик пытался переводить и даже выкрикнул что-то похожее на «в очередь, сукины дети», но огромная масса людей, и слушать не хотела напутственную речь завоевателей и их прихвостня.

Обезумевшая толпа обступила повозку со всех сторон. Два охранника сдерживали голодный натиск пленных бранью и резиновыми дубинками, щедро раздавая удары налево и направо. Если у передних голодная слюна была с кровью от стараний охраны, то задние, повинуясь стадному инстинкту, превращавшего людей в животных, нещадно давили передних.

Выстрелы в воздух не остудили пыл толпы, и тогда охрана расстреляла пленных в упор. Очкастый очередью валил передних, второй расстреливал тех, кто напирал сзади. Итог «кровавого воскресенья» был плачевным: полевые кухни опрокинуты, раздатчик и еще человек двадцать, раздавленные и простреленные, лежали в горячей баланде, и несколько тысяч оставшихся без еды.

Наступили дни, когда у Артема появилась тяга к жизни, и он ожил. Изменения затронули не только физическую, но и душевную его составляющую. Он словно проснулся, стал больше ходить и общаться. Смерть Агапа от дизентерии не сломила Артема, зато Фрол замкнулся, и в глазах его начала гаснуть жизнь. Теперь Артем помогал Фролу.

Володя был рад перемене в товарище, но уставал от бесконечных ночных разговоров.

– Помнишь, в той нашей жизни,— говорил ночью Артем,— мы смотрели передачу «Выжить любой ценой» — ее бывший британский спецназовец Грилс вел, червей ел, опарышей, из желудка мертвого верблюда срань какую-то достал, отжал и выпил, потом нассал в кожу убитой змеи и уринотерапией занимался, когда пить хотелось?

– А то! От мертвого осла уши только не пробовал,— еле сдерживая бушевавшую за товарища радость, поддакивал Вова.

– Так все это х...ня, Вова, по сравнению со съеденными ногтями и сырой человеческой печенью. И дело здесь не в том, что мы перешли рубикон и стали людоедами, а в том, что твой организм общается с мозгом на том уровне, в который мозг его вводит. И никакой Сталин и Гитлер тут ни при чем.

Просто мозг выдает несколько вариантов решения проблемы голода, а уже организм, отсеивая духовным фильтром, начинает с самого простого. Заработай — нельзя и негде, укради — не умеешь, убей и забери то, что тебе нужно,— кишка тонка, а вот жмурику полж... отрезать и схавать — это мы можем.

Х...ли тут сложного? Успокаиваем себя, мы ж не живого обгладываем, а труп. Морячкам, смотрю, совестно этим заниматься, так они у головорезов Учителя печень покупают. Благо денег немерено: кассу судовую сперли, перед тем как сдаться — продуманные ребята.

Это не принцип и не мораль, просто труп порезанный потом куда-то надо сбагривать, а если поймают немцы — «ершоссен»*, ты ж видел, написано по-русски на воротах лагеря: «Людоедство — ”штренг ферботен”*».

Так что кататься они любят, а саночки за них Учитель возит. Человек всегда побеждает. Хемингуэй сказал. И если ты, как русише швайне... Вов, ты чо молчишь, спишь что ли? Эх, хорошо быть дебилом!

– Сам ты дебил,— только и мог парировать Вова, такому резкому оживлению он был не рад.— Хоть бы спасибо сказал, что обул, одел, с Маратом познакомил, яму, в которой спим, ложкой выкопал. Ладно, забыли. Старик, заместитель Марата, говорит, завтра Курт «джигитовку» устраивает.

В прошлый раз лошадь метров десять всего пробежала от ворот. За двадцать пять минут раздербанили и сожрали. Это до нашего появления было. Потеряли они в давке двадцать человек и еще пятерых, когда пулеметчик палить начал. Вот тебе и цена конской ноги, которую сварили и ели трое суток. Ну чо, поучаствуем? Господи, как жрать хочется!

– Моим перочинным ножичком только яйца коню брить. Раздавят нас хохлы с сибиряками.

– Марат говорит, по-честному поделят, без давки и драк.

– По-честному? Это как, по-коммунистически, что ли? Похоже, они точно у себя комиссара прячут.

– Насрать мне на комиссаров, в желудке все урчит. Похудел за неделю килограмм на пятнадцать, позвоночник через живот пощупать можно. Одна радость — вшей нет пока. И побриться надо, особенно тебе, Артемушка, уж больно на жида похож.

– Достал ты своими жидами, ухо режет, говори «евреями».

– Я достал? Это твой Чехов с Гоголем, у которых что ни еврей, то жидок, жидовская лавка или морда. Свои великие писатели так говорили, как же немцам их еще называть?

– Ты к чему клонишь? Если Достоевский в «Мертвом доме» хитровые...го еврея жидком назвал, то он в нацизме виновен?

– Да ладно тебе, не заводись. Спать надо. Завтра весь день на «вахте» стоять, лежбище морских «котиков» охранять. А если честно, то Чехов, конечно, гений, мягко и красиво стелет, и спать не жестко, и звездочки у него везде мерцают и трепещут, но вот пишет-то он о «бакланах», бездельниках и пронырах: женщины, вино, праздность, лень.

Обласкает русского мужика, словно обухом по калгану, и по новой бабы, застолья, вздохи и ахи в беседках под луной.

Ему самому эта убогая интеллигенция остохренела, он поэтому на Сахалин свалил. Думал по наивности хоть что-то полезное для Родины сделать, да обломался парниша. Там ведь условия почти как у нас, только без пулеметов. Вот и сгинул хлопчик. Всем там быть.

А мы уже там. Артем! Заснул? Хорошо, что на твою фуфайку легли, а моей шинелью накрылись, а то в ней дыр от пулемета как в дуршлаге. Не повезло кому-то, а может, наоборот, повезло, отмучился. Как же в животе все крутит и курить охота.

Внезапно яму, в которой спали друзья, осветил луч прожектора. Раздалась пулеметная очередь, пули шлепали где-то рядом. Луч прожектора заметался, то освещая пристанище друзей, то пробегая рядом.

Третьи сутки моросил дождь. Вода, смешиваясь с грязью, зловонными ручейками стекала по стенам ямы, наполняя углубление, вырытое по ее периметру. Эта канавка использовалась как сборник сточных вод. Яма напоминала могилу для двоих, с той лишь разницей, что накрыта она была всего лишь на треть.

Вова смотрел на яркий ковш Большой Медведицы и думал: «Что общего у ковша с медведицей? Почему бы не назвать созвездие курицей-гриль, например?».

Внезапно часть звезд у ковша исчезла, их заслонила круглая тень. Вова почувствовал чью-то руку, шарившую в темноте по шинели.
Потянув за обыскивающую их конечность, Володя ударил ногой вдоль руки. Удар пришелся гостю в шею. Визитер издал хрипящий звук и свалился друзьям в ноги. Вова взял кисть на излом — гость вскрикнул. Яму снова осветил луч прожектора.

– Заткни пасть, сука. Ты чо, страх потерял? Куда лезешь? — негромко сказал Вова.
Продирая глаза, Артем, пытался рассмотреть гостя:

– Ты кто?

– Отпустите, пожалуйста,— жалобно запричитал незваный посетитель.

– Какой, бл..., интеллигентный, я щас расплачусь,— сказал Вова,— чо, бл..., ямой ошибся? Это тебе, служивый, не Питер и не улица Строителей. Это тупик коммунизма. Артем, обшарь его.

Окончательно проснувшись, Артем, пригибая голову, обыскал ночного визитера.
Гость зашевелился, выказывая несогласие на обыск.

– Лежи, сука, тихо, придушу.— Вова приставил ногу к шее гостя.— Ну, чо там у него, Артем?

– Три портсигара, три кожаных куртки. Одна картофелина и п...ц. Шинели нет, в место сапог тряпки какие-то намотаны. Пацан еще совсем.

– Ты чо, сучонок, поживиться решил в чужой берлоге? Мы сегодня не подаем. Живо выпрыгнул из канавы.

– Меня же убьют.

– Я тебя щас сам прибью.

Вова стукнул визитера ногой в лицо, от чего его голова с чавкающим звуком припечаталась к стене. Упала на дно консервная банка, служившая друзьям ночью парашей.

– Володь, хорош. Пусть до утра перекантуется.

– Добрым хочешь в его короткой жизни остаться. Ну-ну. Проснемся, а котелок или шинель сп...здили. Нас кто будет жалеть? Слухай, братишка, внимательно, метрах в пяти от нас харьковчане бивак разбили. Пяток минут посиди тут и ходу до них. Понял?

– Понял.

– Вот и молодец, понятливый хлопчик.

Достав из ниши в голове ямы котелок, наполненный водой, Вова отхлебнул от него и, мотнул головой:

– Ну, с богом. Пошел.

Пацан, сгруппировавшись, оттолкнулся от земли и, перевалившись через край ямы, исчез в ночи.

Через три дня «джигитовка» все-таки состоялась. Под свист и улюлюканье толпы фрицев с фотоаппаратами в лагерь насильно загнали старую клячу. К сожалению репортеров и понаехавшей цивильной публики, массовое побоище не состоялось.
Удивившись слаженности и организованности действий пленяг, часовым на вышках отдали приказ при малейшем столпотворении стрелять на поражение.

Лошадь мгновенно была окружена двойным кольцом краснофлотцев. В брешь, проделанную в кольце, впустили несколько калмыков. «Друзья степей» разделали животину настолько быстро, что даже голова лошади, лежавшая в стороне, хлопала глазами от удивления.

Через пять минут о «скотобойне» напоминала только огромная лужа крови, из которой хлебали двое сошедших с ума пленяг. Зачерпывая ладошками жижу, они заедали ее комьями грязи.


Досыта наевшись вареной конины, Артем по ночам начал снова поднимать глобальные вопросы мироздания.

– А может, нет никакого национального вопроса,— зачарованно смотря на звезды, говорил Артем,— может, перед лицом голодного ужаса все меркнет? Все становится второстепенным? Еще со времен первого человека пища была основным двигателем зарождавшегося интеллекта. Жратва определяет сознание. Маркс вроде бы сказал.

Или там, у ручья, нам всего-навсего чеченцы отрезали головы и то, что мы наблюдаем, это и есть смерть, и мы в аду? У Данте, например, ад — это сумрачный лес, дикий и грозящий, «так горек он, что смерть едва ль не слаще».

И навстречу ему, прикинь, даже в итальянском аду, вышли рысь, лев с поднятой гривой, худая волчица, наверное из римских нохчей, и какой-то муж, не человек — Вергилий, из бывших ломбардцев, ну, вроде евреев наших. Хлеба с солью только не хватало. А нас кто встретил?

– Слышь, Вергилий, ляг на бок, спиной к спине, а то я взмерз, как Маугли. В следующую вахту жом хавать будешь, а не конину, а то тебя вечно после внезапно свалившегося хавчика на философию пробивает.

Мне только еда снится и мечтаю о двух вещах — нажраться вдоволь и накуриться всласть.

Ни бабы не нужны, ни Родина, ни советская власть, ни демократическая, никакая. Люди, львы, орлы и куропатки: я готов есть все, даже земляных червей в том углу, куда Марат дизентерийных согнал.

Господи, ну какой Вергилий, Данте, что за х...ю ты несешь. Поставить бы этих козлов по щиколотку в кровавый понос, в котором вповалку дизентерийные не стоят, а лежат. А ведь у кого-то и портки сил нет снять, и дохнут они — не умирают, а дохнут.

– Очерствела твоя душа, Володенька, ох очерствела.

– Ты чо, бл..., издеваешься? — Володя привстал.— Ты думаешь, я фуфаечку тебе у немцев в сельмаге купил? Видел же, как у вновь прибывших отнял, а котелочек наш кругленький, еще довоенный, у кого-нибудь есть такой? Туда ж баланды на четверых влезает! Можно, конечно, его на курево сменять утром и снова из пилотки и консервной банки жрать, в которую мы ссым ночью.

Конину едим, а она все не заканчивается, ты же не идиот и понимаешь, что она кончается через сутки после «джигитовки». Очерствеешь тут, доходяга еще не отдал концы, а мы его раздеваем, почему? Потому что мы изверги? Убийцы? Просто осень на дворе, Артемушка, и с закоченевшего жмурика просто так ничего не снимешь, придется тратить свои калории, чтобы руки ему вывернуть.

А то, что он жив пока и видит, как его раздевают и вырезают то, что ему не пригодится, так он знает, что сегодня он, а завтра я буду на его месте, и не обижается.

По-твоему, я фраер сельский и книг не читаю? Может, и не читаю, но макаронника этого Алигьери прочел, не сблеванул чуть, но прочел: и «Ад», и «Рай», и «Чистилище», и влагалище, всю х...рню эту, которой ты восхищаешься. И что? Что изменилось?

Если хочешь знать, у русского человека вся жизнь — это сплошной ад, и в нем не рысь, лев и волчица, а лебедь раком щуку, и такая пое...нь каждый день. Каждую минуту нам приходится что-то преодолевать, бороться, переступать через себя либо через кого-то, будь то школа, семья или работа. И везде на твоем пути возникают живые стены-уроды. Теперь я понимаю, что останавливало нас не перегрызть им глотки,— голод.

Мы с детства были лишены нашего козыря, мы не голодали. Поэтому полярные особи, как здесь в лагере, опустившиеся и переставшие бороться за свою жизнь «доходяги» и «шакалы», существа, не гнушавшиеся ни кражей у своих, ни продажей их же за пайку и поедавшие все, что хотя бы отдаленно напоминает еду, стали практически незаметны.

Заметно только огромное, вялое, слабоинерционное и многомиллионное стадо, которое пасет сотня-другая «пастухов» вроде «лагерных полицаев».

Артем приподнялся и с удивлением посмотрел на товарища.

– Полярные особи?! Ну ты загнул, Вован. Сколько лет дурачком прикидывался. Видать, ты прав, голод не телка, на хрен не пошлешь. Ты это, не горячись, Вов, калории береги, одевайся потеплей.

– Издеваешься опять? Ты думаешь, я еще одну п... на голову натянул для красоты?

– Ничего я не думаю, да и нечем. Когда желудок пуст, он желудочным соком мозг разъедает. Все думки передумал и пришел к выводу: объяснить наше с тобой перемещение у меня не получается. Родиться до войны мы не могли. Я прекрасно помню свое детство, да и ты тоже, помнится, иногда рассказывал.

Во всякую х...рню типа телепортации, волшебного озера, как в кино, старуху с козой, обещаний найти какого-то солдата я не верю, да и согласись, глупо было бы в это поверить. Но есть реальность: мы с тобой в яме на территории временного лагеря для... Как же назвать тех, кем мы являемся? Военнопленными времен Великой Отечественной? Мы ж не воевали, почему плен и лагерь?

– Да х...р его знает. У самого мозг трескается, когда подумаю, что придется всю войну от звонка до звонка по лагерям париться, если, конечно, в живых останемся. Это тебе не СИЗО на Голубинке, там прав никаких нет, а здесь вообще ж...

Я хоть и хорохорюсь, и с блатными со многими познакомился, но уверен, жизнь наша с тобой здесь не стоит ни гроша. Правильно ты гутарил, грань пройдена. Я на такое способен, что Чикатило просто отдыхает. Так привычна и обыденна стала для меня смерть, что просто диву даюсь. За что они нас так?

– Кто?

– Х... в кожаном пальто. Немцы, кто ж еще.

– Да мы с тобой кроме охраны и Курта из немцев никого и не видели. Курт, конечно, сволочь и садист, но с вахкомандой краснофлотцы общий язык находят. Днем, до отбоя, по толпе от нечего делать перестали стрелять из пулемета.

– И что из этого? Без пулеметов каждый день человек по пятьдесят мрет, вывозить не успевают. Пытался в похоронную команду затесаться, но там все Учительские, как и в лагерной полиции. Сказали: на нашу пайку хлебало не разевай, еще раз сунешься — в этой же телеге и вывезем.

Похоронная команда (капут-команда) состояла примерно из двадцати человек, и все как один из своры Учителя. Много ходило слухов о нем, фамилии его никто не знал, говорили, будто до войны он работал учителем в сельской школе, где-то под Черниговом.

С началом войны его мобилизовали в пехоту и под Гродно, застрелив командира, с несколькими бойцами сдался в плен. Что касается фамилий, то большая часть лагеря имела прозвища или клички, редко кто не закопал документ во время пленения.

Половина капут-команды в течение дня рыскала по лагерю в поисках мертвецов и волоком стаскивала их напрямую к воротам, не обращая внимания на то, что тащат они его по живым, спящим или больным. Были в их распоряжении две самодельные тележки, вмещавшие максимум двух покойников, но из-за постоянных дождей и местами глубокой грязи оси телег не выдерживали и ломались, и тележки валялись у ворот лагеря.

Вторая половина похоронщиков забрасывала мертвецов на подводу у ворот и, впрягаясь в нее вместо лошади, везла этот груз к огромному рву у липовой рощи. Там трупы аккуратно укладывали друг на друга, присыпали землей, одновременно увеличивая ров для следующей партии. Для этого случая выдавались четыре лопаты из построенного на скорую руку маленького бревенчатого сарая для охраны.

Бывало, какой-нибудь из раздетых трупов шевелил руками или ногами, но, лежа в телеге, дороги назад у него не было. Одежду бедолаги поделили между собой похоронщики, а место ночлега (если оно имелось) заняли товарищи по несчастью.
Только у краснофлотцев труп можно было забрать с разрешения Марата. Он сам осматривал каждого умершего, и после его одобрения пленягу раздевали и несли на плащ-палатке к воротам.

В течение двух первых месяцев с начала основания временного лагеря работа в похоронной команде являлась единственным способом заработать лишнюю пайку, не считая обмена, отъема или покупки съестного, курева, спичек и прочего на «блошином рынке», в который превращался в светлое время суток весь лагерь.

Здесь, поторговавшись, покупали пайку рублей за 150 или меняли «баланду» на табак, обмундирование, нательное белье. Все это происходило в центральной части лагеря, весь периметр у «колючки» был поделен на четыре части.
Первая часть – поселение краснофлотцев, представлявшее из себя охраняемую моряками площадь примерно 30 на 100 метров, изрытую ямами разного размера.

Остальной периметр занимали три группы. Раненые и больные, лагерные «придурки» с капут-командой под предводительством Учителя и самопровозглашенными полицаями и магометане, лидером которых был пожилой грузин царских кровей. Магометане подчинялись ему беспрекословно. При каких-либо столкновениях интересов между основными группировками Марат звал его почему-то Рамзесом.

Полицаи, помогавшие немцам выискивать евреев и комиссаров, пока не стояли на довольствии, но получали баланду чуть гуще.

Центральную часть лагеря терзали остальные военнопленные, не попавшие в крепкие семейные узы какого-либо братства. Здесь был не просто ад, беспредельный ад. После сильных дождей центр лагеря представлял собой грязное месиво, глубина которого достигала в некоторых местах до колена.

В многотысячную толпу грязных, оборванных, голодных, больных и доведенных до отчаяния людей, а зачастую и нелюдей каждую неделю, день или час вливался свежий поток страдания и несчастья, принесенного с собой новыми военнопленными.

Встречали вновь прибывших специальные бригады «экспроприаторов» от каждой из семей-группировок, выискивая земляков, слабых, богатеньких и простаков. У которых отнималось, покупалось, изымалось, выпрашивалось все необходимое для существования семей. По-другому выжить на острове было нельзя.

В одну из таких бригад краснофлотцев попал Володя. Тельняшка спасла ему жизнь, и он с лихвой отрабатывал перед товарищами долг за право ее ношения, не терзаясь сомнениями «бить или не бить».

Вши, грязь, голод, исправление нужд прямо там, где стоишь, доводили обитателей центра до сумасшествия. Сумасшедшие погибали в лагере быстро.
Попытки вырыть общественный туалет, хотя бы канаву в центральной части лагеря, не привели к успеху. Общественная деятельность для людей, два с половиной десятка лет «добровольно» проживших в социалистическом общежитии, внезапно стала невыполнимой задачей.

О полном презрении русского человека к отхожему месту заметил еще Чехов, блуждая по Сахалину. «В деревнях, монастырях, на ярмарках отхожих мест нет совсем»,— писал он.

Острову Сахалин было далеко до острова Паста. На нем имелось три выгребные ямы, которыми, естественно, пользовались лишь их хозяева. Обитавшие в центре, из тех, кто еще мог передвигаться, шли опорожняться в ту часть лагеря, где лежали раненые и больные. И срали, если можно так выразиться, им на голову.

Большинство раненых лежали на земле. Медицинской помощи не оказывалось. За больными присматривал пленный-санитар, но вся его помощь заключалась в том, что он выковыривал острой палочкой червей, кишевших в гноящихся ранах, и сыпал в них золу.

Умиравшим мучительной смертью было не до голых ж..., которые тужились иногда с такими звуками, что угрюмому санитару приходилось помогать очередному недельному запору, используя волшебную палочку. Он выковыривал ею из прямой кишки страдальца неперевариваемый человеческим организмом жом с опилками, раз в два дня привозимый с сахарного завода в лагерь.


В одну из ночей, после очередного удачно прожитого дня (остались в живых), Артем снова поднял натиравшую больную мозоль тему.

— Давай посмотрим на все реально. Немцы ведь не дураки, ты и сам, давно понял, работая автослесарем и видя качество их автомобилей. Рассказывать про нашу сегодняшнюю жизнь будет ошибкой, мы ж не знаем, чем живут эти люди в данный момент, проколемся наверняка, даже если чью-нибудь историю или судьбу перескажем.

– Ну и что ты им хочешь рассказать про будущее? Что они битву под Москвой просрали? Или про Сталинград? Да нас не то что немцы — свои порвут. Ты видел, чтобы кто-нибудь про защиту отечества рассказывал? Про героизм нашего народа? «За Сталина»?

Да какой в ж... героизм! Учительские сами сдались, постреляв командиров. Чурбаны у северной вышки, их там человек двести и почти все с простреленными руками и ногами. Конечности в пилотке из окопа высовывали, долбо...ы, не знали, что заградотряд с таким ранением расстреливает на месте. Вот и пришлось бежать вперед к фрицам, а не со своими до медсанбата.

А Марат? Он хоть и не костерит советскую власть, но коммунистов не жалует. Тоже рассказывал, мама не горюй, как их на подбитом транспорте бросили посреди моря. Две тысячи душ пир во время чумы устроили, помирать, так с музыкой.

Сутки пили и в карты резались на деньги из судовой кассы. Граммофон, спирт, баб только не хватало, пока эстонцы с немцами баржи не подтянули и не сняли их. Они первое время в лагере, как короли, жили с полными вещмешками жратвы и денег. А последнюю партию пригнали, больше тысячи рыл, и конвоировали их не эсесовцы, а всего пять старперов-инвалидов с карабинами. И ни один не убежал. Может, я чего-то не понимаю?

– Скорее всего. Потому что не нужно ничего понимать. Нацисты в открытую нас за людей не считают, а коммунисты — втихаря, вот и вся разница. Одни хотят дополнительную рабсилу поиметь, а другие имеют ее давно и во все дыры.

– Что же делать?

– Классиков надо было штудировать, Вова, а мы с тобой ни х... не читали. Родину захочешь продать, да не сможешь, потому что ни хрена мы с тобой не знаем и не хотим знать. Продавать нечего, пустые у нас с тобой головы, детей даже не настрогали. Вся молодость за монитором пролетела, не заметил, когда жена, слава богу, куда-то исчезла.

– Допустим, скажем фрицам, что мы из будущего. И спросят они, а на чем же вы там у себя в будущем ездите? А на ваших, бл..., «Мерседесах» и ездим. Или мне про Ладу «Калину» им рассказать?

– Можно про космические корабли и ракеты намекнуть.

– Х...ли тут намекать, скажем прямо: изобрели вторую ступень у ракеты, потому что говно, которое падает из деревянной кабинки, стоящей в первой ступени, должно же где-то скапливаться.
Вова сморщил лицо и приложил руку к левой стороне груди.

– Слышь, Артем, хреново мне. Сердечко чего-то шалит.

– Хорошо здесь только мертвым. Володь, и ты не обижайся. Это я от трусости и от нервов умничаю. Первые дни хотел руки на себя наложить, в таком ступоре был. Да вот слабо оказалось, смог только в штаны это сделать. До сих пор отскребываю.

Я ведь по наивности раньше думал, что голод — это когда жрать хочется. Ан нет. Голод — это сатана, который, просыпаясь, меняет в человеке все на генном уровне: дыхание, ощущения, мысли. Спасибо тебе, Вов, я ведь уже за грань перешел, все было одного вкуса и запаха.

Читал где-то, что до революции из каторги бежали, прихватывая с собой «бычка» из каторжан, и съедали его, когда голод за горло брал. Я здесь за собой замечать стал, что смотрю на умирающих оценивающе, присматривая одежонку и пожитки, а мысль о еде сгибает меня еще ниже и ничего поделать с этим не могу.

– А ты ничего с собой и не делай. В жизни все просто. Мне дед историю в детстве рассказывал. Во время жуткого голода в тридцатых годах, вся скотина на нашем хуторе Бабуркино подохла, но рассказ о другом. Он сторожем был при правлении, и вот прибегает к нему однажды бабка евоная с криками, мол, корова пропала. Дед берданку на плечо и пошел в соседний лесок на поиски. Вечерело, осень на дворе, холодно.

Корова у него частенько от стада отбивалась, а нынче какое стадо, две-три коровы, почитай, на весь колхоз, и находил он ее в лесу на полянке. И в тот день, услышав колокольчик знакомый, подошел, погладил, пошли, говорит, родненькая, до хаты. А она встала как вкопанная и ни с места. Только ноги задние как будто не держат, пригибаются, и дрищет постоянно.

Дед не дурак, скидывает бердану и по сторонам озирается. И увидел дедуля девять глаз, светящихся в ночи. Вскинул он карамультук и стоит, ждет, когда волки поближе подойдут. У самого, как у коровы, ноги подогнулись, руки дрожат, а глаза все приближаются.

Не выдержал, долбанул картечью в самого большого. Упал волчара, остальные разбежались. Минут через пять снова подходят, и главное, не воет никто, не рычит. Подошли, говорит, так спокойненько, сожрали убитого, лязгая зубами, как жерновами, и по новой к нему подбираются. Видать, только аппетит раззадорили. Он второго кладет. И снова такая же картина.

– А почему девять глаз-то?

– Я чего-то и не задумывался раньше. А действительно! Сп...данул, наверное, старый или считать не умел, а может, волки одноглазые, сибирские. Там что ни охотник, то норовит в глаз садануть.

– Больше похоже на детскую считалочку про девять негритят. Девять негритят пошли купаться в море, один из них утоп, ему купили гроб, и вот вам результат — восемь негритят. Последний волк сам себя съест, что ли?

– Все ты поперек батьки лезешь. Не в этом суть, а в том, что после того как третьего сожрали, волки дружненько развернулись и к речке мелкой рысцой, как будто и не было деда с коровой.

Аналогию не видишь? Пока половина из нас не сдохнет, а вторую половину сами не съедим, мы для немцев сила, а вот после никакой воли к сопротивлению у нас уже не будет. И будем мы послушным стадом, хотя, конечно, мы во все времена были послушным стадом.

А считалочка черномазая им самим через девять месяцев после открытия второго фронта пригодится. Настоящий ариец станет кудрявым и чернож...м. Да будет так. Хорошая оптимистическая нота, чтобы заснуть хоть и голодными, но со спокойной душой, что у соседа корова сдохла или ее одноглазые волки съели.

Была середина августа, около полудня, к краснофлотскому вахтенному, подошел один из подручных Учителя. Глаза его растворялись на фоне закопченного лица, на нем была заношенная солдатская шинель, за плечами вещмешок, цивильная кепка и кирзовые сапоги на три размера больше. На тонком брезентовом ремне висела зеленая железная кружка с отбитой эмалью.

– Передай Марату,— начал он,— через час у ворот его ждет господин Курт.

Вахтенный, грязный и одетый во что попало матрос с торчавшими ушами, сплюнув в сторону, кивнул.

Дожидаясь Володю, ушедшего к воротам встречать новеньких, Артем развел костер в яме. Вместо баланды сегодня на обед выдали по пайке и средней свекле на человека. На всех не хватило, но беспорядков не было.

За длинным хвостом очереди к телеге с провиантом надзирала лагерная полиция. Лишь в тот момент, когда было ясно, что на всех не хватит, полицаи отошли в сторону, давая выплеснуть эмоции обделенным. В первые дни это были побоища с человеческими жертвами, в августе — потасовки местного масштаба, не доходившие до пулеметной стрельбы.

Артем с Володей частенько разводили огонь в яме. К вечеру стенки жилища прогревались, угли от костра сгребались в нишу, устроенную в ногах, и всю ночь у Володи с Артемом был Ташкент.

Установив треногу над костром, Артем повесил на нее местами ржавенький котелок с водой, вытер о штаны две свеклы и, не отрезая «жопку» и хвостик у овоща, опустил ее в кипящую воду.

Рядом, метрах в двух, заточенными деревянными кольями копали свою обитель два матроса из вновь прибывших. Артем молча наблюдал за их монотонной работой. Помощь здесь оказывалась только в исключительных случаях или по приказу Марата. Так как ни того, ни другого не было, Артем сидел на краю ямы, и, подкладывая в костер тополиные щепки, посматривал в сторону ворот.

Огромный тополь краснофлотцы валили целую неделю. Перочинными ножами, сантиметр за сантиметром, моряки прорезали метровый ствол старого дерева. Связав между собой обмотки и ремни, они привязали канат к стволу и, с громким треском свалили дерево. Можно было свалить его в сторону «колючки», но охранник на вышке следил за действиями лесорезов через большой зенитный прицел пулемета МГ-34.

– Суши весла, гниды.

Услышав знакомый голос, Артем обернулся. Пнув кого-то из капут-команды, Володя продирался сквозь толпу пленных.

– Учитель, бл..., из последних прибывших художника выцепил. Вот полюбуйся. Пикассо еб...й,— протянув Артему немецкую листовку, Вова сел рядом.

С серой бумаги на фоне отары овец на Артема смотрели испуганные глаза чабана с ягненком в руках. За веревку, завязанную у чабана на шее, его тащили два энкавэдэшника со звездами на рукавах к покосившимся воротам с надписью: «Колхоз ”Светлый путь”». Снизу большими буквами было написано: «В колхоз ведут татарина, х...сосы Сталина».

В лагере попадалось много листовок, например с переделанным гимном СССР и частушками про «отца народов». Были и другие, с более длинным и мелким текстом, но их никто не читал. Новая листовка, принесенная Вовой, претендовала на самую запоминающуюся. Фраза с нее не сходила с уст большей части военнопленных лагеря, но чтобы вот так, с бумаги,— это напоминало что-то узаконенное.

Томительная тоска поражений Красной армии накладывала язвы на души, лица и сердца людей, а такие фразы выкорчевывали из них последнюю надежду.

– Но это х...рня, у меня две новости.

– Начинай с плохой.

– Ева Браун ноготь сломала.

– Да хоть клитор, давай серьезно.

– Мы с тобой, Артемушка, как и вся эта стая, теперь изменники Родины. Марата, Рамзеса и Учителя Курт вызвал к себе и показал указ Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина № 270 от 16 августа 1941 года о том, что попадание в плен приравнивается к измене Родины. А родственники изменников караются советским судом по всей строгости законов военного времени.

– Удивил. Ты чо, муд...ла, забыл, кто мы есть? Или ты в роль вживаешься, Станиславский х...в? Давай хорошую.

– Хохлов по домам распускают. Они официально отделились от СССР, и у них там Украинский Красный Крест какой-то образовался, вот он и отбил своих. И еще, на мой взгляд, полный п...ц. Говорят, СС с НКВД договорились и будут официально гнобить наших пленных.

Потому что в рядах Красной армии пошли слухи, что в немецких лагерях по утрам дают кофе с булочкой, в обед христианам — картошку со свининой, а мусульманам — плов с бараниной. Сдается теперь непобедимая целыми армиями. И самое главное, с этого дня всех евреев в расход.

Раньше Курт еще мог просто поиздеваться: лечь, встать, а теперь обязан уничтожить. Я думаю, не без нашего участия немцы такое решение приняли. Как-то остановить пытаются отступление: не умением, так хоть ужасом. На вот, еще посмотри.

Достав из кармана две солдатские книжки, Вова протянул их Артему.

– Полицаи комиссара выявили: это из его карманов. Фамилии, правда, не украинские, но что-нибудь придумаем.

– Это еще зачем?

– Ну, мы как-то будем линять отсюда? Или ты собрался новогодний огонек здесь смотреть?

– Бежать, Володя, надо в первые сутки пленения, а после мозг начинает привыкать к условиям содержания, превращая тебя в послушное животное. Голод же подавляет волю и все остальные мысли. Да и куда тут бежать? Кругом река, утонем, а если нет, местные выловят и сдадут. Прибалтам за пойманного беглеца 300 евро дают, тьфу ты, рейхсмарок.

– Может, на бревне?

– Надувном!? Точно! Дождемся, когда его из Мавзолея волной смоет. Прыгнем на него, как дед-Мазаевы зайцы, и ходу. Да еще грязный средний палец покажем фрицам. Жуйте, мол, сами опилки. И куда ты выплывешь? Это ж не Енисей, тут на каждом метре полтора латыша проживает.

Вован, ну ты даешь. Иногда перлы из тебя сыпятся, хоть записывай, а порой дед в тебе твой просыпается — «Ворошиловский стрелок». Может, он спьяну не в лесок корову пошел искать, а в деревенский тир? Там все животные одноглазые.

– Смейся, смейся. Я хоть как-то пытаюсь думать о побеге, а ты только издеваешься постоянно.

– Ты пойми простую вещь, для чего-то нас с тобой сюда забросили. Какие-то знаки судьбы, я не знаю, может чеченов найти, которые нам на «бэхе» встретились?

– Это ты от ямы ни на шаг, а я весь лагерь перелопатил. Нет тут чеченов и, похоже, не будет. С чурбанами базарил, говорят, несколько раз приезжали их вербовать в грузинский легион, но Ираклий, ну, в смысле Рамзес, не соглашается, упертый мужик. Странно, насильно никого не принуждают, только калмыков забрали, даже не спрашивая «царя».

На следующее утро Володю разбудил голос вахтенного:

– Подъем, «Находка».

У Володи наравне с прозвищем «Находка» было еще одно — «Маркони». Так величали радистов на старых пароходах. Вова, в конце срочной службы, написал письмо во Владивостокскую мореходку, выбрав себе специальность радиста, так как «учебку» в Моздоке проходил радиооператором.
Ответ и вызов пришли через два месяца. Дембельнувшись, Володя семь суток ехал на поезде во Владивосток. Еда, водка и деньги закончились. К Владику он подъезжал налегке.

Шесть месяцев учебы, и он стажер-радист на ледоколе «Капитан Бондаренко». Теплоходы сменялись один за другим: Коля Мяготин, Гавриил Кирдищев, Ованес Туманян, Клара Цеткин. Все, что осталось от трепетных воспоминаний о странах, в которых он побывал,— рваная тельняшка и «трипак», заслуженно заработанный на каком-то пассажирском пароме.

Но все это было в далеком будущем, в той ж..., в которой он находился сейчас, это было неважно. В рассказах о пароходах, на которых он работал, ему даже не пришлось врать.

Одна из посудин типа «Либерти», поставленная американцами по ленд-лизу, больше пятидесяти лет служила верой и правдой Владивостокской мореходке. Пароходы этого типа ломались на гребне волны пополам: это была визитная карточка американского «подарка».

Встав и стянув с Артема шинель, Вова, поеживаясь от утреннего холода, уставился на вахтенного.
Худющий маленький старичок, с тупым выражением страха на опухшем лице и взглядом, одурманенным постоянными мыслями о еде, был одет в шинель и буденовский шлем.

С завистью посмотрев на его головной убор, Вова вытащил из-за голенища сапога деревянную ложку, сделанную собственноручно:

– Махнемся, Митрич?

– Я не Митрич, ядрен-зелен. Втемяшь себе в голову, дурень, сколь раз говорить — Савельич я, Игнат.

– Будет тебе, Савельич. Что надо?

– Марат к себе кличет. Да ложку с трубкой захвати, уж больно твои поделки немчуре понравились.

Та часть лагеря, которая боролась за место под солнцем всеми правдами и неправдами, старалась заработать себе на жизнь. Владелец перочинного ножа автоматически становился резчиком по дереву и менял свои примитивные поделки у охраны на пайку.

Основным жизненно важным предметом пленяги являлся котелок. При наличии хотя бы одной руки ложка была барским излишеством. Вспомнив, как дед учил его в детстве вырезать ложки, Володя со всей серьезностью принялся за дело.

При наличии заготовки ложку или курительную трубку он делал часа за четыре. Тополь, не карельская береза, но заморское и загадочное слово «дизайн» с лихвой заменяло отсутствие качественного материала.

Особенно удавались ему ложки в виде человеческой руки. Тонкой, изящной женской ручки с ухоженными ногтями. Делал он и маленькие ложечки в виде детской ручки, и простые, грубые, мужицкие, но немцы таяли при виде женской.
На него работало все «морское поселение».

Одни делали заготовки, другие занимались полировкой готового изделия. Хорошо получались у него и ложки с наборными ручками из дерева разных оттенков, склеенными тополиной смолой. Стыки ручек Вова дополнительно укреплял медными кольцами из распиленной пулеметной гильзы. Кольца блестели на солнце золотом.

Из инструментов, кроме Артеминого перочинного ножа, у него появились плоский надфиль, огрызок круглого напильника, зубильце из гвоздя, керн из сердечника бронебойной пули и красный кирпич. Все это богатство, кроме кирпича, уходя из ямы, Володя сворачивал в солдатское вафельное полотенце и прятал в вещмешок.

Кормежка с началом сентября ухудшилась. Баланду привозили только раз в день — в обед, на ужин давали пайку хлеба на рыло и кочан капусты на двадцать человек. Воду в лагерь привозила капут-команда в немецкой железной двухсотлитровой бочке из-под бензина.

В ней вырезали верхнюю крышку и приклепали ручки. Бочку наполняли не полностью, чтобы поднимать на телегу.

Речная вода была с каким-то привкусом, а теперь еще и отдавала запахом бензина. Утолить жажду можно было еще в той части лагеря, которая примыкала к песчаному берегу реки. В песке вырыли яму, и она постоянно наполнялась подземными водами. В дождливые дни в это углубление стекали нечистоты со всего лагеря, и пить из нее было равносильно питью из выгребной ямы.

Лагерная полиция теперь ходила с деревянными колами и имела разрешения коменданта лагеря на применение дубин при малейшем неповиновении.
Евреев и похожих на них бородачей выводили из лагеря и расстреливали сотнями. Некоторые из них, не будучи евреями, не сопротивлялись, смерть для них была избавлением от жизни.

Каждый день с разрешения Марата стервятники Учителя выискивали среди краснофлотцев «детей Давида» и старым черносотенным приемом выявляли их среди похожих.

Артем первый раз отказался повиноваться и снять штаны, хотя слово «кукуруза» произносил даже немного вызывающе. На его счастье позвали Марата.

Не спеша, вразвалочку, к окружившим Артема прихвостням подходил небольшого роста краснофлотец в небрежно накинутой на плечи серой шинели. Черная пилотка, сдвинутая на затылок, шпоры на сапогах, заляпанные грязью блестели на солнце.

Артем отметил про себя, что взгляд Марата наводил ужас не только на пленных. Здесь, в лагере, управлять людьми может только человек с лицом серийного убийцы. Даже немцы говорили ему «Вы».

– Братуха,— обращаясь к Артему, начал Марат, в упор рассматривая стоявших вокруг.

– У каждого из нас здесь свой интерес. Им надо, чтобы ты сдох побыстрей, а мне — чтобы помедленней. Скидай портки. Чо стоишь? Или ты свой «инструмент» у бабы дома оставил?

Развязав веревку на ватных штанах, которые на прошлой неделе Вован сменял на две пайки, Артем спустил их до колена.

– Порядок. Необрезанный. А ты боялась, даже платье не помялось. Господа полицейские довольны? — обратился Марат к окружившим Артема добровольным помощникам Третьего рейха.

– Учитель приказал еще и твою яму проверить,— игнорируя вопрос, сказал полицай с перебинтованной рукой.– Что ж, хозяин — барин. Айда до хаты.

В двадцатых числах сентября, примерно в 11 часов утра, Володя и еще несколько человек от краснофлотцев, получив пайки на всю морскую братию (буханку эрзацхлеба* на десять человек), несли этот ценный груз в свое расположение.

Порядка при выдаче «завтрака» в сентябре было больше по сравнению с августом, но хлеба на всех не хватало. У ворот лагеря к приезду «продотряда» выстраивалась огромная очередь. Первыми «хлеб» получали организованные группы, у которых количество живых едоков было записано на бумаге.

Правдивость информации той или иной группы сверялась с утренним полицейским обходом. Все неорганизованные военнопленные питались как придется. А приходилось питаться в конце всех групп, то есть зачастую никак.

У краснофлотцев хлеб делили на пайки два артельщика из десяти по очереди, специальной приспособой. Представляла она из себя две палочки, соединенные между собой тремя нитками, между которыми было одинаково вымеренное расстояние (одной пайки).

Сначала хлеб резали просто ниткой, но зачастую пайки получались разной толщины, и приходилось взвешивать каждый кусок на самодельных весах, добавляя к нему или убавляя от него кусочек мякоти, усложняя и оттягивая тем самым заветную и долгожданную минуту.

Усовершенствованный процесс резки проходил на расстеленной шинели. Два человека брали приспособу, как пилу «Дружба», и натянув нитки, пилили ее, словно полено, на относительно ровные куски. Проблемы возникали с дележом двух горбушек, но и с этим в конце концов определились, распиливая их на количество едоков.

Когда Вова подошел к своей яме, Артем варил в котелке несколько картофелин.
– На вот,— протянул он Артему кусок темного хлеба,— все, что нажито непосильным трудом.
Взяв пайку, Артем сразу стал ее есть. Потом достал перочинный нож и ткнул им в варившуюся картошку.

– Сырая.

– Горячее не может быть сырым. Доставай.

– Слухай, Вован, есть мысль,— вытаскивая ножом картошку из кипящей воды и дуя на нее, сказал Артем.

– Знаю я твои мысли, потом вся п...да в занозах.

– Есть у фрицев больное место,— протягивая овощь товарищу и не обращая внимания на его реплику, продолжил Артем.

– Японский городовой,— сорвалось с языка у Вовы. Обжигая грязные руки и усиленно дуя на картошку, Вова продолжил: — У фрицев больное место! Ты не ох...л ли, служивый? Хотя давай угадаю. На самом большом дубе в Берлине висит маленький ларец, в нем яйцо, а в яйце п...ц?

– На самом деле все серьезней, чем тебе кажется.

– Серьезней смерти? Я такого здесь не видывал. Вернее, в той нашей жизни, может, и можно было меня развести на это, а в этой нет, Артемушка. Я только здесь почувствовал себя человеком, как ни странно. И если ты у меня, извини, у нас, хочешь отнять последнее, рискнув, то мне с тобой не по пути.

– Сам же говорил, валить надо.

– Марат сказал, что через два-три месяца всех отсюда переведут в постоянные лагеря. Один у бывшей еврейской богодельни, другой — у сахарного завода в Елгаве. Запишемся офицерами — у них условия лучше. Проверять все равно не будут. Научу кольца из монет делать, и будем жить припеваючи с жратвой и бабками.

– Ты выслушай. Я очень благодарен тебе за то, что ты для меня делаешь. Если честно, не думал, что мы выживем. Не верил ни в себя, ни в тебя, но благодаря тебе вспомнил вкус настоящего хлеба; руки у тебя растут оттуда, откуда надо.

– Хорош на слезу давить, давай короче. Кольцо обещал Старику доделать сегодня.

– Если помнишь в первый день, когда я тебя на раскопки взял, о чем я постоянно твердил?

– О копье каком-то.

– Копье судьбы. Этим копьем был убит распятый на кресте Иисус. Это один из артефактов, владея которым, можно обрести власть над временем и управлять мировыми жизненно важными процессами. От него остался только наконечник, который хранится в австрийском музее. Но на самом деле там находится его копия. Я до этого раскопа перелопатил всю литературу по оккультизму Третьего рейха.
От меня поэтому и жена ушла. Вместо того, чтобы беречь семейные ценности, я ночами напролет искал ценности рейха. Старался изо всех сил понять, постичь невозможное.

– Судя по тому, что мы с тобой в данный момент в кругу таких же завшивленных, загаженных, в обосранных и обоссанных штанах людей, готовых на все ради еды, ты ничего не постиг и не понял.

– Ты прав. Оказалось, что есть в жизни вещи более важные, чем Грааль и бессмертие. Благо времени здесь достаточно, чтобы подумать, и вот что я придумал. Наша с тобой задача — сделать так, чтобы нами заинтересовалась самая влиятельная нацистская организация.

– Гестапо? Неужто покушение задумал на фюрера?

– Хорош тебе. Организация эта «Аненербе» — «Наследие предков»*. Основа основ великой Германии. У нас мало шансов остаться в живых, но с твоими внешними данными и моей памятью они все-таки есть.

– Хотел, наверное, сказать, с моими руками и твоими мозгами?

– Хорошо, что ты меня понимаешь, Вова, и не обижаешься. Я надеюсь вернуться в свой дом. А насчет твоей внешности, я имел в виду не руки.

Ты не замечал, что часовые из вахкоманды заказывают побрякушки тебе лично, а не через Марата или Старика? А в тот раз у «колючки», когда ты Курту высказал сдуру про телегу с разбегу: он ведь тебя не пристрелил.
Для него человека убить легче, чем комара. Скольких он лично застрелил без повода. Дело в том, Вова, что немцы считают себя потомками богов. Для них расовая чистота превыше всего.

– А я здесь причем?

– Ты, Вова, высокий, физически крепкий блондин, с правильными, нордическими чертами лица и голубыми глазами. Ты очень похож на истинного арийца. Были случаи во время этой войны, когда кто-либо из чистокровных немцев подавал прошение выше по инстанции на пленного с такими антропологическими данными, как у тебя. Прошение рассматривали, проводили замеры представители института «Аненербе», и пленного не только освобождали, но и давали вид на жительство в Германии.

– Гонишь.

– Если бы. Одна загвоздка — помыться надо. Очень они, суки, чистоплотные. Так что когда петух жареный начнет клевать в ж..., надо быть побритым и помытым. Грязь для немцев как красная тряпка для быка.

– Я к брадобрею чернож...му больше не пойду.

– Я же говорю, истинный ариец.

– Да причем тут национализм. У него хоть и бритва англицкая, но щетину он своей слюной смазывает. Я в прошлый раз чуть не сблеванул. А насчет чистоплотности европейцев, это еще вопрос. Мне сестра рассказывала, она медицинский закончила и в Англию ездила по обмену опытом, ну, в смысле шмоток привезти. Проживала у среднестатистических англичан.

Я думал, гадал, зачем в раковине ванной комнаты затычка нужна? После ее рассказа понял. Они, чтобы воду экономить, вот в этой раковине и моются все по очереди. Прикинь, сначала зубья почистят, потом руки, ж... и ноги. Можно было бы добавить постирушки и чайку потом вскипятить, ох и наваристый будет чаище.

— Англичане не немцы, хотя те же яйца, только вид сбоку. Бог с ним, с чаем, слушай дальше. Я планирую сделать три вещицы. Первая — серебряное кольцо с надписью «Чинтомани». Гравировка будет на латыни, санскрит я не знаю. Вторая — небольшая деревянная фигурка идола, если видел фотографии с острова Пасхи и надписью: «Новая Швабия». И третья — священная, пирамидальная гора Кайлас со свастикой и надписью: «Сокровище Мира — Шамбала».

– Ух ты бл.., а Аполлона с конским х...м тебе из говна не надо вылепить? Ладно, не бухти, это я так. Может, гору без свастики сделать, а то пацаны коситься будут?

– Косись не косись, а свастику на ней и в наше время видят.

– Нас с тобой из-за артишоков этих за кокошки не подвесят? Контрразведка по-любому заинтересуется. Тебя-то ладно, за дело замучают, а меня? Я ведь ни сном ни духом, ни про швабрию твою, ни про чинтоманию.

– Она не моя. Она арийская. За каждым из артефактов кровавая история. По мере изготовления буду рассказывать. А пока бог нас с тобой милует, не знаю вот, долго ли милость его продлится?

– Слушай, а может, дождаться, когда на этап в Германию будут отправлять? Можно добровольно напроситься, заяву накатать. С этапа легче «ноги сделать». Еще лучше попроситься на заводы Бош в Штутгарте. Мы ж с тобой больше семи лет работаем в системе Бош-сервис, проедем им по ушам и впарим Роберту его же систему ABS, пока он живой.

Ты бы прогнал что-нибудь по системам впрыска, они сейчас на «мессерах» и прочих самолетах люфтваффе устанавливаются. С дизелями можно было бы замутить. Бошевский дизельный ТНВД на наших тридцатьчетверках ставился. Нам бы года четыре продержаться в нормальных условиях, а там разберемся, глядишь, и бежать не придется.

– Куда ты собрался бежать? Домой к маме? Моя мать с 1939-го, ей сейчас два года, и твоя не старше, а этап отсюда только один — в яму. Ты заметь, конец сентября, а нас ведь даже не пересчитывают, а не то чтобы регистрировать начали. Ни номеров, ни жетонов, даже фамилиями не интересуются, знают, что набрешем. Убивают, кого хотят и сколько хотят, очень удобно.

В Германию из нашей ж... только таких, как ты, и заберут, остальные под ивами гнить будут.

Про заводы Роберта Бош это ты здорово придумал, но кому сейчас антиблокировочная система нужна? Да и что мы можем рассказать по ней? Как кувалдой датчики ABS забивать и ступичные подшипники впрессовывать?
Немцев кондратий хватит, когда ты им расскажешь, чем работаешь у себя в армянсервисе.

– Но чем-то козырнуть нужно. Я по ходовой могу рассказать, по амортизаторам, гидравлической подвеске на «меринах», гидроусилителям. Никакой измены Родине не будет, все ж они там, за бугром, придумали. Нам только пересказать надо по-деловому.

– По-деловому будет, если мы скажем, как для них война закончится. Но этого они нам не простят, значит, надо врать. А врать про нашу жизнь там, в XXI веке, потому что про нынешнюю жизнь нам никто не поверит. И что делать, если все пойдет не так, и начнут бить, и, чего доброго, пытать?

– Подписывать надо все подряд, чтоб не били. Подумаешь, будет в России на двух предателей больше. Нас же на самом деле тут не должно быть. Ну найдут энкавэдэшники тыща мильен первую заяву от Сидора Пидорова, мол, понял, осознал, рад служить рейху до гроба. И что тут такого?

– А то здесь такого, что людей придется убивать.

– Это каких людей? Тех, которые нас в лагере раздели в первый же день? Это их ты людьми называешь? До меня до долбое...а только сейчас начало доходить, что по-другому с нами нельзя. Демократия, пи...кратия, левые, правые, мне бы на вышку до пулемета только добраться, я бы кромсал и левых, и правых.

– И Марата?

– А ты думаешь, он Иисус Христос? Они с Учителем на пару лагерь держат. Помнишь, хохлов месяц назад часовые постреляли? Их человек двадцать всего было, но друг за друга стояли насмерть. Ночью специально заварушку у них в шалмане устроили, вот и положили их перекрестным огнем с вышки сучары немецкие, и все за то, что под Марата и Учителя не легли. А заодно и драгоценности у них забрали, киданули они кого-то до пленения. Так что стрелять я бы начал, долго не думая.

Слушай, а может, рискнем? Я столько историй наслушался! Здесь почти все с Северо-Западного фронта. Песня у большинства одинаковая. Крестьянин. Родился в селе Запупырловском в 1911 году, образование три класса, работал в колхозе пахарем. Мобилизован в конце июня 1941 года Запупырловским РВК в 11-ю армию, 16-й стрелковый корпус, 188-ю стрелковую дивизию, 523-й стрелковый полк.

Защищая свою Родину, в сорока километрах от Пскова был взят в плен 1-й немецкой танковой дивизией. Посмотри на мои руки, это не мозоли, а копыта из наслоившейся грязи. Чем не пахарь? Хочешь, я первый заяву напишу? Думаю, по специальности попробовать.

Автослесарей я тут что-то не видал. Учитель сопроводиловку напишет. А чо? За агитацией не замечен, саботажем не занимаюсь, да и какой тут саботаж, работы-то нет. Ну отп...л из евоных кого-то, так за дело. Они меня за урку держат, уголовнички его некоторые пресмыкаться даже начали, но думаю, из-за немцев. Как услышат, что с вышки фриц меня какой кличет, так чуть ли не бегут дорогу мне расчищать. Знают, суки, где поживиться.

Ладно, хорош вату катать, давай арбайтен. Вернемся с советских небес на арийскую землю. Бери вон, Артемушка, кирпич, соскобли с него пыльцу на кусок шинели и шлифуй колечко. Говорят, труд облагораживает человека. Жаль только, что мы не люди. Я за водой и дровами, ребята обещали полкочана капусты и пару картофелин. Гуляем сегодня, братан. Володя посмотрел в сторону ворот, потом на солнышко.
– Баландеров с обедом, походу, сегодня не будет.— И, взяв из ямы котелок с сумкой от противогаза, он пошел к «роднику».

В начале ноября грянули первые морозы. Яму Володя углубил, сверху на толстые ветки они с Артемом натаскали дерн. Выменяв у азиатов на две пайки, луковицу и несколько картофелин железные листы от пляжных кабинок, Вова сделал из них подобие печки-буржуйки с дымоходом. После чего начал обучать Артема азам изготовления колец из медных и серебряных монет, благо советской мелочи в лагере было в избытке.

Вольфрамовым сердечником от бронебойной пули накернивалось отверстие в центре монеты и вырезалось зубильцем, сделанным из гвоздя. В это отверстие забивался обрубок круглого напильника. Отверстие нужно было расширять, одновременно загибая края монеты. Края в некоторых местах рвались, но, обстучав их обычным камнем и обработав напильником, можно было получить довольно приличную заготовку кольца.

На внешней стороне кольца делалась гравировка по желанию заказчика и шлифовалось до идеального блеска. Брак здесь не допускался. На кону стояла жизнь. Страшная и ужасная, а все-таки жизнь.

Через неделю Вова все-таки написал заявление коменданту и с помощью толмача передал его в канцелярию лагеря. Утром следующего дня Вова из лагеря исчез.
 Прошел месяц...

– На вот тебе.— Вова протянул Артему семисотграммовую банку с баландой.— Пока рассказывать буду, поешь. Ты извини, что не обнимаю и не целую, увидят в мастерской на мне вшу — сгноят, а если она еще и с красной точкой, то п...ц полный. Да ты не оглядывайся. Кого потерял?

– Санька.

– Дружбан, что ли? Найдется. Баланда хоть и не на мясе, а запах имеет, жри быстрей, делиться придется. Народ, смотрю, у входа в барак кучкуется, хлеба ждут. Зря, ужин уже прошел.

Барак был проходной, человек на двести, и Артем занял место в его середине. Два ряда двухъярусных голых нар по обе стороны прохода, бетонный пол, в середине барака напротив Артеминых нар стол, человек на двадцать, две длинные скамьи рядом, вытянутая и низкая печь с сушившимися на ней шмотками, брикеты из буроугольной крошки для растопки аккуратненько сложены рядом.
В конце коридора параша под крышкой и напротив нее чан с водой.

Из четырех забитых всклянь вагонов, в которых прибыли военнопленные, до барака доползло сто семьдесят человек. Остальные остались лежать в поезде. Двери товарняка закрылись, и состав ушел. Куда? Всем оставшимся стоять на перроне было наплевать.

Взяв дрожащей рукой банку и оглядываясь по сторонам, Артем, причмокивая, словно беззубый старик, начал есть.

– Как говорят, совмещая приятное с полезным, слухай. Во-первых, меленький экскурс по нашему отелю. Называется он, как ты уже, наверное, знаешь, Витцендорф. Лагерь строится. Несколько блоков уже готовы: комендатура с охраной, пищеблок, блок для прибывших, карантинный, санитарный, ревир достраивают. Да ладно, сам увидишь.

Утро помнишь? На следующий день после того, как я заяву начальнику лагеря отправил с толмачем, повезли меня в Рижскую префектуру.
Артем перестал есть и уставился на Вову.

– Когда я исчез внезапно.

Мотнув головой, Артем продолжил трапезу.

— Вот, значит. От лагеря до шоссе ехали на телеге, конвоировал дедок Майер, который постоянно с «продотрядом» приезжал. Спокойный как удав, куревом угостил, он бычки пленным втихаря собирал. Говорил, что сын у него на восточном фронте воюет, фотку даже показывал, да и сам в Первую мировую у французов в плену годик кантовался.

На шоссе подобрал «опель ЈБлиц”» с арестованными. Пока ехали, наслаждался природой и качеством дороги. Ни разу не тряхнуло, хоть и воронки от снарядов вдоль дороги видны были. На подъезде к Риге, в лесу сосновом, стрельба залпом. Грузовичок скорость сбавил; может, офицер, что в кабине сидел, попугать нас хотел видами этими.

Меня уже ничем не напугаешь. Вахман брезент откинул посильней, в лесу недалеко от дороги ров длинный и люди голышом. Дети, взрослые стоят лицом к яме. Три стола со шмотками: мужские, женские, детские и очередь к ним. Все у них бл... просто, педантично и пунктуально: мальчики налево, девочки направо, дети ложатся у стола. Одна пуля на два человека, верней недочеловека.

Не думаю, что они все извергами родились, просто орднунг свой выше всего чтут. «Бефель ист бефель»: сказали стрелять — значит, стрелять. Это не у нас в армии: не торопись исполнять приказ, его десять раз отменят. Вот чем мы отличаемся друг от друга. Они не думают и выполняют, и мы не думаем, но и не выполняем. У них и в мыслях нет, как приказ не выполнить, а у нас все работает в обратном направлении.

Приехали в префектуру, серое трехэтажное здание с мрачным двориком. Бросили в общую камеру на первом этаже. Мне к тюрьме не привыкать, семь месяцев в СИЗО кантовался, но здесь условия не сравнить. Подвели к окошку в стене, объясняют, что это комната для хранения ценностей арестованных.

Мужик еврейского вида (живой) на меня вопросительно смотрит. Пожимаю плечами. У меня какие ценности? Х... только, он, правда, раньше ценность представлял, бабы говорили, и то не всегда, а теперь и вовсе лишний потребитель.

Зарегистрировали, карточку завели, номер присвоили, фото, анфас, на «пианине» сыграл, отпечатки пальцев оставил. Хожу как ежик в тумане, но в голове что-то знакомое крутится. Потом, бл..., вспомнил, надписи не хватало: «Регистратура», ну точь-в-точь наша 28-я поликлиника. Так же сдохнешь в очереди, и никто не заметит, и главное отношение такое же.

В общей камере, рассчитанной на десятерых, тридцать сидельцев. Несколько «пионеров», столько же стариков, человек пятнадцать обросших мужиков разного калибра и две бабы. Духан — сам понимаешь. Нар нет, выдали мешок с трухой вместо матраца, но места на полу всем хватало. Три раза в день кормежка: утром — пол-литра эрзац-кофе, в обед — литр баланды без хлеба, вечером пайка. Баланда из какого-то говна, но получше, чем в лагере и главное — без песка.

Кто из местных, тот харчуется передачами, баланду не едят. Своей посуды не было, выпросил у надзирателя консервную банку. Два раза туалет, утром и днем, минут по пятнадцать. Кто не успел, параша в углу. Грязь, клопы, холод, народ разный, в основном молчит. Пацан был, лет четырнадцати, за пионерский галстук взяли. Чо он его напялил и на улицу вышел? Били мальчонку на допросах по ступням нещадно.

Два раза вызывали на допрос. Первый раз два латыша допрашивали, толстый и очкарик, интеллигент хренов. Потом еще один подгреб, худой и рыжий, говорили, бывший спортсмен-лыжник. Хоть и пьяные, но не били. Рассказал легенду, как и договаривались.

Мол, беспартийный, в 1941 году Сталинградский РВК мобилизовал водилой на Северо-Западный фронт. 6 июля под Псковом был взят в плен, ранее судим, привлекался к уголовной ответственности за кражу пшеницы с колхозного поля. В общем, пересказал дедову историю, без коровы, естественно. К советской власти отношусь скептически. «Как?» — переспросил толстый. Очкарик ему на латышском пояснил, но он все равно не понял.

Этот толстый, с красным рылом, достал меня. Вроде всем понятно, а ему рисовать, видно, надо было. На одном из вопросов я не сдержался.

– Ты член ВКП(б)? — спрашивает он меня, хотя я уже отвечал. Ну я возьми и ляпни: нет, конечно, я ее п...да с ушами. Он дубиной мне по черепу и уе...л. Вот и весь допрос. Очнулся, баба кричит. Глаза разул, они втроем девку молодую насилуют, вернее вдвоем. Рыжий с поцарапанной харей по кабинету вокруг них бегает, дубиной машет. Видать, она ему рожу расцарапала.

Если честно, ничего во мне не шевельнулось: ни гнев, ни боль, ни жалость. Словно отупел, пустота какая-то в душе и голове. Смотрю на эту сцену, как будто в кино сижу, и вспоминаю: там, в коридоре, в очереди к этим сволочам, и дети ведь совсем стоят. Только в груди тяжесть какая-то, как будто вместо сердца кирпич. Тянет и режет острыми краями душу. Думаю, может мы все уже не люди, а просто перегнившее сырье, из которого людей уже не получится?

– Вова, ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

Исхудавшее лицо Артема излучало такое счастье, что Вова обнял товарища и чуть не расплакался сам.

– Погоди ты, я тебе еще про Рижский централ не рассказал. Меня ж после префектуры сразу в тюрьму.

– Почти месяц не виделись. Ты даже представить не можешь, что я пережил,— не дослушав Вову, продолжил Артем,— жил я раньше и по простоте своей думал, что умней всех, а уж умней тебя подавно. А оказалось, я всего-навсего пыль у дороги, кусок говна, никто.

Как тебя забрали, так на твое место Старик чухана какого-то морского поселил. Я возмущался поначалу, но когда новый сожитель объяснил мне ситуацию, пришлось из ямы нашей сваливать. Постоять за себя сил уже не было, доброта моя меня же и подвела, баланду отнимали, хлеба не доставалось.

Доходить стал, к опустившимся прибило. Кормились отходами от Учительской своры, кишки чьи-то ели, червивые, почти неделю. Потом дизентерия. Отволокли меня в тот угол, из которого напрямую с Господом общаются, и ждать начал, когда сдохну. Дождался.

Слышу сквозь муть в голове голос знакомый: «Артем Сталинградский есть тут?». Санитар отвечает, что нету, а может, есть. Никто ж не представляется. Приползают молча, дохнут молча, стонали б еще молча, так цены б им не было.

И меня вдруг прорвало, из горла словно ком вылетел. «Я!»,— кричу что есть мочи. Подо мной кто-то зашевелился, а ведь думал, что на трупаке лежу.
Вытащили меня из мертвецкой кучи и на телегу. А я ведь весь в говне, да не говно это, а кровь разжиженная.

Вижу, к реке везут, мысли разные в голове так и побежали. Думаю, хотели б закопать, к яме бы повезли, а вот к реке, не пойму, зачем? Подъезжаем к берегу, а там на деревянной треноге котелок с водой закипает. Стянули с меня сапоги, шинель, штаны ватные, поставили на ноги. Посмотрел я на свои ноги и глазам не поверил — две палки.

Девчонка у нас во дворе жила, все смеялись над ней, «концлагерем» обзывали, худая была, как бычий цепень, так вот: я хуже ее выглядел.

Ноябрь месяц на дворе, вороны над головой каркают, тело холод не чувствует. Что-то, видимо, меняется в человеческом организме, когда п...ц наступает, приспосабливается к условиям среды обитания, то есть к п...цу.

Понял, от тебя весточка, мыться надо. Сначала штаны песком отдраил, потом простирнул. Подмылся теплой водой. Уж не знаю, что ты там набрехал обо мне, но когда надел постиранное, один из пленяг, что меня подтаскивал, бритву опасную вытащил и брить меня начал.

Холод собачий, штаны ватные намокли, стали словно свинцовые; стою, жду, идти боюсь, упаду — сам уже не встану, а там и до ямы недалеко. Не станут они со мной кундехаться. Собрался с духом и по-наглому говорю: «А пожрать чего-нибудь нет?»
Видел, когда из котелка кипяток подливали, картошка там варилась. Этот, который с бритвой, достал из кармана ватника картофелину, разделил пополам и одну часть мне отдал. Поднес я ее ко рту, и так мне жить захотелось от этого запаха! Словно выключатель во мне кто-то повернул. А дальше все как во сне.

Очнулся, сижу в вагоне, народу битком, лечь негде, к вони я уже привык, сам не первой свежести, но чувствую — задыхаюсь. Голову повернул, параша рядом. Чан большой, накрытый крышкой. К нему мало кто пробивался, если кто с силами и посрать, а так под себя в основном.

Кроме параши воняло еще рыбой соленой. Перед отъездом выдали по буханке хлеба темного на двенадцать человек и рыбы навроде кильки. Мне не досталось ни того, ни другого, и слава богу, что рыбы не ел, так как бак с водой находился в другом конце вагона и выпили его моментально.

Познакомился с парнишкой, спина к спине сидели — Сашка, студент из Ленинградского пединститута. Я налегке, даже без противогазной сумки, а у него в вещмешке за спиной овальное что-то, спинным мозгом почувствовал — фляга. Намекнул ему прозрачно, поделился коркой хлеба и глотком воды. Пили втихаря из евоной фляжки по полглотка, накрывшись шинелью.
Народ без воды взбесился, дрались, грызлись, мат, крики, стоны. Прав ты, Вова, не люди мы. Это все демагогия, что если создать такие же условия хоть бы немцу, то он еще не так запоет и затанцует. Хрен угадали — сдохнет он, не сможет поссать товарищу в карман, не сп...т последнее у такого же, как он, потому и сдохнет. Нет у него иммунитета к грязи и предательству, как у нас. Всякое я в лагере слышал, но здесь духота и сушняк открыли кингстоны даже тем, кто еще сомневался в нашем поражении.


В дальнем углу вагона у окошка под потолком, оплетенном колючей проволокой, видимо, блатняк собрался: в открытую отнимали воду и еду, у кого была. Один возмутился — назвали его комиссаром и придушили. Потом кое-как просунули наружу пустые фляги и котелки, привязанные к ремням, и ждали, что кто-нибудь сжалится на остановке и нальет воды. Эшелон шел медленно и практически без остановок, так и стучала пустая тара об вагон, пока на одной из остановок какая-то сволочь не нассала в котелок. Долго матерились урки по этому поводу.
Одно радовало: у параши сплошные отбросы вроде меня. Через сутки несколько человек померло, у одного в вещмешке «клад»: сухариков жмень и буханка хлеба в газете. Мы ее и оприходовали — буханку, не газету. Так хорошо стало. Сижу, вдыхаю аромат из параши, ни о чем не размышляя. Какая дума придет на ум при таком раскладе? Странная тяжесть на сердце мысль все же какую-то продавливает в голову. Дышу ртом, чтобы не раздражать рецепторы и мысль не упустить.
Ощущаю каждую клетку организма, каждую калорию, уходящую при выдохе безвозвратно. И вдруг где-то на задворках мозга возникают картинки. Присматриваюсь. Странная биологическая цепочка: Германия — конопля — Тургенев. Не могу понять связь с моим путешествием, хотя Германия, скорее всего, пункт назначения, а может, просто плющило от голода или близости параши. Жену бывшую вспомнил, Анну. Внезапно понял с чем связана ассоциация. Тургеневская Ася!
На первый взгляд сравнение, конечно, грубое, я не классик и пока еще жив. Дело здесь в ощущениях писателя путешествующего по Германии.
Его как-то поразил сильный, знакомый и редкий для Германии запах. Нет, нет, не улыбайся.
– В Дойчланде даже говно по-другому пахнет.
– В том то и дело, что набрел он не на знакомую всем нам кучу, а на грядку конопли. Ее степной аромат мгновенно напомнил ему Родину и возбудил страстную тоску по ней. Ему хотелось дышать русским воздухом, ходить по русской земле. «Что я здесь делаю, в чужой стороне, между чужими?» — воскликнул он, и мертвенная тяжесть, которую он ощущал на сердце, разрешилось внезапно в горькое и жгучее волнение.


Что изменилось с тех пор? Люди? Конопля? Почему Родина встречает и сопровождает меня только запахом людских экскрементов? Что, конопля кончилась? Скурили? Мне тоже нестерпимо хочется подышать тем, чем дышал он, и походить по русской земле. Почему я по ней ползаю? Что я делаю в чужой стороне между своими? Где я допустил ошибку в своей жизни?
– Ладно, ладно, не плачь, Кощеюшка ты мой. Если хочешь знать из личного опыта, открою тебе один секрет. Работая на флоте, побывал я в разных странах. Так вот, когда к стране из соцлагеря подходишь, вернее подплываешь, всегда блевотиной какой-то несет уже на рейде. Гниль и социализм жить один без другого не могут, и, судя по нам с тобой, эта теория проверена временем.
– Но Германия — развитая капиталистическая страна!
– В этом вагоне тебе попытались создать условия, по их мнению, в которых жила и живет, да чего уж там, и будет жить вся наша страна, со всеми вытекающими отсюда фекалиями. А то, что мы опосля, когда в итоге побеждаем какую-нибудь очередную великую войну, врага в это дерьмо тыкаем, так это не от большого ума, а все от того же пролетарского происхождения. Лапоть, она и в Африке лапоть. Ты возьми лучшее у побежденного и внедри у себя.
Французов били, поляков били, шведов били, немцев били, и х...ли толку? Мозгов хватило только пограбить, петуха красного пустить и баб ихних отъе.... И бегом назад в Рашу, в киоск за газетой, ж... вытерли и вспомнили, что туалетную бумагу у побежденных оставили. Да и х... с ней, думаем, зато у нас космос, балет, хоккей и балалайка, а в ж... не хватает три пера для пущей важности.
Мне кажется, что у каждого народа, а не только у немецкого свой Грааль имеется, набор неких принципов, по которым он и живет. Вожди меняются, империи, а народ — нет.
Слушай, ты первый день в лагере, а я тебя загрузил. Даже не представляешь, как я тебя ждал, каждый этап встречаю, столько написал о тебе арбайтсдинляйтеру, он уже читать, наверное, зае...ся.
В первом блоке придется с недельку перекантоваться, обычно еще треть вновь прибывших помирает. Сам понимаешь — зачем на мертвецов деньги тратить, потом в санитарный, а там оунли эклюзив — все включено, мыло, душ, газовая камера. Не ссы, газ для насекомых.

Потравят, помоют, подстригут и в карантинный, а там уже проще: подвязок больше и выход на рабочую команду есть. Знаю даже, куда и на какой завод. Ни с кем не болтай и не откровенничай. Спать будешь на верхних нарах. Снизу холод от бетона и дует, а вверху жарко очень, но жар костей не ломит. Если поссать ночью захочешь, а встать не сможешь, ссы на нижних, не скромничай, здесь это норма. Чо это у тебя на морде?
– Флягу пустую урки нашли у Санька. Обоим досталось.
– Да х... с ней, с флягой, щас главное — туберкулез и тиф не подхватить. Эпидемия у нас, но на карантин лагерь не закрывают. Три прививки на днях должны сделать, от тифа и еще какой-то херни. Утром умойся и руки помой, на вот мыльца кусочек, и с земли ничего не ешь. Учти, заболеешь — кранты нам обоим. Банку смотри не профукай: денег стоит. Глянь, какая аккуратненькая. И проволоку возьми, тебе неделю нечем будет заняться, присобачишь к банке, получится котелок. Курить-то не начал?
– Нет.
– Правильно. Подыхать здоровым дешевле. Ты кушай, кушай. Доел? Нет? Ложку оставь себе. Я тебе еще сухого молока принес.
Артем, закатив глаза, собирал деревянной ложкой остатки баланды по стенкам банки.
– А хлеба нет?
– Нет, завтра принесу. Молоко в воде раствори и пей. Можешь и так съесть.
– Откуда?
– Оттуда. Красный Крест тужится, а пленяги заморские надрываются, но все сожрать не могут, вот и меняемся. Маловато их здесь, сами блок себе строят, в основном французы и бельгийцы.
Вытащив из кармана своей шинели серый бумажный кулечек, Вова взял у товарища пустую банку и высыпал в нее сухое молоко.
– Сейчас водички тебе в банку налью, молочко растворится и на нары, там и оприходуешь. Темнеет уже, скоро на вечернюю поверку, посчитают так, для проформы, барак на лопату и отбой. Банку здесь не оставляй, с собой на аппель* возьми. Ладно, пойду я, твои, смотрю вон, очухались, но уже поздно — сожрали мы все. Сильно тут не делись, те же, кто тебя с Саньком метелил, будут в друзья набиваться, да чего тебя учить, сам все знаешь. До завтра, у меня рассказов еще на год вперед.
Вова ушел, к Артему сразу подсели несколько человек, наводивших «порядок» в вагоне. Прижав банку с молоком к груди, Артем спокойно сказал:
– Кто хочет в каменоломнях сдохнуть, давай наезжай. У меня земляк в служебном блоке работает.
– Дай хоть глотнуть трохи,— жалобно произнес один из тех, кто беспредельничал в вагоне.
– Дай в Китае гусей пасет,— нагло ответил Артем, одновременно ища глазами Сашку.
– Надо было тебя, сука, в вагоне придушить, чтобы здесь не вонял,— сказал, уходя беспредельщик.
– Поезд ушел вместе с вагоном, а я остался. Сань, иди сюда, я тебе место застолбил, только у меня просьба, я наверху буду спать, а ты подо мной.
– Договорились.


Это был молодой парень лет двадцати двух, высокий, с прыщавым по-детски лицом и ужасно начитанный. В вагоне он рассказал Артему вкратце о себе, что проживал в Питере с бабушкой, мать с отцом исчезли при странных обстоятельствах, когда ему было десять лет, учился на филологическом и был одним мужиком в группе, среди двадцати девчат.
В первый день войны Саша подал заявление на фронт. Попал к артиллеристам в гарнизон на остров Муха в Финском заливе. 14 сентября, доблестно защищая свое отечество на острове, гарнизон был успешно забыт и оставлен отступавшими в спешке войсками Красной армии. К острову двинулась масса немецких катеров и мотоботов.
Боеприпасов нет, попытка прорваться к дамбе по шоссе не увенчалась успехом. «Начинаем планомерное отступление в море»,— сказал оставшимся бойцам политрук Ж.
Представляло оно из себя попытку вырваться из окружения на всем, что имело положительную плавучесть: бревна, надувные лодки, бочки, автомобильные камеры.
— Далеко ль на автомобильной камере доплывешь? С таким же успехом можно было презервативы надуть углекислотой и улететь,— пытался даже пошутить Артем.
– Это оккупантам фашистским гондоны положены, говорят, каждому по две штуки в день выдают. А у советского бойца есть компот, выпил в обед и думаешь только о любви к партии, чо они туда подмешивают? — отреагировал на юмор товарища Саша.
Батарея, уничтожив свою боевую технику, разделилась на три взвода, в один из которых под руководством того же политрука попал и Санек.
Политрук принял решение пробираться к своим.
– До латвийского берега Ирбенским проливом всего 20 миль, а там в леса и к латвийским партизанам,— горячо убеждал он.
Нашли в камышах рассохшуюся рыбацкую лодку, законопатили дырки как могли, из досок сделали весла и мачту, подобрали несколько простыней и в путь. К тому моменту от взвода осталось нас четверо с политруком вместе, остальные уже планомерно отступили.
– Я хоть и жил в Питере, но в море ни разу не выходил под парусом, а тем более под простынями, это было впервые, да и 20 миль мне ни о чем не говорили,— рассказывал, усмехаясь Сашка,— но, когда в лодке через час мы стояли по колено в воде, я понял, что взял билет не на тот пароход. Вместо карт и компаса — звезды, но появиться они, к сожалению, должны были только ночью, а отплыли днем.


Вдали показался катер; политрук, не долго думая, достает пистолет и ба-бах. Я в евоных мозгах, вода в лодке красная от крови, связист с 315-й батареи шарит по карманам мертвого политрука. Как ни в чем не бывало разделил деньги на троих, так же приспокойненько рассовали его тридцатки по своим карманам, часы связист себе на руку нацепил, и стоим дружным боевым расчетом, ждем пленения. Вот такое боевое крещение у меня было, Артем.
Катер подошел, а на нем половина немцев, а половина тех самых латышских партизан, к которым политрук нас вел. Повыковыривали у нас из пилоток звездочки, накормили, а дальше мы с тобой в одном лагере доходили. Тебе, правда, повезло первое время с краснофлотцами, а мне нет. Я там многому научился, о чем в обычной жизни, если мы до нее доживем, вспоминать нельзя.
Когда совсем стемнело, в барак пришел блокфюрер с помощником. Вывели всех, построили, посчитали. Блокфюрер, лет под пятьдесят, в звании обер-фельдфебель, среднего роста и толстый. Сказал после поверки напутственную речь, понять из которой можно было только русские слова: е... вашу мутерь. И на том спасибо, не избил никого.
Утром то же самое, только поверку проводил полицай и толмач вчерашний. Правильно Вовка сказал, человек десять померло. После поверки из барака приказали не выходить, чай в деревянных кадушках и хлеб в мешке принесли пленные из соседнего блока. Котелки были не у всех, и Артему пришлось одолжить свой.
От пол-литра каждого одолженного он отпивал по глотку. Хлеб темный, ровно порезанный: за чай и пайки уже не дрались не из-за сытости, на таком пайке жиру не нагуляешь, а из-за страха к местному карцеру.
Лагерь, опоясанный двумя рядами колючей проволоки, находился недалеко от военного полигона и состоял из десяти построенных и нескольких строившихся бараков. По периметру ограждения через каждые пятьдесят метров стояли деревянные вышки с охранниками. Некоторые из вышек были оснащены прожекторами и пулеметами. Весь лагерь, как и все другие стационарные лагеря, поделен на блоки, огороженные в свою очередь одним рядом колючки.
Блок для вновь прибывших был расположен в начале лагеря и представлял собой два длинных деревянных барака. Между бараками стоял бетонный умывальник, над которым висела труба с отверстиями. Справа у колючки деревянный туалет на двадцать посадочных мест. Перед входом в блок небольшая площадка с одиноким деревом посередине. Вокруг чисто, ни единой соринки, все дорожки вокруг посыпаны песком и дробленым камнем. Следом за первым блоком котельная, дальше санитарный блок.


После острова в Елгаве теперешний лагерь Артему действительно показался отелем. Он ожил и даже мог позволить себе посмеяться. Все свободное время пленные были предоставлены самим себе.
После ужина, часов в семь, опять пришел Володя. Теперь уже его рассказ слушали человек двадцать, бросившие ради такого случая даже самодельные карты.
На Вове был надет синий военный френч неизвестной армии, кепка с откидными ушами, цивильные отглаженные брюки и начищенные солдатские сапоги. Общий вид товарища внушал уважение. В лагере статус и здоровье человека определялись по состоянию его одежды. Доходяги, к примеру, ходили в лохмотьях, несмотря на то, что у всех одинаковая пайка, баланда и режим.
Аккуратно, не открывая, Вова поставил на нары Санька свою противогазную сумку, плотно набитую какими-то продуктами, расстегнул френч, сдвинул кепку на затылок и, сев на нары, продолжил начатую вчера историю.
Рассказывая очередную эпопею, Вова дополнял ее ярко состроенными физиономиями.
– На чем я вчера остановился? — щурясь и почесывая небритую щеку, начал Вова.
– Одну ногу на одно плечо, другую на другое, и как вдул,— под дружный смех ответил Артем.— Как тебя из префектуры в рижскую тюрьму повезли, изверги.
– Не то слово. Сатрапы! Бросают меня сначала в 13-ю камеру 4-го корпуса. Я так внаглую поворачиваюсь к надзирателю, показываю пальцем на номер и говорю: «Не пойду, номер несчастливый».
Сквозь дружный смех послышались чьи-то слова:
– Во заливает!
– Уж и пошутить нельзя,— не моргнув глазом, продолжал Вова,— слева в 12-й евреи в ожидании на истребление, справа в 14-й — просто смертники. А у меня все перед глазами так и мелькает: камеры, немцы, латыши-надзиратели, следаки; честно говоря, ощущал себя барашком перед шашлыком.
Подняли, пнули, беги в подвал, только лег на пол — подъем, форма раз — трусы, противогаз и в первый корпус в молодежную 30-ю камеру на второй этаж. Трое суток так мурыжили, на четвертые вывели на прогулку.


Я сам охренел, гуляем, значит, нас человек тридцать во внутреннем дворике у деревянного забора возле трех трупов, расстрелянных недавно. Смотрим, суета какая-то у входа, 12-ю камеру мимо нас повели к машине. Слух и раньше шел, что в Румбульском и Бикерникском лесах расстреливают и закапывают людей сотнями. Да я и сам видел, когда в префектуру везли.
Пока конвой их ногами пинал, один еврейчик нам сумку хозяйственную сумел бросить. Можете себе представить: их на смерть ведут, а он о нас забеспокоился, продукты нам забрасывает. Я и раньше замечал: тюрьма она не перевоспитывает, кто пид...м родился, еще хуже становится, а кто порядочным человеком был, тот и на смерть порядочным человеком уходит.
Надзиратель отвернулся, а мы сумку распотрошили мгновенно: хлеб, кусок колбасы и пряники с детскими игрушками. Ты знаешь, жалость, видимо, кончилась, вспомнил вечернюю речевку в армии, когда дембеля, лежа в койках после отбоя, кричат: «День прошел!» Деды отвечают: «Ну и х... с ним», а молодые: «Слава богу, не убило».
Так вот и мы думали, слава богу, что не евреи, хотя если вспомнить Гусинских, Березовских, Ходорковских, Абрамовичей и иже с ними, с их банками, машинами, катерами, яхтами, островами, полуостровами, Чукотками, уж так хотелось, чтоб и у тебя ну хоть двоюродный прадед евреем был. Может, это нюансы нации? Кто-то жирует, а кто-то за них на плаху голову кладет.
Наверняка же при любых погромах киты евробизнеса (еврейского) не страдают, живут себе кто в Германии, кто в России, кто в Америке и управляют всеми нами и мировыми войнами, наживаясь на трагедии своего же народа.


– Я чот не понял, ты за евреев, что ли, нас агитируешь? — снова донеслось из толпы.
– Ты пасть и уши свои закрой, если не хочешь шталаг на концлагерь променять. Запомни, там вам не здесь, цацкаться с вами не будут, «гитлерштрассе»* тебе не только на башке, но и на ж... выстригут, а кому холодно будет с новой прической, того греться ведут, крематорий работает без обеда,— изменившись в лице и резко отбрив пленягу, Вова продолжил:
– Последний раз очухался в распределительной камере первого корпуса. Оглянулся вокруг: те же лица, ну, может, носы или одежда другие, и звонок звенит каждые полчаса. Спросил у старичка, что рядом сопел мне в ухо: «Что за звук?» «Сам погляди»,— говорит. Подошел к стенке, встал на деревянную тумбочку, взялся за решетку, гляжу и вижу камеру для допросов второго корпуса. Они, оказывается, звонком на допрос вызывали.
Белые стены в крови и два здоровяка на табуретах с резиновыми дубинами за столом едят и пьют. На диване баба в разорванном платье, на полу мужик в крови.
– Этот, с усами, там? — спрашивает хлопец в кепке, сидевший у окна.
– Высокий, в немецком кителе? — подхватываю я.
– Ага,— продолжает хлопец.
– Там,— говорю.
– Спортсмен бывший, конькобежец, здесь в Риге тренировался. В 1936 даже на зимних Олимпийских играх в Германии участвовал от финнов. Вся Латвия за него переживала.
– А теперь он за нее, родимую, видимо, болеет, к следующим играм готовится, коньки вон об чью-то м...ндень затачивает.
Слышу, загремели замки, дверь в камере лязгнула, лампочка зажглась, и рыло красное появляется старшего тюремного надзирателя. Обвел камеру зверским взглядом, глянул в листочек и прошипел:
– Хундертцвайундзипцигайнундцванциг.
– А я к номеру своему еще не привык, хотя жетон на шее несколько суток уже болтался, на, глянь, здесь, правда, другой номер присобачили.
Расстегнув френч, Вова вытащил из-за пазухи штопанной-перештопанной тельняшки маленькую прямоугольную цинковую пластинку размером 5 х 4 см с номером, перфорированную посередине. На обеих ее половинках в зеркальном отображении было выдавлено: Stalag* XC 310, и личный номер 9416.
– Можно на руку, как часы, нацепить.
– Скажи еще, что креативно.
– Извини.
– Так вот, эта толстая морда начала багроветь. Такой наглости он еще не видел. Сам по себе приход старшего надзирателя был чем-то неординарным, а тут еще на его слова ноль эмоций. Все в камере переглядываются, разбудили тетку растрепанную, с фингалом. Не она. Арестанты затаились, и, когда он начал в третий раз произносить «хундертцвайунд...», до меня дошло: это ж мой нумер.
– Я,— кричу,— пан начальник.
– Головка от х..., бл... красноперая, я тебя, говноеда, в пыль сотру. Раус. Шайзе е...ное.
Вот те и немец, думаю, наверное, тоже спортсмен латышский, штангист или метатель молота.
– Метание серпа по яйцам,— добавил кто-то из толпы.— Хорош баснями кормить, сумка вон харчами набита, делись давай.
– Харчи есть, но не про вашу честь,— нагло ответил Вова.
Толпа потихоньку начала рассасываться. Оказалось, что слушали Вову только в надежде на съестное. Нисколько не смутившись, Вова продолжал:
– Тюрьма какая-то попалась спортивная, комментатора только не хватало, чтоб по громкой связи обстановку пояснял.
Выходим во двор, запихивают меня в кузов грузовичка, и через пятнадцать минут приехали. Спрыгиваю на землю, отряхнул руки и замер. Повернуться не могу, словно примагнитило. А вокруг травка засыхает, солнышко блестит, и смутно ощущаю, как в ж... член летит. Не обращай внимания, это у меня от перемены климата, стихи, в смысле, сочиняю.
– Хорошая рифма, прямо «Болдинской осенью» пахнуло,— произнес Артем.
– Слухай дальше, чем запахнет.
– Вот ты, Артем, вроде пошутил, а ведь очень близко к правде,— неожиданно заговорил сидевший до этого молча Санька.— Сочетание счастливого покоя и смертельной опасности (холера в Москве) — характерная особенность Болденской осени Пушкина. В Болдино Пушкин завершил «Евгения Онегина», здесь написано много поэм и лирических стихотворений.
Все, все, что гибельно грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья.

Пушкин ищет смысла в противостоянии человека и слепой стихии. Здесь, в Болдино, родились итоговые мысли Пушкина, в том числе о главном вопросе, о свободе: «самостоянье человека — залог величия его». Пушкин приближался к ответам на вопросы, Пушкин приближался к финалу.
– Сань, это ты сейчас с кем разговаривал? — серьезно спросил Вова.
– Это я доклад на втором курсе готовил, учил всю ночь, извини, что перебил.
– Никак не могу до самого главного дойти с вашей осенью обдолбанской.
И вот я на лужайке перед домом со шпилями, а напротив меня «мерин», да не простой, а «фюрерваген», 4-тонный кабриолет цвета слоновой кости. 770-й «гроссер мерседес», под капотом 7,7 литра, восемь горшков, 230 кобыл, компрессор, независимая пружинная подвеска, все колеса с запасками, решетка радиатора и оба бампера хромированы, короче, со всей херней. Я до лагеря модельки автомобилей дома собирал, штук пятьсот было, и этот был. Я ему рамку радиатора в серебро перекрашивал.


Стою я перед ним, как перед НЛО, в таком непотребном виде, что стыдно за державу стало. Вокруг немцев человек шесть, три унтера, и салабоны молоденькие лыбятся. Заметили, что сражен наповал. Тихо так стало, и будто голос Фурманова из-под капота: «Вы, Владимир Иванович, за какой интернационал?»
Я так же вкрадчиво и по-советски, вопросом на вопрос, отвечаю: «А Ленин за какой?» Задумался «мерин» на секунду и человеческим голосом продолжает: «А вот за этот», и так легонечко тук-тук-тук по капоту.
Слышу уже отчетливей за спиной по-русски: «Владимир Иванович».
Оглядываюсь — толмач стоит, вежливо улыбаясь. Чистенький, в новой советской форме, с моей учетной карточкой.
Начало до меня доходить, что хоть «мерин» и красавец ручной работы, да вот только есть нюанс: стартер барахлит. Толмач жалится, что приезжали спецы с рижского бывшего вагоностроительного завода «Феликс» и сказали, что нужна замена втягивающего реле стартера, а так как оно неразборное и отдельно не поставляется, то нужен целиком стартер, а это месяц, а у них, как ты слышал, блицкриг,— продолжал толмач,— пока приедет из Германии, то да се, а босс не любит ждать. Короче, нет такого слова «не могу», есть такое слово «надо».
Выслушал я переводчика, задал пару вопросов водителю, оказалось, речушку вброд переезжали, с этого и началось.
Затолкали ваген на яму в гараж, попросил завести. Завели, слышу, бендикс визжит и вращается вместе с двигателем, ясный перец, втягивающее не отбрасывает. Глуши, говорю, инструмент давай.
– Какой? — осторожно спрашивает толмач.
Думаю, поиздеваюсь теперича я. Кувалду, говорю, неси, братец. Он немчуре перевел, те за голову схватились, «найн, найн» вопят. Хотел из ямы крикнуть: «Ес, ес, о-бэ-хэ-ес», но вовремя удержался. Все равно, думаю, не поймут, а примут, чего доброго, еще за английского шпиена. Сам подумай, чо, я у них KTS 540 просить буду? К чему привык, тем и работаю. Ладно, успокаиваю их, так уж и быть, не надо кувалду, неси набор ключей и головок.
Принесли ключи, блестят, как у кота усы, хром ванадиум в аккуратном дерматиновом чехольчике, глаз не оторвать. Снова командую — аккумулятор отсоедините. Минут через пять водила кричит «яволь». Открутил провода, болты крепления, очистил корпус стартера от тины и вылез с ним из ямы.
Смотрю, действительно, корпус стартера и втягивающего литой и неразборный, ну, фашисты, одним словом. Думаю про себя, на хрен взялся? Ведь если не получится, здесь же, в лесочке, хлопнут и зароют. Постоял немного, почесал репу, потом расслабился, чо, первый раз на деталь попадаю?


Взял пассатижи, отвертку с маленьким молоточком, попросил, чтоб они все отошли, ну, чтоб сердце от увиденного не разорвалось, и быстренько развальцевал релюху. Пятаки почистил, перевернул, собрал и снова завальцевал, молоточком конечно. Пять минут делов-то, умеючи.
Спустился в яму: в гараже тишина, все стоят молча, наблюдают. Поставил стартер на место, наживил болты, прикрутил провода и начал затягивать крепление, и тут ключ срывается и громко стучит по защите картера. Так, ничего страшного, только руку поцарапал, а наверху-то не знают. Ну, думаю, щас я им выдам. Все, говорю, начальник, п...ц.
Наверху тишина гробовая и голосок дрожащий переводчика: «Чо, сделал?» Нет, говорю, е...ть, сломал. Пауза секунд десять, у толмача голос пропал, слышу, задыхается, фрицы кричать что-то начали, затворами щелкать. Вот, думаю, опять пошутил не в тему, сам знаешь, какой я юморист, поэтому выползаю из ямы с улыбкой во все рыло, поднимаю большой палец и говорю по-немецки: «Мастер гут, Вова гут, аллес арбайтен, ферштеен?»
У фрицев аж челюсти отвисли. Водила начал дрожащими руками минусовую аккумуляторную клемму прикручивать, она в смазке, пот со лба льется, он руками, вымазанными в смазке, лоб вытирает, грязный как черт стал. Хотел за руль сесть, завести. Куда там! Там же кожа-рожа, «летеха» не разрешил, сам сел. Вижу через стекло: шепчет чего-то, молится, сука. Молитесь, молитесь, один хрен не поможет.
Дзинь, завелся «меринок», как часики. У всех как будто гора с плеч, обниматься начали, смеяться. По плечам меня хлопать, Вова гут, мастер гут. Робин Гуд, бл..., думаю, национальный герой Армении. Вот оно мне это надо было?


Что тут началось! Видать, кто-то из шишек Третьего рейха на вагене этом катается. Водила консервы сует, толмач форму новенькую мне подогнал с противогазной сумкой. Из солдатской столовой полведра супчика принесли, густого, ложка стоит. Спрашиваю, может, в камеру можно отнести? Они как-то сникли, толмач объяснил, что это солдаты вермахта, а тюрьмы и лагеря не в их подчинении.
Не все же здесь жрать, да в меня и не влезет столько. А узнают в тюрьме, что сам все сожрал, хрен посрать дадут, чтоб лопнул.
Молоденький лейтенант помог. Айн момент, говорит, и ушел куда-то. Я поел спокойненько, супа осталось немерено, жду. Консервы, думаю, надзирателям отдам, чтоб суп в камеру пронести разрешили.
Приходит лейтенантик рыженький, а с ним эсесовец, весь в черном, во лбу череп с костями. Я вскочил, руки по швам, по лагерю помню, номер свой оттараторил. Ты знаешь, Артемушка, есть что-то в их собачьей форме притягивающее.
Одет с иголочки, все подогнано, и главное — смотрит сыто и спокойно, и ощущается в нем сила и абсолютное отсутствие суеты. У Марата такой же взгляд был. Эти люди из другого теста, я по жизни только здесь такой взгляд увидел, да чо я там прожил!
Пока толмач мои ответы эсесовскому капитану, то есть по-ихнему гауптштурмфюреру, переводил, один из лейтенантов мне бумагу принес. Данке шон, говорю, а толмач перевел, что в бумаге премия мне причитается двести рейхсмарок и холодильник «Орск».
– А «Орск» тебе зачем? — удивившись, спросил Саша.
– Сань, ну ты в натуре потешный, с «Орском» —  это шутка, на самом деле ЗИЛ.
А если серьезно, то путевку мне подарили на одну из комсомольских строек Третьего рейха. Эсесовец оказался ответственным за набор рабочей силы на Востоке, то биш арбайтсдинляйтером.
Он, правда, набирал спецов на авиационные заводы, но был не против помочь и автомобильным, пообещал, что попаду в рабочую команду в Харбург на завод «Видаль и сын». Я ему про Артемия рассказал, что у него еще золотистее руки, чем у меня. Записал он что-то в блокнотике и ушел.
Вот с этой бумагой кончились мои голодные дни. Из тюрьмы сразу на этап в Германию в шталаг Витцендорф. Я в тюрьме условия поставил: все перевозки только на самолете: в поезде меня укачивает.
– И чо на аэродром повезли? — снова удивившись, спросил Саня.
– Нет, отп...ли на прощанье. А чо ты хотел? Одно слово — олимпийцы.


Вот правильно, Артемушка, жрите, жрите. Картофана вареного от души вам притаранил. Сумку только отдайте. Слухай, Сань, я смотрю, Артем все молчит и молчит, а ты пытливый какой-то, Пушкина читаешь, наверняка и немецкий знаешь. Давай потихонечку, чтобы потом сюрпризом не было. Ты еврей?
Чуть не подавившись, Саня, выплюнув в ладонь разжеванную картошку, непонимающе уставился на Вову.
– Ты мне глазки-то не строй. На вопрос отвечай. Молчишь. Значит, бл..., еврей. А ты, Артем, чо притих, знал ведь.
– Догадывался, но спросить как-то не решался.
Саня побледнел и перестал есть, взгляд его остекленел, скулы на исхудавшем лице выступили еще сильней.
– Ты понимаешь, дружище Сашенька, нам с Артемом никак нельзя сейчас помирать, у нас другие планы. Без обиды, Санек, здесь так: если допытаются, что знали и не донесли, нам с Артемом хана. Стучать мы, конечно же, не собирались и не собираемся, у нас за спиной, я так понимаю, был один лагерь, но оглянись — треть из этих выблюдков сдаст тебя за котелок баланды. Они на меня уже донесли, мне об этом блокфюрер сказал, но я располагаю бумагой, подписанной большим эсесовцем, а СС тут чтут, я бы сказал, боится даже гестапо. Придушить вы этих уродов не сможете, потому что слабаки, даже если бы они сами по каким-то причинам сдохли, через пять дней баня, братишки. А там все ходят с залупами наперевес, так что вся легенда налицо.
– А может, ему мусульманином прикинуться?
– Артем, посмотри, ну какой из него мусульманин? Да и язык надо знать, там же, в шрайбштубе, рядом с писарем «придурки» любой нации заседают, и каждый держится за свое место не за совесть, а за страх, враз раскусят.
– Меня что, расстреляют?
– Ну что ты! Немцы — цивилизованная нация, я уже больше месяца здесь, газанули ваших только один раз, и то, когда большое начальство приезжало. Это у них селекцией называется, набили три грузовика по 60 человек в каждый и в старую штольню.
Мы за день до этого туда бочки с «циклоном» разгружали. Одна упала неудачно, так мы всей командой чуть не обосрались. Да ты не переживай сильно, переведут в отдельный барак, «оздоровительная» гимнастика и самая тяжелая работа в штайнбрух — каменоломнях. Сам помрешь. Это лучше, чем газ или укол фенола в сердце душегубом из ревира. Ты какой-нибудь язык, кроме немецкого и русского, знаешь?
– Греческий и азербайджанский.
– Охренеть, чо же ты молчал, Махмуд Ибрагимович, прямо рояль в кустах. Скажи еще, в институте преподавали.
– В институте греческий, азербайджанский с детства знал. Родился на Каспии, отец и мать инженерами были на буровых. Жили сначала в Шахлакючах, школа была только одна, потом переехали в Хырмандалы.
– Хырмандалы! Вот они где, «неизъяснимые наслаждения», вот где прошла болдинская осень у Пушкина в Хырмандалах. Там нас зачали, там и накроет нас всех медным тазом. Знал бы Дантес про хырмандулу про эту, все бы простил Александр Сергеичу.
Теперь имя надо придумать соответствующее и фамилию.
– Александр — по-тюркски Искандер. Искандер Аскеров, там полсела были с такими именами и фамилиями.
– Ну, слава Аллаху, что не Алекперов. Только про немецкий пока молчи. А то, как услышат гансы, что пленяга немецким владеет, сразу в штаны лезут, не юде ли? Чо вам тихо не сидится, всегда стараетесь вылезти вперед всех, оглянись и угадай, кто из этой серой массы может знать немецкий язык или Пушкина читал? У нас не Офлаг*, это рядовые и сержанты. Ну, кто?
Я те скажу кто — еврей. Поверь на слово, лет этак через сорок в Красной армии ни одного еврея не будет рядовым, еще через несколько лет и в командирах тоже. Прибаутку народ сочинит: встретились два солдата, и один другому рассказывает: «Подметают как-то плац два еврея электровениками». «Не п...и,— говорит другой,— где ж ты в армии электровеники видел?» На что первый отвечает: «Деревня, где ж ты в армии евреев видел?» Вот как будет ставиться вопрос.


– Мне сложно вас понять, Владимир.
– Другой бы на твоем месте сказал: пошел ты на х..., Вова, со своими нравоучениями, а ты? Мне сложно вас понять, Владимир, не соблаговолите ли, сударь, объясниться? Тьфу ты, аж блевать тянет, на тебе, наверное, и вши подохли со скуки. Ладно, забудь.
Вспоминай девичью фамилию матери и адрес своего Талды-Кургана, ну и молитву бы не мешало знать для пущей важности. Заучивай сразу все, что говоришь, в карточку впишут и могут проверить, теми же вопросами. Ну, ладно, ребята, Аллах Акбар, пойду на очке посижу, подумаю, чуть не обделался с вашим национальным вопросом. Завтра к вечеру ждите, в мастерской работы валом, колодки вам деревянные строгаю как папа Карло. Сумку-то отдай, Искандер-ака. Или ты оглы?


Володя ушел, на вечернем аппеле промерзли насквозь, было не меньше пяти градусов мороза, больше всего мерзли ноги. Подошвы у Артема оторвались, и сбоку из обоих сапог выглядывали грязные, покрывшиеся льдом портянки.
Блокфюрер долго не мог сосчитать построившихся — не сходилось, пришлось выносить мертвых и больных из барака. Такой порядок, до утра все числятся живыми. Потом через переводчика начал набирать рабочих по блоку. Добровольцев вышло человек восемьдесят, в основном из беспредельщиков, и под общий смех выползли двое доходяг.
Посмотрев на всех презрительно, блокфюрер выбрал из толпы двух понаглей в штубендисты и, подойдя к одному из доходяг, маленькому высохшему мужичку с преданным взглядом и перемотанными грязными тряпками кистями рук, ткнул в него пальцем и сказал переводчику: «Дас ист шайзпутцер». Все так и грохнули со смеху.
Каждый второй из вновь прибывших маялся животом, а у каждого третьего был дурхфаль*. Задача шайзпутцера состояла в том, чтобы собрать и донести то, что выпало из страдальца, бежавшего ночью к единственной в бараке тускло светившейся лампочке, висевшей над парашей.
Кто-то поинтересовался, будет ли выбран старший барака — штубэльтеслер, но переводчик ответил, что в блоке все содержатся временно, и поэтому со всеми вопросами обращаться к блокфюреру господину Паулю Гетсу.


После аппеля мертвых приказали снова занести в барак, так и сложили их возле входной двери, как поленья. Дождавшись, когда блокфюрер уйдет, Артем с Сашкой, как многие другие, спустили до колен штаны и, потрусив вшей на дорожку, пошли к своим нарам. Возле входа уже шел дележ одежды умерших. С ужасным треском лопались закоченевшие сухожилия пленяг, с конечностей которых стягивали нехитрый гардероб.
После неприятного разговора с Вовой Саша долго не мог заснуть. Он вспомнил мать с отцом, бабушку, питерских сокурсниц, которые строили ему глазки на лекциях. Так он и не выбрал себе девушку по душе, война смешала все карты.
Печку ночью топить не разрешали, но в бараке и без того было душно. Откуда-то справа потянуло махоркой, курить тоже было нельзя, но барак снаружи уже был закрыт, а за ночь все запахи, кроме запаха параши, выветривались или не ощущались. Хуже всего дело обстояло с вшами, ночью у них в отличие от людей только начиналась жизнь, поэтому как только внешний враг засыпал, внутренний продолжал сосать кровь истерзанного тела, и c отбоем мучения арестантов не заканчивались.


С рассветом все продолжалось по новой. В четыре часа подъем, выход и вынос тел, желающих умыться мало, слава богу, умывальник замерз. Блокфюрер с толмачем проводят аппель, умерших за ночь складывают с внешней стороны барака. Двое доходяг уже вместо штубовых выносят парашу к выгребной яме и начинают уборку помещения. Часам к семи пленные из соседнего блока приносят завтрак, хлеб и бадью подслащенного чая или кофе из свеклы или дубовой коры, которая называется пленягами кавой.
Вова называл этот «чифир» принцессой дури. После завтрака основная часть пленяг высыпает во дворик поглазеть на арбайтс-команды, проходящие по лагерштрассе (главной улице), и, если повезет, успевают перекинуться парой слов с земляками.
У калитки на выходе из первого блока пост, но стоит не вахман с карабином, а полицай с повязкой из пленных, который не выпускает из блока никого.
Но вот к полицаю подходит подозрительная личность в зеленой шинели с буквами «S» и «U» на каждой штанине, секунд тридцать, и полицай, кладя что-то в карман, пропускает пленягу в наш блок. Вновь пришедшего быстро окружает безхозно бродивший возле туалета народ, и довольно четко слышится: «Часы, кольца, золото», и, пожимая плечами, думаешь: какое золото? Он бы еще валюту спросил, почти у всех несколько этапов и шталагов за плечами. Но нет, у Митяя, того, который пожалел, что не задушил Артема в вагоне, в шинели зашито кольцо. И через минуту он уже грызет кусок мяса, заедая его большой картофелиной.


К часу приносят обед: довольно густую баланду и по паре картофелин. Ближе к шести часам хлеб и чай. Перед отбоем, как всегда, приходит Вован с новыми рассказами и жратвой, ночью пируют вши. Умирать стало меньше, но в конце барака всю ночь сильный кашель, штубовые проснулись, избили и бросили туберкулезного у входа. Так и выходили поутру на аппель, спотыкаясь через него. Из прибывших ста семидесяти человек в бараке осталось сто тридцать два.
К концу недели пребывания в первом блоке Артем сник, перестал умываться и плохо ел. Этот настрой передался и Саньку, он готовился к очередной перемене в своей жизни, и вместо поддержки со стороны товарища ему самому приходилось защищать Артема от наглых притязаний сожителей по бараку. Как назло, и Вова не приходил второй день. Колька-штубендист подошел вечером и потихонечку сказал, что Вовану семь суток карцера дали, за что — не знает.
За неделю довольно приличного по лагерным меркам питания параша за ночь наполнялась всклянь, и Артему было не понять, от чего его больше мутит: от переливающейся через край «жижи» или от непомерного горя жильцов, перебывавших здесь со дня постройки барака. И если бы дерево, из которого были сделаны нары и стены, могло говорить, то оно кричало бы до конца наших дней.


Еще один глубокий вдох, и словно ком застревает в горле: кажется, что пространство между нар заполнено не воздухом, а чем-то густым и тяжелым, похожим на слившуюся воедино надежду, сочившуюся из живых, вырваться из этих стен. И, вдыхая ее полной грудью, каждому казалось, что давала она то, что могла, а не то, что сильнее всего просил безнадега.
Закончилось пребывание Артема с Саньком в первом блоке, и однажды после завтрака весь барак построили, разделили пополам, и первая партия направилась к санитарному блоку.
Расположен он был сразу после котельной и представлял собой длинное одноэтажное кирпичное здание. Заправляли санблоком пленные из обслуги. Войдя в предбанник, вновь пришедшие увидели маленького коренастого калмыка, одетого в амуницию то ли войска польского, то ли венгерского.
Он приказал всем раздеться догола, сложив одежду отдельными кучками, и сразу предупредил, что все съестное в карманах после газовой обработки есть нельзя — сдохнем. Многие начали судорожно запихивать в рот картошку и хлеб, припасенные про запас. «За оставленные ценности и документы,— явно издеваясь, с корявой ухмылкой калмык продолжил,— гардероб ответственности не несет».


Несколько человек сразу засуетились возле своих обносков, в числе которых был и Митяй. Этого калмыку и нужно было. Каждому раздали по большому бумажному мешку (в них переносили по лагерю хлеб) для одежды, обувь свалили в общую кучу. У кого был химический карандаш, наслюнявив его, подписывал мешки. Калмык, заприметив суетливых, отодвинул ногой их мешки в сторону. Всем стало понятно, для чего была сказана фраза с гардеробом.
Несмотря на то, что у Артема в карманах были пайка хлеба в тряпице и несколько картофелин, он будто забыл о них и стоял, ссутулившись, низко наклонив голову и медленно стаскивая с себя шинель. Вмиг подлетели двое из барачных беспредельщиков, начали шарить по карманам Артема и, найдя то, что искали, так же быстро запихали найденное в свои рты.
В предбаннике было довольно тепло и светло, два больших окна, кафельный серый пол. Минут через пять после сдачи одежды из следующего зала вышли три парикмахера, двое с ручными машинками для стрижки волос и один с электрической и, ловко управляясь с инструментом, начали кромсать пленяг налево и направо, вырывая у них порой тупыми ножами по огромному пучку волос.
Стоя рядом с Артемом, Саньку было не до жратвы; он вяло переминался с ноги на ногу, прикрывая обеими руками свое обрезанное хозяйство. Большинство из тех, кого он разглядывал, были похожи на скелеты, но несколько человек во главе с Митяем были довольно упитанны, а у высокого, чернявого, которому парикмахер стриг уже грудь, был даже живот.
Ниже пупка у чернявого была наколота лошадиная голова с таким расчетом, что, когда мышцы живота шевелились, казалось, что лошадь жевала член хозяина. Смотря на эту картину, Саньку было одновременно смешно и страшно. Видя, что лошадиная голова стала объектом пристального внимания, чернявый специально шевелил животом, и у присутствующих создавалось впечатление, что волосатая лошадь поймала за хвост черную змею, а та, в свою очередь, извиваясь и посматривая по сторонам, пыталась выскользнуть из лошадиной пасти.
Теперь Санек понял, почему чернявого кличут Конем.


На табуретке у окна лежало несколько опасных бритв, Санек один из первых взял себе «Solinger» с отломанной ручкой и, поплевав в подмышки, начал сбривать с себя растительность.
Удачно пройдя парикмахерскую, Артем с Саньком оказались в следующем зале у небольшого бассейна с ужасно вонючей белой жидкостью. Все вокруг бассейна было в белом кафеле, лампочки под потолком — в специальных водонепроницаемых плафонах. Глаза не резало — к счастью, это была не хлорка, но запах был очень противный и тяжелый. По сравнению с барачным «комплексом» санблок казался островком рая в аду, где даже черти были стерильны. Принимали входивших два голых «придурка», оба выше среднего роста, в кирзовых сапогах, с лунообразными и небритыми лицами.
Тела пленяг, надо сказать, и в одежде навевали Артему горькие мысли о бренности бытия, а в голом виде и подавно. Он представлял себя одним из полотен на вернисаже художников-абстракционистов, воятелей, которых Хрущев когда-то назвал пид...ми. Генсеку было легче — для создателей нынешних «картин» слов в лексиконе Артема не было.
У одного из «придурков» на плечах синели русалки, а на животе, словно крепостной вал, пролегал огромный багровый рубец от лобка до грудины. Фигура у него была непропорциональная, руки длинные, ноги кривые и короткие. Второй был темных кровей и единственно, чем отличался от первого,— отсутствием наколок и тонким высохшим членом, который болтался, как хвост у слона.
Пинок кованым сапогом под ж..., и Артем, махая в воздухе руками, оказался по уши в белом дезинфицирующем говне. На другом конце пятиметрового бассейна глубиной по пояс — ступени, на которых стоят еще двое в неглиже, сапогах и с дубинками и следят, чтобы каждый упавший погрузился в жидкость с головой.


Артему бить по голове не пришлось; он, вынырнув из раствора, сплевывая и матерясь, брел к ступенькам бассейна, расчесывая в кровь свою шкуру. Во рту от жижи все горело, и просыпался рвотный рефлекс. Два ногтя на правой руке были сломаны, и на теле после них оставались кровяные полосы. Зуд был такой, что Артему хотелось сорвать кожу, которая была сплошь покрыта нарывами, волдырями и укусами, и почесать мясо, ну, в крайнем случае, кости. Терзая обкусанными ногтями свое тело, Артем обратил внимание, что волосы на груди и ногах выпали.
Несколько месяцев он не мылся, и организм приспособился к этому, и теперь жидкость для него была шоком. За спиной Артема сплошной стеной мат, брызги и грохот от падающих тел в эту «сперму кита», как назвал ее три дня назад Вовчик.
У него по этому поводу была морская байка часа на два. Слушали его только двое, Санек и Артем. Санек всегда подозрительно посматривал на него, когда слышал незнакомые слова из лексикона марсиан, но к концу повествования смеялся вместе со всеми.
Он врал, а может и нет, что однажды моторист у них на пароходе получил ожог последней степени. «Помогал долбое... поварихе на камбузе,— говорил он,— и обварился». На вопрос: почему долбое..., потому, сказал он, что нех...р ему на камбузе делать, у каждого на пароходе есть свои обязанности и «параша», возле которой его место.
На флоте нет женщин и мужчин — все моряки. И доктор, видя, какой подкрадывается п...ц пацану, с выпученными глазами бежит ко мне в радиорубку. Давай, говорит, стучи, дятел, и подает мне «телегу» на английском. Я мельком гляжу, по-английски, конечно же, ни х... не понимаю, но делаю умное лицо и спрашиваю: «А чо, капитан не подписал?»
Эх, он тут мне выдал! Да и сам понял, что не прав, давай долбить в эфир мягкие знаки, потом дошло, лажу гоню и CQ CQ CQ* больше, чем положено, ну, типа всем, всем, всем. А прятались от осеннего шторма за одним из Алеутских островов, не помню названия.
Вообще-то, когда я лепилу судового увидел у себя в рубке, думал, что он опять на разборки пришел. Я ему намедни телевизор нае... Телики, цветные, японческие, в деревянном корпусе, у нас у каждого в каютах, ну, у кого каюта есть, да и в кубриках у матросов и мотористов были. В Японии этого добра устарелого бесплатно, хоть ж... жуй.
Все хорошо, да только показывают и разговаривают они у японских бережков и больше нигде. Понятно, что у них там PAL, а у нас упал или у нас СЕКАМ, а у них отсекам, но мне от этого не легче. И решил я приспособить эту заморскую пое...у NTSC к социалистически правильной системе телевидения.
Вычитал в учебнике физики за девятый класс формулу частоты и высчитал емкость кондера в индуктивном контуре, благо времени свободного на вахте много. Набрал конденсаторов у начальника рации в каюте и сижу, впаиваю по одному.
Десять штук впаял, а толков нет. А у доктора у единственного на пароходе телик, уже перепаянный, и всегда в каюте кир и дым столбом. Ну, думаю, придется у него просить, чтобы дал выпаять у себя и посмотреть емкость. Раз его попросил, два — ни в какую. Иди, говорит, Вова, лесом.
Ну, я и пошел к себе, нагрел паяльник и спрятался возле его каюты, жду, когда он поссать выйдет. Гальюн в каюте был только у капитана, «чифа»* и «деда»**. Дождался, зашел по-наглому, а там дым коромыслом, пьянка в самом разгаре. Говорю: спокойно, ребята, дохтор разрешил.
Выпаиваю конденсатор, записываю емкость и назад собираю. И, как назло, телик с тех пор у него работать перестал. Док за мной день бегал с иголками и своим чудо-генератором, он иглоукалыванием занимался, даже кодировал народ от курения и пьянства. Хотел меня иголками зах...ть, чтобы у меня член больше не стоял. Прятался по пароходу от него долго, пока капитан не вмешался. Вроде притих потом. Ну, так вот, про Эдика-педика, который обварился, продолжаю.
Минут через пять долбежки слышу, мой позывной кто-то строчит, как из пулемета. Меня не проведешь, хоть и по-англицки передавал, но по подчерку совковый парень. За бугром никто так быстро не работает, а если как из пулемета, то, значит, рыбаки советские. У нас даже начальник рации их с трудом понимал.
Принял координаты, отнес на мостик*** второму помощнику. «Секонд мейт» прибегает через минуту и говорит, что рыбачок в миле от нас. За бортом туман, волнение метра два всего, холодно. Док сидит, репу чешет, я по-англицки, говорит, телеграмму составил, потому что надеялся на квалифицированную помощь или лекарства какие получше.
Капитан пришел, ему раньше доложили о случившемся, телеграмму принес в пароходство. Фамилия у него была смешная — Болдуй. На всех стенгазетах и приказах, развешанных по пароходу, над первым слогом его фамилии черточка стояла, а у меня времени нет наглядную агитацию читать, я списки печатал на приход и отход и назвал его фамилию с ударением на последний слог. Он побагровел и чуть слюной не подавился, но простил по молодости.
Послушал он нас и удивил: где ж вы видели у иностранцев хорошего доктора или лекарства? Дорого такие вещи в море брать, это ж капиталисты.
Переглянулись мы всем комсоставом, набившимся в рубку, и ничего не понимаем, чем поможет обгорельцу нашему советский траулер с экипажем в шесть душ? У них и доктора-то, наверное, нет.
У потерпевшего шок болевой, у дока морфина нет: сука, пристроил его, наверное, куда-то или сам на него сел, напичкал Эдуарда анальгином. Грудь вся в волдырях, мясо вареное видать, красный как рак, простынь к коже прилипла, не отдерешь, вместе с ней и слезает. Повариха в обмороке, буфетчица в истерике, ее парень оказался. Слышу, снова меня кличет рыбачок, не помню, то ли «Скользский», то ли «Скользящий». Передал цифры какие-то. Сидим и ни хрена не понимаем. Открытым текстом нельзя было работать, первый помощник капитана запретил, политика.
Посидели с минуту, подумали: расстояние всего миля, чо он за цифры долбит? Самым сообразительным оказался король воды, говна и пара. Это ж частота на КВ — первым дошло до четвертого механика. На международную частоту УКВ-радиостанции не выходили.
Настроили передатчик. Капитан берет трубку и тихонечко спрашивает на всю планету: чем поможете, други? В ответ шум, треск и хриплый бас: «Вы чо, бл..., ослепли? Шлюпку на воду и подгребайте».
Второй помощник забегает и с порога, то есть с комингса, кричит: «Рыбак рядом на якорь встал!»
Капитан приказывает: спустить шлюпку на воду! Боцман прибежал, маленький как сморчок, хлопает глазами и, заикаясь, мямлит: «Из шести шлюпок только одна на ходу по другому борту». Ну, все, бл..., по-советски, через ж...
Сажают в этот мотобот боцмана и еще двух чертей, в смысле мотористов, и травить стали, ну, спускать, значит. Сам понимаешь, народ суетится, неразбериха полная, кормовой трал стравили почти полностью, а носовой забыли.


Эти трое гавриков чуть за борт не вывалились, но вроде целые, хорошо, спасательные жилеты из пенопласта, были бы заграничные, разорвало бы давно о банки*. Хоть какая-то польза от нашей отсталости. Но вот беда, аварийная радиостанция выпала за борт и утопла. Она хоть к рассказу отношения не имеет, но начальник рации мне потом всю кукушку вые...л. Я по наивности думал, раз написано в паспорте, что у рации положительная плавучесть, значит, так и есть. Оказалось, это она тонет положительно.
Шлюпка о борт то и дело бьется, а они сидят в ней трое и смотрят на нас так жалостно, словно больше не свидимся. Начали мотор запускать, аккумуляторы сели, боцман матерится, схватился за ручку, с пятого раза завел.
Проводили их и в бинокль за ними наблюдаем. Сгрузили им с кормы траулера бочку и человечка в шапке и фуфайке на голое тело. Минут через сорок подняли всех четверых и бочку к себе на борт.
Вся команда высыпала на палубу поглазеть на спасителя в фуфайке. Док подошел, представился, начал умничать, на латыни чего-то ему рассказывать. А он стоит, смотрит на нас ошалело и ни х... не поймет, чо от него хотят. Потом нашел глазами капитана и говорит: «Гарпунер я, Григорьев Аркадий. Вот, бочку спермы китовой вам капитан передал с нашей плавбазы», и махнул рукой куда-то в море. Вся команда разом на бочку внимание переключила, а буфетчица чуть из штанов не выпрыгнула, вытягивая свою длинную шею.
– Спермы? Кита? — удивленно и глубоко дыша, то и дело переспрашивала буфетчица Татьяна.
Народ расслабился не по обстановке, и Шурик, матрос пожилой и беззубый, из-за спины язвит:
– Танюха вон как распереживалась, х...-то, наверное, китовый себе оставили?
Гарпунер рассказал что надо делать, но, к сожалению, ванны на пароходе не оказалось. Даже у капитана в каюте душ. Пришлось спасательный плот в столовой разворачивать и переносить туда в ведрах щедрость китовую. Положили в нее Эдика, прям в простыне, прилепившейся к телу, одна голова торчит из кефира этого. На вкус я, конечно, ее не пробовал, у Танюхи надо бы спросить, а вот запаха почти што нет, да и на вид как жидкий жир.
Вахту в столовой несли, чтоб Эдик в коме не утонул, к уху даже колокольчик рыбацкий на прищепке прицепили, чтоб звенел, когда голова с бортика соскользнет. Танюха, пока спасителя поили и ждали с китобойца шлюпку, запала на Аркашу, как кошка, прямо взбесилась после этой бочки. Она и так безотказной слыла в пароходстве, а после гарпунера как с цепи сорвалась.
Мы ж тоже не лыком шиты, какие такие китобойцы? В 86-м запретили вылов китов. Аркаша стаканяку засандалил или запердолил, не помню, рукавом от фуфайки занюхал, улыбнулся и говорит:
– Нашим чукчам каждый год положена квота сто полосатиков, эскимосам 50 и еще индейцам из Вашингтона 4 серых кита. Вот и охотимся, одного чукчам, а 99 косорылым, в страну Восходящего солнца на рынок за валюту, тем и живем.
Во Владивосток прибыли через неделю. Вот и все.
– А чо с Эдиком стало? — удивленно спросил Санек.
– Помер Эдик.
– Со спермой кита — это брехня. У него этой жидкости литра три всего,— лежа на верхних нарах, подытожил Артем.
– На самом деле,— снова вмешался в разговор Санек,— все путают сперму кита с жиром-спермацетом, а это не одно и то же. Этот жир находится у кита в голове и его там около двух тонн.
– Скучно с вами, уйду я от вас,— вытаскивая из-под Санька уже пустую противогазную сумку, сказал Вова и засобирался к себе в блок.


Следующим этапом было получение мыла и душевая. «Придурок» у душевых кабин, коих вдоль стены в белом кафеле было около десятка, стоял так же голышом и в тапочках на деревянной подошве с брезентовым верхом. На животе у него синел огромный серп с надписью: «Вперед к коммунизму» и молот с сидевшим на нем рогатым Ильичом, под мышкой у которого был зажат томик «Капитала».
Вождь был в костюме с хвостом и копытами. Композиция была подписана корявой надписью: «Главный пахан КПСС». На груди большими буквами было наколото: «СЛОН»*, и на обеих ключицах звезды, обрамленные колючей проволокой. В одной руке «придурок» держал мешочек с мылом, другой рукой, на которой висела дубинка, он опирался на один из двух главных водяных вентилей, развлекая себя тем, что закрывал один из них в самый неподходящий момент.
Кусочек мыла был маленький, терялся в ладони, но жесткий, с песком, и вонял падалью. Шел слух, что варили его во всех концлагерях из узников, добавляя в него специальную глину для вязкости и песок, как абразивный материал, экономя этим на мочалке. Но как ни странно, было все равно, из чего оно сделано. Артему даже хотелось, чтобы и из него в конце концов сделали что-нибудь полезное.
Внимательно следя за помывкой, «придурок» бьет дубиной того, кто не использовал полностью моющего средства. В душевой крики, охи и ахи.
Первые десять человек смывают с себя дезраствор и сразу отходят намыливаться, их место занимает следующий десяток. Кафельный пол скользкий, и многие падают. Гусаки в душевой медные и надраены до блеска, вода слегка теплая, но тело будто обжигают кипятком. Ощущение такое, словно старая кожа, сгорая, сползает с тела, и чувствуешь себя, будто оголенный нерв. Шок был такой силы, как тогда, когда, впервые открыв глаза, Артем увидел «шакалов».


Странно было смотреть на доходяг, от которых минуту назад веяло могилой. Смывая с себя белую жижу, оголялись их темные тела, обтянутые шершавой кожей в нарывах и волдырях, меньше всего похожей на человеческую. Казалось, вода на мгновение расшевелила их тупое равнодушие к окружающему и к себе самим: точно покорный скот, загнанный в бойню, на мгновение очнулся и, крутя своими рогатыми головами, блеял и мычал от неожиданной радости. Только лицо «придурка» излучало презрение и снисходительность, он знал: это блаженство закончится так же быстро, как и началось.
В последнем зале голую перевозбужденную толпу снова встречал калмык. Рядом с ним стояли два полицая, оба молодые и розовощекие. Судя по говору и именам, это были хлопцы из дружественной и братской нам республики. Было светло и прохладно, то и дело открывалась дверь, и кто-то из обслуги входил или выходил из санблока: немцев не было. Половина барака стояла в ожидании своих шмоток, мерзнув и прижавшись друг к другу острыми лопатками и задницами. Кто-то примерял деревянные колодки — «гольцшуги»*, лежавшие горкой у окна.
Не торопясь выбирать выдолбленную обувь, Артем надеялся на Володю, обещавшего сапоги или в крайнем случае, колодки, сделанные им специально для него. Подошел Санек, встал рядом. Народ оживился, трое «придурков» начали выносить мешки с пропаренными и обработанными газом вещами, и толпа снова начала превращаться в стадо. В лагере занятый спасеньем своей жизни пленяга может быть особенно жесток.
Перед тем как сдать свои с Артемом обноски, Санек написал на бумажных пакетах имена, но в данный момент это уже не имело значения: теперь все беспредельное стадо, распихивая друг друга, шарилось по всем мешкам, выбирая себе «лучшее». Артем плюнул и не стал ввязываться, а Санек решил поискать справедливости и нашел-таки.
Построив всех в три шеренги, полицаи приказали первой сделать шаг вперед. Обходя строй с двух сторон, они медленно осматривали сначала лица пленяг в профиль, потом взгляд их опускался ниже. Под общий гул вытащили человек двадцать.


Когда один из полицаев схватил Санька за ухо и потянул из строя, Артем, ухватив руку товарища, не отпуская его от себя, повторял то и дело: «Пан начальник, он не еврей, поверьте, он азербайджанец». Повторял до тех пор, пока не получил от калмыка дубиной в живот. Артем упал на колени, а Санек, вытаращив глаза, хватал ртом воздух и, махая руками, пытался что-то сказать полицаю, но, получив увесистым кулаком в лицо, свалился на кучу деревянной обуви и, раскинув руки, лежал так с минуту.
Видя, что толпа стала неуправляемой, «придурки» с остервенением начали избивать всех подряд. Рядом с Артемом приземлился небольшого роста мужичок. Артем в бараке несколько раз встречался с ним взглядом: он напоминал ему отца. Такие же добрые и умные глаза, и, несмотря на хрупкое тело, в нем, как и в отце, чувствовалась сила. У мужичка все лицо было в крови, и он был без сознания. На груди у него выше левого соска было наколото: «Рожден для мук, в счастье не нуждаюсь». У Артема мелькнула мысль: может, кто из «придурков» тоже прочитал и выдал ему по написанному.
Минут через пять все уже стояли по стойке смирно, и калмык руководил процессом дальше. Никто не решился взять чужую одежду и стояли, не шелохнувшись, ожидая команды. Минут через двадцать в дверь ввалились еще двое с большими узлами. Каждому из этих узлов выдали по паре нательного белья, заношенного и залатанного, но чистого.
Искоса поглядывая на Санька, стоявшего в отдельной еврейской группе, Артем на долю секунды пожалел о том, что заступался за товарища, ибо могли вывести и его за сокрытие еврея, но, взяв себя в руки, решил бороться за Санька и не увел взгляд в сторону, а смотрел прямо. И Санек, почувствовав поддержку товарища, расправил плечи и с небольшой наглецой заговорил с калмыком по-азербайджански.


Сначала калмык не обращал на него никакого внимания, но, когда Санек, повысив голос и ткнув указательным пальцем в потолок, произнес фразу, в начале которой было слово «Аллах», нахмурился, постучал дубинкой себе по ляжке и, что-то в голове обдумывая, снова отвернулся. Следующая фраза решила все. Что-то созвучное с «Ан...ским джаляп» донеслось до Артема. От неожиданности он даже улыбнулся, вспоминая похожую фразу на узбекском, видимо оскорбительные корни у многих языков одинаковы.
Глаза калмыка расширились, рот беспомощно перекособочило. С разворота, не видя Санька, калмык нанес удар дубинкой наотмашь. Два еврея вместе с Саньком легли как подкошенные.
У одного из упавших вытек глаз, у другого были выбиты передние зубы. Меньше всего пострадал Санек: с подбородка у него свисал кусок кожи, из которого на шею и грудь стекала кровь. Вся троица лежала неподвижно. Калмык посмотрел на них через плечо и, дав команду своей своре на немецком с рязанским акцентом, пошел в душевую.
Голых евреев пинками начали выгонять на улицу. Двух лежавших вытащили за ноги туда же, но, к удивлению всех, Санька подтащили назад в строй. И словно фраза дешевого индийского фильма вырвалась из уст Артема: «Искандер! Брат!»
В какое-то мгновение Артем подумал: со мной и Вовкой судьба сыграла злую шутку, почему бы ей не сыграть и с Саньком добрую?
И вдруг посреди этого лагерного беспредела пустая глазница на еврейском лице начинает затягиваться новым оком, выбитые зубы вырастают так же внезапно, как и вылетели. Толпа голых пленяг превращается в индийских крестьян в набедренных повязках, хлопающих в ладошки и танцующих под калькуттские барабаны. И оказываемся мы все вместе не в лагерной бане, а на берегу священного Ганга, и вокруг поющие толстушки в сари с черной отметиной во лбу.
Но что это? Главный раджа привел своего верного друга слона? Слон бодро задирает хобот и поливает из него веселящийся народ. На слоне сидит человек с большущей книгой под мышкой. «Да это же сам многоликий Шива»,— эхом проносится над толпой. «Смотрите! У него рога и хвост»,— хватаясь за голову, начали вдруг возмущаться крестьяне.
«Почему же никто из вас не обращает внимание на лысину, козлиную бородку и книгу,— кричит Артем что есть мочи,— это пострашней рогов и копыт будет». Но не слышит его никто, только слон машет издали хоботом.


– Ты чего встал, как истукан? На, одевайся.
Увидев перед собой родную Санькину мордашку, хаотично измазанную в крови, Артем, радуясь сердцем, полез в свой куль доставать штаны, шинель и гимнастерку. Какое это все-таки блаженство — надевать чистое белье на чистое тело, наслаждаясь полным отсутствием насекомых, инцидент с вытекшим глазом и выбитыми зубами забыт мгновенно.
Так уж устроен человек: только он был на волосок от смерти и уже схоронил себя несколько раз, как вдруг маленький лучик надежды, замаячивший где-то на горизонте, вытаскивает его из могилы и заставляет цепляться за жизнь.
Каждому выдали по паре разноцветных портянок, и пленяги, обматывая ноги тканью размером чуть больше носового платка, сидя на полу, с шумом и гамом примеряли легкие деревянные колодки. Выдолбленная обувь имела свою специфику, и при ходьбе пленягам не доставало только лыжных палок, чтобы издали по звукам и походке они были похожи на группу лыжников, внезапно выехавших на асфальт.
Через десять минут половина барака стояла уже перед лагерной комендатурой. День был ясный, морозец не чувствовался; на распаренные лица пленяг, местами изрезанные тупой бритвой, падал мелкий снежок. Новая обувка, хоть и была практична и суха, но с непривычки натирала щиколотки и пятки.


Кирпичное двухэтажное серое здание комендатуры с большими окнами имело входные двери с обоих торцов. Слева был вход на первый этаж — канцелярию, справа — на второй, на котором была расположена казарма роты охраны лагеря.
Из расхожей советской фразы: «ни в п...у, ни в Красную армию» для конвойных войск фюрера была актуальна только первая ее половина. Охранный батальон шталага был набран из косых, хромых и кособоких, большей частью которым было за пятьдесят.
При канцелярии, правда, был отдел безопасности СД во главе с офицером в чине майора, единственным не принимавшим участие в Первой мировой, но видеть его вытянутое лицо в пенсне можно было только при регистрации или при выявлении среди пленных комиссаров и неугодных рейху лиц. Тут он показывал себя во всей красе: в ход шли его кованые сапоги и плеть с свинцовым шариком на конце.
Из комендатуры вышел полицай славянской внешности в чистой немецкой шинели, начищенных сапогах и кепи зимнего образца. Построив пленяг в колонну по пять человек, он скомандовал по-русски: «Заходим по трое, отвечаем на вопросы быстро, выходим и строимся здесь». Полицай указал рукой на место у двух бараков, стоявших рядом.
Очередь на регистрацию шла довольно быстро. Артем с Саньком стояли в середине строя, и через полчаса они уже у входной двери в комендатуру. Третьим у них был мужичок с наколкой на груди про счастье.
В большой светлой комнате было три стола, за каждым по писарю. За первым столом — майор в пенсне, дальше грузный мужик в советской форме из бывших чекистов и три молодых и плотных полицая у окна с резиновыми дубинками на поясных ремнях. В дальнем углу комнаты у окна стоял фотограф с камерой на штативе.
Зайдя в комнату, Артем снял пилотку и встал по стойке смирно напротив стола, у которого, заложив ногу за ногу, сидел майор. Боковым зрением Артем заметил, как за спиной, постукивая дубинкой по ладони, занял позицию крепкий хлопец.
Будучи ни разу не сидевшим, Артем почему-то подумал, что вот так, наверное, и происходили допросы внутренними органами где-нибудь в захолустных городках России-матушки, немцам даже придумывать ничего не надо. Кинул клич у барака на аппеле «для работы в лагере нужны работники НКВД и милиции» и все, их всегда так же много, как и поваров. Сами выстроят всю служебную лестницу по надзору, допросам и устранениям, сиди только раздувай щеки и пенсне платочком протирай.
Несмотря на то, что Артем знал вопросы от Вовчика и весь день напролет вместе с Саньком готовился, словно к экзамену, быстрота, с которой они задавались, сбила его с толку. Сзади, тыкая в спину дубиной, торопил с ответом полицай.
«Фамилия, имя,— спрашивал мужик в советской форме, обводя зверским взглядом всех троих по очереди. Вопросы сыпались как из рога изобилия.— Национальность, год рождения, девичья фамилия матери, имя отца, где родился, жил, работал, партийность, звание, где попал в плен, рост, особые приметы...».


Офицер в пенсне молча сверлил пленяг глазами, справа мужик с наколкой про счастье получил дубиной по ключице и стоял, скрючившись и заикаясь, пытаясь оправдаться в чем-то. Повезло, бывший энкавэдэшник (хотя и бывших не бывает) переключил внимание на бедолагу, попавшемуся на вранье.
Писарь протянул правую руку Артема к ванночке с краской и сделал оттиск указательного пальца на учетной карточке, выдал цинковый учетный жетон с номером и суровую нитку, потом написал мелом на табличке 13745 Stalag 310, на секунду задумался, дописал букву С и протянул ее Артему, показывая рукой в сторону фотографа.
У окна — целое фотоателье, два медных начищенных зеркала, белая простынь на стене, фотограф в ярко-желтом камзоле из пленных «придурков», судя по идиотской улыбке на лице, человек несоветский.
Сердце у Артема бешено застучало от радости: слава богу, пронесло, но он не сразу понял, что от него хочет фотограф. Наконец понял, встал спиной к белой простыне, поднял табличку с номером к груди, и щелк. Сбоку славяне с дубинками уже тянули за шинель к выходу со словами: давай, давай.
Выйдя из канцелярии, Артем хотел прыгать от счастья. «Интересно поглядеть на меня, дебила, со стороны»,— думал он. Ему начало казаться, что никакой жизни, кроме этой, у него никогда не было, и так ему от этой мысли смешно стало, что полицай, смотря на него, открыл рот и чуть не выронил дубинку из руки.
Следом вышел Санек с таким же счастливым лицом, как и у Артема. Подозрительно поглядывая на входную дверь канцелярии, полицай не мог понять, как вести себя в данной ситуации, но, когда из дверей выволокли и бросили у крыльца третьего вошедшего с кровяными подтеками на лице, он успокоился: теперь все шло как обычно. А эти два счастливых козла, было написано у него на лбу, еще не поняли, где они и что из них будет дальше.
А два козла тем временем смотрели друг на друга, как два педика из «Горбатой горы», и были, может быть, самые счастливые в этот момент, определенно зная, где они и что из них будет в конечном итоге.


Через час, взяв стопку персональных учетных карточек, старший полицай (тот энкавэдэшник из канцелярии) повел зарегистрированных в колонне по пять к ревиру.
Пройдя метров сто по лагерштрассе, они остановились возле трех бараков, собранных, как и все остальные, из деревянных щитов. На входе в блок полицай, стоявший на посту, поприветствовал энкавэдэшника:
– Гутен таг, Андрей Васильевич,— поклонился и снял кепку.
У входной двери лагерного лазарета два санитара в белых халатах разговаривали с сидевшим на крыльце пленягой. Увидев подошедших, санитары зашевелились и, подхватив под мышки больного, быстро втащили его в ревир.
Старший полицай, повернувшись к строю, объявил:
– Я называю номер, вы отвечаете — здесь, говорите имя и фамилию и входите в лазарет по одному. Кто уже забыл свой номер, тому доктор на ж... выколет запасной, да так, чтобы только сосед увидел.
На самом деле заходить стали по очереди, начиная с первой шеренги. Входивший в приемные покои ревира оказывался в небольшой комнате с двумя столами, стеклянным шкафом с медикаментами и длинной кушеткой, стоявшей напротив них, называл свой номер, если запомнил; если нет, получал удар дубинкой, куда масть легла у полицаев, и называл имя и фамилию.
Сидевший за одним из столов писарь находил персональную карточку, пока еще без фото, сличал данные и просил раздеться до пояса. За вторым столом сидел врач-терапевт, высокий, плотный мужчина лет пятидесяти. Он задавал всем один и тот же вопрос: «На что жалуетесь?», делал пометки в журнале и слушал вошедшего фонендоскопом.
Далее пляняга направлялся к бронированной двери рентген-кабинета. Была еще одна дверь, ведущая в длинный коридор, вдоль которого располагались кабинеты хирурга, психиатра, глазного и зубного врачей. В конце коридора находились процедурный кабинет, операционная, две больничные штубы, умывальная комната и мертвецкая.


Основная часть больных обитала в двух соседних бараках. Весь медперсонал лазарета был из военнопленных, а должность хирурга занимал Михельсон Лев Израильевич.
По лагерю шел слух, что в хирургии он бог и сделал какую-то сверхсложную операцию на почках коменданту лагеря (отсюда, видимо, хорошее медицинское оборудование), и поэтому немцы смотрели на его еврейские корни сквозь пальцы, и вообще, когда представителям рейха была невыгодна смерть того или иного человека, они забывали о своем расовом превосходстве.
Данные рентгена записывались в карточку, и в зависимости от исхода, здоров или нет, пленяга шел либо в процедурный кабинет на прививки от тифа, холеры и туберкулеза, либо в туберкулезный или тифозный барак. Оба барака были больше похожи на мертвецкую, потому что все медикаменты, рассчитанные на 10 500 человек в лагере, умещались в стеклянном шкафу «приемника».
Среди моральных и физических калек вопрос терапевта: «На что жалуетесь?» показался Артему неуместным, и ему очень хотелось ответить «на жизнь», но сдуру пожаловался на повышенное глазное давление и боли в голове.
Год назад или вперед, там в той невероятной жизни, в волгоградской «Микрохирургии глаза» ему поставили диагноз «глаукома» и сделали две операции на левом глазу. Сказал это Артем без задней мысли, но, к всеобщему удивлению, его направили к глазному. Один из «шрайберов»*, взяв карточку, повел Артема по коридору к кабинету врача-окулиста.
Отапливался ревир длинной печью, стоявшей в коридоре. От печки в обе стороны коридора шли длинные коленчатые рукава из оцинкованного железа, подвешенные к потолку толстой проволокой. Дым из печки, проходя по рукавам, выходил наружу с обоих торцов барака, в результате чего в ревире было довольно тепло, но в некоторых кабинетах все же стояли небольшие чугунные «буржуйки».


Кабинет врача-окулиста представлял собой небольшое чистое и светлое помещение. Возле окна стол, два стула, вешалка на колесиках, кушетка, плакат с разрезом глаза на немецком языке, в углу аппарат по проверке полей зрения, на стене таблица с шрифтом разного размера. Вспомнив Вовин рассказ о сравнении рижской префектуры с 28-й поликлиникой, Артем даже повеселел, пытаясь найти в карманах брюк сто рублей.
Врач, худой, высокий, с темным лицом и мешками под глазами, лет под сорок пять — в двух словах настоящий советский доктор, с увеличенной печенью и с джентльменским набором вредных привычек впридачу.
– Савельев Анатолий Иванович,— представился он, доставая круглый предмет, похожий на монокль,— где вас оперировали? — очень удивившись, рассматривая глаз, поинтересовался он.— Очень маленький шов и нитки не видно, вероятно, рассосалась. Таких шовных материалов у нас я что-то не припомню, и вся трабекула словно истыкана уж очень тонкими иглами, не повредив тела глаза. Вы что, за границей лечились?
– Нет. Первую операцию — трабекулопластику мне делала доктор Петрова теперь уже в Сталинграде, суть ее — прожигание кратковременными лазерными выстрелами трабекулы. Теоретически это приводит к тому, что передняя камера глаза и шлеммов канал соединяются, и глазное давление понижается.
Лазерный аппарат похож на перископ с двумя ручками в подводной лодке. Практически не больно, жжет малость, и через десять минут можно садиться за руль. Но, к сожалению, операция не помогла, да и потом, пообщавшись с докторами из микрохирургии, понял, что это просто развод на деньги: тыщь десять, наверное отвалил.
– Лазером, говорите? Шлеммов канал с трабекулой в микрохирургии? Тыщь десять? Керенскими, наверное? Вам, батенька, еще и к психиатру наведаться надо бы, к Гельмуту Древе. Жаль только, он сегодня не принимает, у него частная практика в близлежащем KZ*, какие-то опыты с газом «Циклон-Б».
– Да, лазером.
– Может быть, все-таки прокалывали трабекулу конским волосом через ухо? Я слышал, так практиковали китайские лекари.
– Да чо уж там, через ухо, доктор! Берите круче, в Китае, как и в Советском Союзе, все автогеном вырезается через ж...
– Юморист вы, однако. Где лечились, простите, учились офтальмологии?
– Это вы меня простите, доктор, начитался просто заумной литературы перед операциями, всех затрахал своими вопросами в клинике. Может давленьице померим? А то однажды так же вот лясы точили, а давление все прет и прет. А блондинка с меня анамнез все собирает и собирает, очки уже начала прописывать, пока я на грубость не перешел и чуть ли не насильно ее заставил грузики достать.
– Грузики тонометром Маклакова называются, думаю, вы об этом догадывались, судя по вашей эрудированности. Но, к моему сожалению, грузиков нет, слишком просты для арийской расы. Здесь пользуются приспособлением профессора Шиотца.
– В смысле виселицей?
– Нет. Тоже тонометр.
Доктор выдвинул ящик стола и достал черный плоский футляр, похожий на большую готовальню.
– При чтении что-нибудь беспокоит? — открывая футляр, поинтересовался доктор.
– Вы знаете, Анатолий Иванович, за десять дней смог осилить только лозунг под заголовком газеты «Правда» за номером 27, отпечатанной в Эстонии и гордо висевшей в нашем бараке под лампочкой у параши: «Трудящиеся всех стран, соединяйтесь против жидов и комиссаров!». Дальше зрением рисковать не стал.
– Правильно. Ложитесь на кушетку.
– Колодки снять?
– И шинель на вешалку повесьте.
Артем не мог оторвать взгляд от прибора в футляре. Лет пять назад он стал замечать за собой, что неравнодушен к антикварным вещицам: начал собирать самовары, утюги, конскую упряжь, скупая их на блошином рынке. Одним из самых ценных в его коллекции был старый инструмент.
Английская ножовка по дереву петровских времен с кругленьким медным клеймом-барельефом, на котором мастер запечатлел льва, корону и единорога. Снизу по-французски написан девиз Английской монархии: «Бог и мое право. На лезвии по-английски: «Sheffield».
Закапав из пипетки Артему какого-то снадобья в оба глаза, доктор очень аккуратно достал тонометр. Прибор был похож на вытянутые весы с красной шкалой и тонкой стрелкой и состоял из множества хромированных сочленений. Раздвинув пальцами нижнее и верхнее веко, доктор установил прибор Артему на глазное яблоко. Проделав то же самое со вторым глазом, он записал показания тонометра и так же аккуратно положил его в бархатные вставки футляра. Достав таблицу, он произвел какие-то расчеты и вписал полученные данные в журнал.
– Да у вас, батенька, острый приступ глаукомы: на правом 19 — норма, а на левом все 30. Сейчас пилокарпинчиком прокапаем, а потом, если желаете, выпишу направление в ревир.
– В бараке говорили, что лазарет забит всклянь и попасть туда, то есть сюда, можно только по блату, а вы говорите, если хотите.
– Слово-то какое нашли. Ну, пусть будет по блату. А вообще-то, пока вы находились в первом блоке, началась эпидемия сыпного тифа. Два лазаретных барака забиты полностью больными сыпняком. Указом свыше лечить тиф и туберкулез нам запрещено, да и нечем, все медикаменты опечатали. Лагерь закрыли на карантин, а это значит, что высшее начальство отсюда слиняло, а блокфюреры, кто с головой не дружит, приходят в лагерь в резиновых спецкомбезах, обмазанных дезраствором, и только на поверку.
– А как же с глаукомой?
– Насчет глаз и прочих болезней запретов не было, у них с этим четко, могу даже в городскую больницу отправить, если симптоматическая картина не улучшится.
– Что же делать, если тифом заболеешь?
– Ничего, выживешь, значит, будешь жить. Нет, ну на нет и суда нет. Выписываю вам направление, согласуете с блокфюрером или покажете старшине барака. Пилокарпин капать одну каплю в час, можно было бы и почаще, но его не так много. Если по каким-то причинам в ревир не попадете, то при остром приступе можно принять солевое слабительное, попарить ноги, поставить пиявки или горчичники на висок, банки на спину.
– Это что, шутка, доктор, с пиявками и банками? Если вы имеете в виду те банки, из которых мы едим, то достаточно одной, как всосет позвоночник, так про глаз по ходу и забудешь.
– По-разному тут живут, и при желании можно не только пиявками, но и устрицами разжиться, да и с вами, видимо, не все так просто. В вашей карточке вписан какой-то хитрый номер рабочей команды 731, впервые о таком слышу. У нас ведь в основном четыре направления: каменоломни, разгрузка на вокзале, работа в лагере и у местных бауэров*, если очень повезет, но номера у арбайтскоманд другие.
– Если верить моему другу Володе, это автомобильный завод в Харбурге.
– Ну-с, завод так завод. Одевайтесь.
Доктор открыл дверь, и отдав карточку Артема одному из шрайберов сказал:
– 13745-го на прививки.


Процедура регистрации заняла часа два. Пятерым поставили диагноз «туберкулез в закрытой форме», одному — в открытой. Человек тридцать с температурой и подозрением на сыпной тиф отправили назад в первый блок, ставший к этому времени инфекционным, остальных построили в колонну по пять и повели к карантинному блоку.
Всю дорогу Санек делился впечатлениями с Артемом о том, как врал в канцелярии и как было страшно при этом: разговаривали в строю тихо, междометиями и обрывками слов. Как и договаривались, Санек заявил в шрайбштубе, что в свободное от учебы время работал автомехаником при институте и хотел бы получить место в рабочей команде по специальности. На что энкавэдэшник ему, ухмыляясь, отвечал: «У нас половина еврейского блока пианисты, и все они тоже с удовольствием хотят работать по специальности. А где я им столько пианин найду? Поэтому лабают в штайнбрух на кайле и лопатах и, заметьте, никто не жалуется».
Пройдя по центральной улице еще метров пятьдесят, колонна остановилась перед карантинным блоком. Вокруг трех бараков, стоявших торцами к лагерштрассе, все было припорошено снегом. Из барачных труб слабо веяло дымком. На входе у калитки — полицейский пост. Маленький толстомордый мужичек в цивильной кепке и потертом пальто с воротником из шанхайского барса, бывшем когда-то каракулем, приветствовал старшего полицая. Рожа у него была бледная, глазенки бегали.
Аппель-плац* был белый, нетронутый, чувствуется, что поверок не было несколько дней, но дорожка от калитки к баракам протоптана основательно. Вот и сейчас к посту перед блоком подходят пятеро. Трое пленяг средней упитанности, в разношерстной цивильной одежде с красными буквами «KGF»** на спине, несли два молочных бидона с обеденной баландой, четвертый — в шинели темно-синего цвета, с бумажным мешком хлеба за плечами. Замыкал колонну полицай, здоровенный детинушка в советской офицерской форме и ватнике нараспашку.
Казалось, что мясистые щеки полицая горят огнем не от мороза, а от торжественности ситуации, словно это он пытается накормить «семью хлебами» страждущий от голода народ и идет под одобрительным оком кого-то шестого, «глас» которого выдавлен на алюминиевой пряге немецкого ремня, слабо сдерживающего советскую фуфайку.


Толпа вновь подошедших голодными глазами проводила процессию до ближайшего барака. Старший полицай успокоил:
– Сдам вас блокфюреру, его обязанности на время карантина выполняет блокэльтэстер, старшина блока по-нашему, потом пожрете.
Народ одобрительно загудел. Пройдя через калитку, всех выстроили на плацу перед бараками. Вышел старшина блока, коренастый, без шапки, в кавалерийской шинели и высоких сапогах, явно ручной работы. Бугристый лоб, близко посаженные глаза, рыжая щетина с проседью, залысина и брезгливое выражение лица: возраст его сложно было определить, скорее всего, лет под 55.
Около часа заняло сличение номеров учетных жетонов, болтавшихся на шеях, с номерами персональных карточек. Несколько человек, в том числе и Санька, отделили от основной группы и отправили с полицаем в мусульманский блок. После этого штубендист-дневальный повел всех в крайний барак.
Отправка Санька к мусульманам была так неожиданна, что Артем не успел ничего понять. Они даже не пожали друг другу руки. Артем не мог поверить, что остался один: Вова в карцере уже несколько суток, и тут вдруг Саня. Запаниковав, Артем даже подумал, что поднялась температура. Поднеся руку ко лбу, он вдруг вспомнил о направлении в ревир, лежавшем в кармане. Выждав немного, Артем решительно направился к старшине блока, натерев предварительно докрасна левый глаз.
Покрутив перед глазами направлением в ревир, написанным на фирменном бланке шталага по-немецки, старшина блока презрительно посмотрел на просителя:
– Глаз, говоришь? Ну-ну. Стой здесь, щас Иваныч ослов нерусских отведет и тобой займется.
Встав у калитки рядом с полицаем и кашлянув для приличия, Артем спросил у него:
– А карцер далеко?
Полицай словно опешил.
– Поздновато для карцера, туды утром, в шесть ведут, а не в обед.
– Мне вообще-то в лазарет, а с карцером я на всякий случай, товарищ сидит.
– В нашем карцере не посидишь, забьют до смерти. Клетка три на три метра из «штахельдрата»* на свежем воздухе и вахман с карабином: только сел на землю, сразу штыком в задницу. Кружка воды на день, но к ужину, если дожил, в барак ведут. А карцер там,— полицай махнул рукой в сторону ушедших мусульман,— одна радость у арестанта — по нужде в туалет выводят. Какая никакая, а все ж прогулка.
Подошел Иваныч, лет под тридцать пять, чистенький, шинель, галифе, высокие ботинки кожаные, светло-коричневые, на лице чахоточный румянец. Покашлял в кулак, сплюнул перед калиткой, взял направление у Артема, прищурился и спросил:
– В больничку?
– Ага.


Забрав у старшины Артемину карточку, они поплелись к ревиру.
Войдя в помещение со стороны мертвецкой, Артем был приятно удивлен: два санитара разносили бадью с пленяжьей баландой. Сдав документ шрайберу, Иваныч, направился назад в карантинный. Артема же пожилой санитар повел в одну из больничных штуб.
– Заходь,— сказал санитар,— заодно и подсобишь себе место расчистить.
Внутри штубы Артему в нос шибанул спертый, бескислородный воздух с запахом продуктов человеческого распада и медицинских препаратов.
Комната была человек на двадцать. В центре небольшая чугунная печка, рядом стол без намека на лавки, по всему периметру двухъярусные деревянные кровати с железной сеткой, на каждой из которой лежали подобие матраца с подушкой и два одеяла. Все деревянные стыки у кроватей на болтах, ни одного гвоздя не видно. Рядом с кроватями высокие и узкие серые шкафчики, на многих висячие замочки. Справа у двери обычное ведро-параша с зеленой крышкой, рядом утка, на столе большая кастрюля с водой и пустая консервная банка.
Весь нижний ярус был занят разношерстной толпой пленяг, поедавших баланду, три человека сидели на верхних койках. На вошедших никто не обращал внимания. Санитар подошел к одной из кроватей, согнал с нее двух едаков и, откинув одеяло, с силой потянул за выглянувшие из-под него ноги.
– Чо встал, помогай,— повернувшись вполоборота, сказал санитар Артему.
Схватив лежавшего за вторую ногу, Артем брезгливо отбросил конечность. Нога оказалась холодной, грязной и толстой, как у слона. Увидев вопросительный взгляд санитара, Артем моментально исправился и схватился за нее уже двумя руками.
Голое тело умершего грузно упало на пол с характерным стуком головы о цементный пол. Артем старался не смотреть на мертвеца, когда они волокли его за ноги по коридору в мертвецкую. Тело было раздутым и тяжелым, огромная синяя мошонка с шарами, плавающими в ней, лежала на животе.
– Асцит,— задыхаясь, констатировал санитар,— потом перитонит.— Еще через пару метров он добавил: — Или наоборот, неважно.
В мертвецкой дубак, окон нет, над входной дверью тусклая лампочка, которая, кажется, сама боится разгореться ярче. На низких стеллажах стопкой по пять тел — покойнички. Справа стеллаж свободный, с трудом взяли за руки, за ноги и на раз-два закинули жмура на широкую полку. Жутковато, в воздухе запах дуста и залежалого мяса в морозильнике.
Увидев руки и ноги, торчавшие из стопки в разные стороны, Артем вспомнил многорукого Шиву-Ильича, все тело передернуло, оглянулся — санитара нет.
В поисках санитара добрел до штубы и сел теперь уже на свою койку. На верхнем ярусе кто-то лежал под одеялом, свернувшись калачиком. Снова никто не обращал внимания, но одеял уже не было. Артем точно помнил: одно было черным, а другое серое, с темной окантовкой.
Презрительно посмотрев на присутствующих, он попрыгал на матрасе из тонкого бумажного шпагата, набитого соломой, перевернул слежавшуюся подушку в чем-то грязно-липком и лег на койку в шинели, сбросив деревянные сабо на пол.
Достав глазные капли и закапывая в больной глаз, Артем ощутил под матрацем небольшой бугорок, залез рукой, и опа — приятная неожиданность в виде большой пайки хлеба (с горбушкой), сел и сразу принялся ее грызть, разглядывая соседей.


«Окно в штубе большое, но закрыто спинками кроватей, лампочек две: у входа и над печкой, висят на длинной скрученной проволоке. Судя по тому, что у основной части пленяг перемотаны бинтами конечности — штуба хирургического отделения, откровенных доходяг не видно. Лица в большей степени небритые и неприятные: интересно на свое посмотреть. Вшей вроде нет, но подушка неприятно покусывает, какие-то твари все-таки обитают и к тому же воруют»,— думал, осматривая штубу Артем.
Минут через тридцать зашел старый знакомый санитар с котелком баланды и протянул его Артему.
– На. Бывший владелец завещал.
Еще приятней неожиданность. Баланда холодная, незастывшая, и ложки не надо.
Санитар показал шкафчик из прессованной бумаги для личных вещей, назвав его банным.
Выпив в один присест баланду, Артем спросил у санитара:
– Там, в завещании, про одеяла ничего не сказано?
Санитар, нахмурясь, посмотрел на матрац и сказал громко, чтобы слышали все:
– Ну как же, покойничек был на редкость пунктуален.— И, вытащив из кармана шинели бумажку, начал с нее читать: — Через пять минут после котелка с баландой появятся и одеяла,— и, повернувшись в сторону двери, добавил: — А если не появятся, то какая-то сука будет свою ногу долечивать в тифозном бараке.
Народ зашевелился, и откуда-то слева донеслось:
– Да ладно те, Семеныч, я ж пошутить хотел.
И через минуту довольно лихо на одной ноге, опираясь на костыль, приковылял сморщенный мужичок-«кранк»* неопределенного возраста. Артем вспомнил, как Володя рассказывал о первых днях пребывания в лагере, когда он пытался кранковать неделю, и как плачевно это закончилось для него. Другое дело, когда кранкует профессионал, говорил Вова, здесь нельзя переигрывать, и если хочешь остаться живым, иногда приходится выздоравливать. Обмануть немца советскому человеку за счастье, они порой, как дети, верят в басни, открыв рот, но вот нашего человека, особенно если он такой же, как ты, да еще и полицай, обмануть — дохлый номер. Полицаи, как, впрочем, и все лагерники, моментально отличали профессионального кранка от настоящего больного.


Самое распространенное заболевание у пленяг — флегмона, Артем видел, как в бараке за пайку хлеба можно было вырастить на руке или ноге гнойную язву шириной в три пальца, но так как из блока на работу не выводили, все процедуры по членовредительству были тренировочными.
Одет кранк был в залатанную лоскутами всех цветов радуги гимнастерку и цивильные серые брюки, тоже в заплатках, но в тон брюк. Правая нога до колена была в гипсе, на левой ноге правый ботинок из ярко-коричневой добротной кожи на толстой подошве. Протягивая Артему два аккуратно свернутых одеяла, мужичок, явно издеваясь, взял под козырек:
– Гражданин начальник, одеялы проверены, блох нет. Можно идти?
От нестиранных одеял пахло соломой и дезраствором.
Артем подыграл:
– Можно козу на возу и телегу с разбегу, и к пустой голове руку не прикладывают.
Ответ Артема понравился штубе, кто-то заржал, заскрипели матрацы, набитые слежавшейся соломой и потому скрипучие. Сверху показались грязные голые ступни с сильно искривленными большими пальцами. Они повисели с минуту перед Артемиными глазами и начали нащупывать опору сбоку у грядушки. Еще через минуту, слезая, наклонив двухъярусную кровать, перед Артемом стоял паренек лет под тридцать с перебинтованной грудью. На худых плечах у него был зеленый китель, вместо брюк — заношенное нижнее белье в виде кальсон с желтыми пятнами спереди. Взгляд у парня был спокойный, лицо худое, небритое, нос ближе к губам широкий и плоский, но это его нисколько не портило, на голове — седой ежик.
Он посмотрел как-то вскользь на Артема, подошел к своему шкафчику, отпер никелированный замочек и вытащил из него котелок с отстоявшейся баландой. Сев рядом с Артемом, не торопясь, выпил через край жижицу, не вставая, достал из-под своего матраца плоскую и длинную палочку, выковырял ей из котелка остатки пшена и картошку, облизал ее и представился:
– Игорь из Ростова.
– Артем Сталинградский,— протянув руку, сказал Артем. Из разговора с Игорем выяснилось, что лежит он третий месяц с пулевыми ранениями в области сердца. Такого себе Артем даже вообразить не мог. По версии Игоря он решил бежать и во время перехода рабочей команды из барака к воротам лагеря кинулся на колючку у деревянной вышки с вахманом (глупее маршрута не придумаешь), ну и, естественно, получил порцию свинца в грудь.
По версии Гришки-кранка, которую он озвучил в процессе дальнейшего знакомства: Игореша проиграл в карты все пайки с баландой за пять дней вперед и от безысходности кинулся на пулю сам. То, что его подстрелили при попытке к бегству, это как раз укладывалось в голове у Артема, но вот когда с двумя пулями в сердце Игоря понесли в ревир, а не закопали у полигона, этого Артему было не понять.


Справа от окна на двух одноярусных кроватях, отгороженных от всех шкафчиками, лежали два бельгийца, старый и молодой.
Старому, непривычно толстому для лагеря человеку, вырезали пупочную грыжу, а молодой лежал с чем-то легким, даже не перебинтован, скорее всего, просто за компанию и для поддержки старика. Хлеба они получали больше и маргарин каждый день, а не как все остальные — недельную дольку по воскресеньям и питались с немецкой кухни, это не считая «пакетов»* от Красного Креста.
Иногда со стороны окна сквозняк приносил запах яблок и апельсинов, выводивший из равновесия даже самых стойких к воровству ребят.
Держались бельгийцы обособленно и выходили из штубы только по одному, дабы не отправить очередного сбившегося с пути запахом невиданных фруктов в зондербарак или концлагерь. С воровством здесь было строго. Редко кто из пленяг мог пойти на то, чтобы потерять место в больничке из-за кражи и снова очутиться в одном бараке с тифозной вшой. Но голод брал свое: один-два человека в неделю попадались на экспроприации заморского хавчика, направлялись на исправительные работы на месяц в близлежащий штрафной лагерь, и куда-то исчезали потом навсегда.
Вечером, после ужина пришел окулист Анатолий Иванович. Лично закапал Артему в оба глаза, попросил прийти завтра утром на замер давления и незаметно передал вместе с каплями маленький кулечек с сахаром. Потом, вытащив из кармана очки, направился к бельгийцам. Через какое-то время вышел от них уже с пакетом и без очков, попрощался и ушел. Несколько раз приходили на перевязку санитары, перевязывали правую культю старичку, лежавшему рядом с парашей и периодически поскуливающему: Артем заметил один ботинок под его кроватью, такой же, как на Гришке-кранке, только левый.
Это было первое утро за несколько месяцев «новой жизни», когда Артем проснулся сам. Ни свистков тебе, ни пинков, ни рявкающей немецкой речи, а только солнечный лучик, пробившийся сквозь грядушки лагерных коек и освещающий, словно падающий снег, сыпавшуюся с верхнего матраца солому. Слышно, как санитары опорожняют ночные горшки, выносят парашу, как с грохотом поставили на пол термос с кофе, как один из санитаров, выносивший парашу, минуя вашраум (умывальную комнату), режет уже хлеб на столе. Кто-то легонько потряс за плечо, Артем сладко потянулся и открыл глаза. Игорь, сосед, наклонился к уху, как будто к глухому, и сказал, жуя:
– Пайку будешь ровнять или в шкафчик положить?
При слове «пайка» у Артема, как у Павловской собаки во время включения зеленой лампочки, в животе заурчало. Он скинул одеяло и вспомнил, что первый раз за время лагерей спал раздетым: шинель, гимнастерку и штаны он перед отбоем повесил к себе в шкаф. В одно мгновение хотел броситься к шкафчику и посмотреть, не украли? Но Игорь понял и остановил:
– Ты ж не в бараке, если и сопрут, то только съестное.
Позавтракав последним, сидя на своей кровати, Артем был занят тем, что то и дело поднимал ноги, стараясь не мешать санитару размазывать шваброй грязь по кранк-штубе. Часов в одиннадцать начался обход, но проводил его не Лев Израилевич, а терапевт, который задавал дебильный вопрос при регистрации.
В штубе сразу прошел слух, что Лева заболел тифом и лежит вместе со всеми тифозными. Эйфория с первым радостным утром начала постепенно проходить, оставляя после себя озноб во всем теле, и к вечеру у Артема поднялась температура.


Всю ночь в бреду Артем плыл кролем по цементному полу домой, разбив в кровь обе руки. Санитары, несколько раз укладывали его на место, но через какое-то время он опять плыл, теперь уже брасом. Окончательно изранив руки и перевернув по дороге два ночных горшка, он «доплыл» до кровати Гришки-кранка.
На Гришкин крик снова прибежали санитары и увидели жуткую картину. Взвыв от боли, Гришка держался двумя руками за свою койку, а Артем на грани беспамятства, лежа на полу, со словами: «У тебя там не закрытый перелом, а открытый», стягивал с его больной ноги гипс. Под занавес своего моноспектакля Артем кинулся душить одного из санитаров, но, получив шваброй в глаз, упал и остался лежать под столом до утра. Перед завтраком на Артема натянули шинель и, вконец обессиленного, поволокли в инфекционный блок.
– Опять носилки у тубиков забыли,— пробурчал один из уставших от Артема санитаров.
Перед барачными ступеньками санитары перехватили его тело за руки, так было неудобней, но зато полы шинели не тормозили и не забивались снегом и грязью. Втащив Артема в калитку блока, оба санитара, как по команде, остановились у груды тел возле нее: некоторые из покойников были одеты и обуты.
В обязанности четырех санитаров входило следить за тремя тифозными бараками, а это почти шестьсот человек: один раз подмести, напоить утренним кофе, накормить баландой тех, кто мог и хотел есть, убрать за лежачими, притащить заболевших, собрать половинки жетонов у мертвых, записать в книгу учета и вынести их из барака. Неудивительно, что к концу дня из груды покойничков у калитки слышались стоны.
Санитары с обреченностью смотрели то на кучу трупов у калитки, то на Артема и, казалось, были в раздумье, нести его дальше или нет. Артем зашевелил босой ногой, и санитары, переглянувшись, потащили его дальше.


Оставив бесчувственное тело Артема у порога, один из санитаров, высокий, с черными усами, ощупав человек пять близлежащих, сбросил с верхних нар вместе с матрацем маленькое худое существо в нательном белье и, подозвав напарника, закинул Артема на его место.
Тифозный барак постепенно переходил из ночного ужаса в утренний. Выздоравливающие, просыпаясь, делились друг с другом ночными кошмарами бредивших. В проходе, между двумя рядами двухъярусных нар лежало несколько тел. Одно из которых, скорее всего, было до лагеря шофером, потому что всю ночь, бившись о матрац головой, он крутил в руках подушку, словно баранку грузовика, выкрикивая отдельные похабные слова и целые выражения. Кто-то в обгаженных штанах брел на четвереньках к параше. Один из пленяг, пытаясь встать со второго яруса, внезапно обнаружил, что разучился ходить, упал на цементный пол еще вечером и так и лежал в луже крови посреди прохода до утра. Два скелета в лохмотьях, держась друг за друга, после болезни учились ходить между койками.
Освещенный первыми лучами солнца маленький паренек, лежавший у печки, с лицом, покрытым угрями, просил градусник и громко звал сестру. Многие умирали молча, теряя интерес к жизни в первые дни выздоровления. Кто-то боролся за жизнь и захлебывался своей же рвотой в конце болезни, но самое страшное — это послетифозный дурхфаль, который был безжалостен ко всем. Лучше всего тиф переносили доходяги, всех более-менее упитанных выносили на улицу в числе первых.


Уходя за завтраком, санитары немного повздорили из-за какого-то порожняка, но, успокоившись, каждый из них взял с крайних нар по покойнику и поволок свою ношу к калитке.
Оглушенный высокой температурой, Артем пролежал в бараке несколько дней. Первый глоток воды он попросил на третьи сутки болезни, и ему показалось, что жидкость напомнила вкус «Боржоми» при отвалившейся печени: так горько было у него во рту. В бреду он побывал с матерью в Багишамальском роддоме города Самарканда, в котором родился.
Он наблюдал за своими родами как будто изнутри, и первое, что он увидел, выглянув из матки матери, это как врач, принимавший роды, снял деревянный башмак с правой ноги и начал бить им Артема по голове. Мать напирала своими потугами, выдавливая его из утробы, а доктор, словно гвоздь, забивал Артема обратно. Но вот, наконец вывалившись оттуда и повиснув на пуповине, Артем, раскачавшись, схватил доктора за босую ногу. Однако, внезапно вспомнив, что зубов у него пока еще нет, он принялся душить акушерку, пытавшуюся оторвать его от конечности доктора. Успокаивало лишь одно то, что он раньше где-то слышал, что человек, видевший во сне свое рождение, будет жить долго. Ежедневный бред заканчивался в дубовом лесу, но в тусклом свете барака деревьев было не видно, только запах кофе, сваренного из дубовой коры, будоражил фантазию Артема.
На седьмой день пребывания в бараке Артем очнулся от жуткого холода. Огляделся: шинели нет, всего трясет, попытался встать и с ужасом обнаружил, что руки и ноги не слушаются его; тогда он попробовал позвать санитаров и еще больше удивился, что и голоса нет. Мочевой пузырь раздулся до неприличности, терпеть было уже нельзя, и Артем вспомнил Володины напутствия, а заодно и старую детскую поговорку «Пусть лучше лопнет моя совесть, чем...». Он не успел додумать, как в ответ отчетливо услышал снизу гневную тираду в свой адрес:
– Вот же бл..., не везет, вчерась облевали, сегодня обссывают, а завтра на голову насрут. И ведь лег под засранца, думал, что помер. Лежит неделю молча, как бревно, ан нет, заработал, видать, кишечник, мать его.
Нары зашевелились, и Артем увидел перед собой вытянутое лицо, почти по глаза заросшее щетиной.
– Ну чо? — заговорило лицо, так пахнув на него гнилью, что Артем, отпрянув, приподнялся и всем телом оперся на правый локоть.
– Ты глянь,— продолжило удивленно лицо,— живой. Давай поможу.— И сгребая Артема в охапку, лицо бережно усадило его на нижние нары.
Состояние нижнего белья у всех было одинаковым, через дурхфаль после бреда и слабости прошли все, но этот, с заросшим лицом, Артем мысленно назвал его Герасимом, выглядел довольно опрятно.
– Вовремя ты очнулся,— слышал Артем голос Герасима, словно в полусне,— эти ироды проветривание с дезинфекцией устроили. Отняли последние одеялы и открыли двери нараспашку, сквозняк лютый. А ты, я смотрю, весь мокрый от пота, кабы воспаление легких не подхватил.
Достав из-под нижних нар спрятанную Артемову шинель, Герасим извлек из кармана своей гимнастерки маленький белый квадратик и сунул его Артему в рот.
– Сразу не глотай, раскроши зубами, опосля водички дам. Это мел — единственное здесь лекарство от всех болезней, у санитаров на пайку выменял. Они им в ревире ножки кроватей мажут. Внутрь от поноса, снаружи от чесотки и чирей. На, хлебай.— Герасим протянул Артему банку с водой,— шинель у нас с тобой теперь одна на двоих, есть еще две вшивые гимнастерки, но тиф нам уже не страшен, переболели вроде, придется их на голову натянуть, пока проветривание не закончится. Можно было и по бараку пробежаться, собрать, что плохо лежит, но я тоже весь в поту: простуду я уже не перенесу. Чаво молчишь-то?
Артем попытался что-то сказать, но после облегчения мочевого пузыря и глотка воды на него накатила такая слабость, что, как он ни пытался, мышцы рта не сокращались. Несколько раз нагибаясь, Герасим прикладывал ухо ко рту Артема, но так ничего и не услыхал. Немножечко подождав, наматывая на голову чужую гимнастерку, он представился: «Бобров Степан Гаврилович, из Синеньких я, Саратовского уезда».
Артем кивнул головой в знак того, что понял. Положив Артему на голову какую-то тряпку, Степан обмотал его ноги вафельным солдатским полотенцем и улегся рядом, накрывшись одной шинелью.


Сознание потихонечку начало уплывать от Артема, а вместе с ним и заплаканное лицо матери, огромные витрины магазина «Парк Хаус», в котором он любил покупать одежду, маленькое кафе у его дома: внезапно заморосил дождь, капли воды, падая на лицо, почему-то не стекали вниз, а, наоборот, старались заползти куда-нибудь повыше, в глаз или нос.
«Может, во сне не действуют законы физики,— подумал Артем,— и вода течет туда, куда захочет? Но почему тогда ощущение такое, точно голова попала в муравейник?»
Из тряпки, намотанной на голову Артема, начали вылезать полчища насекомых и расползаться по лицу. Что-то тяжелое, будто вся жизнь, навалилось на грудь, и Артем отключился.
– «Цалаппель*, цалаппель! Раус!» Общая поверка! Подъем, голубки! Я его, бл..., по всем тифозным баракам ищу, как савраска, бегаю, язык на плече, самым дорогим, можно сказать, рискую — ж..., а он вот он, с попом обросшим в обнимку лежит.
На голове у Степы, словно чалма, была накручена гимнастерка, а с шеи свисал вместе с жетоном плоский деревянный крест на веревочке.
– И как это понимать, Артемушка? Ты думал, если трусы чужие на голову наденешь, то тебя никто не узнает? Статью о мужеложстве, между прочим, никто не отменял. Стоп, стоп, это же не поп.
Вова приподнял шинель.
– Тут уже зоофилией попахивает. Не поп это, Артем, и даже не дьякон, а козел какой-то вонючий. Ну чо мычишь, Артем, них... не пойму чего? Ты хрен изо рта козлиный вынь. Кто? Герасим? — и, обратив свой взор на мужика с бородой, Вова спросил:
– Ты, что ли, Герасим? Ну отвечай, шнель, шнель, давай, давай, нах... Му-Му утопил?
– Вот те крест, не знаю я никакого Герасима и Му-Му никакого не знаю,— мужик испуганно перекрестился,— да я и плавать-то не умею,— сказал и натянул на глаза шинель.
– Не можешь — научим, не хочешь — заставим. Так, мужик, пошутковали и будя, иди погуляй. У меня к корешу базар имеется. Фу-у-у,— картинно схватился за нос Вова, когда мужик распахнул шинель и начал подниматься,— вы чо тут, дуэтом серите? До параши лень доползти? Э, нет, ребятушки, так не пойдет. Мы таких в коммунизм не берем, нах... нам засранцы, у нас своих хватает. А вдруг Красная армия вызволить вас из плена захочет и десант к нам в лагерь забросит? А? Открывается дверь,— Вова ткнул пальцем в сторону двери, и все, кто его слушал, посмотрели на дверь,— и к вам в барак входит генерал советский, да х...ли там генерал, генералиссимус ИВ-э Сталин, простите, скажет, хлопцы, х...ню спорол с указом № 270 и каждому изменничку по Красной Звезде, а вам по лохматой п...е бетономешалкой, за антисанитарию. Ну как, не обидно будет?
– А бетономешалку ему с десантом сбросят? — раздалось слева.
– Ты глянь, я думал они тут от тифа помирают, а у них Поле чудес, е... его мать. У евреев, между прочим, дезинфекция и проветривание уже месяц, и живут без глупых вопросов,— и, внезапно нагнувшись к Артему, прошептал: — Хорошие новости.
– Чо, наши победили? — с трудом выдавил из себя Артем.
– Смешно. Санька твоего нашел. Живой. В соседнем бараке кантуется, кризис прошел, но настроение подавленное, жрать еще не просит. Умолял меня, если помру, говорит, упроси санитаров, чтоб его на носилках из барака вынесли. Насмотрелся, видать, как эти мясники с умершими обращаются. Думает, что больно будет после смерти, когда головой об бетон. Пришлось пообещать. Бл... буду, говорю, Санек, всю дорогу до аппель-плаца персидскими коврами выстелю. Санитаров попрошу разуться, чтоб эти суки, когда тебя за ноги тащить будут, своими говнодавами вещь не испортили. — П...дишь ведь опять,— это он мне, прикинь.
Артем заулыбался.
— А я ему, почему сразу п...дишь? Ты ж бывший красноармеец.— Вова поднял вверх указательный палец.— Практически человек, Санечка, а нецензурно выражаешься, как вахман украинский, что напротив вашего барака частенько на вышке стоит. Сука конченая, похоже из Травников*, за чистоту лагеря радеет, шестого доходягу за неделю завалил за то, что ссыт рядом с туалетом. Я понимаю, конечно, что неэстетично ссать мимо очка, но последнему он в пах выстрелил, эстет х...в. А что касается матных слов, может, и сп...дану иногда, но только из большого уважения к бывшим советским воинам.
Вова смотрел на высохшее лицо товарища по-отечески влюбленными глазами:
– Губы белые — мелом, что ли, Герасим кормил?
Артем моргнул глазами в знак согласия.
– Молодец, а я его козлом обозвал. Да ладно, с него не убудет, как с гуся вода.
– Степан Гаврилыч он, Бобров,— начал подавать робкие голосовые вибрации Артем,— из Синеньких, Саратовской губернии.
– Опочки, а я думаю, откуда у нас вся голубятня бледно-синенькая в шоу-бизнесе с крестами во все пузо, бл... буду, из Саратовского уезда. Короче, брателло, шутки в сторону, у нас с тобой неделя, чтобы подняться, по новой научиться ходить и, главное, жрать. Доходяги не нужны никому.


Под Новый год лагерь перебазируется в другое место и всех ходячих распределяют по рабочим командам: меня к «лагерфюреру»* вызывали и предупредили. А всех остальных — на перегной. Я между прочим, тоже переболел тифом, только на ногах все перенес, еще с карцера началось.
На пятые сутки поднялась температура под сорок, до сорока никто и пальцем не пошевелит. Благо с вахманом добазарился, сказал ему по-немецки, что Германия — красивая страна, много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, где так п...дато дышит человек. Правда, некоторые слова пришлось на пальцах объяснять, но старикан понял, у него аж руки задрожали, чуть карабин не выронил. Полицая заслал в ревир за градусником. Померили температуру и в больничный барак. Правильно Ленин говорил: из всех искусств важнейшим для нас является п...дешь. Так, давай, Артемушка, поднимайся, вставай на четвереньки, обмотай руки тряпками, и шагом марш на парашу, и язык втяни, а то всю дресню по дороге слижешь. Сам, сам давай. Молодец.
Медленно передвигая конечностями, Артем вышел на четвереньках из межкоечного пространства и побрел по проходу к параше. Смотря ему вслед, Вова негромко сказал:
– Мать моя женщина, на кого же ты похож, кому расскажешь, вряд ли поверят,— потом повертел головой, нашел кого-то и крикнул:
– Эй! Але! Герасим! Ты, ты, подь сюды.
Мужик с бородой подошел. Володя оглядел его с ног до головы, одобряюще крякнул и хотел было положить руку на плечо, но резко отпрянул, вдохнув носом воздух.
– Я не Гер...,— начал было мужик, но Вова опередил его.
– Да ладно тебе, знаю, что не Герасим, мне так удобней, да и Артем уже привык. Я смотрю, ты здоров, как бык на скотобойне, косишь здесь под кранка — коси, мне по барабану: дело есть. Ты займешься моим брательником, а я «цулаген»** тебе устрою к тому, что санитары приносят, плюс чеснока полдольки в день. Как тебе?
– А чаво делать-то?
– Да ничаво. Вон видишь, животное на четырех костях движется, надо его отмыть, приодеть, приобуть, побрить и покормить насильно, ежели не захочет сам. Воды тебе принесут, колодками и шмотьем здесь разживешься, полбарака уже у калитки лежит, гольцы на выбор, любого размера. На все про все три дня, после вся администрация здесь появится, карантин сняли.
– По рукам,— ответил мужик.
– Ты это, не таво, грабли-то свои помой сначала, потом протягивай. Хто старшой по бараку?
– Туды иди, там вон, возле печки, здоровенный такой, Русланом кличут.
– Эх, Россея, как помирать за отечество, так сплошные Иваны, а как хлебушек жрать и сало делить, сразу какой-нибудь Руслан Нигматульевич нарисовался.
Подняв для форсу воротник шинели, Вова пошел на огонек «Летучей мыши» над печкой.
«До отбоя час, а дел немерено»,— думал Вова, подходя к старшине барака.
Вытащив из кармана шинели две пайки, аккуратно завернутые в тряпицу, и несколько сигарет, он выложил все это на стол перед старшиной.


Когда-то могучих размеров детинушка, теперь малость исхудавший, с изъеденным оспой и чирьями лицом, Руслан одним движением руки сгреб со стола Вовины подношения, указал ему на лавку напротив и хриплым голосом произнес:
– Чем могу?
Вова вкратце пояснил обстановку, заручившись какими-то именами и должностями лагерников, достав еще пару сигарет для убедительности, минут через двадцать попрощался и, не оглядываясь, вышел из барака.
Уже месяц как в лагере свирепствовала эпидемия сыпняка, лагерь изменился, дорожки, ранее посыпанные дробленым камнем и песком, были все в грязи, возле туалетов кучи говна: Вова уже представлял, что будет, когда в лагере появятся немцы. Первыми, как всегда, пострадают евреи, хотя у них самые чистые бараки, и не было случая, чтобы даже полутруп нагадил, не зайдя в туалет. Бывало наоборот: кинет хвоста доходяга и от бессилия, что взобрался на пьедестал, падает в очко туалета и тонет в нем, удовлетворенный исполненным долгом перед лагерным начальством.
Минуя посты блоков и расплачиваясь с полицаями сигаретами, Вова смотрел на вечное небо, на ковш Большой Медведицы и не мог представить, что где-то рядом в другом временном измерении есть совершенно иная жизнь со спортивными машинами, дрэгрэйсингом, любовью, свободой, ларьками, полными пива и сигарет, кинотеатрами 3D, китайской лапшой в пакетиках. Он только сейчас осознал нужность этой дешевой пластиковой еды, вспомнил, как выбрасывал в мусорный бак кости от курицы гриль в лаваше под белым соусом. Это было настолько далеко, что казалось неправдоподобным и даже смешным.
С самого раннего утра и почти до отбоя у Вовы с языка не слезала первая строчка песни «День победы», он не мог понять, к чему это, снов не видел уже давно: каждая ночь словно квадрат Малевича. Странно, месяц назад сказал бы ж... негра, а теперь, ты глянь, черный квадрат, да еще Малевича. Видел его в каком-то журнале, обычный квадрат, чо уж там такого сверхъестественного? Что-то, видимо, опять меняется: погода либо жизнь. Как он все-таки от нас далек, этот День Победы. Да и чьей победы? Кто кого победил? На чью сторону поставить вот эти пять миллионов брошенных красными неучами в котлы не за хрен собачий, что-то я не припомню на параде доходяг, гордо несущих красное знамя. А с другой стороны, ежели ты хозяин, к примеру, барака, блока, лагеря или всей страны, как быть? Хорошим для всех один хрен не будешь, а все — это народ, а 90 процентов народу — быдло, а на какой х... быть хорошим для быдла?
Победители ведь, они не понимают, что им повезло быть раненными при наступлении, когда брошенных поднимают наступавшие, ведь только в кино тянут раненых с захваченных территорий через фронт к своим. На х... не нужны живые, что уж там говорить за раненых и убитых, или разведчики уходят за «языком» пятеро, и пятеро приходят, и, если кого и убило, тянут за собой. Это для кого рассказывают? Ранило тяжело разведчика, пулю в лоб и вчетвером до своих. Еще одного зацепило, дубль два. И ведь зачастую сами стреляются, не за Сталина, не за партию, а чтоб товарищ грех на себя не взял. Здесь, в лагере, врать незачем, все как на ладони, такого наслушался, самого уже грохнуть можно. Эти счастливчики себе в самых кошмарных снах не представят, что лучше умереть десять раз в бою, чем попробовать остаться человеком в лагере, я не говорю о KZ, это вообще вне моего понимания, и слава тебе, Господи, что мы попали в шталаг. Я не знаю, кого мы прогневили там, на небесах, но чью-то жизнь мы здесь проживаем, может долги какие за предками нашими остались неоплаченные?


Последние три дня Вова наведывался к Артему в барак перед отбоем, прогресс на лицо. Артемий помыт, побрит под Котовского, в немецком галифе Первой мировой, колодках на босу ногу, даже на ногах ногти довольно ровно обгрызены, так и подмывало спросить, кто педикюр делал?
– Жор проснулся, значит, будет жить,— подытожил Герасим.
Борода у него заметно уменьшилась, вот теперь он стал похож на Боброва Степу Гаврилыча, помолодел даже — поначалу Вова принял его за пенсионера.
Барак опустел наполовину, во дворе начался интенсивный вывоз тел за колючку; откуда-то пригнали даже грузовик со странным названием: LATIL, логотип которого был опоясан хромированным кругом, диаметром сантиметров 15, и прикреплен в центре радиатора. Но после суточной работы на износ мотор грузовичка чихнул за час до обеда и так простоял до вечера, пока из канцелярии не послали за Вовой.
Обойдя с вахманом вокруг грузовика пару кругов, Вова поднял половинку капота, помотал понимающе головой и попросил двух специалистов-помощников. Само собой разумеется, кореш в канцелярии уже знал, чьи учетные карточки надо было искать. За Искандером в другом бараке приглядывал тоже какой-то «Герасим», поэтому оба помощника выглядели спецами довольно убедительно.
Ни Вова, ни Артем, ни, тем более, Санек не разбирались в карбюраторах, но был огромный опыт по нахождению неисправностей в инжекторных автомобилях, вот его и хотели использовать друзья.
– Х...ли тут искать? — в своей манере объясняться начал Вова,— в любом ведре с болтами всего три системы: топливная, газораспределения и зажигания. Ведро хоть и не немецкое, а чье, кстати? Есть какие варианты?
– На бензонасосе по-французски написано,— протирая ветошью деталь, начал Артем,— а на левом крыле крепление для немецкой светомаскировочной фары, либо Notek, либо VDO, но самой фары нет, значит, тарантас еще не воевал,— и, потягивая, за провода, торчавшие из штыря крепления, продолжил: — Предлагаю начать с самого простого.
– Правильно, с перекура,— снова взял в свои руки бразды правления Вова,— надо бы жмуров разгрузить, а то как-то нехорошо голых людей морозить. Не Сибирь, но градусов пять есть точно.
– Их собирали и грузили часа три, а разгружать и того дольше, это ж не самосвал, санитары нам этого не простят, пусть лежат, тент только опусти, если не нравится. А мы с Саньком со свечей зажигания начнем, мокрые — значит, топливо поступает, сухие — топлива нет. Свечи, вот они, рядная четверка. А то шланг с бензонасоса на морозе не очень хочется снимать, и, слава Богу, газогенератор* еще не установили, а то бы движок пришлось разбирать и чистить.
Минут через десять выяснилось — выгорел бегунок фирмы «Магнети Марелли», показали вахману и подошедшему старшему полицаю. Покачав головой, вахман пожал плечами, мол, никс ферштанден, а энкавэдэшник прямо сказал: «Х...ли ты мне эту срань показываешь, поставили задачу тебе, ты и е...сь. А не можешь, два варианта: хрен тебе, а не рабочая команда в Гамбург, и второй вариант — в кузов, все втроем. Времени вам час. Завтра тут п...ц будет и без вашей помощи». Сказал и ушел.


Ребята постояли молча минуты две, Артем с Вовой переглянулись, Вова полез под капот и, поковырявшись в нем со словами «на х... он не нужен здесь такой длинный», выдернул оттуда центральный провод. Открутил с него наконечник, знал, что наконечник на саморезе, откусил от провода сантиметров десять кусачками из ящика для инструмента, лежавшего под водительским сиденьем, снова прикрутил наконечник к высоковольтному проводу и вставил в катушку зажигания. От куска провода Артем отрезал еще сантиметра три, зачистил с обоих концов по сантиметру и этот «коротыш» вставил в выгоревшую часть бегунка. Вот и пригодилась обычная процедура автосервиса для голодранцев, у которых нет денег на крышку и бегунок, даже паяльник не потребовался. Можно было бы еще старый воздушный фильтр компрессором продуть, чтобы не покупать новый, но в сорок первом так и поступали, фильтр был многоразовый.
Посмотрев с восхищением на свою работу, Артем подумал вслух:
– Эпоксидного клею бы.
– Есть только костный, но его еще сварить надо,— пошутил, как всегда, Вова, показывая большим пальцем через плечо на кузов грузовичка.
– Ладно, и так сойдет. Заводи.
Открыв дверь, Вова, как заправский шофер лихо вскочил на подножку, сел за руль, опустил стекло и нагло подмигнул вахману:
– Такси на Дубровку, два счетчика,— и пока все трое отходили от его выходки продолжил: — ну, х...ли стоите, фарен зи битте, мать вашу.
Грузовичок завелся с полтыка, вахман, долго примеряясь со снятым карабином и хромой ногой, залез в кабину, следом сели Артем и Санек. Вова справился наконец со сцеплением, и машина, пару раз дернувшись, медленно покатила к воротам лагеря.
Взявшись левой рукой за руль, Вова правой шарил по панели.
– Да где ж у него ближний свет? А, вот, нашел, как в УАЗике.
Мощный свет фар осветил вышку и лагерные ворота. В довольно уютной кабине пахло машинным маслом и бензином. Выехав из лагеря, Вова двинулся по направлению к полигону, мурлыкая себе под нос: «Я встретил вас и все булое».
Неожиданно грузовик передним правым колесом попал в довольно большую яму, машину сильно тряхнуло. Что-то недовольно залепетав, вахман показал пальцем сначала на глаза потом на дорогу.
– Аккуратней, не дрова везешь,— перевел Артем.
На что Вова, безмятежно улыбнувшись и посмотрев на вахмана, ответил:
– Не ссы, Козлодоев, сядем усе.


Вдали был виден костер с гревшейся возле него похоронной командой. Выгрузка тел заняла минут тридцать, никто из сидевших в кабине не вышел, да помощь, собственно, и не нужна была. Только вахман чувствовал себя не очень уверенно, все время озираясь по сторонам, шумно втягивая носом воздух. И было заметно, что он приятно удивлен отсутствием аромата говна от лагерных долгожителей.
Вытащив сигареты, Вова предложил их вахману; тот, покосившись на Артема, взял одну, но прикуривать не стал, а спрятал в портсигар. Несколько раз затянувшись, Володя передал бычок подошедшему лагернику. При разгрузке грузовичок покачивало, были слышны постоянная грызня и лагерный юмор:
– Ну чо ты его за ухо тянешь, за х... лучше возьми... Серега, что за х...я? Х...я у коня. Шо ты его обнял, как политрука, кидай на землю...— и в таком духе, но было несмешно, все думы были об ужине.
Этим вечером всех старшин бараков собрали в шрайбштубе, и старший полицай проводил беседу. Пару раз во время своей пылкой речи он путал лагерную дисциплину с партийной, но контингент был битый, и никто и ухом не повел пошутить на эту тему.
Весь следующий день лагерь стоял на ушах, кое-где в блоках объявились блокфюреры, и штубовые с блоковыми лезли из кожи вон, чтоб показать свою преданность и остаться при должностях, щедро раздавая лагерникам направо и налево удары тем, что подвернулось под руку.
Заметно выделялся на этом фоне старшина больничного блока Руслан. У него для праздничных случаев в запасе были рваные боксерские перчатки, он бил двумя руками сразу так, что пленяга стоял на месте долю секунды, а потом падал, словно убитый.
После «санитарного дня» грузовичку пришлось сделать еще пару незапланированных рейсов до полигона. Полным ходом шла уборка территории и бараков. Только в еврейском блоке была тишина, бараки были закрыты снаружи, лишь штубовым изредка разрешали выносить парашу в выгребную яму. Евреев, словно лакомство, оставили на десерт.
Зная, чем кончится следующее утро для многих оставшихся в живых, Вова отдал терапевту обменянное в еврейском блоке на банку джема и пять паек хлеба кольцо с камнем. Еврей блоковый уверял, что это брюлик, но следов на стекле он не оставлял. Терапевту Вова врать не стал, сказал, что за камень не знает. Взамен получил три направления в ревир на обследование перед отправкой в Харбург. Взяв с собой на всякий случай двух санитаров и носилки, он пошел собирать по лагерю товарищей.
Руслан отдал Артема без лишних вопросов, сгребая, как обычно, своими граблями сигареты, а вот с Саньком пришлось малость помучиться. Блоковым у них тот калмык был, что «ентлаусунгом»* руководил. Он Санька по бане запомнил хорошо. Так до сих пор и не поверил, что он азербиджанец: Исааком его звал, сука. Пришлось Вове сапоги свои кожаные отдать, а взамен получить под общий смех гольцы с брезентовым верхом.
– Ну, я вам, бл..., еще раскрашу зеленое знамя ислама в краповые тона,— бубнил себе под нос Вова, громыхая по цементному полу новой обувкой.
– Да ладно тебе, Вов,— пытался как-то сгладить инцидент Артем,— эта образина никакого отношения к исламу не имеет, он же калмык, друг степей и буддизма. Только вспомни, что будет с калмыцким легионом, и сразу все простишь и забудешь. Х... на него, пусть живет.


Ужинали уже в кранк-штубе. Артем, как старому другу, обрадовался Гришке-кранку, поздоровался с бельгийцами: полштубы пустовало.
– Сколько же померло за месяц?– спросил Вова санитара, резавшего хлеб.
– Тыщь пять, пожалуй, больше половины будет,— сметая крошки со стола в ладонь, ответил санитар.
– У меня просьба.— Вова встал с нижней койки и подошел ближе к санитару.— Не бесплатно, конечно. До отбоя нужно метнуться в сапожную мастерскую и найти там поляка Гашека.
– Он же француз, я карточку видел,— перебил Володю санитар.
– Да хоть китаец, заберешь у него сумку с харчами, две пары ботинок.— Вова посмотрел на свою обувь и добавил: — И сапоги, скажешь, в тайнике за печкой и еще штаны Саньку попроси, только без букв на коленках.
Утром всех разбудило лагерное радио, по громкой связи объявляли общую поверку. Утро не задалось, мокрый снег, лай собак, прибывших с ротой эсэсовцев, рев моторов приехавших грузовиков и мотоциклов.
Битых два часа шел цалаппель, после завтрака начали запихивать евреев в грузовики. Из окон кранк-штубы был виден последний барак еврейского блока. Несколько человек пытались спрятаться в туалете, но тщетно: натасканные собаки рвали вымазанных в говне пленяг на части. Выстрел был только один, с вышки, в кинувшегося из машины на проволоку молодого еврея, если эту тень можно было вообще назвать молодым человеком.
Ближе к обеду пришел терапевт со старикашкой-вахманом, с которым жмуров вывозили, передал ему учетные карточки и попрощался, дав напоследок Саньку пару луковиц. Подозрительно оглядев всех троих, вахман поинтересовался, почему не написаны буквы «SU»* ни на шинелях, ни на штанах?
Недолго думая, Вова вытащил маленький кусочек мела из кармана шинели, развернув друзей к себе спинами, нарисовал каждому две большие латинские буквы и, дав мелок вахману, сам повернулся к нему спиной. Хитро улыбаясь, старикан вытащил из кармана курительную трубку, причмокивая, долго возился с надписью, и, под конец сказав «гут», вернул мелок Вове и вышел из штубы.
– Слышь, Артем, глянь чо мне этот Айвазовский нарисовал, а то мне его улыбка паскудная что-то не нравится. Ну, чо молчите?
Артем с Саньком еле сдерживались от смеха.
– Он тебе «х...» по-русски написал,— сказал улыбаясь Санек,— букву «у» правда, написал как «игрек».
– Еще пожить денек в лагере, и погоняло бы на всю жизнь осталось,— смеялся Артем.
– Вот, сука, наши, поди, научили.


Сняв шинель, Вова стер надпись, написал как надо и, бросив вещмешок Саньку в руки, сказал:
– Похавать надо бы на дорожку, спроси у вахмана, разрешит или нет?
Закинув вещмешок за спину, Санек вышел из штубы и минут через пять зашел довольный.
– Вахман передал: хавайте на здоровье.
Вслед за Саньком вошел санитар с термосом и стопкой зеленых и плоских мисок.
Сняв пилотку и положив ее в карман шинели, Вова полез в вещмешок и вытащил из него котелок, миску и литровую банку с ложкой.
Санитар ухмыльнулся, но налил в протянутую посуду чуть больше положенного. Ложкой ел только Санек; остальные, выпив через край баланду, вытрясли туда же и все остальное, не выловленное санитарами ранее.
– Супец грибковый, что ли? — поинтересовался у санитара Володя.
Санитар удивленно заглянул в термос.
– А чо, грибочками запахло?
– Ногами.— И выплюнув что-то изо рта на пол, Вова, сморщившись, продолжил: — Опять этот урод в бадье мылся.
Открылась дверь, и вахман, не обращая внимания на недовольные лица друзей, приказал выходить. У него на ремне рядом с резиновой дубинкой уже висел офицерский планшет из красной кожи, а за спиной вещмешок из брезентовой ткани серо-зеленого цвета.
Гуськом по изрытой грузовиками лагерштрассе дошли до ворот лагеря и, поставив отметку на каком-то документе, показанном старичком-вахманом в вахштубе, беспрепятственно вышли за ворота.
День выдался ясным и морозным. Вот она, воля: по обе стороны дороги лесопосадки, клены и местами сосны. Все деревья припорошены выпавшим снежком. Чуть правее сосенок замерзший пруд, показались домики. Дома каменные, крыши выложены красной черепицей; красиво, как в сказке, на геометрии хозпостроек глаз отдыхает. Все ровненько, чувствуется, что сделано с душой и на века. Тянет дымком и чем-то домашним. Нигде не видно ни ям с замерзшей грязью, ни коровьих лепешек, ни колеи по пояс от «Кировца», ни мусорного бака со стаей ворон и горой объедков (интересно, куда они все это прячут?). Вдали кирха с вытянутой крышей и крестом.


Трое военнопленных и старик-вахман, не торопясь, со щебенки вышли на асфальт.
– Слышь, студент,— зевая от избытка кислорода и мельком поглядывая на старика, начал Вова,— чо там Пушкин по поводу деревни сочинял?
– Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток,
На лоне счастья и забвенья,— прочитал по памяти Саша.
— Складно. Слышь, студент, поинтересуйся у старичка, курить можно?
– Меня Сашей зовут.
– Зовут за будкой, а кличут незабудкой. Спросил?
В цепочке Санек шел предпоследним, за ним, подволакивая ногу, ковылял вахман. Он повернулся к старику и негромко задал вопрос. Вахман ответил. Не дожидаясь Санька, Вова сказал вслух:
– Да понял, понял, раухен — кури, зеен — смотри, зинген — пой, х...ли тут не понять, чай грамотный.
– Насчет пения он ничего не говорил.
– Да это я так, к слову. А все беды, я думаю, вот именно от таких стишков, а вернее от наших пиитов и песенников. Словарный запас у них явно побогаче, чем у простого крестьянина. Я поначалу тоже восхищался витиеватостью русского языка, но встал однажды утром с бодуна зимой, башка раскалывается, сердце из диафрагмы выпрыгивает, вышел в сени, дверь открыл, веришь, нет, глянул на сарай-коровник, слепленный из говна какого-то, и в чем стоял, в том и рухнул.
– Это что же, сарай такой страшный? — удивился Санек.
– А русский язык здесь причем? — заинтересовался разговором Артем.
– Корову я нашу увидел.
– Ту, на которую одноглазые волки напали?
– Да нет, та сдохла давно. Другую, Катюшеньку, кормилицу нашу. Стоит по колено в навозе, а вокруг нее воробьи летают. Глаза продрал, а это мухи оказались, зимние, размером с кулак.
– А к Пушкину это какое отношение имеет?
– Так это у нас в деревне две улицы было: Ленина и Пушкина. Там и жили, Пушкина, 11.
– Ну ты брехло, Вован!
– Может, и брехло, но вот скажи, почему нельзя, чтобы и у нас так богатенько и красиво было?
– Русский крестьянин по своей сути кочевник,— поучительным тоном начал Артем,— он смотрит на всю эту пахоту, как на кару Божью, не хуже, чем мы на работу. Вышел он осенью в поле — распутица, грязь по колено, и нет конца и края этой грязи, посмотрел на пустоту вокруг, на деревянные, крытые соломой дома, на покосившиеся клозеты и кресты на кладбище и растворился в этой пустоте. Не за что зацепиться душой и глазом. Нет ничего прочного, построенного сердцем и душой на века, и ощущает он себя ничтожеством посреди этого бескрайнего простора, не способным ничего изменить в этой жизни. Оттого и лень идти до сортира, ссыт прям с крыльца, оттого и пьет без продыху.
Потом наступает суровая зима, в грязной избе с детьми, животными и прохудившимся самоваром, ежели скопил деньжат на него. И задыхается мужик от безделья и тоски, постепенно понимая, что не останется после него на этой земле ничего. Ну а ежели так, зачем жилы рвать?
В Европе же все иначе. Сызмальства, с молоком матери здесь прививается уважение к труду, к человеку как центру вселенной. Только оперился малец, дополз сам до двери в хате и грамоте учится. Дверь дубовая, массивная, прадед делал, и читает стервец клеймо на ней со своей фамилией, на засов переключился, и там клеймо, до стола дошел, а там утюг бронзовый на чугунной подставке с номерками и цифирками, сияет весь, словно из золота. На табуретку сел, и ей лет двести и стоит, ничего ей не станет. К бульотке ручки потянул, а она роскошная, в виде паровоза, тоже медная, грамм на восемьсот всего кипяточку, под ней спиртовочка маленькая, не лучина и не керосинка, оттого и копоти нет. И понимает будущий камрад, что спирт гонят не для питья, а для спиртовки, чтоб кофию подогреть.


Кофейку хлебнул и к печке почапал, а в печке не жарят и не парят ничего, от полена одного два этажа в тепле пребывают, а потому, что сделана она не по советским законам, а по законам физики, по-человечески: оттого и вони и смрада нет в комнатах.
– Почему ж, ежели здесь все так правильно и красиво, мы в дерьме и лохмотьях на них за баланду батрачим?
– Да потому, что при всех своих огроменных плюсах есть у них такой же ох...й минус. Так они к порядку своему привыкли, что от него и пострадали. На одном из аппелей блокфюрер попросил выйти из строя поваров, угадай, сколько человек вышло?
– Все,— пряча в кулаке сигарету и выпуская маленькими порциями дым, ответил Вова.
– Не-е, человек сорок. И он поверил, прикинь. Полгода уже воюют с РККА, а все, как лохи, верят нам на слово. Засомневался он и начал у вышедших уточнять, и вот что я услышал: кого там только не было; пятеро колбасников, сосисичники, сарделичники, мясники, пироженники, пекари, булочники и пирожочники. Так бы толмач и записывал дальше, да только старший полицай подошел и всю обедню испортил, и пошли все эти сосисичники с пирожочниками выгребную яму колбасить.
– Вот те на, а немцы причем?
– А притом, сказал им бесноватый, что мы недочеловеки, и начали они уничтожать нас, как крыс, но главный ужас немецкого народа не в этом, а в том, что они действительно поверили, что мы не люди.
– Артем, там мужик на велосипеде едет, вахман просит, чтоб замолчали и не курили,— донесся голос Санька.
– Яволь, майн фюрер,— съязвил Вова.
Из-за каменного забора действительно показался велосипедист с карабином за плечами. Подъехав поближе, друзья узнали в нем одного из вахманов лагеря, не самого гнусного, маленького, толстого, без трех пальцев на левой руке.
Поравнявшись с ездоком, Володя поздоровался первым, старикан вахман что-то сказал ему, похлопав рукой по планшету. Минут через десять вышли на одну из центральных улиц маленького и чистенького городка, на указателе написано Фридрихштрассе.
– Неужели в честь Энгельса? — подумал Вова, но вслух произнес: — Сань, а Сань, спроси у вахмана, а Карл Марксштрассе далеко?
Никак не отреагировав на товарища, Санек был занят чтением вывесок над магазинами и маленькими лавочками. У витрины часового магазина Адлер с орлом, безжалостно распростершим свои крылья во все стекло, он даже остановился, разглядывая огромные напольные и настенные часы. На двери была наклеена табличка с надписью: «Juden und Zigeuner nicht erwuenscht»*. Толчок в спину прикладом карабина, и путешествие продолжилось.


Посмотрев на рекламную надпись, Артем тяжело выдохнул:
– Я в Адлере с бывшей женой познакомился. Жили в разных гостиницах. Каждое утро на лужайке перед фойе живой будильник — павлин, как гаркнет голосом нашего блокфюрера, так хочешь, вставай, а хочешь — нет, но уже не заснешь. А я думаю, откуда мне его голос знаком, только и вспомнил, когда орла увидел.
Ничего не напоминало о том, что идет война. Мощенная булыжником мостовая, асфальтовые дорожки, кафе, кукольные домики, двух-, а иногда и трехэтажные, налепленные друг на дружку в некоторых, видимо, особо оживленных местах, лавочки всех мастей, прилично одетые люди в светлых пальто и все без калош, заметил Санек. Возле булочной остановились, запах свежей выпечки мутил сознание, Вова не выдержал и снова обратился к Саньку:
– Санек, будь другом, у меня две марки в кармане, попроси вахмана, пусть хлеба купит, а то нам ехать еще несколько часов.
– Так у них по карточкам все, на деньги почти ничего не продается. Чего ты на меня так смотришь, Володь? Я, што ль, в этом виноват?
– А кто? Все зло в мире от большевиков и евреев, это каждый «гитлерюгенд»** знает. Если б не знал, что можно купить, не просил бы. Полторакилограммовая буханка сорок пять пфеннигов стоит, скажи, сдачи не надо.
– Не хами, Вован, не в колхозном лабазе***.
Подошел вахман. Незаметно протянув ему скрученную в трубочку купюру, Санек что-то негромко сказал. Постояв несколько секунд в нерешительности, вахман как-то весь съежился, покраснел, сбросил с плеча карабин и прошипел, да так, что всем без переводчика стало понятно, сплошное ферботен и «бештрафт»*.
– Шо он такой истеричный? — почти шепотом начал Володя и сам же ответил: — Обоссался поди, что настучит на него барыга** из кантины*** и самого закроют.
– А ты, я смотрю, при валюте?
– Батяне спасибо, он в картах толк знал, ну и мне перепало. Французишек на карты, как на иглу, подсадил, через них и жратва, и сигареты с деньгами. Все о чести твердят, а какая тут на хрен честь, когда с голоду пухнешь, вот и нае...л камрадов по-черному. А чо им, у них зарплата капает и здесь, и там, пакеты, жратва, даже стаж идет и выслуга с очередным званием на Родине. Господи, где ж такую Родину найти?
Внезапно Вова замолчал, увидев что-то на земле.
– Сань, нагнись вправо, будто нога заболела, а я слева бычок подниму, а то, чего доброго, выстрелит сдуру из берданы своей. Давай, первый бычок за час ходьбы, а то сигареты на исходе.— Остановившись, Санек посмотрел через плечо на вахмана и нагнулся к правому ботинку.
– В ладони всего-навсего королевский быкон, а на душе прямо песня.— И, пряча окурок в карман, Вова не громко запел: — Ах, окурочек, может быть, с ТУ-104 диким ветром тебя занесло.


Городок жил своей жизнью: мимо проехали два грузовика в сторону лагеря, громко цокая подковами, прошел здоровенный бесхвостый и сытый тяжеловоз, запряженный в крытый ваген с сидевшим на козлах бауэром. Показались вокзал, одноэтажное каменное здание в готическом стиле, остроконечная башенка с круглыми часами, ступени, рядом с которыми припаркованы две легковушки: «мерседес» и «вандерер». У «мерседеса» спереди приделан огромный чан с трубками — газогенератор. Рядом с автомобилями железный парковочный каркас для двухколесного транспорта с тремя велосипедами, один из которых с моторчиком. Снег сметен в кучи у стены вокзала.
– Ни полиции, ни бомжей, ни таксистов, ни цыган на мешках, ни конского навозу по дороге. Даже как-то непривычно,— затянул снова свою песню Вова,— поссать никто не желает?
Поднялись по каменным ступеням в просторный холл вокзала: светлые стены, два окошка билетных касс, расписание поездов, написанное на сменяющихся дощечках с датой и временем, множество дверей внутри вокзала, наглядная агитация вроде нашей: «А ты записался в вермахт?» и «Тс-с-с! Враг подслушивает!», высокий потолок, в центре огромная рожковая люстра из латуни на толстой цепи.
На черных деревянных скамейках — пассажиры в ожидании своего поезда, среди них несколько офицеров и солдат вермахта, старушки с большими корзинами и клетками с кроликами, несколько подростков стояли особняком; одеты они были одинаково в серые пальто и вязаные шапочки, рядом с ними стоял высокий грузный мужчина в темно-синей форме и фуражке с высокой тульей. На рукаве у него была повязка со свастикой. Несмотря на подтаявший снег на улице, грязи в холле не было видно.


Вахман провел в правое крыло здания, вот и туалет. На полу серая плитка, стены в белом кафеле, слева один писсуар, справа две раковины для умывания, прямо на пьедестале три кабинки с окошечком над каждой ручкой, пока не закрылся, виднелось: «свободно». На каждой дверце табличка: «дойч», «аусландер»*, «КГФ».
Поглядывая за ребятами, вахман пошел к писсуару. Вова ломанулся в первую кабинку, естественно с надписью: «немцы». Предугадывая развитие ситуации, вахман на долю секунды опередил Вову, крикнув «хальт»** и указал пальцем, куда надо заходить. В итоге Вова зашел в положенную ему кабинку последним.
Сидушка в кабинке из отполированного светло-коричневого дерева покарябана твердой подошвой чьих-то гольцев, смыв в виде небольшой ручки-помпы на вертикальной трубе, понятное дело, уже не работает. Слева на стене пустой проволочный каркас из-под пипифакса***. После того как Вова пожурчал в унитаз, был отчетливо слышен щелчок открывшегося перочинного ножа, недавно перекочевавшего из Артеминого кармана в Вовин.
В это же время вахман снял карабин с плеча и поставил его возле умывальника, помыл руки, вытащил из заплечного мешка булку темного хлеба, отрезал от него штык-ножом три ломтя грамм по 300 и, протянув их Саньку, тихонечко сказал что-то.
Из кабинки Вова вышел в хорошем расположении духа, без каких-либо вопросов съел в один присест выданную ему Саньком пайку и пропел себе под нос:
– Теперь в общественных немецких туалетах есть тоже надписи на русском языке,— и, оглядевшись, вокруг с сожалением добавил: — Курить, естественно, нельзя.
Посмотрев на ручные часы, вахман заторопился к билетным кассам. Купив билеты, он повел всех на перрон. Справа и слева — разношерстная публика, появились приятного вида женщины в модных шубах и шляпках, носильщики в ожидании поезда подкатывали тележки с чемоданами.


Как ни тужился Артем, никак не мог вспомнить ни вокзал, ни туалет, ни мощенный серой квадратной плиткой перрон, на который спрыгивали из вагона оставшиеся в живых пленные. В его памяти остались только суровые лица охраны, цифра 70, аккуратно выведенная мелом на двери вагона, и испуганные физиономии случайных прохожих, разве что не крестившихся при виде такого количества полулюдей.
По залитому солнцем железнодорожному полотну, изрыгая клубы черного дыма, подкатил паровоз с тремя вагонами. Первый семиоконный вагон темно-бардового цвета, судя по богатой одежде пассажиров, входивших в него, был первого класса, остальные два пятиоконные желтые, с открытыми тамбурами.
«Вагон как вагон,— снова подумал про себя Вова,— жаль только, тамбур открытый, зимой не покуришь. У нас такой один стоит у вагоноремонтного, бомжи из него гадюшник сделали».
В вагоне пять купе, в каждом две скамьи, стоявшие друг против друга и отгороженные фанерной переборкой от следующего купе. Поместились вчетвером на одну лавку, вещмешки засунули под нее. Санек у окна, следом Артем и Вован рядом с вахманом. Напротив сели две женщины в годах и пожилой мужчина с закрученными усиками; бауэр, почему-то решил Артем. Посидев с полчаса, Вова поменялся местами с Саньком и, уткнувшись носом в стекло, молча разглядывал медленно менявшийся пейзаж за окном. Соседи задали пару вопросов вахману, тот извинился и, сославшись на инструкцию, разговор не поддержал.
Каждые полчаса поезд делал кратковременные остановки, входили, выходили люди, сквозь стук колес слышались голоса и смех. Часа через полтора по вагону начал ощущаться запах жареной курицы: кто-то ужинал. Этот запах, словно смертельный газ, начал выворачивать наизнанку души изголодавшихся пленяг. Как по команде, желудки друзей начали издавать такие трели, что бауэру, сидевшему напротив, пришлось доставать из своей кашолки бутерброды с ветчиной и предлагать их русским. Не дожидаясь согласия вахмана, Вова схватил бутерброд первым и, не закончив свое «данке ш...», засунул его в рот так глубоко, что, выкатив глаза, еле проглотил.


Съев предложенное угощения, друзья смотрели на попутчиков такими преданными глазами, что женщины невольно рассмеялись и тоже полезли в свои сумки. Сделав вид, что занят чем-то другим, вахман отвернулся.
Мелькали названия городков: Зольтау, Хютцель, Вульфзен. В Винзене сменили паровоз на тепловоз и подцепили еще три вагона. Вова с Артемом периодически засыпали, но вахман, неся бремя боевой службы, то и дело толкал в бок Санька, и тот, заваливаясь на друзей, будил последних. Несколько раз по мостам переезжали речки, минут десять стояли у подножья горы; стемнело, и одновременно все вокруг начали собираться.
– Гамбург,— сказал, улыбаясь, попутчик, искоса посматривая на реакцию пленных.
А удивляться было чему. В глубине окна — яркие мерцающие огни фонарей старейшего портового города, «Морские ворота в Мир», сказал о нем кто-то из знаменитостей. Огромный сверкающий двухуровневый вокзал с красивыми девушками на рекламных щитах, везде снующий опрятно одетый народ, некоторые из встречающих с цветами.
Если Володя с Артемом видели нечто подобное, то Санек, сжав Артемину руку с нескрываемым напряжением, уставился в окно вагона.
– Охренеть, какая иллюминация, фрицы чо, страх потеряли? Эту цветомузыку, наверное, с Биг-Бена видать, где же наши хваленые «соколы» Черчилля? — сказал сквозь зубы Вова и, повернувшись к Артему, добавил: — Или рановато, Сталинграда, видать, дожидаются или Курской дуги. Ну-ну.
– Вон, гляди.— Артем ткнул пальцем в рекламные щиты, за которыми виднелись длинные стволы зениток.— Не все так гладко.
На лицах снующих по перрону людей ни одной улыбки, лишь только усталость, озабоченность и тревога. В воздухе над вокзалом парит огромный аэростат.
Выходя из купе, Артем подхватил большую корзину одной из попутчиц и даже подал ей руку, помогая выйти из вагона. Она широко улыбалась, но больше ничего из съестного не дала.


Построив друзей на перроне и дождавшись, когда основная масса народа разойдется, вахман повел их через площадь к трамвайной остановке. Прокомпостировав талоны на проезд у вагоновожатого, вся четверка влезла в трамвай.
За всю поездку, отметил про себя Артем, никто ни разу не проверил билетов в поезде, да и сейчас ни один полицейский не подошел и не спросил, кто такие, и не глянул на прописку в документах. Город жил своей жизнью: «локфюрер»* вел тепловоз, вахман конвоировал арестантов, полицейский следил за порядком: никому и в голову не приходило лезть не в свое дело. Все вокруг выглядело так, словно и не было обглоданных трупов в Елгаве, еврейчика с колбасой на Рижском централе, толпы детей у рва в Бикерненском лесу.
Харбург, один из шести районов Гамбурга, и поездка на трамвае заняла минут тридцать. Впоследствии выяснилось, что быстрее можно было добраться до завода на электричке, но проездные талоны у вахмана были только на трамвай, и поэтому почти лишний час заняла дорога до места назначения.
Ярко освещает рифленую резину на полу свет, падающий из небольших потолочных плафонов. Частые звонки кондуктора, хотя рельсы никто не перебегает и движения почти никакого, жесткий звук колесной пары о рельсы: Артем поймал себя на мысли, что он видел похожую картинку в 1982 году зимой в Томске. Точно такой же полупустой трамвай, пар изо рта пассажиров; разница была лишь в том, что в жуткий томский мороз (минус 38) в трамвае было выбито большое стекло рядом с местом кондуктора.
Стоя в кооперативных самаркандских туфлях на пластмассовом каблуке и легонькой курточке, Артем дрожал, зажав в кулаке рубль, стоимость тройной порции пельменей и двух паек хлеба; в смысле кусочков, улыбнувшись, исправил он сам себя.
Пока ехали по городу, клонило ко сну, к сказочному пейзажу за бортом уже привыкли. Широко зевнув, Вован снова обратился к Саньку со своими юморесками:
– Спроси у своего друга, похожи мы на трех немецких сказочников: Ганса, Христиана и Андерсена?
Санек уже на него не реагировал, а Вова не обижался, на том и сошлись.
В трамвае, кроме арестантской команды, двое работяг в поношенных синих спецовках и наброшенных на плечи пальто, несколько старушек и женщина бальзаковского возраста в маленькой черной шляпке с милой девочкой лет пяти. Девочка, пухленькая, в белой вязаной шапочке с помпончиком и красном пальтишке, с интересом смотрела на необычных пассажиров. Вова показал ей язык. Повернувшись к маме, девочка что-то спросила, та довольно громко ответила, даже не оборачиваясь. Глянув испуганными глазами на друзей, девочка спряталась за спинкой кресла.
– Мы русские бандиты, и нас везут в тюрьму за то, что мы воруем немецких детей и продаем их у своей ратуши,— перевел Саня.
– Опа на, чо за предьявы? — и, повысив голос, Вова обратился к женщине по-русски: — Может, фрау нас с цыганами перепутала?
– Хорош, Вован, нам еще полиции не хватало.
Услышав слово «фрау», вахман нахмурился и встал, опираясь на ствол карабина. Было заметно, что путешествие серьезно измотало старика. Он посматривал то на женщину, то на арестантов. Поняв свою ошибку, Вова закивал головой.
– Ну ладно, ладно,— извиняясь, говорил он вахману,— зитцен зи битте.


Конечная остановка, все пошли на выход. Справа от остановки — стальной заборчик трамвайного депо, несколько трамваев стояли там с открытыми дверьми, людей практически не было. Маленькое кирпичное здание — контора, светилась вся, как новогодняя елка, о светомаскировке, похоже, никто не думал. Пошли по дороге вдоль речушки в темень, вахман то и дело оглядывался: боялся пропустить попутку.
Взяв у Санька свой вещмешок, Вова вытащил из него треть булки темного хлеба и разделил ее на три части. Затем, так же молча, вытащил окурок из кармана шинели, засунул его в рот и повернулся к вахману. Тот, поворчав, достал спички и передал их через Санька.
– Отлить бы не мешало и водички попить,— внезапно очнувшись, сказал Артем.
Перейдя через дорогу, Артем встал у дерева, а Володя с Саньком, отгоняя льдинки, пробовали на вкус ледяную воду. Присев на камень, вахман достал из своего заплечного мешка закупоренную фарфоровой пробкой бутылку с кофе и бумажный пакет с бутербродами. Звук шуршащего пакета с хлебом был невыносим, даже Артем, не отрываясь, смотрел на вахмана, но тот делиться не собирался. В это время со стороны дороги послышался шум приближавшегося транспортного средства, свет фар ярко осветил дорогу. Пытаясь добежать до проезжей части, вахман моментально вскочил, но больная нога дала о себе знать, и он чуть не упал, уронив вещмешок на землю.
Мимо проехало три крытых грузовика, впереди и сзади которых двигались мотоциклисты. По виду вахмана было заметно, что он был доволен тем, что не успел к ночной колонне. Старик как-то взъерошился и в приказном тоне заговорил с Саньком.
Из всей сбивчивой речи Вова понял только одно слово: «Гештапо». Снова выстроившись в колонну, друзья пошли вдоль шоссе. Слева, между кустарниками, то и дело виднелось отражение луны в речке, справа редкий лесок, дорога пошла в гору. Минут через пятнадцать снова услышали звук моторов. На этот раз вахман не упал лицом в грязь: построив арестантов на обочине, он поднял руку.
Машина остановилась, ночь скрыла от друзей название автомобиля. Порывшись в своем планшете, вахман достал документы на пленных, и минут через пять со словами «Хайль Хитла» дверь легковушки захлопнулась, и авто двинулось в попутном направлении. Закрыв планшет, старик дал команду: «Вольно», и еще через некоторое время друзья уже подсаживали друг дружку в крытый фургон. Вахмана втаскивали в кузов последним, но перед этим Вова пытался взять у него сначала карабин, пальцем показывая на свой глаз и комментируя по-русски:
— Отдай ружье, дед, глаз мне выткнешь.
С горем пополам втащили старика и усадили на лавку. В кузове грузовика лежали гора стальных труб и деревянные ящики разного размера. Артем с Саньком легли на лавки, а Володя прямо на ящики: вахман не возражал.
Лежавшие на лавках заснули мгновенно; Вова же, втиснувшись между ящиками, отключился после фразы: «Это вам не московская трасса».
Через полчаса машина притормозила и вахман начал будить пленяг, тыкая в них карабином, потому что на крик они уже не реагировали. Словно сонные мухи, троица вылезла из машины и оказалась рядом с открытыми воротами какого-то склада. Из стоявшего невдалеке одноэтажного кирпичного здания к ним навстречу вышел высокий мужчина в сером пальто, шляпе и начищенных до блеска сапогах. Он внимательно осмотрел сначала груз, потом глянул на документы, протянутые вахманом, коротко приказал что-то и ушел.


Разгрузка машины заняла часа два. Единственным получившим травму при этом был Санек: он порезал руки острыми краями холодных труб. После разгрузки вахман вывел всех троих за ворота и повел вдоль деревянного забора. Забор кончился, и ребята увидели в километре несколько одноэтажных кирпичных зданий, стоявших параллельно друг другу. Но старик выбрал другое направление, и через сто метров они уперлись в проходную со шлагбаумом и вахштубой.
В вахштубе было тепло и ярко светила лампочка под потолком, в углу кровать, стол и два стула. Заспанный вахман, лет семидесяти, в синей форме, сухощавый и постоянно кашляющий, сличил учетные жетоны с персональными карточками и повел пленяг внутрь дворика. После прощания со своим конвойным новая охрана погнала друзей к отдельно стоявшему во дворе строению. Отперев массивный засов на двери и впустив ребят в маленький деревянный сарай, внутри которого еле заметно горела синяя лампочка, новый вахман закрыл дверь снаружи и, пробурчав что-то напоследок, ушел.
Ребята огляделись: комната четыре на четыре метра, три двухъярусные кровати, маленький стол, одна табуретка, чугунная печка посреди комнаты с трубой-дымоходом, уходящей в противоположную от окошка стену, пара угольных брикетов рядом, вонючее ведро-параша, накрытое деревянной крышкой у входа, и узкое незарешеченное оконце в двадцати сантиметрах от потолка.
Подойдя к печке, Володя зевнул и потрогал ее:
– Холодная.
Потом попросил Санька вытащить немного соломы из матраца и, достав из вещмешка спички, начал разжигать печку. Поискав глазами одеяла и не найдя таковых, Артем лег на нижний ярус одной из кроватей, положил под голову руку, поворочался малость и тут же захрапел.


Утром, часов в пять, громко щелкнул засов на двери, и в штубу вошел вчерашний вахман. В одной руке он держал чайник, в другой — фанерный ящик с угольными брикетами. Бросив на пол ящик и поставив на стол чайник, он демонстративно пересчитал указательным пальцем присутствующих и гаркнул:
– «Ауфштеен, вайтер, вайтер, бевегтойх!»* — и, достав свисток, дунул в него для убедительности.
– В х... лучше дунь,— бурча себе под нос, поднимался с кровати Вова,— или клопам свистульку подари, а то всю кровь за ночь высосали.
Вахман нахмурил седые брови, но Санек перевел Вовины слова как «нечем умыться и побриться». Оглядев небритые и опухшие физиономии пленяг, вахман, показывая рукой в сторону окошка, что-то быстро сказал и вышел.
– После завтрака умоетесь,— перевел Санек.
– Ну и рожи у вас,— подходя к столу, заметил Артем.
– На свою посмотри,— нехотя ответил Вова.
– Я у тебя зеркальце в спичечном коробке видел, дай, пожалуйста, вот и гляну.
Мгновенно изменившись в лице, Вова посмотрел сначала на Санька, тот полез в вещмешок за котелком, потом уперся взглядом в Артема. Непонимающе пожав плечами, Артем тихонечко спросил:
– Чо случилось-то? Смотришь на меня, как Ленин на буржуазию.
Пока Санек наливал эрзац-кофе в котелок, Вова аккуратно вытащил спичечный коробок из кармана и передал его Артему. Взяв коробок, Артем понял, почему Вова так распереживался. Это был «шансовый инвентарь» картежного шулера. На одном из торцов коробка под углом 45 градусов было наклеено маленькое зеркальце, а внутри коробка была всего одна спичка.
Когда изделие оказалось в руке, Артема словно обожгло, повеяло чем-то не очень хорошим. Он почему-то вспомнил, как несколько раз его обманывали и кидали на деньги хорошие знакомые, ну, либо казавшиеся такими. Сейчас он чувствовал себя Вовиным подельником и представил, как в больничном бараке за столом у койки Руслана идет игра.
На столе лежали мятые рейхсмарки, сигареты, хлеб, сало: «летучая мышь» алчным блеском отражалась в глазах игроков. Стоны и бред умирающих от голода и болезней не проникали сквозь плотную завесу запаха лука и шнапса. Играли самодельными картами в «двадцать одно» или в очко, если сказать проще, но лучше это проще не произносить.


Перед сдачей карт Вова достал из кармана «коробок» спичек, прикурил последней спичкой и сделал вид, что выбрасывает пустую коробку, но вдруг передумал и оставил ее рядом, положив на нее горящую сигарету. Последняя спичка оправдала появление предмета на столе, а затертый и пустой коробок не вызывал подозрений. Выдвинув его на треть в сторону Руслана, Вова сбросил туда пепел. Приклеенное к торцу зеркальце позволило Вове «читать» карты при сдаче.
– Чо тормозишь, пей.— Вова протянул котелок с кофе Артему и забрал у него спички.— Ну и фантазия у тебя, прям из нирваны вытащил.
Глотнув теплого кофе, Артем почувствовал, как заполняется его пустой желудок, и повернулся к Саньку:
– Надо бы вахману напомнить, что ужином не кормили и одеял нет.
После знакомства с парашей Вова напомнил про морской закон. Подойдя к ведру последним, Санек без лишних слов взял его и поплелся выносить во двор. Во дворе темно, солнце еще не встало, у вахштубы два огонька, кто-то хриплым голосом приказал остановиться. Санек, собственно, и не знал, куда идти, вежливо объяснил. После сносного немецкого голос потеплел и приказал позвать остальных.
Когда друзья вышли на улицу, перед ними стоял маленький пузатый вахман с поросячьими глазками и двойным подбородком, звали его Зендер. Одет он был в шинель, висящую на нем, как мешок. Пыжась и наморщив лоб, он осипшим голосом повторил несколько раз, что, дескать, вы, русские свиньи, должны спрашивать разрешения на выход из штубы. После пятиминутного знакомства вахман повел друзей к тем кирпичным зданиям, которые были видны ночью.
Пройдя метров пятьсот по проселочной дороге, вдоль которой с обеих сторон однообразно, как по линеечке, стояли фруктовые деревья, оказалось, что здания — это лагерные бараки, огороженные слабеньким заборчиком из колючей проволокой в один ряд, и к тому же без охраны. Из бараков выходили толпы мужчин и женщин и шли, кто в стою, кто отдельными группами, а кто и поодиночке в трех направлениях. Издали были видны синие винкеля* с белыми буквами OST**, пришитыми у некоторых на груди.


Лагерь, в котором проживали остарбайтеры, состоял из трех общих бараков, одного семейного, административного, в котором находился кабинет лагерфюрера, столовой и санблока. В каждом бараке находилось примерно по 150 человек, согнанных с приграничных районов западной Белорусии и Украины. Но были и такие, кто приехал по собственной воле, убегая от жуткого голода и неразберихи, и даже обзавелся семьей, переселившись в семейный барак. Немцы не запрещали такие браки, достаточно было сказать лагерфюреру, что Натаха или Валентина — моя жена, и семейная пара получала свидетельство о браке и надбавку в две или три марки в месяц.
Основная часть работяг трудилась на трех предприятиях, расположенных в радиусе пяти километров от лагеря: коксохимическом, заводе, выпускавшем автомобильные покрышки, и швейной фабрике. В 5 часов утра подъем и построение на аппель; поверка проводилась старшинами бараков из числа самих остарбайтеров, которые потом шли с докладами к лагерфюреру. Полшестого завтрак, пол-литра эрзац-кофе и двестиграммовая пайка хлеба. В обед литр баланды из брюквы без хлеба, которую подвозили на рабочее место с 12 до 13 часов, на ужин в 19 часов кофе и пайка. Рабочий день длился с 6 до 18 часов, в субботу работали до 13.00, в воскресенье — выходной. Зарплата среднего рабочего от 8 до 12 , в тяжелых условиях труда до 16 рейхсмарок в месяц.


Подошли к крайнему бараку, из крыши которого торчала кирпичная труба.
– На крематорий не похоже,— начал шутить Вова,— труба маловата.
– Для нас троих в самый раз,— проронил Артем.
У самого крыльца санблока услышали звук льющейся воды, оглянулись: беременная женщина в телогрейке и простоволосая выливает из тазика воду. Увидев вахмана, бросила таз на землю, накинула цветастый платок и скрылась за дверью барака.
Процедура вошебойки была стандартной: сдали вещи двум белорусам, как оказалось потом, жившим рядом в семейном бараке, выпросили у них бритвенный станок и побрились. Пришел парикмахер, мужичок средних лет с длинными усами, подстриг всех троих под машинку. Намазались квачом черной вязкой и вонючей жидкостью из бочки, смыли это все под душем и получили у парнишки лет семнадцати жидкого мыла в ладошки.
Вода была слегка теплой, никто не подгонял и не бил, померзли в ожидании своих вещей. Вспомнив про нож, Артем занервничал, но Вова успокоил, сказал, что спрятал его в штубе вместе с вещмешком. Наконец-то вынесли пропаренные вещи; тельник у Вовы совсем истлел — подшит с внутренней стороны лоскутками разных цветов. Банщик, белорус, смеясь, назвал его сарафаном. И действительно, вывернутая наизнанку тельняшка была похожа на женскую тряпку. Все вещи — влажные, грязные, но без насекомых. Счастья такого хватало примерно на сутки-двое, после кажется, что газонутые насекомые очнулись и начали плодиться в два раза быстрее.
Облачившись в свое поношенное обмундирование, троица тянула время у двери и выходить не собиралась. Вот и вахман появился, жуя чего-то хлебалом своим толстым, постучал в двери и заверещал нервно старую песню про раус. Нехотя вышли на крыльцо, Вова сладко потянулся, разведя руки в стороны. Не выдержав, вахман начал орать, грозя кулаком и через слово повторяя «гумми»*.
Напомнив вахману, что нарушен немецкий порядок, Санек уточнил, что они втроем остались без ужина. Фраза «без ужина» не произвела на вахмана должного впечатления, он ее даже не дослушал, но «дойче орднунг» привели его в замешательство. Наморщив лоб, вахман повел арестантов в соседнее с вошебойкой помещение — столовую.


Просторный зал, наспех сколоченные столы с длинными лавками, справа два больших окна, слева за кормушкой — окошком для раздачи пиши кухня, из которой пахло хлебом и вареной капустой. Из-за стены слышался смех. Голод, пустые желудки и натопленное помещение сделали свое дело: друзья, сидя на лавках, судорожно шевелили кадыками и глотали слюну. Вахман расписался в каком-то журнале, и спустя несколько минут паренек лет двадцати, в коротком и мятом костюме не по размеру, принес три миски и термос с супом.
Первый раз за несколько месяцев было произнесено это простое, понятное и очень важное для всех людей слово — суп. Всего-навсего три буквы, а сколько человеческого страдания и мук через них. Вспотев и сняв шинели с пилотками, друзья, не отрываясь, следили за движением рук хлопца, разливавшего парившую и дурманившую разум жидкость.
С ложками снова был облом, зато в плоских мисках виднелась чищенная картошка, и Саньку даже попался кусочек плохо побритой кожи. Мгновенно выхлебав брюквенный суп, друзья с нескрываемой мольбой в глазах уставились на парня. Он глянул внутрь термоса, взболтнул его и вылил остатки через край в Вовину миску.
Пустив миску по кругу и сделав по большому глотку, друзья не сговариваясь, одновременно спросили:
– А хлеб?
Вопросительно посмотрев на вахмана, паренек пожал плечами и виновато ответил:
– Хлеб вечером, на ужин,— и припомнив что-то, со словами «щас подождите» быстро удалился. В проем кормушки были видны мелькающие силуэты и слышен недовольный мужской голос постарше. Снова появился паренек, уже с миской сухарей; ребята оживились, рассовывая их по карманам, поблагодарили и вышли из столовой.


Относительно чистых и наевшихся, вахман повел пленяг на завод, знакомить с рабочим местом.
Автомобильный завод Видаля состоял из длинного обветшалого строения с большими окнами, разделенного изнутри на три цеха: цех металлоконструкций, покрасочный и сборочный, административного двухэтажного здания, складского помещения и небольшой крытой стоянки готовой продукции. Все три цеха были отделены друг от друга стенками в полкирпича. В центре через все цеха была протянута узкоколейка, по которой двигалась платформа с постепенно создаваемым автомобилем.
Пройдя шлагбаум, за которым виднелась уже родная арестантская штуба, вахман с арестантами направились вдоль забора к основным воротам завода. У входа в цех их встретил сухощавый старичок лет 65 в сером халате и накинутом на плечи пальто. «Майстер* Вилли Тойбер»,— представился он и, взяв персональные карточки, начал с ними знакомиться.
Зашли в цех, народу никого, «обеденный перерыв», перевел слова майстера Санек. Вокруг было навалено много разных металлических коробов, труб разного диаметра, к потолку прикреплена рельса, по которой движется таль с длинной цепью и гаком. Воздух пропитан гарью от электросварки, в разных углах — несколько сварочных трансформаторов. Подойдя к одному из них, майстер поднял с пола два стальных уголка, порывшись в сумке у сварщика, вытащил электрод и протянул все это Вове, показав ладонями, как нужно сварить детали. Посмотрев на уголок, Вова взвесил в руке электрод, гадко улыбнулся и, глядя на Санька, прошипел:
– В ж... пусть себе засунет этот дрын, скажи, толщина электрода должна соответствовать толщине металла, а этим,— Вова прожанглировал электродом,— можно только рельсы варить или броню у танка.
Санек перевел, естественно, без дрына и ж...
– Гут,— сказал майстер, выдал электрод потоньше и спросил:
– Каким током будете варить?
– 79 ампер,— с серьезным лицом, но явно издеваясь, ответил Вова.
Шкалы у сварочного трансформатора, на котором в свое время работал Володя, не было и в помине, ток он выставлял на нем, крутя ручку по часовой стрелке, прибавляя, против часовой — убавляя. Единственным критерием неправильности выбранного тока было прилипание электрода к металлу, если ток маленький, и прожигание металла насквозь, если ток большой. Цифру он ляпнул приблизительно и попал в точку.


Майстер прямо расцвел на глазах, дело осталось за малым — сварить детали. Оглядевшись, Вова увидел стальной верстак с тисками. Подойдя к верстаку, он зажал один уголок в тиски и зачистил деталь железной щеткой, лежавшей рядом, и проделал то же самое с другой деталью, держа ее в руках. Подтащил поближе сварочный трансформатор на колесиках, переодел шинель спиной вперед, примерил маску сварщика, надел чьи-то замшевые краги и повернулся к Артему:
– Ну как?
– Ох...но,— ответил товарищ.
Обеденный перерыв на заводе подходил к концу, и постепенно вокруг вновь прибывших начали собираться рабочие в синих комбинезонах, возрастной ценз которых был за 60; вертелось, правда, среди них и несколько подмастерьев лет по 14.
Затеваясь с очисткой деталей, Вова кривил душой: у себя на «мудишкиной» фабрике (химчистке), где он по прибытии в Волгоград и будучи без прописки работал грузчиком и по совместительству сварщиком 4-го разряда, он бы спокойно обошелся без тисков, щетки и маски, но здесь надо было пустить пыль в глаза, за спиной была держава, маленько обосранная, но до боли в печени родная.
Прицепив массу к тискам, он взял держак, посмотрел на него по-отечески, взвесил в руке, одобряющее кивая головой, и, легонечко чиркнув в стык, зажег дугу. Электрод сухой, дуга ровная — сразу от сердца отлегло, думал, прилипнет электрод от нервного напряжения, ан нет. Судя по шелесту и стабильности горения, похоже на постоянный ток. Сделал несколько прихваток по двум сторонам. Дотянулся до стального проверочного треугольника, выставил угол в 90 градусов, постукивая по прихваченным деталям кулаком, и лихо положил горизонтальные швы с двух сторон.


Швы получились аккуратные и ровные, как в учебнике по электросварке. Немцам тоже понравилось. Разжав тиски, Вова хотел было отбить шлак, стукнув сваренной конструкцией об угол стола, но вовремя опомнился, увидев нечто поразившее его больше, чем сварочный трансформатор с крагами.
Это была заветная мечта начинающего сварного — молоток сварщика. Из какого только говна у нас его не делали! Из куска зубила, сломанного напильника, выпускного клапана, куска арматуры. Молоточек, который ему протянул лысоватый старичок в очках с толстыми линзами, походил на маленький хромированный ледоруб с ручкой из красного дерева.
Слегка прикрыв рукой глаза, Вова обстучал молоточком оба шва и протянул изделие майстеру. Посовещавшись с кем-то из присутствующих, Вилли Тойбер представил друзьям «форарбайтера»* — старшего по работе Отто Руммлера, сутулого старичка с лысиной во весь череп.
Начав знакомить друзей с производственным процессом, бригадир показал рабочее место и объем работы, ознакомил с местами общего пользования, немного застеснявшись надписей на дверях туалетных кабинок. Вова, мгновенно освоившись, вбежал в кабинку с табличкой «немцы», отмотал на руку пипифакс и, довольный, что устроил Отто небольшой переполох, исчез за дверцей с тремя уже родными буквами «КГФ».


Пока Отто приходил в себя, Вова так громко пернул, что задрожало зеркало над умывальником, и спустя пару секунд из-за двери показалось удивленное лицо рабочего. Улыбаясь, Санек рассказал форарбайтеру про густой «зупе»**, съеденный полчаса назад.
– Сань, а чо ты оправдываешься? — донеслось из закрытой кабинки,— я слышал, у них можно и за столом бзднуть, и никто слова не скажет. Или врут? Спроси у бугра.
До самого вечера Артем с Саньком подтаскивали стальные детали к сварщикам, а Володя был на подхвате у Отто и помогал в сварочном процессе. В конце рабочего дня в сопровождении Отто пошли через весь завод к вахштубе. Выйдя из своего цеха и пройдя по заводу, друзья оказались у ворот сборочного.
Первый раз войдя в сборочный цех завода, Володя был сражен наповал. Геометрические пропорции автомобиля, стоявшего в центре небольшого зала, создавали внутри Володи бурную картину рождения машины. Ему казалось, что форма авто родилась в результате насилия двух тракторов «Беларусь» над «инвалидкой». Из груди так и рвалось: «Где этот чертов инвалид?»
В душе он был очень рад, такого «Тяни-Толкая» у законодателей автомобильной моды он даже в мыслях представить не мог. Видел что-то похожее на фотографиях, но когда увидел воочию, расправил плечи и подумал, что наш тольяттинский ТАЗ в виде восьмерок, девяток, десяток и прочей х..., появившихся на свет через 40 лет после войны, на фоне этой каракатицы очень даже неплохо выглядит, несмотря на то, что без «беларусей» и «инвалидок» тоже не обошлось.
Произведение искусства и дизайнерской мысли называлось «штабная и разведывательная машина Темпо G1200». Четырехместный симметричный кузов, полный привод, два водительских места с рулями и педалями сзади и спереди. Под передним и задним капотами по двухцилиндровому двухтактному двигателю (это такой двигатель, в который моторное масло заливается прямо в бензин, если коротко).
Через сутки, после распределения обязанностей и знакомства с новым рабочим местом, у Володи была возможность во «фриштик»* детально осмотреть машину. Каждый раз при взгляде под капот на двухцилиндровый мотор у Вовы как-то необычно сжималось сердце, что-то такое до боли знакомое теплилось в груди. И вдруг он вспомнил: в детстве у него был лисапед с тырчком (моторчиком) с точно такой же компоновкой движка, только поменьше, с одним цилиндром, и назывался он не «Ило», а «Иртыш».
Вова, конечно же, понимал, что мотор сперли у немецкого производителя, перевезя завод из Германии в Запорожье, уж очень удачная была конструкция, и на его, Вовино, счастье шаловливые ручонки советского конструктора дотянулись только до замены свечей зажигания Беру, применяемых немцами на отечественные А-10, и названия двигателя, небрежно выдавленного на алюминиевой крышке.


Здесь же, в сборочном цеху, они увидели военнопленных французов. Большинство из них работало без шинелей — температура в цеху позволяла, одеты они были в серо-голубые и цвета хаки кители, синие кепи и пилотки. Их отличительной особенностью была походка. Такой походкой ходят люди сытые и никуда не спешащие.
– Попробуй так пройди,— переведя взгляд с автомобиля на французов, говорил Вова,— и зондербарак тебе на месяц обеспечен. Слава тебе, Господи, услыхал ты мои молитвы, а то ведь, грешным делом, думал, славян придется разводить.
– Бонжур, месье,— проходя мимо группы французов, сказал Вова.
Пленяги оживились, кто-то протянул сигарету.
– Мерси,— то и дело повторял Вова, складывая сигареты в карман,— в какое-то мгновение Вова, увидев на одном из французов китель с четырьмя карманами, приложил правую руку к натянутой на уши пилотке и отрывисто произнес:
– Франс, ля Либерте, ле карт,— и протянул офицеру, удивленному неожиданному набору французских слов, колоду самодельных карт.
Отто шел впереди и ничего не заметил, только Артем с улыбкой спросил:
– По-французски, гляжу, ботаешь?
– Ага. Пять слов и две фразы: с новым годом и пошел на х... Кстати, хеппи нью е, сегодня тридцать первое декабря одна тысяча девятьсот сорок первого года. Здравствуй, ж..., новый год, называется. Моя Ленка наверняка таз оливье приготовила! Кто ж, интересно, его жрет сейчас? У меня такое чувство, что я в командировке на том свете и застрял там капитально, потому что по расп...дяйству командировочный аусвайс потерял.


В этот вечер Вова был в хорошем расположении духа. Энергия из него перла из всех щелей, он хотел было обнять даже вахмана, принесшего ужин, но вовремя опомнился и, сглаживая свою сентиментальность, напел несколько строк по-немецки из песни «Фройндшафт — дружба». Подозрительно приблизившись к Володиному рту и понюхав, вахман пожал плечами и молча вышел.
На ужин было что Бог послал, а послал он литр кофе и утреннюю пайку темного хлеба, грамм под триста (ужин пленяги отличался от остовского отсутствием хлеба). Растопив печку, Артем с Саньком съели свой хлеб сразу, а Вова оставил на утро. Ходить, лежать, стоять рядом с куском хлеба до утра мог только Володя. Главное, делился он опытом не брать пайку в руки, как только взял — захочется понюхать, потом подровнять и сожрать в итоге.
На койках к приходу друзей уже лежали тощие матрацы и подушки, набитые соломой, и по два таких же повидавших виды и затертых в некоторых местах до дыр одеяла, одно из которых использовалось как простыня.
Выпив кофе, Володя вытащил одну из сигарет, поданную французами, понюхал ее, сладко зажмурившись, отломал фильтр и прикурил. Курил молча, переваривая что-то в голове. Докурив, выкрошил окурок в консервную банку и медленно, сантиметр за сантиметром, начал исследовать штубу.
Сарай был построен из сосновых досок и обклеен с внутренней стороны плотной зеленой бумагой. Кое-где бумага отклеилась, и куски ее свисали сверху, словно листья большого растения. Санек уже заснул; Артем же, сняв ботинки и развесив на втором ярусе две вонючие тряпки, которые он использовал вместо носков, наблюдал за Володей, накрывшись одеялом и шинелью. Он понял направление мыслей товарища: «Франция, свобода и карты», крутились в голове слова, произнесенные Вовой. Хитро, и колоду подарил с намеком. Колода самодельная, убогая, на рубашке карт бабы голые нарисованы графитом. Наверняка понадеялся, что они в ответ нормальную колоду подарят, вот тут-то он развернется. А сейчас выход ищет из штубы — тоже дельно. Всего-навсего мелькнула надежда, а как он переменился!
На Вовином лице блуждала вызывающая улыбка, глаза искрились, руки дрожали. Как я раньше не замечал, что он игрок?
– Володь,— окликнул товарища Артем,— надо из цеха кусачки спереть и гвозди на одной из досок в углу повытаскивать.
– Я думал об этом,— ответил Вова,— проблема в том, что забиты они с внешней стороны, и вытягивать надо со двора.
– Надеюсь, ты не бежать собрался?
– Сбежать — ума много не надо, только вот куда? Есть теперь и у меня мыслишки. Французы, говорят, тоже на территории завода живут, наведаться хочу, устал я впроголодь жить, да и курить уж больно хочется.


Спустя пару-тройку дней Отто принес Вове старенький станок для бритья с одним лезвием и синий комбинезон, сильно поношенный, но такой же, как у всех. Заценив отношение к себе, Вова предложил Отто рейхсмарки, на что тот ответил категорическим отказом. Тогда Вова набрался наглости и попросил купить зубных щеток и зубной порошок. Отто согласился, и со следующей недели у друзей в штубе по утрам был настоящий «вашераум»*, правда, зубная щетка была только одна. Санек теперь вместо вахмана бегал с термосом на остовскую кухню за баландой, а заодно обменивал или продавал то, что скоммуниздили на предприятии товарищи.
Перечень предметов был небольшой: резина, куски плексигласа, провод и арматура. Так у друзей начали появляться маргарин, сахар, хлеб и рейхсмарки. Из кусков резины остовские умельцы мастерили тапочки. Познакомившись с кузнецом, Вова начал делать из арматуры заготовки для ножей и так же сбывал их через Санька на кухню. Хотел он снова заняться изготовлением ложек и колец, но после того как Санек принес ему однажды новенькую колоду немецких карт, забыл про все на свете и все воскресенье до отбоя перекладывал карты из руки в руку, тасовал и сравнивал, смотря и выискивая в них что-то на просвет. Поужинав, он попросил Санька взять колоду, перетасовать и разложить на столе рубашками кверху. От витиеватого узора с огромным количеством маленьких завитушек на картах у Санька зарябило в глазах. После того как Вова угадал все карты, он посмотрел на изумленные лица товарищей и улыбнулся:
– Развести нас хотят, как лохов. Колода-то закоцанная*,— и, помолчав немного, обратился к Саньку: — Играть звали?
– Да,— сконфузившись, ответил Санек,— Василь из санблока постоянно зовет. Я сказал: играю плохо, вот он и дал потренироваться.
– Пару деньков пущай полежат у нас, потом отдашь. Научить тебя играть за два дня я не смогу, поэтому первое время придется проигрывать.


Каждый вечер, минут за тридцать до отбоя, друзья уговорили вахмана разрешить им выносить парашу в деревянный туалет, стоявший у склада, и, возвращаясь у выносившего была примерно минута, чтобы расшевелить кусачками гвозди на заветной доске. Так доска за Артеминой кроватью начала поддаваться. Гвозди были вытащены, обрезаны и вставлены обратно. Все трущиеся детали были смазаны моторным маслом.
Однажды Санек принес на обед полный термос вареной картошки и раздобыл маргарину. Радости друзей не было предела. Вскипятив воды у кузнечного горна, ребята приготовили отличное пюре, намяв картофан прямо в термосе. Во время еды Санек рассказал, что в километре отсюда поля бауэров, по краям которых бурты, наполненные картошкой и прикрытые соломой на зиму. Раз в неделю туда ходит наряд с кухни и набирает несколько ведер. Сказал вроде бы так, для информации, но у всех троих сразу созрел план. Осталось только найти или сделать в заборе лаз.
Это задание поручили Саньку, который каждый день проходил вдоль забора, и если часть дороги он пробегал, то у него оставалось примерно минут пятнадцать, чтобы вытащить гвоздь и подготовить проход для товарища. Все было в традициях детективного жанра: план, карта, ксива, хаза.
Первую вылазку Вова сделал на следующий день, дойдя без происшествий до соседнего леска. Артем вечером задал логичный вопрос:
– А в чем варить-то будем?
Оглядев штубу, все взгляды устремились на парашу.
– Я не буду мыть,— сразу засуетился Санек.
– Да ладно, расслабься. Я помою,— успокоил друга Артем,— скажи только вахману, что мы капитальную уборку затеяли, чтоб вопросов потом не было к чистоте ведра.
– Чо вам ведро далось, можно же просто картошку испечь, проблем с кипячением не будет. Печка-то не предназначена для этого, придется ее докрасна раскалять. А кто нам столько брикетов отвалит? — разумно подвел черту Вова.
Решили, что утро вечера мудренее.


Французы картами не заинтересовались, Володя ждал напрасно и горевал недолго: сейчас его занимали клубни, привезенные в Европу еще Колумбом. Друзья отдавали себе отчет в том, что, если Вову поймают, не помогут никакие бумаги, подписанные ни арбайтсдинляйтером, ни гауляйтером, ни «гешафтфюрером»*. Кража каралась концлагерем, но овчинка стоила выделки.
Рискованное мероприятие Вова задумал провести в ночь с субботы на воскресенье. Хоть это и был единственный выходной за всю рабочую неделю, но и его администрация завода старалась у пленяг отобрать. Послаблением было лишь то, что в воскресенье можно было поспать утром до семи часов.
Уже в пятницу параша была отдраена Артемом до блеска, и друзья теперь старались все тяжелое оставлять в заводском туалете. Часа через два после отбоя Вова оделся, взял вещмешок, перекрестился и со словами: «Ну, с Богом», полез в щель раздвинутых Артемом досок. Санек в это время сладко спал. Ночь выдалась темной и холодной, снег днем подтаял, и земля возле сарая была специально истоптана Вовиными сапогами заранее. Время тянулось медленно, Артем то и дело проваливался в сон и внезапно просыпался. То ему казалось, что он слышит собачий лай, то выстрелы. Под утро его разбудил резкий звук открываемой щеколды.
Вскочив с кровати как ужаленный, Артем с ужасом вспомнил, что Вовы в штубе нет и надо было как-то отвлечь вахмана от утреннего аппеля. Схватив один ботинок, он судорожно начал искать второй, шаря рукой по полу. Зажглась лампочка, и на лице вахмана Артем не заметил беспокойства.
– Да встали, встали, не свисти только, денег не будет,— послышался за спиной Вовин голос.
Артем не мог скрыть удивления и радости. Встав с закрытыми глазами, Санек чуть не испортил всю обедню. Подойдя к параше, он на автопилоте поднял крышку и, не смотря внутрь, держа в одной руке крышку, в другой — член, начал ссать в ведро. Поморщившись, Зендер искоса поглядывая на Санька, поставил чайник и вышел.
– А теперь посмотри, куда ты нассал, Исаак ты наш правоверный.
Протерев глаза, Санек уставился на парашу.
– Володь, прости ты меня за-ради Аллаха. Да что же это мне не везет-то все время?
В ведре лежал вещмешок, наполненный картошкой. Санек было потянулся к вещмешку, но Артем опередил его.
– Стой, ширинку лучше застегни,— и, вытащив вещмешок из ведра, стряхнул с него желтые капли и положил под кровать.
Володя дремал на нижней койке одетый. Почувствовав на себе взгляды, он, не открывая глаз, пробормотал:
– Вечером расскажу, не выспался чего-то.


День прошел вяло. Отто заметил, что Вова не в духе, поинтересовался, не заболел ли? После обеда обычно Володя ходил в сборочный цех, якобы поглазеть на будущие авто, но на самом деле выискивал французов и старался завести с кем-нибудь из них знакомство. К сожалению, общение дальше сигарет не шло. Бригада французов сборочного цеха была похожа на сонных мух, и любое активное действие со стороны Володи заканчивалось, как правило, подачкой курева. Создавалось впечатление, что сигаретами от его присутствия просто откупались.
В этот раз к нему подошел Отто, и они вместе начали осматривать ходовую часть у висящего на подъемнике автомобиля. Без переводчика было понятно, что Отто хвалился узлами, которые разрабатывал сам. Словно китайский болванчик, Вова долго кивал головой, и, когда его достала немецкая заносчивость, он указал на опору двигателя, которую сделали неправильной формы и установили не туда, куда надо.
Сняв очки, Отто внимательно осмотрел место установки и саму деталь. Вытащив из кармана бумажку и карандаш, он попросил Вову нарисовать то, о чем тот говорил. Подняв с пола металлическую обрезь, Вова подошел к верстаку и, пользуясь железякой как линейкой, вспомнив уроки черчения в школе, начертил деталь в трех проекциях. Обозначив размеры, диаметр резьбы, он, перевернув листок, начертил там передний рычаг, в котором использовал вместо сложной конструкции, примененной на автомобиле, два простейших сайлентблока.
Взяв из рук у Володи листок, Отто походкой обосравшегося щенка пошел в сторону конторы.


Запекая вечером картофан в печке, Вова в своей манере начал рассказывать товарищам о диверсии на картофельном поле, подельниками которой стали теперь и Артем с Саньком.
– До поля добрался без происшествий, нашел сразу: Саньковская карта не подвела. Разгреб солому, затарился картошечкой и назад почти бегом. Запыхался малость и присел на пенек. Ночь, тишина, слева лесок виднеется, справа деревушка какая-то, домов двадцать, огоньки мерцают в трех крайних хатах, тихо, как на свадьбе у глухонемых. Ни собака не гавкнет, ни петух, в общем, обычная немецкая деревня, и тут слышу смех громкий, наглый и бесстыжий.
Гляжу, идут по дороге мимо этой деревушки два мужика с гитарой, явно не немцы, на «остов» не похожи, винкелей не видать, бухие в ж..., я глазам не поверил. Прислушиваюсь — знакомые аккорды, «Синий платочек» наяривают и ржут, прислушался и сам заулыбался.
Изображая руками игру на гитаре, Вова, гнусаво блея, подражая голосу Козловского, запел:
– А в синем измятом платочке,
А в лагерь тащила пакет,
А девушка с ОСТ-а, а среднего роста,
А знает французский миньет.
А порой, а ночной...

Я от радости, что свою рвань увидел, так и ногами засучил, и вдруг из-под меня ведро выскальзывает и с грохотом на бок падает, картошка по земле рассыпается. Эти два цээровца* перепугались и в лесок, только гитара о кусты бьется и стонет. Собрал я картошку, и меня как будто осенило, понял, почему американцы на Луну больше не летают.
Они в прошлый раз, когда высадились, на пьяного русского космонавта наткнулись. Валяется у кратера, как свинья в луже, костюм грязный, галстука нет, шлем запотел, но видно, как губы шевелятся. Армстронг* подошел, ногой его легонечко тюк, проверить, жив аль нет, шавелится и мычит чего-то через скафандр, слава Богу, по-русски пару слов знал, нагнулся к нему, думал, что на помощь зовет, а он глазами мутными из стороны в сторону водит, словно газета перед ним.
– Правда?
– Нет, «Известия».— Вова сделал паузу и, улыбнувшись, посмотрел на Артема.— Ладно Санька можно подловить на слове, но ты-то куда смотришь? На бородатую советскую шутку попался про газету, прилипшую к ж... Маврикиевне или Никитичне.
– Ты еще анекдоты про концлагерь вспомни или про Штирлица. Отвык я от шуток. Стоп, какое ведро? Ты же с вещмешком уходил. Про гитару с платочком тоже наврал?
– Ну, не то чтобы наврал, но двух алкашей с гитарой, матерившихся по-русски, точно видел. И видон у них, я тебе скажу, совсем не страдальческий, а про песню еще до войны знал. Заметь, как органично вплетается эта фраза «до войны». Эх, хорошо бы, как в сказке х...к, х...к, и мы снова у себя в сервисе с хачья «капусту» рубим с таким багажом знаний, который до могилы не донесешь, сдохнешь по дороге.
– Хотелось бы мне сказать, что так не бывает, но каждому из нас, выросшему на «русише мархен»**, в своей жизни всегда хотелось и рыбку съесть, и на х... сесть, или чтобы там по щучьему велению все делалось.
– Удивил! У нас и так все по сучьему желанию делается.
– Ты не понял. Палочка-выручалочка, светик-семицветик, волшебное зеркальце: свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи! Кто на свете всех милее, всех румяней и белее?
– Чо, опять Гитлер?
– Хватит стебаться.
Санек за весь рассказ даже не улыбнулся. Он привык к Володиным закидонам и непонятным словам. В глазах его было столько грусти, что казалось, к тем сорока годам, которые Моисей водил еврейский народ по пустыне, прибавился еще один.
– Чо молчишь, Санелло, не веришь, что ли? Мы ж теперь диверсионная группа, осталось только название придумать.
– А вот если бы я вам рассказал такую историю, вы бы мне поверили?
Незаметно подмигнув Артему, Вова сделал каменное лицо:
— Сам посуди, кто поверит еврею, попавшему в немецкий плен? Никто. А вернувшемуся из него живым? Тем более никто.— Володя на пару секунд задумался и к концу паузы сделал неожиданный вывод из своей речи: — Так что, когда тебя следователь из СМЕРШа будет мудохать в фильтрационном лагере, где-нибудь на южной окраине Берлина после войны, говори прямо: состоял в подпольной организации БУРТ: большевики, угнанные с родных территорий, и боролся с нацизмом доступными тебе методами.
– Это какими? Помогал картошку из буртов красть?
– Ну почему сразу картошку? Напишешь в протоколе: травмировал психику немецкого населения, показывая голую ж... в окно рабочим, идущим на завод. Спросят, почему не расстреляли? Скажешь, потому что ты ж не виноват, что она у тебя на Зендера из роты охраны похожа.
– А за что меня будут бить?
– За то, что ты политрука в лодке завалил и завладел его имуществом.
– Это не я.
– Ты. Боец с 315-й батареи признался. Вот его показания.— Вова сильно стукнул ладонью о листок, лежавший на столе.
Испугавшись внезапной ярости друга, Санек отпрянул от стола. Мгновенно изменившись в лице, Вова повысил тон:
– Ну, чо скажешь, подстилка немецкая, жиденыш недое...й?
Глаза у Вовы налились кровью, он прерывисто дышал, и ноздри у него раздувались как у быка.
Потеряв дар речи и схватившись за сердце, Санек начал задыхаться. Лицо его сначала побелело, потом начало синеть. Вскочив с кровати, Артем подошел к Саньку.
– Дружище, успокойся. Это у него шутки такие идиотские,— и, перевернув листок, показал, что это всего-навсего «Правила поведения КГФ на заводе», сорванные Вовой со стены цеха для растопки печи.
Немного отдышавшись, Санек заплакал.
– Ты прав, Володь. Ведь у него мужества хватило застрелиться, а я его деньги по карманам рассовывал. Сволочь я.
– Вся страна сволочь, а не только мы. Схавали — значит, надо терпеть. Выбор я еще в Елгаве сделал. Ладно, давай картошку вытаскивать, небось сгорела уже. Только чур жрать вместе с кожурой, а то запалимся на шкурках.
Черной корочки, такой как в хороших углях от костра, у друзей не получилось, некоторые из клубней были сырыми, ну уж так ли это было важно для ребят?


На следующий день Володя со своей бригадой заканчивал сваривать узлы стыковки рамы и переднего моста с креплениями одного из двигателей. У труб в местах стыка были высверлены технологические отверстия, соединяя которые, упрощалась сборка всего каркаса. Углы, под которыми сваривались трубы, вымерялись лично форарбайтером. Весь каркас сначала крепили прихватками, и только после длительного обмера он обваривался полностью.
Чтобы не повело всю конструкцию, строго соблюдалась последовательность сварки швов, согласно рабочим заданиям. У немцев все было отлажено, никаких простоев и затоваривания на складах. Заказали труб на два каркаса, привезут ровно столько, сварили и в следующий цех на покраску, а он пять минут как освободился от покрашенного корпуса, и т. д.
В обед на грузовике привезли бензин, сгрузили две 200-литровые бочки у склада, а спецключ для их открытия заперт в кабинете гешафтфюрера на втором этаже. А он уехал утром на завод, который поставлял двухтактные двигатели ILO для G1200, ну не дверь же ломать. Послали за Вовой. Он уже показал себя неординарно мыслящим человеком, а для арийской расы это было неожиданным явлением в среде унтерменшей*.
Подойдя к бочкам, Вова достал из кармана комбеза пассатижи, раздвинул их что есть мочи, вставил в специальные пазы на пробке, попросил Артема принести монтировку и просунуть ее между ручек пассатиж. И со словами: «Ну как дети, ей Богу» вдвоем провернули пассатижи с монтировкой против часовой стрелки. Бочка испустила дух облегчения, а Вова с Артемом, открутив пробку, получили от администрации завода в лице «бетрибсфюрера»** в знак благодарности поношенные кожаные ботинки.
Отто объяснил, что сам директор вручить подарок не может ввиду его смерти, а сын еще не полностью освоился с управлением завода и появлялся в цехах очень редко. Ботинки были как раз кстати: от постоянно сыпавшихся на обувь искр при электросварке Володины сапоги были сожжены в нескольких местах.
Через пять дней Отто отозвал Володю с Саньком в сторону и попросил, чтобы к понедельнику вся русская бригада была постирана и побрита, ну, в общем, привести себя в порядок. Подняв указательный палец вверх, он добавил, приедет очень влиятельный человек осматривать завод на предмет капиталовложений. Потерев большой палец указательным, Отто повторил Вовин жест, который тот частенько демонстрировал после слов: «Данке шон на хлеб не намажешь», и добавил по-русски: «Тшистота штуба».
Понятливо мотая головой и неожиданно для всех и, похоже, для себя, Вова ответил по-немецки: «Гебен зи мир битте зайфе»*. Заулыбавшись, Отто через некоторое время принес в консервной банке жидкого мыла. Понюхав содержимое банки, Вова демонстративно сморщился и поинтересовался:
– Гефтлинги?
Оценив Вовин юмор, Отто повертел отрицательно головой и сделал серьезную мину:
– Русише партизанен.


Стираться решили по очереди, первым начали с Санька. В штубе хорошенько натопили, Артем натаскал воды в ведре из-под параши, Санек постирался и развесил свои пожитки сушиться. Вова отдал ему на ночь свое одеяло.
В воскресенье работали до обеда, после похода за баландой Санек несколько раз бегал за водой. В итоге в понедельник утром у входа в цех стояла группа военнопленных из трех человек, по выбритым лицам и чистоте обмундирования которых трудно было признать трех бывших бойцов РККА. Лишь выцветшие белые пилотки и наспех залатанные серой ветошью шинели выдавали их с головой. Даже французы прекратили работу, удивленно уставившись на ребят, проходивших мимо них, и, пожимая плечами, спрашивали друг у друга: «Что за праздник? Восьмое марта еще не скоро, а 7 ноября уже прошло».
Сняв шинели в раздевалке и подойдя к своему верстаку, друзья увидели две изогнутые металлические пластины, лежавшие на нем. Рядом стоял помощник форарбайтера Рихард Плендль, такой же неприметный, сухой и маленький старичок, как и многие другие. Вова называл его «пенделем».
– Ну, чо, опять притаранил пендаль?
– Кронштейн вала рукоятки переключения передач,— перевел Санек слова помощника форарбайтера. Показав место установки детали на чертеже, Рихард ушел. После обеда по территории цеха уже бродила целая делегация из пяти человек во главе с гешафтфюрером. Четверых из этой пятерки Володя видел ранее в цехах — они занимали руководящие должности на заводе, а вот на пятого, статного мужчину лет шестидесяти, в сером шерстяном костюме и галстуке в полосочку, он глядел впервые. Управляющий послал за русской бригадой, и, когда друзья появились, делегация осматривала собранный автомобиль. На этот раз G1200 был с одним рулем.
Встав по стойке смирно, Вова заметил, что незнакомец рассматривает его чертеж и Отто, объясняя что-то, показывает рукой на Вову. Незнакомец подошел поближе и задал вопрос. Вова с Артемом уже могли сносно общаться с немцами, но здесь нельзя было рисковать: слишком многое было поставлено на карту. Отто с недоумением посмотрел на Санька; очнувшись, тот перевел:
– Господину Роберту Кречмеру очень приятно видеть специалистов в нашем общем деле. Есть ли еще какие-нибудь замечания по данному автомобилю?
Обсуждая этот вопрос вечером, Вова с Артемом пришли к выводу, что распределят между собой предложения по компоновке и технологии производства авто.
Слово взял Артем: подойдя вплотную к машине, он поднял капот и спокойно, словно детям, начал рассказывать, что бы он изменил в автомобиле. По мере того как Артем объяснял, глаза у некоторых делегатов округлялись все больше и больше.
– Первое, на что бы я обратил внимание,— говорил уверенным голосом Артем,— это 6-вольтная бортовая сеть. Господа, это вчерашний день.— Немцы начали переглядываться, но Кречмер просил продолжать.— Современный автомобиль — это 12-вольтная система электрооборудования,— продолжил Артем,— повышение вольтажа позволит нам установить на авто не только ближний свет, габаритные огни, освещение салона и номерного знака, но и такие опции, как подогрев сидений, электрические стеклоподъемники, прикуриватель и, что немаловажно, радиоприемник. Целостность данных потребителей будут оберегать десять предохранителей, установленных в специальном блоке...
Внезапно Санек замолчал и побледнел, но, взяв себя в руки, попросил разрешения у Кречмера обратиться к Артему и, получив согласие, спросил:
– Что это за слово «опции»?
– Это дополнительные функции, которыми при желании можно дополнить наш автомобиль, положительно влияющие на его покупательский спрос.
– Мне сложно переводить, Артем, проще нельзя сказать?
– Можно,— влез со своими поправками Вова,— переводи. Первым делом надо выкинуть на х...,— Вова осекся на секунду и продолжил,— старый аккумулятор и поставить новый.


Снова вмешался Артем и рассказал то же самое, только по-деревенски, добавив перспективы антиблокировочной системы торможения и электрогидроусилителя руля, ну, и само собой разумеется, отказаться от использования в автомобилях двухтактных двигателей внутреннего сгорания по многим причинам.
Спокойно выслушав докладчика, немцы уставились на Кречмера; тот, не скрывая удивления, положительно отозвался о дельных замечаниях русских мастеров. Хотя заметил, что многое из того, что высказал Артем, уже используется в немецком автомобилестроении. В частности, 12-вольтная система питания, и пригласил всех троих в Гамбург в его контору, поближе познакомиться и пообщаться с конструкторами одного из филиалов завода Hanomag, совладельцем которого он является. Все административные вопросы с заводом Видаля он решит.


Всю неделю друзья жили надеждой на изменения в их жизни в лучшую сторону. Вылазки на картофельное поле Володя временно прекратил в связи с тем, что услышал от Санька о пойманных с поличным остарбайтерах, кравших прошлой ночью картошку с полей бауэров. Этот рассказ Саньку пересказал рабочий кухни, белорус Михай. А события разворачивались таким образом.
Двое суток у бровки своего поля, кутаясь в драповые пальто, сидела в засаде вооруженная бригада сельских добровольцев, желающих понять, куда исчезает выращенный и припасенный ими с осени овощ? И вдруг, часа в два ночи, замечает один из дружинников: к полю подошли двое мужчин, у одного из которых в руках, судя по издаваемым звукам, струнный музыкальный инструмент.
Подошедшие без всякого стеснения раскидали солому и начали выгребать из бурта картофель. Оторопев от такой наглости, бауэры окружив ночных визитеров и, угрожая ружьями, потребовали объяснений. Но каково было их удивление, когда один из похитителей, увидев вокруг себя вооруженных людей, нисколько не испугавшись, закатил глаза и начал громко петь:
– Учера с вечора, засвятила зора,
Учера с вечора, засвятила зора, засвятила зора.

Внезапно второй визитер заиграл на гитаре, аккомпанируя товарищу, который перешел уже на крик:
– Люди, прибягайте, Христа привитайте,
Люди, прибягайте, Христа привитайте, Христа привитайте.
Закончив, они поклонились и начали раздаривать бауэрам их же картошку, вытаскивая ее из гитары.
Ночной цирк продолжился в полицейском участке. Оказавшись перед заспанным полицейским, дежурившим в ту ночь, похитители представились остарбайтерами Алесем и Кастусем, приехавшими в Великую Германию за лучшей жизнью. Полицейский, дородный мужчина лет сорока пяти, не видел за свою карьеру такого колорита.
Алесь — державший в руках гитару молодой парень лет под 25, одетый в короткое черное пальто с пуговицами размером с кулак: голова его была повязана женским шерстяным платком, на ногах кожаные лапти. Кастусь — старше лет на 15, в залатанной цветными лоскутами фуфайке и в валенках, на голове валяная шапка — магерка*. Послали в лагерь за толмачом. Через полчаса прибежал малец лет пятнадцати, в синей шинели, взялся переводить.
На резонный вопрос полицейского, на каком основании они крали картошку, Кастусь ответил:
– Пан начальник, белорусы мы, Оршанского району из хутора Америка. До советов работали на местном спиртзаводе, после отступления Красной армии хутор спалили вместе с заводом, мы и подались кто куда.
– Ты зачем картошку крал? — снова задал вопрос полицейский.
– Какую картошку? — честно удивился Кастусь.
– Вот эту,— полицейский, зверея, выхватил гитару у Алеся и вытряхнул из нее пару клубней. Гитара зазвенела.
Подняв картофелину с пола, Кастусь с удивлением начал ее рассматривать, потом, спохватившись, будто вспомнил чего-то:
– Ах, ету,— почесал затылок и продолжил: — так это, таво, у нас в Америке в ночь с 14 на 15 января проводятся калядки,— и снова запел:
– Свету взвеселился, Христос народился,
Свету взвеселился, Христос народился, Христос народился.

Выхватив у полицая гитару, Алесь начал подыгрывать. Закончив куплет, они поклонились и, вытащив еще одну картофелину из инструмента, отдали их полицаю.
– Господин полицейский,— начал теперь уже Алесь, видя, как глаза у стража порядка постепенно вылезают из орбит,— во время колядок мы поем, восхваляя Христа, и играем при этом на белорусском народном инструменте — пятиструнной цымбале-кугикле,— и потряс перед ним гитарой, внутри которой, стуча по деке, прыгала картошка.
– Цымбала-кугикла? — немного успокоившись, недоверчиво переспросил полицай.
– Я, я,— соврал, не моргнув, толмач,— дас ист цымбала-кугикла.
Глубоко вздохнув, полицейский взял у белорусов справки, подписанные лагерфюрером вчерашним числом, об их проживании в лагере для остарбайтеров. Удостоверился в том, что в графе «цель визита» каллиграфическим подчерком было выведено kolydki, вытряхнул из цымбалы-кугиклы на пол килограмм картошки и с рассветом отпустил «американцев». Уходя, Алесь хотел было на прощанье взять аккорд, а Кастусь уже открыл рот, но застыли оба, увидев, что полицейский потянулся к кобуре, опомнившись через секунду, пулей вылетели из участка.


В конце следующей недели, после обеда, русскую бригаду вызвали в кабинет гешафтфюрера. Через двадцать минут ожидания возле двери управляющего к ним подошел Отто с учетными карточками и повел бригаду во двор, где их ждал грузовик цвета фельдграу* в коричневых пятнах.
Взяв учетные карточки и подняв брезент, молодой вахман с лицом, словно высеченным из гранита, молча указал рукой на кузов. Володя попросил у Отто разрешения сбегать за вещмешком. Быстро сбросив с себя шинель в штубе, Вова запихал в потайной карман на спине нож, спички, колоду карт и тридцать рейхсмарок, вернувшись, попрощался и запрыгнул в машину. Друзья уселись втроем на одну из лавок, напротив вахмана. По центру кузова стояли два двигателя ILO, упакованные в деревянные ящики. Посигналив пару раз, грузовичок тронулся в путь.
– А чо ты такой грустный, Вован? — шепотом прервал затянувшуюся паузу Артем,— сам же мечтал поскорее свалить отсюда.
– Ведро это мне не нравится, капот какой-то странный и префикс на номере WM** стоит. А Кречмер, насколько я помню, ничего не говорил о кригсмарине. Сдается мне, номерок у нашей «Арб Кдо»*** действительно непростой и завезут нас в такую ж..., что Елгаву будем вспоминать с радостным трепетом.
– Не каркай, а машина Krupp называется, 3-тонник, не помню только модификацию.
Санек сидел в углу лавки с вещмешком на коленях весь в напряжении, как мышь на крупе.
Через щели в брезенте кузова мелькали дома, деревья, люди; казалось, вся жизнь пролетает мимо стоявшего грузовика. Изредка поворачивая голову в сторону, вахман искоса поглядывал на пленяг. На золотого цвета пуговицах его шинели блестели якоря.
– Береговая служба,— смотря на вахмана, снова заговорил Артем,— погоны пятиугольные, темно-зеленые, без цветных кантов с эмблемой.— Артем приподнялся.— артиллерист. Да, дела наши действительно «швах»*, х...р поймешь, куда влипли.


Минут через двадцать езды Вова попросил разрешения закурить, вахман отрицательно покачал головой. Удивительно, но Вова промолчал, что-то такое было в немце затаенное и нехорошее, что Вова почувствовал интуитивно. Несколько раз машину останавливали и проверяли документы, но в кузов не заглядывали; только водила, периодически высовывая голову в окно, стучал по двери и кричал что-то вахману, на что тот громко отвечал: «Гут». Наконец-то остановились надолго, вахман откинул брезент и спрыгнул на землю, поправил шинель и скомандовал: «Раус».
Первым, прищурившись от яркого солнца, вылез Артем, следом Санек и Вова. Услышав пароходные гудки, Володя раньше товарищей понял, что их везут в порт. Прожив пять лет в Владивостоке, он настолько сжился с портовыми кранами, причалами, проходными, докерами, вагонами, рельсами и пароходными гудками, что сейчас ничему не удивлялся.
Перед ними лежал огромный порт с множеством причалов и разношерстных посудин, пришвартованных к ним. Стоячая вода порта была покрыта мазутными пятнами, ощущался букет запахов паровозного дыма, солярки, моря и рыбы. С воздуха порт прикрывался большими дирижаблями, парившими на разной высоте. У ближайшего причала стоял небольшой транспорт, на который двумя огромными кранами загружали большие ящики.
На пароход вел маленький трап. У трапа стояло много народу; гражданские, военные, человек пятьдесят в зеленых шинелях сидели на корточках возле трапа под охраной четырех караульных. Эта поза больше всего в данный момент удивила Вову. Он вспомнил погрузку зэков на т/х «Гавриил Кирдищев» в Ванино**, их было раз в десять больше, и сидели они так же на корточках возле задранного носа (судно типа РО-РО) парохода, заложив руки за голову.
– Ты глянь, Артемий, на картину, зэки с вертухаями, все как положено, собак только не хватает. Картина до боли родная, как будто из дома не выезжал.
На корме судна свежей краской было выведено «Куйбышев», под ним буквами помельче «Мурманск».
– Вот те раз,— с радостью в голосе заговорил Артем,— нас чо, домой, что ли, повезут?
– Из него такой же Куйбышев, как из меня мать Тереза. Видишь ведь, трубу перекрашивают и удлиняют. Я ведь чувствовал, что п...ц подкрадывается, но не думал, что такой близкий. Для рейдера посудина маловата, но для вооруженного транспорта в самый раз. Вот только куды он путь держит, гроб ентот?
Вдруг вахтенный, стоявший на судне, закричал кому-то внизу и начал быстро спускаться по трапу. К толпе перед пароходом подъехали два черных пульман-лимузина: 850-й «хорьх» и «мерседес». Из автомобилей вышли четыре офицера в длинных кожаных плащах и фуражках с высокой тульей, двое из них начали подниматься на пароход. Один из офицеров нес довольно крупный чемодан серебристого цвета, который был прикован к его руке никелированной цепью.


Поднявшись на судно, вахман сдал конвоируемых русских такому же служаке береговой охраны, стоявшему рядом с вахтенным у трапа. Сделав пометку в толстой тетради, новый вахман обыскал всех троих и приказал снять обувь. Сморщившись от запаха портянок, носков и немытых ног, показал жестом примкнуть к поднимавшейся колонне военнопленных и, передав одному из конвоиров учетные карточки пленяг, демонстративно отвернулся и продолжил прерванную беседу с вахтенным. В ногах у него стояла коробка с конфискованным барахлом, состоящим в основном из ножей, спичек и зажигалок.
Друзья словно оказались на строительной площадке. В глазах зарябило от пестрой картины. Множество людей на палубе переносили разные грузы: ящики, кули, тюки. В кормовой части корабля шла погрузка угля, и несколько испачканных в угольной пыли матросов работали у грузовых стрел*.
Звуки пил, треск электросварки, едкий запах краски. Стук молотков в какой-то момент заглушил истошный визг свиней, доносившийся с кормы. Вся надстройка облеплена малярами, выкрашивающими ее в белый цвет, но на лобовой части мостика еще виднелось черное крыло имперского орла на темно-сером фоне.
Единой формы одежды у работяг не было, некоторые были в бескозырках с надписью: «Кригсмарине» и бушлатах с голубыми петлицами, у одного из матросов на ленте черной бескозырки золотыми буквами было написано по-русски: «Морпогранохрана НКВД». Кто ходил в пилотках и шинелях вермахта, часть моряков — по гражданке, несколько человек с карабинами и касках смеялись, рассказывая что-то и размахивая руками. Форма матросов походила на нашу, только без тельников и знаков различия. Лишь у немногих на левом рукаве черного бушлата кружок с желтой нашивкой — эмблемой службы. Услышав громкую и резкую немецкую речь, друзья обернулись и были шокированы не меньше, чем когда увидели надпись: «НКВД» на бескозырке.


У ящиков со снарядами стоял немецкий офицер в двубортном черном парадном мундире офицера ВМФ СССР 40-го года со стоячим воротником и отчитывал матроса. На обшлаге рукавов — нашивки из золотистого галуна и звезда такого же цвета чуть выше на левом рукаве. На голове советская офицерская фуражка с пружиной и «крабом»* кригсмарине. Слева на уровне живота висел овальный значок, золотистый венок из дубовых листьев, внутри которого помещались посеребренное изображение земного шара и плывущей ладьи с какими-то воинами. А над ними орел со свастикой в лапах. Артем через сутки вспомнил, что воины — это викинги, а знак — член экипажа вспомогательного крейсера.
Холодно, за бортом пара градусов мороза и пронизывающий насквозь ветер, льда нет. Всю колонну провели по левому борту на бак мимо пушки, прикрытой деревянным щитом, к люку в первый твиндек**. Справа по борту находилась такая же пушка, накрытая сверху брезентом, палуба в местах их крепления была неусилена.
По десять человек начали спускать вниз. По центру твиндека, на закрытом люке трюма, стояла гора стальных контейнеров, похожих на пеналы, размером 1 х 3 метра, обтянутая стальными тросами и хорошо закрепленная на люке. Множество черных надписей на темно-зеленых ящиках гласили: «Гамбург, Кригсмарине, ахтунг, 1940». Рядом — два Кюбельвагена и уже родные G 1200, пять штук. Все авто были покрашены в песочные тона с темно-зелеными пятнами.
На палубе твиндека пятеро бойцов с карабинами из береговой охраны загоняли в штубы, наспех сколоченные из деревянных щитов. По правому борту напротив штуб пленных находились открытые складские помещения, в которых располагались бочки с краской, доски, арматура, кровельное железо, две телескопические мачты и фальшивая дымовая труба. В соседнем твиндеке под пушками были штубы, кубрики матросов и старшин, офицерские каюты — в корме.


Отсчитав десятерых, вахман затолкнул друзей в штубу и закрыл дверь. Штуба была размером 3 х 4 метра, ни кроватей, ни нар, только четыре широкие доски стояли прислоненными к переборке*. В фанерной двери — прямоугольное отверстие — кормушка, справа от нее на палубе стоял деревянный бочонок без крышки из-под голландского пива — параша; там, где должен был быть краник у бочонка был забит деревянный чопик.
В штубе было тесно, суета; все, кроме трех русских, были знакомы. Слышалась английская, с диким норвежским и французским акцентом, речь. Все семеро — разные, но не то чтобы доходяг, а даже худых не было. Рожи раскормлены, оттого и казались добрыми. У каждого за спиной вещмешок или ранец, все выбриты, только у одного аккуратная бородка. Непривычен и запах одеколона. Все одеты по-цивильному, но в шинелях разных армий, выкрашенных в зеленый цвет. На головах пилотки, вязаные шапки, у одного на голове берет и горло повязано черным шарфом.
Самый высокий и плечистый Любомир — серб — молча положил доски на палубу: получился большой топчан, измерил локтем расстояние и одобрительно заговорил на сербском. Промелькнула фраза: «добро десять», и стало понятно, что поместимся — в тесноте да не в обиде. Многие поснимали сапоги, и ботинки и кто сел, кто лег на доски.
Русская тройка скромно присела на краешек топчана, не решаясь снять обувь. Тот, что в берете, вытащил из своего вещмешка рубашку, понюхал, развернул, посмотрел ее на свет, подошел к бочонку, отлил и накрыл рубашкой парашу, чтоб меньше воняла. Вова тоже для приличия заглянул в свой худой вещмешок, раздавил в нем клопа, погремел пустым котелком с банкой и, вытащив единственный сухарь, отдал его Саньку. Можно было бы еще похвалиться зубным порошком и щеткой, но Вова передумал,— сопрут чего доброго ночью. Вся штуба внимательно следила за действиями Вовы, поняв, что он среди русских главный.


В твиндеке было светло, потому что стальной грузовой люк сверху, собранный из нескольких секций, был открыт. Из охранников остался только один, немолодой и носатый мужичок, очень похожий на грузина. Сев напротив ящиков на такелаж*, так чтобы его не было видно с верхней палубы, и спрятав сигарету в кулак, «грузин» закурил.
Учуяв запах табака, многие в штубе зашевелились, посматривая друг на друга, но курить не решались.
– Запалим? — обратился Любомир к Вове, протягивая ему сигарету.
– Запалим,— ответил Вова, взял сигарету и повернулся к Артему,— по-русски шпарит, и переводчик не нужен.
– Запалим — это значит «закурим» у сербов,— хрустя сухарем, уточнил Санек.
– Говорим мало, али добро разумем,— снова заговорил Любомир.
Вова посмотрел на Санька.
– Немножко говорит, но хорошо понимает,— доев сухарь, перевел Саня.
До Володи постепенно начало доходить, почему никто не закуривает и все в ожидании смотрят на него: похоже, он был единственным человеком в штубе, у кого не нашли при обыске спичек. Медленно поднявшись, Владимир потянулся, сладко зевнул, растягивая удовольствие, и снова сел.
– Чо-то не хочется,— с безразличием в голосе произнес Вова.
– Хорош издеваться, Вован, нам, может, с ними еще баланду из одного котелка хлебать,— сквозь зубы прошипел Артем.
– Посмотри на них, дружище,— ты думаешь, они знают, что такое баланда?
– Все равно, нехорошо, Вов, отсыпь им спичек, чего уж там, не жмись, может, хавчиком поделятся.
– Хавчиком, говоришь,— Володя презрительно посмотрел на толстые вещмешки чужаков.— Может, и поделятся, но вот парашу выносить кому-нибудь из нас придется, а она без ручек и крышки, а трап ты видел какой? Почти вертикальный, в зубах придется держать.


Закончив свою речь, Вова встал, снял залатанную шинель, вытащил из потайного кармана коробок, «случайно» уронив при этом колоду карт, высыпал спички на ладонь и, поделив, отдал Любомиру половину. Сразу стало заметно, как спало напряжение в штубе. Бородатый заговорил с Саньком на ломаном английском, тот на таком же ломаном попросил говорить по-немецки.
Любомир показал жестом Вове: мол, нужен коробок, чтобы зажечь спичку. Ухмыльнувшись, Вова встал и, подняв правое колено, чиркнул спичкой о штанину, натянувшуюся на бедре. К всеобщему восторгу спичка моментально зажглась. Радуясь, словно ребенок, Любомир прикурил. В соседних штубах тоже пытались раздобыть огонь; если получалось, слышался одобрительный гул. Очнувшись, охранник подошел поближе, громко приказывая что-то. Санек перевел:
– Курить запрещено. Пока не вышли в море, курить по одному человеку, начиная с первой штуба.
– Ну и нос у этого арийца,— улыбаясь, сказал Вова.
– Он итальянец,— ответил Санек.
– А морэ, морэ о рэ рэ,— громко произнес Вова непонятную и таившуюся в его голове фразу и добавил: — «Феличита»*, выйду на улицу вые... курицу, феличита.
Услышав знакомые слова, итальянец заглянул в кормушку первой штубы и спросил что-то по-итальянски.
– Коза ностра,— ответил Вова и следующей фразой, видимо, закончил мысль: — Мафия бессмертна.
– Что этот идиот сказал? — обратился итальянец к Саньку по-немецки, нервно теребя лямку на карабине.
– Не знаю,— ответил Санек,— в лагере гефтлинги научили,— и, посмотрев на Вову, состроил ему гримасу.
Вова сидел и дружелюбно улыбался словно, спросил о погоде, а не ляпнул какую-то хрень. Обведя штубу подозрительным взглядом, итальянец пошел дальше. Сигарету пустили по кругу, кроме Вовы и Любомира курили еще двое: француз и бородач. Постепенно налаживался разговор, выяснилось, что все семеро из милага** Норд Вестертимке, Нижняя Саксония, лагеря для пленных моряков торгового флота, находившегося в 70 километрах от Гамбурга.


По документам и серб, и француз числились норвежцами и попали в плен в 1940 году, работая на разных торговых судах. Милаг был совмещен с марлагом*** и кто-то из пятерых настоящих норвежцев был изначально военнопленным, но впоследствии, рассказывали на плохом немецком моряки, «камерад»**** в шрайбштубе поменял номер умершего на номер живого: «И вот он,— хлопая по плечу товарища,— наш Юхан вместе с нами едет на Родину». Все они долгое время болели и были признаны лагерными врачами инвалидами, на что норвежский Красный Крест вытребовал перевод норвежских инвалидов в госпиталь Осло, куда они и направляются.
– Я чо-то не понимаю, а нас куда везут? — возмущенно спросил у Санька Вова, потом понял, что сморозил глупость, и решил развить другую тему,— ну, с инвалидами понятно,— и посмотрел на Любомира,— хотя если они инвалиды, то мы три трупа.
Разговор прервался внезапным шумом, друзья прильнули к щелям в двери. В твиндек опускали поддон с бачками. Итальянец вывел из последней штубы трех пленяг, и после разгрузки поддона начался ужин. Твиндек загудел, как пчелиный рой, были слышны громкие голоса и смех, стук ложек о котелки останавливал у советских людей сердце, и, чтобы не умереть, захлебнувшись слюной, друзья встали и, не сговариваясь, начали глубоко дышать. Самый упитанный из норвежцев, Херман, поинтересовался, чем это они занимаются.
– Йога,— поняв норвежца, ответил Вова,— чтобы желудок из ж... вылез.
Санек перевел, как смог, милаговцы переглянулись и начали вставать. Из щелей двери просачивался запах горохового супа. Вова закрыл глаза и увидел капельки жира, плавающие между припущенным лучком и мелко порезанными квадратиками морковки. Лавровый листочек, словно лодочка в море, качался туда-сюда, туда-сюда, но что-то мешало сосредоточиться. «Корма» будто проснулась и подала команду на «мостик», прямо в голову: «мясо, мясо».


Сделав над собой усилие, Вова повернулся, и его чуть не хватил удар. Норвежцы, кто сидя, кто стоя, вытаскивали из своих баулов и раскладывали перед собой гору таких припасов, которые Вове и не снились. Глаза так и бегали от говяжьей тушенки к свиной, от ливерного паштета — к сыру с лососиной: концентрированное молоко, шоколад, сахар, изюм и чернослив в пачках по полкило в яркой упаковке, апельсиновый концентрат, бразильский кофе и какао, у Хермана мед и джем из дыни. Француз пытался открыть банку с зеленым горошком, и не надо было никаких языков знать — все нарисовано на этикетках. Володя нервно засмеялся, Артем с Саньком вышли из оцепенения и тоже повернулись. У Санька тут же подкосились ноги, но Артем поймал его вовремя и запричитал:
– Господи, да что же это за война-то такая? Кто-то последний хрен доедает без соли, а кому-то алмазы маленькие.
Скрежет термосов о палубу вывел из транса русскую тройку, и Вова, сопя, как паровоз, достал из вещмешка пустую тару (котелок, миску и консервную банку) и протянул все это хозяйство в кормушку.
Что нужно человеку, чтобы он не перегрыз глотку себе подобному из-за куска хлеба? Два куска хлеба. Это была не баланда, густой суп без ложки есть было невозможно. Пытаясь запихать грязным пальцем гущу в рот, Артем подносил миску ко рту и, обжигая палец, дул на него и облизывал. Взяв в руки котелок с супом, Вова уже ничего не видел и не слышал, он лишь на мгновение задумался о ложке, вытащил раскладной нож и резким движением срезал с угла доски плоскую и длинную лучину. Обстругав ее за следующую секунду, в несколько присестов запихал весь суп волшебной палочкой в утробу, засадив при этом занозу в язык.
Все это время остальные представители штубы стояли не шелохнувшись: такое представление, похоже, они еще не видели. Только после того как Санек с шумом и свистом наконец-то доскреб единственной ложкой остатки супа, Любомир решился подойти к двери и набрать в свой котелок варева. Не спеша, к кормушке подходили остальные обитатели штубы. Единственным, кто поинтересовался на счет второго блюда, был Херман. Получив отрицательный ответ, он сел и, вывалив в котелок целую банку тушенки, начал есть суп, закусывая его сухарями.


Пока ужинали, стемнело, включили аварийное освещение: несколько стеклянных плафонов, защищенных сеткой, развешанных по переборкам твиндека, горели красным светом.
– «Ди штрассе дер ротен латернен»*,— сказал Санек, смотря осоловелыми глазами на красный свет, сочившийся в штубу из всех щелей.
Русские сидели на корточках, уперевшись спинами в деревянную переборку. Француз отдал Артему полбанки зеленого горошка. Взяв банку, Артем поблагодарил сокамерника. Заглянув в уже опустевшую банку из-под свиной тушенки, Херман положил туда большой сухарь и тоже протянул ее Артему, произнеся фразу, из которой Вова понял три слова: «Голландия и красная улица». Высыпав часть горошка из банки в рот и отхлебнув жижицы, Артем передал ее Вове, а тушенку с сухарем — Саньку.
– Никогда не был в Амстердаме,— пережевывая горошек, медленно говорил Артем,— только по «ящику» смотрел и про тюльпаны, и про улицу Красных фонарей. А ведь действительно, прав Санек, мы здесь, как проститутки, сидим, только не в стеклянных витринах, а деревянных штубах. Ничего не изменилось в древнейшей профессии за тысячи лет, платят только копейки, то есть пфенички.
– Как это не изменилось,— вмешался в послеобеденную идиллию Вова,— еще как изменилось! Там теперь, на ентой улице, нигеры кокс толкают. Ходит такая обезьянка и верхнюю губу, словно поросенок, к носу поднимает, как будто нюхает, и тихонечко так кудахчет: «Кокс, кокс, кому кокс?» Я сначала думал — прикол местный, купили — и действительно — кокс. А телки там на любой вкус, это точно, устоять трудно, всю трехмесячную получку ухлопал за два дня.
Послышался звук кованых сапог вахмана, дверь открылась, и появился один из штубовых с двумя ведрами — одно с водой, другое помойное. Все быстренько ополоснули свои котелки с ложками и затарились водой на ночь. Поляк, штубовый, заглянул в парашу и махнул рукой, мол, пустая, пусть еще постоит.
Спать начали укладываться около десяти, после перекура легли елочкой, на бок, прижавшись друг к другу, положив свои котомки под голову. Посмотрев на свой вещмешок, Вова предложил друзьям подушки на выбор. Саньку досталась банка с зубным порошком, обмотанная вещмешком, а Вове с Артемом, котелок и миска, на которые они положили шерстяные брюки, взятые у соседа Нильса. В штубе надышали, напердели и, натянув головные уборы на уши, начали отходить ко сну. Любомир сразу захрапел, да так, что норвежцы с час ворочались. Проснулся Вова от неожиданной свободы — кто-то из «елочки» вылез. Привстал, и точно — Санек на параше сидит, чуть не плача.
– Чо там у тебя, Сань, змею высрать не можешь?
– Тушенку.
– Х...й из тебя мусульманин, Санек, с нашими желудками только свиной жир на ночь хавать. Давай Хермана будить, наверняка порошок от дурхфаля какой-нибудь найдется.
Толкнув норвежца в бок, Володя показал пальцем на товарища:
– Давай, давай, ауфштеен, накормил каким-то г... пацана, лечи теперь. Ферштеен?
Сморщившись, Херман глянул на Санька и услышав, с какой скоростью из него тушенка льется, полез в свой сидор. Выпив предложенную микстуру, Санек, оставшуюся ночь провел под светом красных фонарей, сидя на параше. Утром штубовые во главе с новым вахманом, судя по произношению немецких слов, тоже итальянцем, принесли кофе и хлеб и вынесли парашу. Мука в пайке была без примесей дерева и других эрзацев, пахло домашней выпечкой.


Пока встали, навели порядок в штубе, норвежцы зубы почистили, поговорили; то да се — уже обед. На первое приличный брюквенный суп, на второе — вареная картошка, по три штуки на брата, и пайка. Норвежцы от картошки не отказались, но есть не стали, оставили про запас.
Опять появились яркие заграничные упаковки с фруктами на этикетках. Ближе к вечеру задраили люк в твиндеке с таким скрежетом, будто по главной палубе танк ехал, и включили освещение. По вибрации корпуса судна многим стало понятно, что начали прогревать паровые турбины и скоро отход. Норвежцы были в хорошем настроении, шутили, смеялись, еще бы — через трое суток будут дома!
Юхан, небольшого роста толстячок с ямочкой на подбородке, показывал фотографии своих детей и жены, среди них попадались и фото, сделанные в милаге. Если бы не знали, что это лагерь для пленных, то можно было спутать его с пансионатом или базой отдыха. На фотокарточке Юхан и Херман в трусах играют в бадминтон. Даже невооруженным взглядом было видно сало, нависшее на резинку от трусов.
Наконец-то узнали имена остальных сидельцев: француза, высокого и самого худощавого из их бригады, звали Жан. Темная короткая стрижка, продолговатое лицо, тонкий нос с горбинкой, черты лица правильные, красивые зубы. Он был хорошим собеседником, в смысле молчал и постоянно соглашался со всеми, кивая головой. Остальные трое — Макс, Гуннар и Нильс — были похожи друг на друга как три капли воды. Среднего роста, упитанные, малозаметные даже в тесной штубе и общавшиеся в основном между собой. Иногда к ним обращались за милаговскими почтовыми открытками, коих у них было в достатке, чтобы отписать письмецо в милаг камерадам, оставшимся за них тянуть «лямку» и отослать по прибытии.
Наконец-то Вовина уловка с картами удалась. После ужина Херман попросил колоду — поиграть в норвежскую или датскую игру под названием «Завс». Состроив безразличие на лице, Вова дал ему колоду. Играли два на два: Любомир с Херманом и Юхан с Максом. Любомир был с картами не в ладах, зато Херман, взяв карты в руки, начал пускать пузыри изо рта от перевозбуждения.


Уже при первых объяснениях Любомиру о правилах игры и стоимости карт Вова выучил норвежские цифры до одиннадцати, тем более что половину из них он уже знал: валет — ту, леди — трэ, король — фире, туз — илеве, шестерка — секс, 7 — шу, 8 — отте, 9 — ни, 10 — ти. Под конец первой игры Вова уже подсказывал сербу и вел записи баллов в таблице. Через Санька Володя узнал еще несколько слов и предлогов, без которых его знание норвежского было бы неполным, но использовал их не очень охотно, так как первая же слепленная им норвежская фраза, выглядевшая по-русски примерно так: «нах... дох... нах...чили?», вызвала не смех, а настороженность даже у француза. Никто из норвежцев не употреблял нецензурную брань, максимум вспоминали черта, но опять же без евоной матери.
В тот момент, когда началась третья игра, пароход сильно качнуло, и все штубы, как по команде, одобрительно загудели на разных языках. Громче всех почему-то был слышен польский. Общее настроение передалось и Володе, он встал, чтобы лучше почувствовать бортовую качку и вспомнить былую молодость, но не прошло и пяти минут, как Санек, лежавший до этого на топчане, испоганил память товарища, вскочив и ринувшись к параше, теперь уже блевать. Артем тоже был не в себе — зеленел на глазах. Норвежцы не обратили на них никакого внимания, только Жан достал из вещмешка тоненькую пластинку и протянул ее Артему.
Взяв в руки пластинку, Артем зажмурился от счастья и со слезами на глазах громко втянул носом ее аромат:
– Жвачка, американская,— и еще раз с шумом вдохнув,— Ригли, спирминт, мятная,— развернул и, откусив немного, снова завернул ее в обертку. Хотел было поделиться с Саньком, но из того уже лилась желчь. В соседней штубе откровенно смеялись над морской болезнью русских, даже норвежцы начали гневно стучать в переборку, ругая всех и вся.
Отблевавшегося Санька уложили на топчан, помогая советом кто как мог. Достав лимонную карамельку, Нильс запихал ее Саньку в рот. Санек и так был худой, как осиновый лист, а тут высох еще сильнее прямо на глазах. Кормить его было нельзя, сказали норвежцы, поэтому его изредка поднимали и поили водой и чуть позже разведенным в ней апельсиновым концентратом.
Ночь проходила бурно: Вова, Херман, Любомир и Макс резались в карты часов до трех. «Курносый» вахман, заступивший на пост, поначалу возмущался нарушением порядка, но после нескольких сигарет, подаренных норвежцами, успокоился и наблюдал за игрой через кормушку.
После отбоя напряжение корабельных плафонов понизилось, и гореть они стали в полнакала. Игра была в самом разгаре, резались в покер, и, когда карт стало не видно совсем, Вова начал сбивчиво что-то объяснять сперва норвежцам, потом итальянцу вахману.


Обозвав присутствующих чурками нерусскими, Вова хотел было разбудить Санька, но, вспомнив о его недомогании, толкнул Артема: лексикон немецких слов товарища был к этому моменту больше, чем у Вовы. Выслушав друга, Артем постарался, как мог, успокоить вахмана от неожиданной просьбы.
Вове нужна была пустая гильза; привычней, конечно, была бы 45-миллиметровая, но и другая подойдет. Дали еще сигарет. Вахман отошел куда-то, осторожно ступая по палубе, и минут через пять принес горсть гильз от маузера калибра 7,92 мм и одну 37 мм от зенитного полуавтомата С/30.
– То, что надо.— Вова радостно схватил гильзу большего калибра.— Грация, синьер,— добавил он и снова уставился на товарища.— Артем, попроси у Хермана оливкового масла. Если скажет «нет», пусть не п...здит — я у него видел.
– Он спрашивает: зачем?
– Лампочку Ильича будем делать.
Достав банку с изображением девушки, собиравшей с дерева оливки, Херман протянул ее Вове. Из темноты штубы за Вовой неотрывно следили четыре пары глаз, еще одна пара смотрела на него из кормушки. Отставив банку с маслом, Вова подошел к параше, оторвал от рукава рубашки часть материи, сложил ткань несколько раз и запихал в гильзу. Сделав ножом две дырки в банке, он вылил масло в гильзу и передал ее Любомиру, показав, что и как надо сплющить.
Зажав гильзу между своих ладоней, серб сжал ее что есть мочи. Гильза сплющилась, но не на столько, чтобы понравиться Вове. Подойдя к стальному ребру шпангоута и приложив к нему сплющенный край гильзы, Володя начал стучать по ней тыльной стороной ладони, пока не довел гильзу до нужной кондиции.
– Лампочка готова.— И, чиркнув спичкой, зажег язычок паромасляного рукава рубашки, торчавшего из светильника.
Примерно минуту народ смотрел безумными глазами на предмет, который хоть и коптил, но освещал штубу довольно прилично, потом игра возобновилась снова. Только Херман поинтересовался, так, между прочим:
– А Ильич коптильню запатентовал?
– Не успел,— тем же безразличным тоном, сдавая карты, ответил Вова,— по дороге в патентное бюро его сучка какая-то из нагана ранила.
Херман ответил, но Артем не спешил с переводом. Вова вопросительно посмотрел на друга, и тот нехотя перевел:
– У них в Норвегии тоже хватает женщин-преступниц.
– Вот м...дак, скажи ему: бл...й в Норвегии много, а Ленин у нас один.
– М...дака тоже перевести?
– Да.
– Он тебя козлом назвал.
– Скажи ему, что он сам козел из козлиного отродья. Нет, не надо, лучше так, чтобы душевно: Херман по-русски человек-х...
Махнув рукой, Артем завалился спать, а игра тем временем продолжалась до утра. Часам к четырем подогретым азартом потомкам викингов Вова рискнул предложить игру на интерес, чтоб было чего «зих эринен»*, и бросил на доски смятые рейхсмарки.
Хермана всего аж заколотило, он периодически возмущался частым Вовиным везением, но, увидев на кону деньги, весь побелел и сжал губы до синевы. Любомиру все было нипочем, деньги так деньги, но, порывшись в карманах, с кислой миной вытащил оттуда тоненькое серебряное колечко.
Вытянув штанину шерстяных брюк из-под Артеминой головы, Макс накрыл ею банк и сказал: «Инглиш». Херман выложил из мешка банку яблочного джема. На Вовино удивление норвежцы сами предложили сыграть в «двадцать одно», и Херман протянул Вове перетасованную колоду, предлагая банковать.
Взяв в руки карты, Вова попросил Любомира снять. Тот толкнул пальцем часть колоды, и она, естественно, съехала на вощеном** тузе. Вова отполировал тузы так, что если даже стукнуть по деревяшке, на которой лежала колода, то и тогда часть карт, съехавши, оголила бы туза. Проиграв для приличия две марки, Вова выудил из закромов капиталистов весь джем и три банки тушенки, не считая лежавшего на кону.
Брызгая слюной, Херман заорал на Вову, но Вова, как ни в чем не бывало, пожимал плечами и, улыбаясь, отнекивался на русском:
– Ну чо ты орешь, дружище? — И, скороговоркой коверкая русские слова, продолжал: — Куручу, верчу, вас обмануть хачу. Виграл — вэсэлись, проиграл — нэ сэрдись. Карты чистые, брателло, за химию отвечаю. Добавил, убрал, нету***.
Херман начал с остервенением будить Артема. Не успел Артем сказать: «ну чего еще?»,— как пароход внезапно завалился на левый борт, да так, что упала коптилка и угрожающе заскрипели троса, удерживающие автомобили и контейнеры. Из помещений по правому борту посыпался всякий хлам, огромная труба загромыхала, перекатываясь по палубе. Сильный взрыв где-то спереди прогремел так громко, словно по борту стукнул огромный молот.


На несколько секунд все неспавшие оглохли и автоматически зажали уши руками, стараясь предохранить перепонки от разрыва. Завыли сирены, и судно застопорило ход. Вскочив с палубы, вахман метался между штубами, не соображая, что делать. Из штуб к нему посыпались вопросы, но он, сняв карабин с плеча, только и делал что кричал: «Молчать!». Через десять минут все успокоилось, снова заработали турбины, и корабль пошел на малом ходу, но из последней штубы настойчиво требовали офицера.
После завтрака к пленным спустился офицер и разъяснил, что один из кораблей сопровождения подорвался на вражеской мине и затонул, и, добавив, что «это война господа», ушел.
– Ты понял? — спросил у Вовы Артем.
– Ежу понятно, минный тральщик, поди и подорвался. На то он и тральщик.
– Смотрю я на тебя, Вован, и хренею. Ты с картами не только совесть, но и мозги теряешь.
– Ты чо, хамить пытаешься? Гляди, сколько жрачки, Санька наконец-то откормим.
– Если бы. Начну по порядку. Норвежцев везут в Норвегию, казалось бы, все логично, и только поэтому терпят они неудобства, связанные с отсутствием коек, постельного белья и человеческого туалета, но есть нюанс: на дворе не 45-й год, чтобы подачки Красному Кресту делать. Предположим, Геббельс захотел сделать подарок норвежскому королю Хокону.
– Так он же в Англию слинял, Макс сказал.
– Ну, предположим. Нах... же туда поляков везти с сербами и французами? Это первое. Второе: «кюбели» с нашими каракатицами окрашены в хаки и песочные тона, а на севере, насколько я помню, везде снег и защитная окраска совершенно другая. И, наконец, третье — ты сейчас передо мной сидишь без шинели, а это значит, что температура за бортом выше той, которая была в Гамбурге. Анализируя данную информацию, приходим к тому, что курс у нашего транспорта — юго-запад, как говорят у моряков, зюйд-вест. Либо Франция, например Бордо, и на какую-нибудь базу кригсмарине, либо Ла-Манш и Атлантика — и весь мир перед тобой со всеми вытекающими отсюда трагедиями. И еще, сдается мне, что офицер, который объяснял нам о взрывах, был в эсэсовской форме. Попроси Хермана, пусть спросит у комрадов из крайней штубы, так или нет?
– У тебя лучше получится.
– А на каком же языке вы всю ночь общались? Как ни проснусь, только вас с Херманом и слышно, орете как потерпевшие.


Во время разговора Вовы с Артемом Нильс кормил с ложечки Санька и, уловив знакомые слова, напрягся, шевеля извилинами. Поделившись своими сомнениями с остальными викингами, они все вместе обратились к Артему за разъяснениями. Пересказав, как мог, свои мысли, Артем попросил норвежцев отнестись к этому с пониманием, то есть не орать и не звать больше эсэсовца, а сидеть тихо и думать, как жить дальше. Не выдержав, Херман нервно заявил, что согласно конвенции...
– Остынь, Херманчик,— нагло перебил норвежца Вова,— бадминтон кончился. Всех недовольных шлепнут при попытке к бегству на главной палубе, и концы в воду, некому будет предъявами раскидываться.
Херман уставился на Вову стеклянными глазами, по интонации русских слов он все понял. Внезапно открылась кормушка на двери, и в щель ее просунулся орлиный шнобель знакомого всем «арийца». Несколько раз он приложил два пальца к губам и подмигнул, как старым знакомым.
– Айн момент,— первым сообразил Артем и обратился к норвежцам: — Дайте ему курева, а я его попытаю.
Протянув в кормушку несколько сигарет, Артем спросил у итальянца:
– Енрико, говорят после этого перехода всем вахманам отпуск дадут?
– Да, обещали, поеду домой в Кампобассо, отдохну дней десять,— ответил, прикуривая сигарету, вахман.
– Неужели через неделю ты будешь дома?
– Ну что ты. До Норвегии и обратно месяцев шесть.
После этих слов норвежцы приуныли окончательно. Артем продолжал:
– Ты взрыв слышал?
– Да, заснуть потом не мог. Сильный туман был, видимость 50 метров, я с вахты только сменился, вот тут и случилось. Первый тральщик на мине подорвался, от взрыва детонировал боезапас, да так, что всю нашу надстройку осколками посекло. Выловили всего пятерых, и те без рук, без ног, лежат привязанные к фальшборту* на баке.
– И сколько в нашем конвое теперь кораблей осталось?
– Четыре, вместе с нами: подводная лодка, эсминец и второй тральщик.
– Грация, Енрико.
Кормушка закрылась, и Артем повернулся к товарищам по несчастью:
– А где это — Кампобассо?
– В Италии,— ответил Любомир.
– Понятно, что не в Парагвае,— влез в разговор Вова,— с географией у макаронника плоховато, пастухом, наверное, был до войны, если у него полгода до Норвегии добираться.
– Он сказал, полгода туда и обратно, значит, три месяца в одну сторону, и что у нас в радиусе трех месяцев?
– Все у нас в этом радиусе. При скорости 17 узлов хоть до Японии добраться можно. Не знаю, правда, хватит ли горючки; топят котлы, скорее всего, распыляя форсунками нефть на горящий уголь. Расход угля при 10 узлах примерно 130 тонн в сутки, нефти вроде столько же, но при желании можно и в море дозаправиться.


Постепенно с усилением качки настроение у всех ухудшалось. Кораблю все труднее и труднее стало продвигаться сквозь огромные волны, с ревом и грохотом обрушивающиеся на его главную палубу и мостик. В твиндеке стоял скрежет и грохот от трубы, елозившей по палубе.
Часть корабельного хлама и такелажа перемещалась по твиндеку в такт качке. Пытаясь закрепить хоть как-то трубу, вахман, помучившись, плюнул, залез в Кюбель на заднее сидение и лежал там, уперевшись ногами в двери. Иногда дифферент на корму был градусов тридцать, и это было ужасное ощущение; казалось, еще немного — и сместившийся груз раздавит людей, как тараканов, которых в штубах было довольно много.
Корабль бросало во все стороны, качка была продольной и поперечной: Вова называл ее «голова — ноги». Как только корабль зарывался носом в волну, через вентиляционную трубу в твиндек поступала морская вода. Лежать на досках было невозможно, поэтому решили сесть спиной к спине и упереться ногами в деревянные переборки, которые теперь прогибались еще и под давлением человеческого веса. Несмотря на ураган и сильную качку, у многих присутствующих в штубе заговорили пустые желудки. Из русской тройки только Вова выражал открытое недовольство отсутствием пищи.
Ближе к обеду вахман вылез из автомобиля и засуетился у трапа на главную палубу: уже на целые пять минут дольше продлилась его вахта, и он с нетерпением ждал замены. Корабль начал менять курс, и на какое-то мгновение качка утихла, и тут же по главной палубе послышался топот кованых сапог караульного, спешащего на пост. Люк открылся, и вместе с вахманом в твиндек ринулась забортная вода, окатив с ног до головы обоих караульных.
Оба вахмана прошли мимо штуб, выспрашивая добровольцев идти за обедом на камбуз, но таких пока не находилось. Дойдя до первой штубы, Енрико представил товарища, сказав, что они с Джованни из одного села. Высокий, худой, с огромными карими глазами, Джованни, улыбаясь, объяснил:
– Там наверху протянута веревка. Давай, давай на камбуз, не страшно.
– Надо тянуть жребий,— сказал Вова, раскладывая карты на досках,— кто вытянет красную масть, тот и пойдет.
– Будешь тянуть последним,— обращаясь к Вове, произнес Херман.
– Базара нет, пацан сказал, пацан сделал.
Красная восьмерка досталась Саньку. Он уже не блевал, но выглядел еще очень плохо. Артем и Нильс вызвались идти вместо него. Почесав затылок, Вова пошел на выход и обратился к Енрико:
– Кто второй? Термоса-то два.


Вторым вызвался идти один из поляков в предпоследней штубе. Вахман показал пальцем на парашу, но оба добровольца наотрез отказались, добавив:
– В хорошую-то погоду весь в говне вымажешься, а в такую штормину только до люка и донесешь, проще в твиндеке вылить.
Выспросив у Джованни, где привязан линь, добровольцы обговаривали очередность выхода из твиндека. Как только корабль задрал нос, первыми отдраив люк, рванули на главную палубу вахман с Вовой, следом, через несколько минут, проделал тот же трюк и поляк.
В томительном ожидании прошли уже полчаса, а несунов с харчами все не было. Как назло, шторм усиливался. Наконец стал слышен громкий скрежет, откинулась крышка люка, и на палубу твиндека с шумом, треском и матом вместе с потоком морской воды упали два стальных армейских термоса; затем, задраив люк, спрыгнул и Володя. Поляка не было.
Тяжело дыша, Вова лег на палубу рядом с трапом и валявшимися термосами.
– Них... себе сбегали за пирожками,— кряхтя и постанывая, причитал он.
Все лицо и руки у него были в крови, на щеке глубокий порез, из которого тоненькой струйкой текла кровь. Подняв связанные между собой термоса, вахман помог Володе встать на ноги и идти. Проходя мимо штубы, из которой вызвался польский доброволец, вахман спросил у Вовы:
– Где Ежи?
– Капут Ежику,— прихрамывая и трогая рану на щеке, говорил Вова,— волной смыло. Я думал, и мне п...ц, но повезло, рылом зацепился и ногой,— и трогая языком внутреннюю сторону щеки, продолжил: — Похоже, насквозь проткнул.


Володю в штубе ждали, как родного брата, норвежцы сразу засуетились, помогая промыть и обработать рану. Сняли с него мокрую шинель и сапоги: пилотку он потерял. Больше всех возле него хлопотал Херман; невооруженным глазом было видно, что хоть и кричал на него норвежец ночи напролет, но в сердцах был тронут поступком Володи.
– Слухай, Володь,— обратился Артем к товарищу,— да от тебя алкоголем разит. Ты где был?
– Фашист молоденький шнапсом угостил на камбузе. Как узнали, что я русский, вся вахта камбузная сбежалась. Извинились за то, что зуппе и кофе холодный, сами такое едят. А на камбузе все скрипит, визжит и падает, сковородки, миски, кастрюли, чумички только успевают с палубы поднимать. Остальную братию сухпаем кормят. Окружили меня кольцом, словно диковина какая, и каждый норовит пощупать и поржать, половина под «мухой», ну и мне перепало. Ежику даже не предложили. Все-таки бухло — такой же атрибут войны, как и патроны, например. Выпили, и вроде все как у людей, никто никого не гнобит, и не убивает, и на душе спокойно и хорошо. Сказал им, что мы из Сталинграда, но они ноль эмоций, для них это пока пустой звук, ничего, подождем.
– Ты где напарника потерял, сказочник? Поляки вон взбесились.
– Артемушка, дорогой. Что для русского человека самое главное? — вытирая руки о поданную ему рубашку, продолжал Вова,— жратва. А для иностранца? А для иноземца, только без обиды, — хорошая жизнь, заметь, не просто жизнь, а хорошая. Им плохую не надо, они ее нам сбагривают. Я вцепился в термоса насмерть, а он споткнулся и вместо леера* кнехт обнял. Меня Ганс, кок ихний главный, надоумил термоса между собой связать и на всякий случай к рукаву шинели привязал. Термоса эти и спасли, я такие волны в жизни не видывал; хочешь не хочешь, а «Девятый вал» Айвазовского вспомнишь.


Артем подробно рассказал вахману услышанное от Вовы, чтобы тот передал товарищам Ежи. Суп был вчерашний, брюквенный, очень густой: пока термоса прошли свой боевой путь от камбуза до твиндека, часть жижицы вылилась, и в мисках и котелках суп теперь больше походил на второе блюдо. Подслащенный кофе Вова подогрел на коптилке: он уже сидел в шерстяных английских брюках, теплых носках, рубашке и темно-синем свитере. Его небритое лицо с кровавой раной на щеке светилось от нежных ухаживаний норвежцев.
От усталости все в штубе валились с ног, решили улечься по ходу движения, вальтами; крайним оказался Любомир, и досок на его плотную фигуру не хватило: ему пришлось опять спать сидя. Мучения продолжались до следующего утра. Шторм стих, но погода была пасмурной и туманной. Низко плывущие облака надежно закрывали солнце, и видимость была метров сто.
Завтрак все дружно проспали. Очередной итальянец вахман из прикомандированной к транспорту роты береговой охраны не стал кричать и свистеть, сам был не выспавшийся, и термос так и остался стоять нетронутый до обеда. Ближе к двенадцати часам, проснувшись, Вова попросился у вахмана в штубендисты и с очередным поляком начал заниматься уборкой помещений и выносить из штуб параши.
Посмеиваясь над товарищем, Артем понимал, что русскому человеку без опохмелки жизнь не мила. Впервые за дни пребывания на корабле Санек улыбнулся и съел предложенные Нильсом сухари, запив их холодным кофе.


А в это время Вова уже раскладывал пасьянс на одном из разделочных столов в камбузе. Его, как и многих советских людей в преддверии пьянки, понесло. Он нервно смеялся и, быстро тасуя карты, был в ударе, произнося бессвязные слова. После очередного «ейн, цвей, дрей» он переходил на русский, вытаскивая из памяти выражения картежной юности: «в картишки нет братишки, в картах шанс не запрещен». Показывая трюки с картами, тасовал их то одной, то двумя руками. Два термоса уже были налиты и ждали штубовых на выходе, но Вову теперь остановить можно было только танком.
Расклад в колоде был заготовлен заранее, и, как бы Вова ни тасовал карты, их положение в колоде не менялось. Вокруг него уже собралось человек десять гансов, одетых в белые халаты и фартуки, поглазеть на ловкость Вовиных рук. Начал он с простых фокусов, вытаскивая любую карту втемную по желанию. Внезапно Вова стукнул колодой по столу, и из нее вылетела карта, перевернув ее, все ахнули: это был туз.
Сплясав «цыганочку» с выходом, он еще раз стукнул колодой о стол, и еще раз вылетел туз. После четырех раз на столе лежали четыре туза. Ему начали аплодировать, крича: «Гут, гут, дафай, дафай», худой парнишка в высоком белом колпаке поднес стальной стаканчик с вином. Вова начал наглеть, попросив еще два стакана. Налили еще два. Выпив по очереди, он перевернул три стаканчика вверх дном, схватил с соседнего стола кусок отрезанного хлеба, скатал из его мякиша шарик и, вспомнив лохотронную молодость, запустил его в один из стаканчиков и начал двигать ими по оцинкованному столу, повторяя под общий смех: «Дреен, волен унд бетруген»*. Остановив карусель, он бросил на стол купюру в две рейхсмарки и, подмигнув лысому толстяку, спросил: «Во?».
Немцы радостно зашумели, показывая пальцами кто на крайние стаканчики, кто на средний. Лысый потянулся к крайнему. Поймав его руку, прежде чем он перевернул стаканчик, Вова поинтересовался: «Во гелд?». Наморщив лоб, лысый пытался найти в карманах деньги и, вытащив красноватые бумажки, смущенно спросил у Вовы: «Бротмаркен**?».
Взяв у лысого хлебные карточки, Вова перевернул стакан. «У-у-х»,— пронеслось над толпой — шарика не было. Тем временем Вова начал стучать пустым стаканчиком по плечу близстоявшего поваренка со словами: «Тринкен, тринкен, дафай, дафай, бринген шнапс». Поваренок убежал и через несколько секунд принес прямоугольную полупустую бутылку шнапса.
Бросив в банк хлебные карточки лысого и одновременно удвоив ставки, Вова раскрутил против часовой стрелки бутылку шнапса и, запрокинув голову, под общий восторг вылил ее в рот.
Растолкав локтями толпу зевак, к столу пробрался среднего роста крепыш с лицом уголовника в бушлате и бескозырке и, положив на стол крупную купюру, показал пальцем на стаканчик. Захмелевший Вова нагло поднял купюру со стола и, посмотрев ее на свет, деловито мотнув головой, сказал: «Гут». Толпа затаила дыхание, крепыш медленно тянул руку к стаканчику. Неожиданно Вова громко крикнул: «Бух». Испугавшись, под общий гогот крепыш отдернул руку. Стаканчик был пустой. Восторгу толпы не было предела, каждый старался похлопать по плечу главного циркача и засунуть в карман его шинели сигареты, конфеты или шоколад.


Видя отсутствие головного убора у Вовы, один из поваров подарил ему бескозырку. Надев бескозырку, Володя на радостях не заметил, что гвалт утих и в воздухе повисла тяжелая пауза; он во хмелю говорил что-то на непонятном ему самому языке, но, споткнувшись взглядом о лицо крепыша, застыл на месте.
В руках уголовника в бушлате был третий стаканчик, и там тоже не было шарика. Забыв после второго выигрыша незаметно подкатить его в третий стаканчик, Вова оставил шарик в руке.
Хмель спутал все карты, и Вова почему-то вспомнил Кису Воробьянинова и понял, что его сейчас будут бить. Он грустно посмотрел в квадратный иллюминатор правого борта и моментально протрезвел. Из темно-серых тяжелых облаков со стороны кормы вылетела группа из пяти самолетов и с ревом, который уже был слышен на камбузе, приближалась к кораблю. Прозвучал сигнал воздушной тревоги. В один момент камбуз опустел, и через несколько секунд все вокруг загрохотало. Корабли вели огонь из всех орудий.
Трассирующие очереди снарядов автоматических самолетных пушек разрывали обшивку корабля. Надстройка вместе с мостиком стонала от шквала двадцати 7,69 мм стволов пулеметов «Виккерс»* и десяти 20 мм пушек «Испано»**. Два зенитных расчета на баке и корме превратились в мелко порубленную капусту. Один из самолетов сбросил две бомбы, первая разорвалась у надстройки, вторая, пробив люк, попала в твиндек, в которым жили пленные, но Вова не видел всей картины боя: он упал на палубу камбуза и, закрыв руками голову, вздрагивал всем телом при каждом попадании в корпус корабля.
Резко завибрировав, корабль положил руль на правый борт, и на корме начали ставить дымовую завесу, пытаясь прикрыть ею маневр. В десяти метрах от левого борта взорвалась еще одна бомба. Корабль подбросило, и на Вову упал духовой шкаф. Словно в агонии, еще несколько раз дрожа всем корпусом, «Куйбышев» менял курс и после сильного взрыва в районе машинного отделения остановился.


Вове повезло — его спас разделочный стол. Оттолкнувшись от ножек стола, Вова вылез из-под шкафа и пополз в направлении выхода. Несколько попаданий из пулеметов было и в камбуз, в треснувших стеклах иллюминаторов видны огромные дыры, а в переборках — входные отверстия снарядов и пуль.
– Теперь мы как кусок говна в море,— подумал Вова, отдраивая дверь. В лицо ударил горячий воздух с запахом разорвавшихся боеприпасов, пороха и паленого мяса. На палубе в районе первого твиндека зияла дыра, из которой шел дым: корабль полыхал. Правого фальшборта с орудием не было. У выхода из камбуза строчил замаскированный под кран-балку 20 мм «Эрликон»*. Рядом в луже крови лежало несколько тел, у двоих было снесено по полголовы.
Из кровавого месива, свисавшего с половинки черепа, стекали свернувшиеся сгустки крови с красными пузырями и шлепались на палубу. Некоторые из лежавших были еще живы и стонали от боли. Правый защитный щиток у пушки отсутствовал, в левом было несколько пробоин. Через зенитный прицел на британские самолеты смотрел уже второй стрелок. Мешок для гильз был переполнен и валялся рядом, гильзы сыпались ему прямо под ноги.


Пока самолеты заходили на второй круг, стрелок хотел было поменять барабан с боезапасом, но смог сделать только шаг в сторону и упал. Вова узнал в нем крепыша, грудь его кровоточила. Он что-то говорил, но Вова не мог понять: уши были заложены. Снова послышался рев моторов, самолеты заходили теперь уже со стороны бака, и кормовые орудия находились вне сектора обстрела.
Поднявшись, крепыш неуверенными движениями начал менять барабан. Закончив, он подлез под пристегнутый к орудию ремень, оперся на него спиной и, изображая рукой круговые движения, показал Вове ногой на колесо горизонтальной наводки, до которого уже не мог дотянуться. Глянув мельком на приближавшиеся к носовой части корабля самолеты, Вова, дрожа от страха, кинулся к приводу, запнувшись при этом о размозженную голову погибшего бойца, и упал.
Стоя на коленях и крутя ручку горизонтальной наводки, Вова поворачивал крепыша вместе с пушкой. И если стрелка защищала хоть изрешеченная, но все-таки броня последнего щитка, то внутренние органы Володи, стоявшего на четвереньках, обороняли только нечищенные зубы, оскал которых был хорошо виден британскими летчиками.
Крепыш потянул на себя ручку спускового механизма, и на Вову посыпались короткими очередями горячие гильзы. Первый самолет задрожал и свалился на левое крыло, после чего перешел в спираль и упал где-то за кормой; второй, не ожидав отпора, сбросил бомбу с недолетом метров за сто, остальные ушли влево на эсминец, поддерживающий транспорт огнем своих зениток.
Корабль снова задрожал и начал делать робкие попытки тронуться с места. Обессилев, крепыш повис на ремне, раскинув в сторону руки. Самолеты развернулись и зашли на корабль в третий раз, теперь уже с кормы.
Вова попробовал растормошить крепыша, но тот не подавал признаков жизни. Гул нарастал, самолетов из-за надстройки было не видно, но Вова чувствовал, что лететь они будут точно по центру корабля. Он начал с остервенением крутить колесо вертикальной наводки и уперся стволом практически в небо. Крепыш так и остался висеть на пристегнутом к пушке ремне сантиметрах в двадцати от палубы. Встав рядом на колени, Вова нащупал правой рукой гашетку и, не видя самолетов, начал стрелять на упреждение. Заходил ходуном затвор, не давая подумать и выбивая напрочь все мысли.


Ведущему Вова попал в переднюю кромку крыла, самолет загорелся. Языки пламени, облизывая крыло, потянулись к фюзеляжу. Истребитель накренился на правый борт и, оставляя след густого дыма, стремительно падал в воду. Остальные самолеты, отстрелявшись по корме, пронеслись с жутким воем метрах в десяти от мачты корабля. На баке у носового шпиля* внезапно ожил зенитный расчет, и вслед уходившим истребителям заговорило 37 мм орудие.
Будто почувствовав плевок в спину, оставшиеся три самолета развернулись и пошли на четвертый заход. Подойдя на расстояние досягаемости снарядов зенитки, истребители разошлись в стороны и под разными углами снова вышли на дымившийся «Куйбышев».
Володя еще раз потянул за гашетку, но ничего не происходило; пушку заклинило или боезапас кончился, времени на замену барабана не было, да Вова и не знал, как меняется магазин. Все внутренности сжались, руки вспотели; на фюзеляже одного из самолетов уже были видны круглая британская кокарда и синий шестиконечный крест, очень похожий на крест с деревенского кладбища, только перекладины параллельны друг другу. Где-то он уже видел этот крест. Носовое орудие снова замолчало.
Выпустив по изувеченному транспорту последний боезапас, из-под левой плоскости крыла одного из истребителей отделился предмет обтекаемой формы, непохожий на бомбу, и со звуком пустого ведра, катившегося по лестничному пролету, приплясывая, проскакал по палубе и стукнулся в надстройку, метрах в десяти от Вовы. Запахло смесью бензина, керосина и спирта.
– Надо бы отползти,— подумал Вова,— похоже на дополнительный топливный бак, как бы не п...дануло.
Самолетов уже не было видно, и грохот орудийных выстрелов затихал. С тяжелой головой и в полном безразличии ко всему Вова поднялся на ноги. Его, словно забулдыгу на большой дороге, шатало из стороны в сторону. На палубе начали появляться матросы с носилками, офицер с перебинтованной головой давал распоряжения. Корабль шел малым ходом с незначительным дифферентом на левый борт.
По правому траверзу* Вова увидел двухтрубный дымившийся эсминец, на борту которого была цифра 42. Западнее эсминца — две пустые наполовину затопленные спасательные шлюпки, окруженные стаями чаек. Вокруг шлюпок, словно яркие точки, плавали трупы моряков в желтых спасательных жилетах. Кто-то толкнул в спину. Вова повернулся и, увидев поляка с двумя термосами, вспомнил, что он бачковой**, взял у него один из термосов и пошел следом.


Подойдя к искореженному грузовому люку своего твиндека, робко заглянули вниз. На палубе, рядом с перевернутыми и сгоревшими «кюбельвагенами», лежало в ряд десяток тел, из-за глубоких ран и ожогов на лице некоторых было не узнать. Внутренняя абсолютная уверенность в том, что Санек с Артемом живы, придавала Володе сил. У него в голове отложилось еще тогда, когда он услышал взрыв и увидел дым из твиндека, что бомба упала в районе последней штубы и толстые деревянные переборки примут на себя основной удар взрывной волны и осколков.
«Жильцы последней штубы, в основном поляки, скорее всего, погибли»,— думал Володя, посматривая на помощника. Поляк плакал, узнав кого-то из соотечественников. Вова же, напротив, обрадовался, увидев Артема с Саньком, перевязывающих вахмана. Бледный итальянец лежал на шинели с распоротым брюхом, несколько пленяг суетились возле него, затыкая рану тряпками. Он был еще жив, на его лице застыла гримаса человека, обиженного на весь свет, глаза напряженно смотрели в небо.
Энергичными усилиями экипажа крен корабля постепенно выравнивался, и пожар в надстройке был потушен. На главной палубе бойцы в темно-синей робе уже растягивали провода от сварочного трансформатора. Пока Володя с поляком спускались вниз, по скрученному от взрыва трапу, к левому борту, у второго твиндека начали сносить убитых.
Очутившись на палубе твиндека, Вова хотел было обнять товарищей, но Артем, уставившись на Вовину шинель, испуганно спросил:
– Ты чо, ранен?
– Нет, кровь чужая, фрица одного.
– А на голове чего?
Вова вспомнил про подаренную бескозырку, махнул рукой и, улыбаясь, ответил:
– Да чо ты пристал? Кок ихний подарил, не выбрасывать же.
– Ленточку хотя бы оторви.
– Не ссы, оторву, хотя нет, «Куйбышев» напишу, отстанешь?
– Слушай, тут трупов куча, а тебе все смехуечки. Да от тебя опять перегаром разит.
– А тебе чо, завидно? Радуйся, что живы, здоровы,— сказал Вова и, крутя головой, демонстративно начал искать кого-то,— а где все наши?
– В смысле ваши кригсмариновцы? — обидевшись, ответил Артем,— все наверху, а наши штубы восстанавливают.
Володя огляделся: деревянные переборки сложились, словно карточный домик, и часть пленяг подручными средствами восстанавливала арестантское жилье. Крикнув что-то из своего тарабарского лексикона, Вова помахал ребятам рукой. У всех трудившихся были серьезные и непроницаемые лица, лишь Херман, улыбаясь, помахал рукой в ответ. Удовлетворившись, Вова подошел к Саньку, сидевшему возле раненого Джованни.
– Салам алейкум, Искандер,— и похлопал Санька по плечу,— много раненых?
– Последняя штуба целиком полегла, человек десять контуженых, еще пятнадцать — легко раненные, один, то ли француз, то ли бельгиец, с ума сошел,— и показал в сторону привязанного к доске человека.
– А чо он в кровище весь?
– Очнулся после взрыва и головой начал о палубу биться, вот и привязали, чтоб не убился насмерть.
– Вахман, смотрю, не жилец уже?
– Похоже, что так, крови много потерял, кровотечение только остановили, и как его отсюда поднимать, никто не знает.


В твиндеке после попадания бомбы в нескольких местах была повреждена обшивка корабля, и солнечные лучи, будто яркий свет рамп, освещали последний акт кровавого спектакля. Неожиданно появились два вахмана, притащили кучу бумажных гофрированных бинтов и флакончик спирта. Один из них Енрико, другого видели пару раз, но разговаривать с ним не решались. Слишком суровый вид был у караульного, хотя сам из себя ничего не представлял, маленький и невзрачный, с тоненькими усиками над верхней губой. Окружив с двух сторон Джованни, они наперебой что-то у него спрашивали и страстно жестикулировали, но раненый молчал и становился с каждой минутой все бледнее.
Второй вахман, Себастиано, начал быстро что-то объяснять Саньку на ломаном немецком.
– Стрела над грузовым люком разбита,— перевел Санек,— а Джованни умирает, и необходимо вытащить его лежащим именно в горизонтальном положении.
– Вот так всегда, сколько спирту налить — макаронник думает, а как из параши человека вытащить — русский Ваня,— пробубнил Вова и, долго не думая, метнулся к разбросанному во все стороны корабельному такелажу. Подтащил конец из бухты, уложенной восьмеркой за трубой, связал вместе две доски, взял конец потоньше и полез наверх по трапу. Оказавшись на главной палубе, он был удивлен изменениями, произошедшими за короткое время.
Правый фальшборт был почти восстановлен, в иллюминаторах мостика вставили стекла, надстройку подкрашивали висевшие на концах и в деревянных люльках матросы, у левого борта часть погибших были зашиты в мешковину. По всей палубе суетились матросы, кто-то, пробегая мимо, в знак приветствия похлопал его по плечу.
Посмотрев мельком на трупы, выискивая крепыша и не найдя, Вова занялся поиском уцелевшего блока на стреле. Крепление стрелы было оторвано, и брус висел, как безжизненный член. Подойдя к сварщику, Вова, как мог, объяснил ему суть проблемы и попросил сварочный аппарат. Небольшого роста матрос в черном комбинезоне оценивающе посмотрел на залитую кровью Вовину шинель с бескозыркой и согласился.
Приварив брус стрелы под острым углом прямо к разорванному грузовому люку, Вова бросил тонкий конец вниз и попросил привязать к нему толстый. Протянув толстый конец через блок на стреле, сбросил и его в твиндек.
– Ну х...ли вылупились,— смотря сверху на пленяг, сказал Вова,— укладывайте вахмана на доски, привязывайте и тяните за свободный конец. И наверх кого-нибудь зашлите, я один его не стащу.
Вытянув итальянца, Любомир, Херман и Вова начали принимать убитых. К тому моменту, когда тела пленных были подняты на главную палубу, церемония погребения моряков кригсмарине была закончена. После молитвы корабельного священника был дан салют, и тела, зашитые в мешковину и брезент, спущены за борт по двум широким доскам.


Оставшийся на палубе матрозегефрайтер* в черном бушлате с металлическим треугольным шевроном на левом предплечье отломил у каждого из поднятых из твиндека покойников половинку персонального жетона, болтавшуюся на шее, показал пленягам на деревянные салазки и попросил закончить с «этим», кивнув на тела погибших, как можно быстрее.
– Савана и салюта, похоже, не будет,— сказал Вова и внимательно оглядел тела,— а ботинки можно было и снять.
Херман с Володей укладывали погибших ногами к морю на сбитые вместе доски, Любомир читал на сербском молитву, и уже втроем поднимали за другой конец салазок и сбрасывали отпетого за борт. Часть сброшенных тонули сразу, некоторые раскачивались на поверхности волн, будто прощаясь.
Туман усиливался, накрапывал дождь, видимость была нулевой. Проводив в последний путь товарищей, сербско-русско-норвежская троица спустилась в свой твиндек. Часть штуб была наспех сколочена, и в них на досках лежали раненые. Все, кто мог передвигаться, работали в твиндеке под командованием Себастиано.
Группа пленяг вытаскивала из сгоревших автомобилей тлевшие сидения и обшивку, Артем последним огнетушителем заливал пеной дымившийся боцманский инвентарь; остальные собирали в кучу и крепили стальные контейнеры, разлетевшиеся во время взрыва. Несколько контейнеров были посечены осколками, и из одного вытекло содержимое.
Жидкие шарики стального цвета и разного диаметра раскатились по всей палубе. На какое-то мгновение пленяги замерли, понимая, что никакие это не шарики, а ртуть, но, постояв в нерешительности несколько минут, собрали ее в два ведра и вместе с лопнувшим контейнером передали наверх.
Сбросив с главной палубы в твиндек несколько стальных листов, спустилась за ними и сварочная бригада. Заварив в течение полутора часов все сквознячки в обшивке корабля, сварные занялись ремонтом крышки грузового люка.
Вся бригада пленных валилась с ног и, кое-как поев холодного супа и покурив, сразу легли спать. Ночь прошла относительно спокойно, хотя из-за открытого люка было ужасно холодно, корабль бросало из стороны в сторону, но пленяги спали мертвецким сном. На следующее утро всех подняли ни свет ни заря. Офицер в звании лейтенанта, на голове которого была черная гражданская кепка, приказал всем выйти из штуб и построиться.


Кто-то из раненых стал возмущаться, но офицер был неприклонен. Проводя аппель, он выкрикивал сначала номера, потом сверял номер с жетоном. Сверив все номера, офицер удивился отсутствию одного пленного, но стоявшие в строю поляки наперебой заявляли, что его смыло за борт, указывая на единственного свидетеля. Пометив что-то у себя в записях, офицер пристально посмотрел на Вову. Отведя взгляд от лейтенанта, Вова на всякий случай вытянулся по стойке смирно и отрапортовал свой номер.
– Гут,— сказал офицер, следом приказал убрать ленточку с бескозырки и назначил по номерам три рабочих команды. Русскую тройку он выделил особо, объясняя поставленную задачу Саньку. Помахав головой, Санек перевел, что, дескать, нужно из покореженных автомобилей сделать меньшее количество, но целых.
Моментально сообразив, Вова начал диктовать Сане необходимые для этого инструменты.
– Кувалды, молотки, ключи разных размеров, ножницы по металлу, ацетиленовую горелку, пассатижи, провода и спирт,— негромко добавил он. Санек перевел. Удивившись, офицер спросил:
– Зачем спирт?
– А чем мы контакты протирать будем, морской водой? — пожимая плечами, нагло ответил Вова.


Через час все нужные инструменты, кроме газосварки, уложенные в стальной сундучок, были спущены в твиндек. Бегло оглядев инструментальный ящик, Вова с радостью на лице вытащил оттуда небольшой стеклянный флакончик с прозрачной жидкостью. Открутив колпачок флакона и понюхав его содержимое, Вова заткнул грязным пальцем горлышко и перевернул флакон. Лизнув намоченный жидкостью палец, Вова расцвел и помазал зачем-то этим пальцем у себя за ушами.
– Гут,— на манер офицера произнес Вова и, капнув из флакона на кувалду, поднес горящую спичку. Капля загорелась. Подняв кувалду, он внимательно смотрел на пламя, и, после того как оно потухло, со знанием дела добавил:
– Питьевой,— и тут же глотнул из флакона. Стоявшие рядом ахнули и с восхищением посмотрели на скривившееся Вовино лицо. Занюхав выпитое рукавом шинели, Вова ни с того ни с сего гаркнул на весь твиндек:
– Кому стоим? Давай, давай, шнель, шнель, аллес арбайтен,— и, положив флакончик в карман, поволок тяжелый ящик по палубе к автомобилям.


Начали работу с одного из «кюбельвагенов», разорванного в хлам. Санек откручивал все, что откручивалось, Артем занимался сплавившейся проводкой, обрезая ее и вытягивая из пучков, а Вова срубал зубилом замятую кузовщину по стороне водителя. Примерно через час напряженного труда Вова подошел к Артему и, протягивая кусок срубленного крыла с накарябанным на нем крестом, тихонечко спросил:
– Эт чо такое?
– Ты где это видел?
– На самолете.
– Это — лотарингский крест,— и, немножко поразмыслив,— скорее всего, бомбила нас французская эскадрилья.
Вова удивленно наморщил лоб.
– Я ж тебе прошлым летом рассказывал, когда Адриановский шлем* вот с таким же шестиконечным крестом в «Питомнике»* подняли.
– Точно. А я вспоминаю, вспоминаю, всю голову сломал, где видел? Ну, так вроде каску эту румыны носили, сам же говорил, тогда «лягушатники» причем?
– У цыган этих, ну, в смысле у румын, своего-то ничего не было, вот и носили, что подадут. То голландские М 27 образца 1923 года, то французские типа Адриан 1915 года рождения, а вот фронтальная эмблема с лотарингским крестом — это редкость, в основном попадались с двойной перекрещенной С и монограммой ихнего короля. Так что повезло нам, и продал я ее в нэте за дорого.
– Только со мной, похоже, не поделился.
– А за бензин кто платил? Извини меня, каждая поездка — километров семьдесят. Ты это, не того,— сделав обиженное лицо, Артем продолжал,— когда бомбить начали, мы тут обосрались все, норвежцы молятся, а я самолеты считаю. Пять насчитал, но после взрыва контузило слегка и показалось, что на последнем заходе их всего три осталось. Сбили, что ли? Из камбуза-то видно было?
– На меня в камбузе шкаф упал, теперь вот тут помню,— Вова показал на часть головы,— а тут нет.
– Может у поляка спросить, который с тобой ходил?
– Спроси, спроси, про Сусанина у него лучше спроси. Он как стрельбу услыхал, так в термос-то и залез, ты думаешь, почему кофий говном попахивал?
– Ладно тебе, герой нашелся. Сам поди в другой термос наложил?
– Хорош болтать, вахман вон косится, дерганый какой-то стал, кричит на всех.
– Станешь дерганым, когда другана деревенского завалят и викинги курево зажимают. Да Бог с ним с вахманом, у нас теперь есть новость поважней!
– Я и сам уже начинаю просекать, защитная окраска авто, а тут еще и ртуть.
– Это ты, Володь, правильно мыслишь. Ртуть — главный козырь, чтобы понять пункт назначения. Она, скорее всего, предназначена япошкам, а базы у них в Юго-восточной Азии, не считая, конечно, самой Страны восходящего солнца.
– Навряд ли мы на этом ведре с двумя зенитками и пулеметом дальше Ла-Манша проскочим. Хотя дуракам везет.
– Это ты зря. На корме, похоже, пару пушек осталось. Фейервейкеры палили что надо, хоть уши затыкай, не меньше 75 мм. Ты забыл еще о конвое, подлодке и эсминце.
– От них толков нет, у самих, видимо, проблемы.
– А ты чо, подлодку видел?
– Нет, только эсминец, и тот весь в дыму был. Две трубы, стволы орудий во все стороны торчат, жаль, что в калибрах не разбираюсь. Да и х...ли в них толку, если из пяти самолетов ни в один не попали. Зато всплывшего француза со сбитого «Спитфайра» из крупнокалиберного пулемета пошинковали прям в воде за то, что он второй тральщик потопил и две спасательные шлюпки с него изрешетил, это мне Енрико по секрету рассказал.
– Он чо, уже русский выучил?
– Ой, только не надо вот этого, может, и хромает у меня произношение с инфинитивом, да только, смотрю, никому из вас, знатоков-полиглотов еще не налили, а мои шутки с полуслова понимают и смеются даже, и сигареты последний раз со шнапсом заработал.
– Ладно тебе, завелся. Со вторым летчиком что?
– Х...р его знает, выпрыгнуть, наверное, не успел. Я не видел, за кормой дело было.
Сверху раздался скрежет, и грузовой люк начал двигаться вперед и назад.


– Быстро они люк отремонтировали, у нас на пароходе пару суток бы корячились. Давай, Артемушка, крути гайки, вахман сюда идет с кем-то.
Подошли матрозегефрайтер с итальянцем, поглядели молча и, подозвав бригаду, собиравшую такелаж, дружно начали подтаскивать трубу к тросам, спущенным сверху. Только сдвинув трубу с места, поляки, стоявшие у дальнего ее конца, с криком отпрыгнули в сторону. Две огромные крысы выбежали из трубы и не спеша скрылись в груде мусора. Матрозегефрайтер и вахман рассмеялись, остальным было не до смеха: крысы были размером с больного кролика, пошутил Херман. Вытянув трубу на главную палубу, стали поднимать туда же бочки с краской.
– Прощай, «Куйбышев», щас ложную трубу примастырят, надстройку перекрасят, и будем мы каким-нибудь японским «Заебаши Мару» или бразильским «Доном Педро».
– Маскарад не поможет, спасет нас только погода: чем гуще туман, тем дольше проживем. Интересно, радары у них есть?
– Может, тебе спутник еще? Если бы было все так просто, то сигнализировал бы радар на мостике, а не сигнальщик в «вороньем гнезде» на мачте. А то орет как резаный, в твиндеке слыхать.
На обед подали гороховый суп, густо заправленный свиным жиром и шкварками. Саньку и Максу попалось по куску мяса. Подозрительно осмотрев свинину, всей штубой решили, что одна из бомб, скорее всего, попала в свинарник на корме, визг из которого доносился при погрузке на корабль. После обеда между норвежцами началась нездоровая суета. У каждого из них в руках было по лагерной открытке с милаговским штемпелем, заполненной только в графе «адрес».
Они, говоря между собой, сильно возмущались чем-то, но дописывать открытки не торопились. Само собой разумеется, скандинавским базаром заинтересовался Вова. Запив сытный обед двумя глотками спирта, он развалился на досках и, с лицом сытого тюленя, плохо ворочая языком, попросил Санька перевести пару диалогов, так, для разнообразия. Он и сам понял, что сыр-бор разгорелся не из-за почтовых открыток, а из-за того, что написать в них все, что они хотят, цензура на корабле не даст. Сама мысль о письмах у Вовы вызвала злую усмешку, он вспомнил латышский островок с ходячими трупами, и ему стало не по себе.
«Какая на хрен почта? — думал, вставая Вова,— совсем, что ли, мозг жиром заплыл? Люди людей жрут, а эти дебилы из-за куска бумаги спорят».
Вова оказался прав: пленяги задумали написать крамолу, да так, чтобы никто не заметил, а как это сделать, тямы* в иностранной голове не хватает. Широко зевнув, Вова обратился к Херману по-русски:
– Чо, Херманчик, сдулись норвежские хлопцы? А еще викингами называются, чурки вы скандинавские, а не арийцы. Слухай меня внимательно.— Норвежцы притихли, прислушиваясь к Саньковскому переводу.— Лампочку Ильича я вам уже показывал, теперь покажу второе его изобретение. Пишите перьевой ручкой крупными буквами какую-нибудь хрень, типа травка зеленеет, солнышко блестит, Херман вместе с Максом на хрен полетят.
Санек вопросительно посмотрел на Вову. Артем с ехидством заметил:
– Где-то этот шедевр я уже слышал.
– Ладно, в космос путь летят. Короче, что-нибудь нейтральное, стишок или, например: мама, мне здесь так зае...сь: в бадминтон играем, открытки подписываем, свинину хаваем, ну, в общем, вам и врать не надо. Теперь самое главное,— и, обращаясь к Саньку: — попроси у Макса сухое молоко и иголку.


В штубе воцарилась тишина; кроме волн, бивших в борт корабля, был слышен даже крик чаек.
Открыв большую банку из-под индийского чая, Макс зачерпнул оттуда ложкой сухого молока и высыпал в Вовину миску. Наклонив миску набок, Вова плеснул туда немного водички и перемешал пальцем. Облизнув палец, он взял в одну руку открытку, на которой Гуннар написал приветственные слова родным, и, окуная другой рукой иголку в концентрированный раствор сухого молока, начал выводить между строк короткие русские слова. Закончив, Вова подул на свою писанину и, посмотрев на открытку под разными углами, со словами «зер гут» передал ее Гуннару. Глянув на свое послание, Гуннар, пожимая плечами, передал ее дальше по кругу. После того как каждый из норвежцев повертел открытку перед своими глазами, Херман удивленно спросил:
– Как они увидят, если даже мы ничего не видим?
Вырвав у Хермана карточку, Вова, с лицом преподавателя, объясняющего глупым детям прописные истины, подтянул к себе коптилку, зажег ее и поводил открыткой над пламенем. Между строчками нежных слов, написанных каллиграфическим подчерком по-норвежски, в белом пространстве начали появляться желтовато-коричневые буквы русского мата, коряво жавшиеся друг к дружке.


Норвежцы сначала обрадовались такому неожиданному подарку Ильича, но через некоторое время снова были в раздумье. Как же написать о том, что необходимо нагреть открытку? Теперь не оплошал Херман, он вспомнил детскую норвежскую сказку, где один из персонажей проделывал с бумагой нечто подобное, и всем сразу срочно понадобилась Вовина миска. Не желая расставаться с халявными калориями, Володя выпил белые чернила и с чистым сердцем отдал пустую тару, в которую уже на ходу засыпали ложками сухое молоко.
– А с чего вы взяли, что письма кто-то будет отправлять? — неожиданно спросил у Хермана Санек.
– Орднунг,— уверенно ответил тот,— положено. Одно письмо в неделю, на родном языке.
– Может, и нам отписать? — робко предложил Артем, посмотрев на друзей.
– Я уже вижу, как фрицы катаются по палубе от смеха. Артем, ты же не м...дак, как некоторые,— Вова посмотрел на новоявленных «писателей»,— ты думаешь, бельгийца, который с ума сошел, действительно в лазарет отвели? Я тебя умоляю, не смеши мои говнодавы, ты посмотри на них,— Вова снова глянул на норвежцев,— они же как дети. Завтра придет унтер и скажет, что бельгийцу личную каюту выделили и пожизненную пенсию назначили, и они поверят, и сигареты, чего доброго, будут ему отсылать. Максимум, что гансы могут сделать для двинутого,— пристрелить перед тем, как сбросят за борт.
Внезапно зашевелилась щеколда на двери в штубу, дверь открылась, и вахман, из новеньких, приказал выходить на работу. После смерти Джованни особые отношения с итальянцами закончились; многие его односельчане вспомнили, что идет война и те, кого они охраняют, являются их врагами, хотя сигареты при этом стрелять не брезговали.
Рабочую команду под предводительством Любомира повели два матроса на главную палубу, вторая команда достраивала штубы и наводила порядок среди корабельного хлама, третья, во главе с Вовой, приступила к разборке второго «Кюбеля». Несколько ящиков, сбитых друзьями и отведенных под запчасти, были уже наполнены, и ребята приступили к сборке первого автомобиля. К вечеру поднялся шторм, после ужина работать было уже невозможно, и караульному пришлось загнать народ по штубам.


Прибывшая с верхней палубы команда, замерзшая и падающая с ног, отужинав, делилась впечатлениями прошедшего дня. Главной новостью для всех была смена окраски корабля. Шинели пленяг были выпачканы во все цвета радуги. Развесив мокрую одежду на гвозди, забитые в деревянную переборку, и оттирая руки от краски, они рассказывали, что борта и надстройка покрываются серой краской, палуба — желто-коричневой, трубы — красной с белой буквой «К», грот-мачту до уровня труб покрасили в черный, выше труб — в белый, как спасательные круги и штурвалы. Названия парохода никто не видел, но заметили эскиз герба, который будет украшать форштевень*.
– Хризантема,— загадочно произнес Любомир.
– Императорский флот,— уверенно сказал Макс.
Норвежцы одобрительно закивали головами.
– Чо за дурдом,— начал возмущаться Володя,— со дня американского позора еще двух месяцев не прошло, а япошки уже в Ла-Манше с «мирной» делегацией, состоящей из германского эсминца и подлодки, британцы ж не дебилы, для достоверности можно еще матросов в кимоно одеть и самурайские мечи раздать. А если при появлении англичан на главной палубе харакири* себе кто-нибудь забацает, то противник мимо такого цирка точно не пройдет. Да и поносный цвет палубы для английских летунов как красная тряпка для быка, у них ведь и американские эскадрильи имеются. Пусть про погоду лучше расскажут,— закончив, обратился Володя ко всей штубе. Санек перевел.
– Мокрый снег с дождем и туман,— ответил Херман, и Вова понял без перевода.
– Что это за день американского позора? — спросил Санек.
Артем посмотрел на Вову, тот пожал плечами:
– Так, это, ты чо, фильм не смотрел?
– Какой фильм?
Вова покраснел, но, взяв себя в руки, моментально нашелся:
– Да это я так, не слушай. Отто на заводе рассказал, что 7 декабря япошки уничтожили в Перл-Харбор часть американского флота, а те объявили им войну.
– А где это, Перл-Харбор? — заинтригованный новостью, поинтересовался Саня.
Отвечать стал Херман, рассказывая о Гавайских островах в Тихом океане, количестве самолетов, задействованных японцами, убитых, раненых с той и другой стороны. У них в милаге один из пленных прятал в своей штубе радиоприемник, поэтому информации о военных действиях было больше.


Санек задавал много вопросов, и Херман не спеша отвечал на них по возможности. На вопрос о харакири Херман, не найдясь с ответом, просто показал рукой, как вспарывается живот, обойдя стороной суть этого явления, при этом один из засыпавших, Макс, привстал и, посмотрев направление движения руки Хермана, поправил его, показав, как в действительности делается сэппуку.
Перехватив эстафету у Хермана, Макс словно посвящал юного адепта в тайны запрещенной религии. Под монотонный храп Любомира Макс рассказывал, что на основе дзэнского учения самураи вырабатывали в себе полное пренебрежение к жизни. Культ смерти в среде буси* создавал вокруг самоубийцы ореол мужественности и прославлял его имя на века. Но иногда причиной сэппуку мог стать ничтожный повод. Однажды два самурая из окружения императорской семьи сделали себе харакири после короткого спора из-за того, что их мечи случайно задели друг за друга, когда буси кланялись императору.
– Слышь, Артем,— Вова толкнул товарища в бок,— я вот знаешь, чо подумал. Как это наци не додумались до харакири? Написали бы на воротах лагерей смерти: «Школа самураев», с каждого по прибытии взяли бы подписку о прохождении курса учения дзэн и легально выпускали бы кишки гефтлингам. А утром на аппеле, прикинь, блокэльтестер докладывает блокфюреру: одна треть барака отхаракирилась, обнаружив на себе вши, другой баланда не понравилась, остальные обдристались, и посчитали невозможным дальнейшее существование с таким позором, и, сделав из консервной банки, двух палочек и веревки ритуальные ножи, вскрыли себе брюхо.
– Дурак ты, Вован. За каждым твоим словом тысячи жизней, ты базар-то фильтруй, ладно бы латышских газет начитался, а то ведь сам три лагеря прошел.
– Может, поэтому и живой, что всю х...ню эту мимо сердца пропускаю. Слабенькое оно у меня, на всех жалости не хватит.
Качка не давала заснуть, и всей штубе пришлось слушать рассказы Макса, который в лице Санька имел единственного благодарного слушателя. Под утро штормить стало еще сильнее, лежать было невозможно, добровольцев, желающих идти на камбуз, не находилось, и поэтому завтрак запаздывал.
После обстрела корабля английскими истребителями Володя больше не рвался в штубендисты, он боялся, что кто-нибудь опознает его на камбузе и о сбитом самолете будут знать не только немцы, но и оставшиеся в живых пленяги, а уж как поведут они себя после этого, одному Богу известно.
Измученные бессонной ночью арестанты начали потихоньку подниматься. Из последней штубы два человека вызвались идти на камбуз.


– Слава яйцам,— потирая небритую щеку, сказал Вова,— а я думал, что кофейка сегодня не увижу.
После завтрака всем трем рабочим командам вахман передал приказ унтера: работать в твиндеке. Часть пленяг помогала русским, часть слонялась по твиндеку, имитируя работу и понимая, что нужно как-то убить время до обеда. От качки все вокруг скрипело и громыхало. С двумя помощниками Артем оттаскивал в сторону маленькой наковальни покореженные кузовные детали, которые при помощи деревянных, медных и резиновых кувалд рихтовали Володя с Саньком.
Вдоволь намахавшись «Марь Ивановной», Вова присел на колесо от «Кюбеля» и, порывшись в карманах шинели, с удивлением вытащил несколько раздавленных шоколадных конфет в красной обертке, завалявшихся там со дня «гастролей» на камбузе. Повернувшись лицом к светильнику, Вова, морща лоб, внимательно изучил надписи на оберточной бумаге конфет и, махнув рукой, разделил их на две части. Одну часть он сразу же засунул себе в рот, другую отдал Саньку, который проделал с ней то же самое. Смяв бумажки от шоколадных конфет, Вова закинул их в одну из коробок с запчастями. Мельком бросив взгляд на товарищей, Артем отметил про себя, что хавчиком с ним не поделились, и продолжал работать, иногда поглядывая за друзьями.
Пришло время обеда, шторм не прекращался, штубовые обрадовали сильным туманом за бортом и картофельным супом в термосе. Все пленяги разошлись по штубам и, помыв руки, принялись за обед. Получив от штубовых полную миску супа, Артем хотел было начать есть, но что-то его остановило. В штубе, несмотря на шум передвигавшейся от качки корабельной «мебели», было тихо. Все затаились, прислушиваясь к звукам в твиндеке. И тут Артем понял, первый раз за все это время, что они находились на корабле, не было Вовы и Санька.
– В лесу раздавался удар дровосека,— первое, что пришло на ум Артему, слышавшему сильные удары кувалды по наковальне. И чем дольше Артем наслаждался первым блюдом, к слову сказать, далеко не баландой, тем чаще и сильнее становились удары. Под конец обеда всей штубе казалось, что в твиндеке работает автоматический пресс, а не человек.


Переглянувшись с Херманом, Макс взял пустую тару из Вовиного мешка и набрал в нее супу в надежде на скорое возвращение ребят с работы. Вахман двери не запер и сам заинтересовался стахановской работой пленяг. Итальянец впервые видел, чтобы русские военнопленные предпочли вкусному супу и отдыху труд. Потихоньку из всех штуб к ударникам производства начали стягиваться пленные.
В одной тельняшке, залатанной разноцветными лоскутами, Вова сильно замахивался кувалдой и бил что есть мочи по гнутому каркасу автомобиля. В коричневой рубахе на выпуск Санек, сгорбившись, держал этот каркас как крестьянин плуг, обернув его Вовиной шинелью.
На лицах русских работяг было такое выражение, что казалось, рабочий мощными ударами молота ставил точку на прошлой жизни и зазывал крестьянина за собой в новую. Но по сутулому и тощему виду крестьянина было заметно, что идти в эту светлую жизнь он не торопился. Испуганно поглядывая по сторонам, Санек будто жмурился от яркого солнца, освещавшего новую советскую мечту.
Все смотревшие на молотобойца понимали, что происходит что-то неладное и измученные судьбой пленяги не могут работать так по своей воле, но, с другой стороны, никто их к этому не принуждал.
Робкие смешки в адрес «стахановцев» через пару минут уже заглушал откровенно громкий смех. Смеялся даже вахман, кузнец же с подмастерьем, ни капельки не смутившись и не обращая ни на кого внимания, продолжали работать дальше.


Внезапно со стороны трапа послышались шаги нескольких человек. Растолкав толпу любопытных, к Вове подошел унтер с двумя матросами, срочно спустившимися в твиндек по донесению гидроакустика. Вырвав из Вовиных рук кувалду, один из матросов приблизился и понюхал его на предмет алкоголя, следом матрос подошел к Саньку и тоже ничего не учуял.
На все заданные унтером вопросы бригада «молотобойцев» не реагировала. Тяжело дыша, Володя мычал в ответ что-то непотребное, а Санек постоянно улыбался, да так, что по щекам текли слезы. Видя, что от кузнеца и его помощника никакого толка нет, офицер задал вопрос вахману:
– Что они ели?
– То же, что и все,— ответил, пожимая плечами итальянец.
Офицер вспомнил, что русских было больше, и вахман тут же вывел Артема из строя. После нескольких вопросов Артем начал припоминать, что во время работы Вова с Саньком съели что-то в красной обертке и, порывшись в ящике с запчастями, вытащил оттуда смятые обертки, судя по запаху, от шоколадных конфет.
Матросы с унтером рассмеялись, увидев обертку, и, приказав всем зайти в штубы, повели Вову с Саньком к трапу. В глазах у Вовы горел безумный блеск, вены на шее вздулись, его передергивало, и он не мог найти себе место. Несколько раз он пытался схватиться за кувалду, но немцы, накинув на «кузнецов» шинели, смеясь, толкали их к выходу.


Сев на топчан в штубе, Артем развернул красную бумажку, взятую с собой. Запахло шоколадом. Белым готическим шрифтом на красном фоне было написано: «Panzerschokolade», ниже, буквами поменьше: «Mit Lorbeer und Pervitin» и далее шоколадная фабрика — изготовитель, в правом нижнем углу — имперский орел.
– Ни хрена себе шоколадка для танкистов,— подумал Артем и понюхал обертку. Он хотел было еще и лизнуть бумажку, но Херман опередил Артема, попросив ее на минутку.
– Первитин, чудо-лекарство Райха,— вяло произнес Нильс, рассматривая бумажку,— можно было достать в лагере, пачка «Камэл» — пять, шесть таблеток. В инструкции по использованию было написано: на время повышает общий тонус организма, позволяет дольше заниматься активной деятельностью, снимает чувства усталости, голода и сна. Но на самом деле обычный наркотик. Я не знаю, сколько штук за раз съели твои друзья, но последствия ты видел.
В Артеминой голове и так уже ничего не умещалось, а тут еще и психостимуляторы!
«Хотя, почему бы и нет,— думал Артем,— может, мы с Вованом какой-нибудь райховской х...рни в блиндажах нанюхались, да так, что хрен теперь разгребем, и все, что с нами произошло это глюки? Стоп, первитин — это ж «винт»*. Ни х... себе связь поколений!».


Последние слова вытянули из памяти круглое лицо одноклассника Кольки, который после армии залетел из-за наркоты на зону. Отсидев от звонка до звонка свои три года, вышел оттуда уже законченным наркоманом. Особенно запомнилось прошлое лето, когда Колек, исчезнувший на два года, внезапно позвонил и не своим голосом просил срочно приехать. Артем догадывался зачем, но отказать старому другу не мог.
Предки Колька, так же как и Артема, давно переехали из Самарканда в Волгоград. Пожилые родители знали, что Колька на игле, но ничего поделать уже не могли, оставив его один на один перед выбором: жить или умереть. Они отвели ему летнюю кухню во дворе, и Колька, будучи яростным торчком** и сидя в это время на «винте», устроил из нее притон с винтоварней.
В течение получаса Артем добрался из Кировского до центра на перекладных. От элеватора к Волге шел минут десять пешком. Железная дверь во двор была открыта, Артем прошел незамеченным вдоль виноградника и зашел в пристройку.
Колькина обитель представляла собой комнату 3 х 4 метра с двумя большими окнами, посреди которой стояли стол и старая железная кровать, в углу — газовая колонка, плита, стул и жестяная детская ванна с водой под окном. На газовой плите парила закопченная кастрюлька. На ней тарелка на водяной бане. В тарелке красная жижа, в которой плавали кусочки бумаги. На столе куча спичечных коробков без чиркашей, йод и бутылочка с прозрачной жидкостью.
Запах химзавода в берлоге перебивал аромат немытого тела и долго не стиранных трусов. В центре комнаты на затертом ковре, правым боком ко входу, сидело голое худое существо мужского пола. Только по эмблеме войск связи, наколотой на правом плече, Артем узнал в существе Кольку. Левая распухшая рука у него была поднята кверху, правой он искал вену. Все его тело было в пятнах, спектр цвета которых лежал от белого до красно-желтого. У его тощих ног валялся полуторакубовый заряженный «баян»* с длинной и тонкой «струной»**.
– Где ты ходишь? — донесся до Артема хриплый голос Кольки,— двинуться*** не могу уже час. На х..., спрашивается, нужны друзья, если они помочь не могут?
Артем подошел ближе: все руки и ноги у Кольки в крапинку. Подняв правую руку, Колька произнес:
– Ищи веняк. Дожился, бл..., ширнуть некуда.
Внимательно оглядев правую подмышку, Артем увидел только вонючий пучок рыжих волос и белые полоски старых «дорог». Сильно пережав большим пальцем внутреннюю сторону бицепса, Артем надеялся лицезреть хоть что-нибудь, напоминающее вену, но, к сожалению, фокус не удался.
– Ничо нет, Коль.
– Вот же, бл..., меня колбасит по-черному. Я в х... щас попробую.
Он вытянул из пространства между ног нечто бугристое с засохшими болячками, смутно напоминавшее мужской член, и дрожащими руками начал сжимать его так, словно это был не его орган, а хвост, подаренный совой ослику Иа на день рождения. Артем отвернулся, но, судя по трехэтажному мату, донесшемуся из-за спины, снова была осечка.
– А-а-а у-у-у, бл..., на спине поищи. Хуже нет — корячиться рядом с заряженной «машинкой».
Поиск «веревок»* на спине положительных результатов не дал, все внимание переключили на ноги, и, вот удача, от долгой и неудобной позы, в которой пребывал Коля, на правой ноге ниже коленного сустава внезапно вылезла синяя венозная ниточка. Колька застыл, как йог, и боясь спугнуть удачу, сильно потея и тяжело дыша, нервно показывал глазами на шприц и ногу.
Осторожно взяв «агрегат» в правую руку, левой Артем легонько надавил на вену и ввел иглу: появилась капелька крови и начала набухать. Быстро перехватив «пырялку» в свои руки, Колька, выпучив глаза, начал медленно вводить заветные кубы...


Ночью опять была болтанка, вторые сутки напролет никто не высыпался. Даже у таких опытных и бывалых моряков, как Херман и Нильс, начали сдавать нервы, и они грызлись между собой из-за какой-то ерунды. Слышалась брань и в соседних штубах.
Утром следующего дня сразу после завтрака в штубу втолкнули двух «негров». Один высокий, среднего телосложения, очень напоминавший Вову, другой чуть пониже и худой. Лица, кисти и шинели обоих были покрыты толстым слоем угольной пыли. На черном фоне выделялись только зубы и белки глаз. Высокий обвел штубу затуманенным взглядом, поднял котелок с водой, оставшейся от мытья посуды, и выпил, проталкивая воду в горло шумными движениями кадыка.
«Негр» поменьше с жадностью смотрел на капли воды, стекавшие по небритому подбородку большого «негра» и глотал слюни. Вся штуба онемела: Макс протянул чистой воды «негру» поменьше, и тот, закатив глаза, выпил ее большими глотками. Оба «негра», напившись вволю, рухнули на лежанку и, несмотря на сильную качку, моментально отключились.
Море бушевало, и это было наруку немецкому транспорту и его обитателям, давая возможность быть незамеченными, проходя пролив. По подсчетам Хермана, Ла-Манш пройден, и только одно это поддерживало на высоте общее настроение арестантов. Они заботливо ухаживали за вновь прибывшими «неграми», протирая мокрой ветошью лица и руки Вовы и Санька, которые спали уже вторые сутки напролет.
Санек спал как младенец, детская улыбка не сходила с его уст даже тогда, когда от бортовой качки на него заваливалось тело Вовчика. Иногда в бреду Вова махал руками и быстро говорил что-то, но это что-то не мог понять даже Артем, в лагере этот язык арестанты в шутку называли «воляпюк»*, которому русские слова придавали особый «шарм».
К примеру, когда Херман однажды уронил коптилку на карты, Вова произнес фразу: «Херман, ну, е... твою мать», которую Артем перевел на немецкий как: «Херман, ты не прав!» Несколько секунд норвежец думал, потом снова спросил: «А как тогда понимать Вовино «Макс ферштеен, е... твою мать? Макс, понимаешь, ты не прав? Так, что ли?».
Для тонкостей перевода пришлось подключать Санька. Протирая глаза спросонья, он выдал: «Ну е... вашу мать, чо вам не спится?» Придя в себя, Санек популярно объяснил, что в русском языке одно и то же слово может иметь разные значения.
– Например, если Вова в хорошем настроении и говорит «зае...сь», то это означает, что все хорошо, а если он хмурится и произносит то же самое слово на выдохе со злостью,— Санек нахмурился, изображая Вовин гнев,— то это уже очень плохо, а слово «бл...», которое он часто употребляет между немецкими словами, вообще ничего не обозначает, то есть само по себе слово имеет только одну интерпретацию: девушка, ведущая беспорядочную половую жизнь, прошу не путать с проституткой, но в предложениях Володи оно является связывающим звеном между немецким словом и русским утвердительным пониманием произносимой речи.
Запутавшись окончательно, норвежцы продолжили игру.


Наконец-то Вова начал подавать признаки жизни и еще целый час лежал с открытыми глазами, смотря в одну точку, потом нервно начал шарить рукой вокруг себя, ища кого-то, и, найдя тело Санька, успокоился и снова заснул.
Проснулись, они ближе к вечеру, выпили всю воду и долго приходили в себя, молча глядя на присутствующих, но постепенно разговорились. Всем в штубе были интересны последствия первитина.
Вова божился, что ничего не помнит, кроме того, как уголь загружали куда-то еще с двумя торчками. Санек мотал отрицательно головой ни к селу ни к городу и улыбался. Было заметно, что психика советского доходяги была слегка нарушена. Радуясь больше всех, Артем называл друзей то винтовыми, то неграми, то танкистами, а то и советскими торчками, но в общем был рад, что все живые и невредимые, «а психику», говорил он, «мы восстановим».
На следующее утро Вова первый раз за много дней почистил зубы, попросил у норвежцев машинку для стрижки волос и мыло и до обеда приводил себя и Санька в порядок. Шинели пришлось трясти на главной палубе, потому что от клубов угольной пыли не то что штуба — вахман чуть не задохнулся. Бескозырку Вова опять потерял, а пилотка Санька, практически белая от частых стирок, стала после угольной пыли серой и больше не вычищалась.
Посмотрев на Вову с Саньком, вся штуба начала приводить в порядок и себя. К ужину шторм утих, стало явно теплее, и ночью в твиндеке была абсолютная тишина, как на кладбище, и только храп Любомира мешал сладкой дремоте вахмана, не давая ему уснуть. В течение недели одна половина арестантов работала на камбузе, другая — в твиндеке.


Вова все еще боялся показываться на главной палубе и поэтому работал в противоположной бригаде. За эти семь дней скончалось трое раненых: двое, возможно, от ран или от тоски, а третий — от сердечного приступа. Корабельный доктор осматривал их всего один раз после попадания в твиндек бомбы, после оказания первой помощи интересовался и передавал указания только через вахмана. Грузовой люк открыть не разрешили, пришлось вытягивать покойников за ноги в узкий лаз и выбрасывать за борт без почестей.
Вечером и ночью было прохладно, днем же находиться в твиндеке становилось невыносимо, корпус корабля нагревался, и единственная возможность освежиться была на главной палубе. Однажды вечером на одном из редких аппелей в твиндек спустилось три человека, унтер и два матроса.
У одного из матросов, коренастого, с приплюснутым, как у боксера носом, под бушлатом виднелись бинты. Унтер выкрикивал номера, а матросы в это время, проходя вдоль строя пленяг, внимательно изучали лица стоявших.
Володя побледнел и внутренне сжался: большинство арестантов в ответ на произнесенный унтером номер брали пример с русских и отвечали: «Я», но Вова не своим голосом первый раз произнес по-немецки: «Хиер»*. Артем с Саньком переглянулись. Подойдя вплотную к русской тройке, коренастый матрос расцвел в такой широкой и радостной улыбке, что ребята невольно начали вспоминать всех одноклассников с армейскими друзьями.


Много раз представляя встречу с крепышом, Володя каждый раз надеялся, что он к этому моменту уже помер: рана на груди немца, судя по кровище вокруг орудия, была серьезной. Вова ошибался: крепыш тряс Володю за плечи, называя храбрецом, настоящим воином и хорошим стрелком. Пожимая плечами и мотая головой, Вова всячески пытался откреститься от знакомства с матросом, но, судя по вопросительным взглядам пленяг, у него это не получалось. Аппель закончился, и Володю ждала «пресс-конференция» в штубе. Перед ним была дилемма: рассказать все, как было, или соврать. Заходя в штубу, он еще не знал, что выберет.
– Ну, чо на этот раз расскажешь, сказочник? — нарушив тяжелую паузу, начал Артем.
Выдержав взгляд всех присутствующих, Вова, нисколько не смутившись, сбросил с себя шинель и, усаживаясь на нее, тихо и спокойно заговорил. Санек по привычке начал сразу переводить:
– Может, воскресим здесь тех, кто копыта откинул из-за долбаных британцев, и поинтересуемся у них, что лучше: траур в семье одного французского летчика, успевшего сбросить только одну бомбу в наш твиндек, или похоронки в восемнадцати семьях, сыновей которых тут накрыло медным тазом? А если бы я промахнулся и вторая бомба этого «лягушатника» попала в первую штубу, тогда что? Посмотрите на себя, вы трупы. Вы девять сраных покойников, которых я спас. И что вы хотите, чтобы я сделал после этого, повесился? Хрен угадали. Я как увидел, что из твиндека дым валит, меня и накрыло. Мне вообще пох... было, кто там, в самолете, понимаете вы или нет? Русский, татарин, немец или якут, до п...ды дверца. Человек, который хочет убить меня и моих друзей,— мой враг, а врагов, как вы знаете, надо убивать. Это война, ребята, и такое часто бывает. В тот момент немец мне был ближе, чем француз, мать его.— Вова лег на доски и продолжил: — Вопросы к докладчику есть?
Вопросов ни у кого не было, так и заснули молча. На следующий день основную часть пленяг погнали на перекраску корабля. К обеду, собравшись в твиндеке, норвежцы с поляками (работали они отдельно друг от друга) обсуждали цвета краски, которой покрывали части корабля.
Трубу перекрасили снова в черный с оранжевой полосой, оранжевыми стали вентиляционные и вытяжные шахты, штурвал стал красным, капитанский мостик — коричневым, кнехты* и грузовые стрелы — шарового цвета, мачты покрасили в несколько цветов и, судя по колеру, очень похоже на цвета датского флага, подытожил Нильс. Русская бригада ковырялась в это время в Кюбелях и G1200, там тоже нашлась работа.


Вечером следующего дня, на аппеле, унтер в черной кепке приказал выйти из строя трем номерам: вышли два поляка и Вова. Поставив их рядом, офицер посмотрел на физические данные пленяг и, одобрительно похлопав поляков по плечам сказал, что завтра после обеда в 12.30 всем троим надо быть на главной палубе. Повернувшись к вахману, он повторил приказ и ушел.
Море ночью было относительно спокойным, шторм в четыре балла практически не ощущался; Вовина штуба спала, пугая вахмана храпом и ночным бредом. В штубе же у поляков долго не могли уснуть, перебирая в голове последствия приказа, отданного на вечернем аппеле.
Следующий день не принес ничего нового, кроме того, что практически все арестанты ждали время «Ч», 12.30. Виду, конечно же, никто не подавал, но тот редкий пленяга, у которого к этому моменту остались ручные часы, был раздражен частыми вопросами о времени. После обеда две бригады остались в штубах, на работу не вывели никого, и ровно в 12.20 вахман открыл две штубы, и три арестанта быстрым шагом направились к трапу.
Хоть и старались обитатели всех штуб разговаривать на отвлеченные темы, но в конечном результате приходили к одному и тому же, прислушиваясь к шуму на верхней палубе. Часа через два кто-то с лязгом отдраил крышку люка, народ притих и пытался определить по шагам количество пришедших, отметая от себя нехорошие мысли. Открылась задвижка на последней штубе, и ясно послышался вздох облегчения. Через несколько секунд в первую штубу зашел Вова.
Жизнь брала свое, смерть французского летчика ушла на второй план, на первом плане были наглые глаза Володи, с мокрой одежды которого на палубу стекала вода. Сняв гимнастерку с тельняшкой и отжав в парашу, Вова повесил их на самодельную вешалку и, не обращая ни на кого внимания, начал разглядывать ушибы на руках. Никто ни о чем не спрашивал, но, судя по глазам, полным тревоги, всем поскорее хотелось узнать, что произошло. Развернув свою шинель, Вова накинул ее на голый торс, снял брюки и с горечью сказал:
– Ботинки жалко.
Протянув Вове сигарету, Херман чиркнул зажигалкой, подаренной немцами на последней покраске. Сделав несколько глубоких затяжек, Вова передал сигарету Любомиру и с шумом выпустил изо рта дым:
– Вот я одного, бл..., не догоняю,— в упор смотря на норвежцев, начал Вова,— вы вообще понимаете, кто мы есть? — и, не дожидаясь ответа: — Мы все, не только русские, а все, понимаете, все тут — говно на палочке. Может, кто-то на тонкой палочке, а кто-то — на толстой, но говно. Х...ли вые...ся? Сказали тебе спать — спи. Сказали арбайтен — работай. Тебя же не вагонетки с булыжниками заставляют из штрайбух на себе вытаскивать.
– Володь,— мягко останавливая друга, начал Артем,— ну что ты вечно с больной головы на здоровую. Что случилось, толком объясни.
– Поднялись мы на палубу,— нехотя начал Вова,— стоим втроем, хлебальниками туман глотаем, с ноги на ногу переминаемся, как алкаши перед гастрономом. Ровно в 12.30 подходят к нам три матроса с боцманом, все в белом, пряги плоские голубенькие, бескозырки на боку, руки в карманах, оглядывают нас с паскудными улыбочками и бросают нам под ноги чехол зеленый, набитый тряпками. В мешке три узелка, перемотанные бечевкой. Пока я последним узелок вытаскивал, боцман в разговоре с поляками уже перешел на повышенные тона, и к тому моменту, когда я узелок развязал, поляки, крича и отрицательно качая головами, побросали содержимое узлов на палубу. Я, глядя на них, тоже бросил, даже не рассматривая.


Лицо у боцмана крупное, медвежье, лапы и того больше, в кулаки сжиматься начали. Паскудные матросские улыбочки моментально перешли в зверские, и один из матросов бьет кулаком в живот Янека, того, что похудее. Янек сгибается пополам, пытаясь изобразить ртом рыбу, вытащенную из воды, и падает на колени. Рыжий м...дила Вацлав лезет на матроса с кулаками заступаться и тоже падает от удара боцмана кулаком в рыло, ну а меня начали п...дить просто за компанию.
Нельзя было мне разъяснить помедленнее, что от нас фрицы хотят, хоть бы и по-польски или по-немецки, но только помедленнее? Нет, бл..., они же самые умные. Корячимся мы на палубе втроем, а вокруг нас уже консилиум собирается, как, значит, поступить с нами, долбое...и. Боцман нагибается к Янеку, тянет его за серенький китель и переспрашивает: «Никс?». «Никс»,— отвечает ему отважный польский партизан. Хватают его за руки, за ноги и за борт. Вацлав пятиться давай — куда там, подтащили к фальшборту и, не спрашивая, туда же. Мой черед подошел; боцман, игриво улыбаясь и сытно отрыгивая обедом, обращается ко мне, типа, ну чо, падла, да или нет? Знать бы, о чем речь, не так обидно было бы подыхать посреди океана, чо делать-то, «никс», говорю, я ж не п...дор.
Засомневался чего-то боров немецкий, бакенбарды зачесал; я под шумок ползком по палубе — изловили ироды и потащили к борту. «Хальт» кричу, чтобы время потянуть, кто его знает, может, передумают, а сам по сторонам смотрю, знакомую рожу ищу? Номер не прошел, заграбастали меня четверо и давай отдирать от «утки». Какая-то сволочь ботинками по рукам стучать начала, пришлось отпустить. Приподняли над палубой, гогочут, кричат, дорвались, бл..., до бесплатного, и тут вижу поверх голов кореша своего, крепыша-зенитчика: бежит, касатик, глаза навыкате, слюни до колена, ну, переживает, одним словом. Я обрадовался ему, как брату, руки даже протянул, но поздно.


Плюхнулся в воду правым боком, будто бревном по голове съездили. Пару секунд без сознания был, хотел было вздохнуть — воды наглотался. Пытаюсь всплыть, конвульсивно дергая конечностями,— не получается. За ноги что-то тянет на дно, а воздуху уже нет. «Ботинки»,— мелькает в голове. Резкими ударами ногой об ногу сбиваю один башмак, второй, видимо, испугался и сам слетел. Всплываю уже в кильватерной струе, слава тебе, Господи, под винты не затянуло. Поляки рядом барахтаются, а с парохода руками машут, суки, кто-то сжалился и спасательный круг бросил. Крепыш, наверное.
Так обидно стало, представить себе не можете. Я думал, поляков загрызу, когда мы втроем спасательный круг облепили. Смотрю на пароход, а он в пределах видимости, ход сбавили, хотя сигнала «Человек за бортом» не было. Вот тут-то я и понял, что фрицы понтуются, и давай выяснять у Янека, что за узелки нам боцман подсуропил*. А когда узнал, меня только один вопрос стал тревожить, утопить их сразу обоих или по одному?
Штуба на последних словах неодобрительно загудела. Вова, скривившись в злой усмешке, поднял руку ладонью к слушателям, словно индеец на совете старейшин:
– Хао, вожди, спокойно. Я сейчас все объясню. На флоте есть правило: при прохождении экватора устраиваются разного рода посвящения для молодняка или тех, кто экватора еще не нюхал. Каждый изгаляется как может, кого-то заставляют пить ведрами морскую воду, кого-то привязывают и бросают за борт, и он плывет за пароходом, практически все здесь моряки, и пояснять подробно, думаю, никому не надо. Всем этим балаганом заправляют хозяин морей Нептун и его свита. И вот нам троим на этом празднике выпала карта быть «чертями».
Я понимаю, что все мы пленники и у каждого из нас сотни причин ненавидеть своих пленителей, но как-то надо согласовывать свои действия с людьми, жизнь которых целиком зависит от этих действий. Проще говоря, нех... вые...ся, не Геббельса заставляют играть.
Вытащили нас на палубу; поляки, кстати говоря, первыми к брошенному концу поплыли. Развернул я узелок свой, а что? Ничего себе костюмчик. Сделан из синего вязаного нижнего белья и покрашен в черный цвет. Не Версаче, конечно, но и не деревянный, для таких чертей, как мы, в самый раз. Сзади хвост пришит, к голове рожки на резинке прилагаются. Примерять начали прям на палубе, фотограф даже выбежал. Боцман снимать не разрешил, сюрприз на завтра обещал.
Мы в этих костюмах были больше похожи не на чертей, а на трех исхудавших богатырских лошадей. Сценарий учить не надо, запомнили с одного раза. Завтра утром перед завтраком, если погода позволит, спускаемся на шлюпку и отплываем. На пароходе объявляют тревогу, по громкой связи передадут, что кораблю преградило путь неизвестное судно. Все высыпают на палубу и видят шлюпку, набитую такими же идиотами, как и мы.
Кто еще будет в шлюпке, боцман не сказал, да коню понятно. Так что, пацаны, начинаю актерскую карьеру, на завтра открытки милаговские готовьте для автографов.— Вова лег на топчан, подложил левую руку под голову и мечтательно продолжил: — Нам, актерам, все дается намного тяжелее, чем вам, простым смертным. Наш звездный путь усеян терниями.
– Слышь, звезда,— втискиваясь между Саньком и Вовой, начал Артем,— ты на съемки босиком, что ли, пойдешь, или реквизит выдадут?
– Конечно, босой,— засыпая, Вова перешел на шепот,— как апостол Андрей, как Иисус, пойду прямо по океану туда, где встает Солнце на Сахалин в Корсаков, там возле порта Валя живет, любовь моя вторая.— Положив правую руку на глаза, Вова засопел и уснул. Жизнь в штубе шла своим чередом: Херман тасовал карты, Любомир курил, француз подбривал усы и бородку, остальные норвежцы рассматривали фотографии и перекладывали вещи из своих котомок.


Следующим утром за час до завтрака скрипнула дверь в штубе, и Вова, громко зевая, зашлепал босыми ногами по палубе к трапу. Проснувшись, Артем не спешил вставать, места на лежанке стало больше, а спать хотелось сильнее. Вспомнив про утренний цирк с чертями, он мысленно прокручивал сцены из сегодняшнего спектакля. Вот корабль сбавляет ход, спускает шлюпку, через несколько минут будет тревога. Ему даже показалось, что по громкой связи уже объявили приказ, но посторонний звук, который постепенно усиливался и превращался в назойливое жужжание, прерывал в голове мысленный ход событий.
Внезапно в сердце Артема будто ткнули иголкой. «Самолет!» — молнией пронеслось в мозгу. Вся штуба, не сговариваясь, вскочила на ноги и ринулась к двери, стуча в нее кулаками и крича: «Самолет!» Послышались суетливые шаги вахмана, бряцанье оружия и поиск огнетушителя у трапа. Звук пропеллера стал отчетливей, и уже можно было понять, что самолет делает круг над кораблем. Молча переглядываясь, все в штубе ждали залпа зениток, но самолет заходил на второй круг, а орудия молчали.
Одновременно с выстрелами зенитного орудия на мостике дали полный ход. Корабль задрожал и начал набирать обороты. Шум самолета исчез, залпов орудий было не слышно, и корабль шел на всех парах. Мысль у арестантов была одинаковая: что же должно было случиться, чтобы фрицы бросили своих по среди океана и, судя по крену и вибрации корабля, изменив курс, полным ходом, куда-то понеслись?
Завтрак задерживался, открылась кормушка, и в ее проеме показалось испуганное лицо очередного итальянца. Из мешанины немецких и итальянских слов вахмана можно было понять только одно: не паниковать и соблюдать дисциплину. Через сорок минут арестанты услышали первый орудийный залп. Все в штубе сжались, словно в единый комок. Кто-то закрыл глаза, кто-то молился. Стреляли с другого корабля, и, судя по тому, что разрывы снарядов послышались далеко в стороне, залп предназначался кому-то другому. Корабль сбавил ход, резко накренился и дал залп всеми палубными орудиями.
Обстрел продолжался в течение часа, были слышны три попадания в районе кормы, но, судя по всему, несмертельных. Прогремели два сильнейших взрыва, и бой кончился. В обед вахман рассказал, что нашим эскортом потоплены британский сторожевой корабль и гидросамолет «Сифокс».


Было заметно, что норвежцы больше подавлены не потоплением корабля союзников, а исчезновением Володи. Вроде и разговаривали они между собой, как обычно, но в глаза Артему и Саньку смотреть не решались. Артем открыто плакал, а Санек, понурив голову, сидел и смотрел в пустую миску, как в зеркало. Тоскливо и неуютно стало в штубе. Ужин прошел молча, Артем с Саньком лежали пластом и от пищи отказались. Нильс с Херманом хотели было поговорить с друзьями, но разговора не получилось. Надежда была на время, которое лечит все.
Ночью корабль застопорил ход, и слышалась суета на главной палубе. Монотонно работали электромоторы грузовых механизмов. Артем смог заснуть только под утро. Он мгновенно провалился в черную бездну, которая затягивала его все глубже и глубже. Судьба снова уготовила ему глобальные изменения в жизни, и он, оторвавшись от родных берегов, летел в никуда. Но вот что было странно, думал он, падая в бездну,— запах, и чем дольше он летел, тем больше убеждался в том, что запах не исчезает, а, наоборот, становится все сильнее. Пытаясь во сне вспомнить, что это за аромат, его вдруг осенило. Это был перегар.
Артем вскочил так стремительно, что выбил из рук Любомира котелок с теплым кофе. Потом окинул безумным взором Нильса, получавшего пайку из кормушки, и повернулся лицом к лежанке. На топчане, словно козленок Иванушка у ног сестрицы Аленушки, рядом с Саньком лежал Вова. Чуть не расплакавшись от счастья, Артем присел рядом с друзьями и просидел так до обеда.
Проспав весь день и проснувшись лишь к ужину, Володя встал, радостно оглядел всю штубу и от переполнявших его чувств начал обнимать всех подряд. После ужина, освоившись, он, как всегда, надев маску расп...дяя, затянул свой очередной бесконечный рассказ. Штуба, затаив дыхание, как обычно, смотрела рассказчику прямо в рот:
– Команда в шлюпке как на подбор,— начал, не торопясь, Вова,— три черта, водяной, Нептун с вилами и Фетидой, ну, женкой евоной. Видуха у нее — страсть божья! Больше на трансвестита похожа. Платьице голубое в золотых чешуйках, на голове пакля, приклеенная на резиновую купальную шапочку, рыло размалевано, как у проститутки, если бы вместо волосатых ног из-под платья рыбий хвост торчал, можно было за подвыпившую русалку принять.


Откуда ни возьмись самолет появился, никто даже испугаться не успел. Раз кружанулся вокруг парохода, два; гляжу, на палубе нашего «датчанина» уже два мужика в штатском и баба с коляской ему руками машут, здоровкаются. Ну, все чин чинарем, «торгаш» с пассажирами в рейсе, мы вот только непонятно, что за дебилы. А шлюпку все дальше относит от парохода, скорее всего тропическим течением. И тут «Сифокс» этот на третий круг пошел и прямо на нас, поближе решил посмотреть на антихристов.
Я хвост поджал, душа в пятки ушла, по сторонам поглядываю: у всех мандраж. Только Нептун стоит, как статуя в лучах заката; я, наверное, не один пожалел, что у него в руках трезубец, а не граната. Самолет уже близко, метрах в пяти от воды летит, рассмотреть можно, похож на «кукурузник» с лыжами. Глаза у летчика охреневшие, вижу пилота, ну как тебя,— Вова ткнул пальцем в Хермана,— его понять можно: такой ансамбль Дальневосточного военного округа посреди Атлантики повстречать не каждому дано. Нам в шлюпке Гитлера только не хватало для полного антуражу.
Шум двигателя приближается, и тут нервишки у водяного не выдерживают, и падает он с испугу на дно шлюпки, а Нептун с дуру ума, недолго думая, возьми и метни свои вилы в бок «железной птице». Никто ж не знал, что у него пулемет только для обстрела задней полусферы, думали, в лоб палить будет.
Из Нептуна чингачгук оказался х...вый, трезубец чиркнул по поплавкам и Митькой звали, утоп. Зато стрелок с «Морской лисички» не подкачал, как дал очередь на прощанье, так четыре дыры в шлюпке и по одной у Нептуна с водяным.
Я пока в себя приходил, два черта уже за бортом, только мы вдвоем с русалкой остались в лодке, не считая двух трупов. Вода из дырявой шлюпки х...рачит, как из родничков. Давай конопатить днище. Искал, искал чем, вспомнил — у меня же хвост, не влез: толстый оказался.


Русалка бороду у Нептуна оторвала и ею дыры затыкает, про свой парик забыла. А в это время уже зенитка с нашего «датчанина» начала гидроплан обрабатывать. Минут через пять, а может через час после небольшого взрыва, все стихло, некогда было рассматривать, куда самолет кувыркнулся.
Воду сначала выплескивали из шлюпки ладошками, был какой-то ковшик, но с чертями вместе и ушел за борт, заиграли они его, в руках у поляка видел. Русалка срывает шлем рогатый с царя морского и давай им черпать воду со дна шлюпки, сиськи у ней уже на спину съехали, стоит раком, а кажется, что на гимнастическом мостике.
Не знаю, сколько времени прошло, да только когда воды поубавилось в шлюпке, начали по сторонам смотреть, и матка у обоих вывалилась. Ни парохода, ни эсминца, ни чертей. Я как глянул на двух отъевшихся жмуриков, так сразу лагерь и вспомнил, думаю, может кровь слить и мясо законсервировать? — Санек перестал переводить, открыл рот и выпучил глаза,— да не смотри ты так, ей-богу, шучу я. Пощупав пульс у обоих, русал показывает мне, мол, давай за борт их, пока не раздулись, на дворе, чай, не Сыктывкар.
– Про Сыктывкар это ты русалке рассказал или она тебе? — ехидно посмеиваясь, спросил Артем.
Не обращая внимания на реплику, Вова продолжил:
– Сняли с них тряпки, может, сгодятся на чо, и перевалили за борт. Пока суть да дело, развернул нептунскую кольчужку, трясти начал, а в ней бутылка вина 0,7 л в кармане и бултых прямиком в воду, у меня аж сердце защемило. У Нептуна наколка на спине, избушка какая-то с Бабою Ягой и надпись готическим шрифтом, что-то там про фатерланд и мутер. До конца рассмотреть не получилось: утоп родимый. Водяного пока раздевали, пояс с «бабками» и золотишком нашли, русал брезгливо выбросил поясок вслед за хозяином. Видать, и у фрицев крысы-унтерменьши водятся.
Сели мы на банки друг против друга, глянул немец на меня и заржал как сивый мерин, показывая пальцем на мои рога, притянутые к подбородку резинкой. Я улыбнулся для приличия и указал ему на платье, из которого торчали волосатые ноги в матросских ботинках, и сиськи за спиной.


Познакомились наконец, размазал немец тряпкой румяна и губную помаду по лицу и представился Вильгельмом. Ничего так морда у него, рыжая и добродушная, годков под сорок. Из жратвы только то, что с собой Нептун брал: бутылка вина и две коляски колбасы, а солнышко в зените, жарит дай боже. Опять пожалел, что не негр,— они к жаре и засухе привычны.
Поделили меж собой шмотки «товарищей» немецких, Вилли вещи водяного не тронул, в падлу, а я не гордый, жить-то охота. Накинул на голову майку нестиранную и рожками прижал, отверстия для глаз не стал делать: заснешь, а чайки глаза выклюют, хотя воняло от майки такой падалью, не то что чайки — стервятники жрать не станут. А в сон клонило сильно.
Я поначалу за весла схватился, но Вилли головой помотал: надо силы беречь, говорит, да и плыть х...р его знает куда. Я на земле-то плохо ориентируюсь, а в океане и того хуже, Вилли тоже из крестьян, бауэром до войны был, а призвали на флот артиллеристом.
Последнюю бутылку оприходовали, ну, от нее сушняк только, и разморило сильно на солнышке. Голова кружится, благо волнения никакого, штиль полный, уснули. Проснулись от сильного грохота, я вскочил, перед глазами пелена темная, тряпку скинул с головы и остолбенел. Так красиво вокруг, словно на картине у Шишкина «Утро в сосновом лесу».
– Там вроде океана не было — только медведи и лес.
– Не те ты, Артемушка, картинки в детстве смотрел, это он для лохов писал, как медвежата лес валят, а для настоящих пацанов на его картинах и сосны, и море, и медведи на велосипеде с балалайками впридачу. Ты не сбивай меня с панталыку, а то ведь знаешь, так могу насвистеть — уши в трубочку свернутся.
– У меня уже сворачиваются. Поляки снова интересуются, куды их ребята подевались?
– Сказал уже, за борт сиганули и поплыли, может они короткую дорогу в Польшу знают. Я с русалкой остался. Не веришь, подымись к фейерверкерам*, найди Вилли и спроси.
– Твой кореш, ты и спрашивай.
– У меня таких корешей хоть к п...е пришей. Дальше-то рассказывать или как?
– Давай, давай, чеши. Норвежцы вон как рты пооткрывали, ты у них теперь на втором месте после Андерсена.
– Он датчанин, ну да ладно. Солнце над горизонтом ярко-красное, облака словно взбитые сливки разных оттенков, вода бирюзовая, на воде зыбь небольшая, и на фоне всей этой красоты дымина валит и взрывы мощные ба-бах-х-х, такой фейерверк, как на день города, и трассеры только в одну сторону, в дым. Далековато, не разглядеть, кого топят.


Мы поначалу за весла дружно схватились, но минут через двадцать посмотрел на ладони свои и запричитал. Мозоли кровяные, пальцы уже не согнуть, а Вилли похрен, столкнул меня с банки и давай в одного грести, откуда только силы взялись? Шлюпка-то человек на сорок, это тебе не ярославский резиновый «Нырок»; смотрю на немца и завидую его силе и упорству, куда гребет? Ведь не знает же кого там добивают, а прет как танк, напропалую. Это мне разницы нет, потому что военнопленный, а ему, извините, пятьдесят на пятьдесят, можно к своим, а можно и пулю в затылок. Я руки тряпками обмотал и снова сел на весла, но куда там, на ладонях уже мясо видно.— Вова продемонстрировал перемотанные бумажными бинтами кисти и продолжил: — Еще минут через тридцать и Вилли устал, а до пожарища как до Осло раком. И вот тут я второй раз обосрался.
– А первый раз когда был? Когда пузырь за борт уронил?
– Тебе смешно, а я слышу — по днищу словно большим рашпилем провели, и шлюпка закачалась, будто на волнах, а вокруг гладь божья, как зеркало. Вилли так спокойно показывает в сторону и говорит: «Хай».
А мне чо? Хай так хай, но когда голову повернул в ту сторону, куда немец пальцем тыкал, у меня яйца сжались, ноги стали как ватные и дыхание перехватило. Вот тебе и хай, мордыхай. Акула!
Видел я в рейсах дельфинов, касаток и белух, но эта тварь — всем тварям тварь, плавник в половину нашей посудины, ну «Челюсти» Стивена Спилберга, ей-богу. Вспомнил книжку из детства про рыбу-меч, которая преследовала моряка по всем океанам. Однажды, убегая из тюрьмы, находившейся на острове, ему пришлось плыть около мили. И вот когда до парохода осталось всего ничего, появляется его рыбина. Моряк вонзил ей нож промеж глаз и добрался до судна. А она оклемалась и так и плавала за ним всю книгу с крестом во лбу. В итоге прыгнул морячок в конце истории за ней и исчез в пучине морской.
– Морячка не Садко звали?
– А плавник тем временем развернулся и на нас пошел. Вилли встал не торопясь, я вообще удивляюсь его выдержке, взял весло и приготовился огреть им рыбину, а ей ведь похрену мороз, чо ей от весла будет? Я себе говорю: Вова, надо вставать, дело не в весле, а в сопротивлении.
Поднялся, а шлюпка вся ходуном заходила, Вилли с одной стороны тыкнул в рыбу, вытащил весло и с другого борта как е...т по воде. Пока я стучал с противоположного борта по океану веслом, второй плавник появился. Вот тут я Господа нашего Всевышнего и вспомнил, орать начал, как ужаленный, потом дельфинов на помощь звал. Какой-то м...дак писал, что в таких случаях надо громко кричать: «Дельфины! Дельфины!», потом пищал по-дельфиньи, ну, х... его знает, может, они рядом где, пищал, пока Вилли, фашистская морда, мне по шее не п...данул.


«Будешь орать, к ним скину» и показал головой в сторону, пришлось замолчать. У меня зуб на зуб не попадает, трясет, как в лихорадке, хоть и жара на дворе, а плавники все кружат, и вдруг...
– Небось дельфины с мигалками?
– Какие на хрен дельфины — пузырь воздушный.
– Ну ты, Вован, даешь! Сказал бы еще — воздушный шар с гондолой.
– Артем, ребята просят не перебивать Володю,— вежливо передал просьбу товарищей Санек.
– Все, все, молчу.
– Да причем здесь гондоны? Один большой пузырь поднялся, бульк, и маленькие пузырьки вокруг шлюпки, навроде пернул кто-то под водой, побольше, чем акула. Приглядываюсь...
– Нептун из воды вылез.
– Хорош, не до шуток мне. Приглядываюсь, а вместе с пузырьками на белый свет фекалии поднимаются, ну, говно, значит, по-нашему.— Вова скособочился на одну сторону, прикрыв левый глаз, и начал тужиться, показывая специально для норвежцев, как эти фекалии из человеческого организма вылезают.
– Володь, да все поняли уже, хватит, обсеришься, чего доброго, по-настоящему,— снова влез Артем.
– Ну, я поверить такому счастью не могу, веслом какашку подгребаю, гадом буду, взял в руки и понюхал.
– Надо было на зуб попробовать, где бы ты еще говна поел? Ну и чем пахло?
– Чем, чем, говно оно и в Африке говно. Вилли смотрит на меня, как на идиота, но в голове мысли какие-то забродили, если не прибил еще. И тут меня осеняет: ежу понятно, что подлодка рядом, хватаю пустую бутылку из-под вина и давай ей стучать по борту SOS, са-мо-лет, о-ло-во, са-мо-лет, как в лагере учили, тьфу ты, в учебке то есть, ну, короче, три точки, три тире, три точки. Долбил, долбил, пока от бутылки розочка не осталась, гляжу, шлюпка зашевелилась, ну, думаю, услышали чертяги, немца отталкиваю и лезу на корму, в перископ посмотреть. Только голову свесил с кормы, из воды пасть акулья как выпрыгнет.— Вова с ужасной гримасой разинул рот и кинулся на Хермана, показывая акулий прыжок. Норвежцы, испугавшись, отпрянули в сторону.— Последнее, что я услышал,— хруст своих шейных позвонков, и упал замертво на дно шлюпки.


Нагнувшись, Вова продемонстрировал шрам на шее. Внимательно осмотрев затянувшуюся рану, Артем заметил:
– Хорошая работа. Голову Вилли пришивал?
– Начал приходить в себя, чувствую, льется на меня что-то соленое тоненькой струйкой.
Артем засмеялся.
– Я тоже подумал, что ссыт на меня гидра нацистская, глаза защипали, ладони вообще огнем горят. Глаз открываю и вижу: из ладошек на меня водичкой поливают, сфокусировался — Вилли. Слышу стук шлюпки о воду, вроде плывем, второй глаз открыл: паруса нет, мотора нет, на веслах никого, но плывем. Пригляделся: за носовой рым* конец привязан, значит, тащит нас кто-то. Поднимаюсь с горем пополам, шея в крови, тряпок на голове нет, но рожки торчат; странно, думаю, наверное, для хохмы оставил, а сушняк давит, просто жуть. Вилли протянул флягу алюминиевую, успел сделать три глотка, как он вырвал ее из рук чуть не с зубами вместе.
Вот она, родимая, угадал я, идем в кильватере подводной лодки, скорость — узлов десять, не меньше, шлюпку бросает из стороны в сторону. Лодка, скорее всего, семерка, серого цвета, с такими же серыми пятнами и ржавыми разводами. На мостике четыре сигнальщика, трое в темных пилотках, один в белой фуражке, у каждого бинокль здоровенный и свой сектор обзора. Чуть ниже рубки спаренный 20 мм зенитный автомат. От рубки к корме и носу растянут антенный кабель с белыми изоляторами, опознавательных знаков не видать.

Вздохнул с облегчением — вот она, удача, начал потихонечку приходить в себя, оглянулся на Вилли, улыбнулся ему, а он чего-то смурной и все в небо смотрит. Чайки появились, летят красиво со стороны солнца, легкий бриз приятно охлаждает обгоревшее лицо, но что-то опять не так. Шум спереди, крики, с мостика народ исчез.
Ну, думаю, исчезли так исчезли, хрен с ними, главное — плывем с ветерком, Вилли на банке закемарил: умаялся бедолага, хоть и фашистское отродье, а все жалко. И тут гляжу: форштевнем начали воду черпать, е... твою мать — лодка-то на полном ходу погружается. На месте кормы уже пенный водоворот. Вот суки, даже концы не обрубили, вместе с нами под воду уходят! Хотел немца предупредить, да голос пропал, когда дельфинов на помощь звал. Дотянулся до Вилли, только стукнул его в плечо, шлюпка переворачивается, и мы оба оказываемся в воде.
Я даже испугаться не успел, так все быстро произошло. И тут тень над нами пролетает, и в то место, куда лодка погрузилась, падает бомба и как долбанет под водой. Такое чувство, как будто по каждой клетке твоего тела молотком стукнули, водой окатило, и так ни хрена не слышал, а теперь словно вата в голове. Башка не варит, а руки гребут подсознательно, стараюсь силы беречь, хорошо, что босиком, а то не знаю, успел бы ботинки снять?
Вилли всплыл, кашляет и воду сплевывает, рыбешка дохлая появилась, на сайру похожа. Вода теплая, но все тело сковало, держусь на честном слове. Немец подплыл, старается взбодрить, только сейчас рассмотрел его лицо. Рожа как рожа, мильен таких, рыжая короткая шевелюра, сквозь соль веснушки видны, нос прямой, глаза зеленые грустные, двух нижних зубов нет, уши волосами заросли, ну обычный фриц. Плечо подставил: будешь тонуть, говорит, держись за плечо, за шею не хватайся. У меня уже круги желтые в глазах, воды наглотался, тело горит, особенно сильно ладони и яйца, ноги онемели, проваливаться начал в темноту, Вилли не дает уйти спокойно, толкает в грудь. Так обидно стало, помру ведь, как падаль, а потом думаю: да пох..., глаза закрыл и расслабился.


Чувствую, толкает в бок кто-то, а открыть глаза не могу, сил нет. И тут в ухо крик: «Хай!», мне как будто в задницу растворителя 646 плеснули. Однажды в гараже машину красил, и на спину случайно бутылек с этим растворителем вылился, и в ж... затекло, поверьте, знаю, о чем говорю. Я аж из воды выпрыгнул, а эта морда конопатая лыбится рядом, показывает мне: плывем вперед. А там впереди солнышко прорывается между тучами и хрень какая-то плавает. Господи, да это же наша шлюпка перевернутая!
Собрал по сусекам все, что мог, и поплыл по-собачьи, по-другому уже никак. Повезло нам, что конец у шлюпки остался целый, Вилли завязал два беседочных узла на нем и поднырнул под шлюпку конец привязать. Вынырнул, протянул его через торчавший над водой киль, начал залезать в петлю и мне показывает то же самое делать с другой стороны киля.


Схватился я за конец, ну в смысле за веревку, а залезть в петлю не могу. Вилли подплыл и помог просунуть в узел голову с руками. Так и повис я на подмышках, верхняя половина тела на шлюпке, нижняя — в воде, с другого борта Вилли в такой же позе. Дальше начался бред, все окрасилось в черно-белые тона.
Ощущал себя то в пустыне, то в монастыре высоко в горах, пока наяву не почувствовал на себе чьих-то крепких рук. Окружающее мгновенно обрело цветовую гамму, пришел в себя и вижу: тащат меня под руки, а за мной по палубе мокрый хвост волочится, пару раз наступал сзади кто-то, пришит насмерть.
Вокруг немецкая речь и смех, а я весь при параде, без копыт только. Смотрю перед собой и вижу облака на горизонте, и снова показалось, что я в пустыне на песчаных барханах, а в впереди бескрайнее бирюзовое озеро. Вспомнил описание морской глади в какой-то книжке, какие на хрен краски, какие небесные купола, смешивающиеся с потоком воздуха, идущего от насыщенной влагой поверхности океана? Когда страшно, красоты земли сужаются до размеров съежившегося в ледяной воде пениса.
Подтянули к рубке, орут чего-то, смеются, пелена с глаз спала, и явился моему взору не бородатый морской волк кригсмарине, а безусый мальчуган пионерского возраста с золотистыми кудряшками на голове и большими коровьими глазами. На нем рубашка светло-песочного цвета с накладными карманами, шорты и фотоаппарат, встал у орудия и сделал пять кадров на фоне рубки. Еле на ногах стою, но нашел в себе силы и повернулся: было интересно, чего они так смеялись и смотрели куда-то выше меня. На рубке с двух сторон нарисованы два пляшущих черта — один черный, другой красный.
– Жили у бабуси два веселых гуся,— засмеялся Артем,— вообще-то это не черти, а дьяволы и оба должны быть красными, насколько мне известно. Подлодка с серийным номером U-522, она так и называлась «Красный дьявол», я фотографию видел, правда черно-белую.
– Не знаю, как она у вас там называлась, за чо купил, за то и продаю. Кто не верит, может сплавать, убедиться. Пытаюсь обогнуть рубку,— продолжил Вова,— иду, как на ходулях, никакой амортизации, каждый комингс, каждая перекладина трапа отдаются в голове скрипами и щелчками. Один из сопровождавших оставил покурить, затянулся как в последний раз, сигареты французские, слабенькие, а пробрало аж до ж...


Спустили в люк, вернее будет сказать, сбросили, не успел отползти от трапа, на голову свалился один из вахты, потом следующий. В нос шибануло букетом ароматов, как из канализационного люка фабрики «Новая заря»: выхлопных газов дизеля, фруктов, «Тройного одеколона» и нашего лагеря Витцендорф, в смысле блевотиной, потом, мочой, нестиранной и запревшей робой.
– «Тройной» у них «Кельнской водой» называется,— уточнил Артем.
– Поднялся с колен: вокруг паутина из труб разного диаметра, вентиля большие и малые, манометры, штурвалы, панели с подсвечивающимися синим и красным светом приборами, предохранительный щиток с фарфоровыми пробками, наверняка центральный пост. Чтоб удержаться на ногах, схватился за трубу; вся лодка вибрирует мелкой дрожью, как лошадь после забега. Народу вокруг много, не поймешь, кто офицер, кто нет. Знаков различия не видать, у кого пилотка, у кого кепи, у кого фуражка. Волосы на голове длинные, не по уставу, одеты по-летнему, двое даже в трусах и майках, и все поголовно с бородами. По громкой связи духовой оркестр играет старую мелодию, и девичий голос заливается немецким соловьем. Прямо Грушинский фестиваль, «то взлет, то посадка, то снег, то дожди...», не хватает только костра, палатки и кучи говна возле нее.
– Гитару забыл.
– Из доклада вахтенных понял, что сухощавый бородатый мужик в грязной, слегка белой фуражке — капитан-лейтенант. Возраст, думаю, лет тридцать, а выглядит на все пятьдесят, лицо худое, каменное, а в глазах огоньки, на нем красная рубаха с коротким рукавом, шорты и белые парусиновые туфли. Улыбается и, хлопая меня по плечу, талдычит одно и то же: «Шварцен Туфель, шварцен Туфель»*. Включили иллюминацию, качнуло слегка, не удержался и начал заваливаться на штурманский столик, грязной лапой уже на лоцию** прицелился, да только вахтенный не оплошал, вмиг выдернул ее, саданув в плечо.


Сфоткался со мной кап-лей, хвост заставили в руках держать и улыбаться. Чтобы улыбнуться, пришлось вспомнить, как в Сочах фоткались: я на руки Ленку взял, а она — обезьянку. Фотку всем показывал и хвалился, что это я с двумя мартышками. Тепереча сам заместо примата. Еще с кем-то из команды снялся, пока аларм не зазвенел. Вздрогнул от неожиданности и прижался спиной к влажной переборке, облицованной деревом. С мостика в люк кто-то кричит: «Самолет» и его курс. Вмиг все переменилось, окружающие начали двигаться, как автоматы. Сверху один за другим посыпались вахтенные с биноклями. У трапа стоит матрос и помогает спрыгнувшему уйти в сторону, чтобы следующий ему на голову не упал. Последний задраивает люк, кричит капитану, и начинается погружение.
Мгновенно возле панелей, вентилей, рычагов и штурвалов заняли место вахтенные. Команды дублируются мордатым мужиком, скорее всего старпомом или инженером-механиком, перед которым начинают загораться лампочки с цифрами от пяти до одного. Громко и четко идут доклады: фюнф, фир, драй, цвай, айн. «Баки что-то там открыты»,— дублирует мордатый.


Как только сигнальный колокол замолчал, вибрация лодки уменьшилась, шум из машинного отделения прекратился, дизеля остановились. Появился монотонный шелест, включились электромоторы.
Все так быстро, секунды четыре всего прошло, обо мне забыли, штурман вспомнил и приказал стоять на месте. Ноги не держат, хотел на корточки присесть, увидел мешок с картошкой под штурманским столиком. Незаметно вытянул его и сел прямо на картошку, вытянув ноги в проход. Картошка мягкая, чавкает под ж..., и душок от нее с гнильцой.
Из балластных цистерн с адским шумом вырывается воздух, и слышится звук льющейся воды. Лодка кренится на нос. Где-то в районе дизелей падает и разбивается посуда. Внешне все спокойны, но двое у балластных вентилей втянули головы в шеи и с напряжением смотрят вверх.
Оглушающей силы взрыв в районе кормы встряхнул лодку так сильно, что подпрыгнули пайолы*, лопнули лампочки и грохнулось на палубу что-то очень тяжелое в машинном отделении. Вся лодка погрузилась во мрак, включилось аварийное освещение. Моментально в центральном посту были задраены водонепроницаемые люки. При дневном свете подводники были похожи на мертвецов — бледные, с темными кругами под глазами, а при аварийном освещении мне показалось, что я в аду с красными дьяволами. По переговорным трубам, как из преисподней, слышатся доклады со всех отсеков. В голосе капитана гневные нотки: плохие новости с кормы. Погружение остановлено, лодка становится на ровный киль.


Проход в отсеки открыли, и несколько человек в трусах и майках пробежали мимо меня на корму. Не успел убрать ноги, один из пробегавших споткнулся и упал, ругаясь, выронив из рук фонарик. Остальные несли с собой молотки, пилы и деревянные бруски. Стука сапог не слыхать, и у меня ноги целы, обуты в войлочные тапочки. Хруст стекла, и кто-то из них негромко матерится. Слышится доклад, четверо прошли на корму. Сразу заработали водяные насосы, перекачивая воду в носовые баки для корректировки дифферента.
Метрах в пяти от меня за распахнутой выпуклой водонепроницаемой дверью из закутка показалось детское лицо пионера-фотографа, теперь в наушниках и круглых ультрафиолетовых очках. «Пионер» доложил, шум винтов и пеленг. Капитан приказал всплыть на перископную глубину. Работу моторов перископа было почти не слышно, командовал вполголоса мордатый.
Шкалы глубиномеров мне были не видны, приборы от меня закрыты одним из вахты. Температура в центральном посту — градусов под сорок, пот с мордатого лился ручьем, он был в легких брюках и светлой рубашке. Капитан подошел к перископу, прижался правым глазом к окуляру и, держась за рукояти, начал, не торопясь, пальцами левой руки постукивать по рычажку, а правой крутить колесико. С кормы по цепочке доложили: «течь устранена», капитан словно не слышит.


Внезапно резко откинулся и закричал чего-то мордатому, я не разобрал. Опосля понял — эсминец. Мгновенно на трех рычагах повисли матросы, лодка накренилась на нос, крен градусов сорок, и начался такой грохот, будто стальные шары бросили в раскрученный барабан стиральной машины. Каждый держится за что может. Я схватился за крепление откидного столика. Консервы откуда-то сверху летят, словно снаряды, штурману башку разбило. Банки тяжелые, восемьсотграммовые, без этикеток, потряс ею возле уха: что-то жидкое, клубника, наверное, или персики.
Лодка задрожала, набирая скорость, такое впечатление, что летим в тартарары; кто-то стонет, паники нет, но команды подаются на грани крика. Корпус лодки начал издавать звуки, похожие на стон огромного животного. Всплеска глубинных бомб, как и шума винтов эсминца, за грохотом в самой лодке было не слышно. Первый взрыв глубинной бомбы раздался в районе кормы, подкинув лодку взрывной волной. Казалось, все оборудование вот-вот слетит со своих креплений, очень похоже на землетрясение. Выбило прокладку из фланца у трапа рубки, и тонкими струйками во все стороны ринулась маслянистая жидкость.
Бешено изменилось давление воздуха в лодке, и показалось, что лопаются перепонки и глаза вылезают из орбит. В центральном посту возле большого циферблата кто-то лежал без сознания, но основная часть вахты крутила, переключала, висела на рычагах. Капитан стоял с окровавленным лицом, без фуражки, сквозь жидкую рыжую шевелюру виднелась плешь.
Через короткие промежутки разорвались еще три бомбы в стороне от лодки, не причинив ей никакого вреда. Электромоторы остановились, лодка выровнялась. Течь гидравлической жидкости устраняли два бойца в трусах и с голым торсом. На шеях у обоих висели золоченого цвета жетоны размером меньше, чем вермахтовские. Масло скатывалось по их телам крупными каплями. Перекрыв подачу жидкости, бойцы быстро отдали болты, вставили новую прокладку и затягивали уже через тряпку, чтобы не был слышен лязг разводного ключа о гайку.


Все стихло. Многие из вахты в центральном посту сели на палубу и напряженно уставились вверх, ожидая, видимо, манны небесной. Наладили освещение, на штурманском столике зажглась настольная лампа; после короткой команды свет погасили, экономя электроэнергию аккумуляторов. Снова зажегся красный и синий свет, как в фотолаборатории.
На палубе возле столика валялись навигационный треугольник, карандаши и циркуль, медленно приподнялся и начал собирать штурманскую канцелярию. Капитан, подняв фуражку, подавал команды шепотом, мордатый дублировал их, показывая вахтенным пальцами номер вентилей балластных цистерн. Электромоторов не было слышно, но движение вперед ощущалось.
«Пионер»-гидроакустик, выглядывая из своего угла, пожимал плечами, все поняли: шумы исчезли. Там, наверху, тоже не дураки, ждали, когда мы зашевелимся, минуты казались часами, слышалось, как капает вода где-то в носовой части лодки.
И вдруг со стороны рубки донеслось слабое жужжание. Все находившиеся в центральном посту повернули головы на звук и, к своему и моему удивлению, увидели летящую муху. Глаза у нее в свете аварийного освещения, как у собаки Баскервилей, светились на все болото. Она, похоже, сама не ожидала такой встречи, а до гальюна еще лететь и лететь. Пролетела она возле столика, за который сверху держался штурман, а снизу я, сделала круг почета и приземлилась на карту, накрытую сверху прозрачной пленкой. Посмотрел на нижнюю часть штурмана, у него правая нога задрожала, и было слышно, как линейку со стола поднимает, видать, банкой ему хорошо по голове досталось, раз забылся служивый, и как п...данул ею по мухе. У капитана ноги подкосились, лицо дернулось в сторону, словно по нему линейкой стукнули, а не по насекомому, онемел мужик от ужаса, только старпому руками замахал и показал в нашу сторону.


Гидроакустик резко выглянул из своей каюты, не удержался и свалился в проход. Но уже и без него отчетливо послышались шум винтов и характерные всплески глубинных бомб — засекли нас. Капитан прошипел, точно балластная цистерна: «Полный вперед, право руля, погружение 150 метров». Мордатый добавил что-то про горизонтальные рули, и два бойца начали нервно крутить круглые стальные маховики. Крен просто запредельный. Повалилось все, что не упало до этого. Сильнейший взрыв над рубкой, и лодку будто сплющили; одновременно лопнуло все оставшееся стекло, затрещали в электрическом щитке релюхи, фонтан воды справа у трапа, дымина повалил из рубки или пар, запахло хлоркой.
Вмиг показалось, что ты в пустой банке из-под пива, а сверху по тебе бьет грязный ботинок бомжа, сминая стенки твоего убежища в лепешку. Лодку колотило так, будто у нее вместо электромотора отбойный молоток. Несколько человек в спасательных жилетах с загубниками дыхательных аппаратов во рту подняли палубные плиты за каютой акустика, пытаясь предотвратить попадание морской воды к  аккумуляторам.
Освещение замигало, общий крик слился в одну из букв русского алфавита: пронзительное «ы-ы-ы-ы» эхом пронеслось по лодке. Внезапно что-то круглое, размером с баскетбольный мяч, бешено вращаясь, начало метаться по центральному посту, круша все на своем пути. Несколько жестких ударов о металл, и «мячик» со всей дури ударил сидящего за одним из штурвалов подводника в затылок. Полышался хруст черепа; то, что осталось от головы бойца, залезло между двух поручней маховика, руки его безжизненно повисли плетьми вдоль тела, погас свет, бомбы взрывались за кормой уже далеко от лодки.
Снова загорелся аварийный красный свет, у штурвалов горизонтальных рулей началась суматоха, старпом попытался вытащить размозженную голову вахтенного из стального капкана, дергая его за плечи. Ничего не получилось, пришлось вращать штурвал вместе с головой. На помощь ему пришел штурман, худой, со спутанной черной бородой и кровяными подтеками на лбу. Его белая рубашка спереди была в крови.
Совместными усилиями они вытащили подводника из маховика и бросили его тело на палубу. Место погибшего бойца тут же занял кто-то другой. Рядом с изуродованной головой валялся злополучный сплющенный и истекающий маслом «мяч», очень похожий на гироскоп от гирокомпаса.
Через несколько минут застопорили ход, снова режим тишины; судя по нескрываемому ужасу на лицах, вся вахта, кроме капитана, смотрела на шкалу глубиномера. На лодку начал давить столб воды в сотню тонн, заставляя ее долго и с оттяжкой стонать.


Потерял счет времени, и главное — ссать хочется так, что уже часть жидкости стравил в кальсоны. И словно подарок с небес, старпом подал пустую пятилитровую канистру одному из вахтенных, и после него каждый, начиная с капитана, не стесняясь, вытаскивал из штанов и шорт то, что было, и закатывая глаза, беззвучно пускал струю по стенке канистры, наслаждаясь обычной человеческой радостью. Мочеприемник мне передали последнему, внимательно следя за моими действиями. А чо мне стесняться, я у них ничего не крал. Отлил и поставил канистру между переборкой и мешком, на котором сидел.
Тишина жуткая, во рту пересохло, и теперь захотелось пить. Посредством ручных манипуляций на щитах в центральном посту лодка удерживалась на ровном киле. Акустик доложил: шумы удалились на север. Все тело затекло, руки онемели, позвоночник словно гнутый лом. Прошло, наверное, около двух часов: у меня уже голова кружиться начала от загазованности. Штурман толкнул в плечо — подъем, показывая на бойца с расплющенной башкой.
Еле встал, держась за столик, не решаясь ступить дальше. Подошел еще один боец в трусах и майке с замасленным орлом, посмотрел с удивлением больше на меня, чем на труп. Вспомнил, я же черт, провел рукой по волосам, рожки висели на шее.
Боец взялся за ноги, я — за руки, и потащили тело в носовой отсек. Пролезая в узкий люк, два раза больно ударился головой о переборку и один раз ногой о раскладной столик, посреди прохода. Покойник тяжелел с каждой секундой, с головы у него стекало что-то липкое с кусочками мякоти, босые ноги скользили по этой жиже, как по блевотине, несколько раз укололся стеклом. Было такое чувство, будто я в плацкартном вагоне с дембелями ехал из Хабаровска в Москву. Переступив коммингс носового торпедного отсека, я подумал, что я попал в мужское отделение общей бани, дешевой и душной.
В узком проходе между двухъярусными койками и висевшими над ними гамаками, набитыми хлебом, сидели и лежали человек двадцать. Торсы подводников лоснились, словно намазанные вазелином. Было заметно, как округлялись глаза на бледных и небритых лицах при виде черта, тащившего их погибшего товарища.


Сначала робко, потом смелее тыкались пальцы в мое тело. Сзади схватили за хвост, шок у обитателей торпедного ада прошел, и начался беззвучный истерический смех. Кто-то настойчиво тянет за хвост, стаскивая с меня черные кальсоны и оголяя задницу. Остановился и опустил тело матроса на палубу. Повернулся и резко выдернул свой хвост из рук наглого типа с круглой, как арбуз, головой и бородкой а-ля Хэмингуэй. Засунул хвост в штаны, вытер кровь с рук о чертову рубашку, и продолжили нести труп в направлении зеленой брезентовой шторы, растянутой на весь диаметр отсека.
Положили жмура на палубу, помощник откинул половинку брезента, оголяя четыре огромные белые капсулы, обвитые трубами, точно змеями, с головами-барашками синих и красных вентилей. На каждом загрузочном люке торпедного аппарата в черном квадрате белые римские цифры от 1 до 4.
Из глазевшей на нас толпы вышел маленький и юркий торпедист и открыл нижний правый люк под номером 4, вытащил из него стопорную крестовину, похожую на основание новогодней елки, и, бубня чего-то под нос, затолкнул туда погибшего ногами вперед.
Люк закрылся, и меня окружили обитатели отсека; чувствовал себя среди бегунов, одолевших марафонскую дистанцию, грязных, потных и в трусах. Смеялись, толкали в грудь, трогали рожки, спрашивали обо всем сразу. Какой-то юморист стянул с меня кальсоны, ища хвост, всем было весело. Одел штаны и ударил в челюсть первому попавшемуся. Паренек медленно осел на палубу.
Секундная пауза, и на меня со всех сторон посыпались удары, упал, хватая близстоявшего, и подмял под себя, заламывая ему руку на болевой прием. Удар по голове, и у меня перед глазами желтые звезды в три ряда, словно евреи на аппеле. Очнулся от сильного толчка слева, рядом что-то вздрогнуло, да так сильно, что в ушах звенит. Открыл глаза: лежу в узком пространстве между торпедными аппаратами, головой к щитку с манометрами. Через решетчатый палубный настил был виден кусочек трюма, пахло мочой: ссут, видимо, не отходя от кассы.
Увидел того урода с круглой башкой, он подмигнул и, перешагнув через меня, взялся крутить вентиля на трубах. Надо мной — его трусы с качавшимися в них, как часовой маятник, волосатыми яйцами. Все тело его было покрыто пятнами от расчесанных в кровь прыщей. Помог мне встать и дойти до койки.
Весть о русском черте, пробравшемся на немецкую субмарину, спотыкаясь о коммингсы, неслась по лодке, как п...да по кочкам. Примчалась делегация с кормы, два будущих офицера с детскими лицами, заодно и пожрать принесли. Железную миску с жидкой овсянкой, пахнущую солярой, половинку обсосанного лимона и два тоненьких кусочка хлеба с плесенью и маргарином. Смел в две секунды, и не такое жрать приходилось. Шульц, который с арбузной головой, бутылкой яблочной шипучки угостил.
На вопросы, какие понимал, отвечал уклончиво. Где воевал? Успел убить немца? Ходят ли по улицам Сталинграда медведи? Пьют ли наши дети водку? Хотел им про свое беспробудное детство рассказать, да военную тайну выдавать не хотелось. Паренек с разбитым носом протиснулся, Ганс из Кенигсберга, небольшого росточка, лицом на Санька похож, сказал, что не обижается за разбитый нос, и фотки своей «медхен»* показывал. Ничего так, страшненькая. Да он и сам не Ален Делон. Поинтересовался, как у них с куревом — все дружно замотали головами. Очередь надо занимать на мостик, когда всплывем. На вопросы отвечал, а сам носом клевал.


Лодка шла на малом ходу, громко работали помпы, выравнивая дифферент в связи с аншлагом в носовом отсеке. Вахта из машинного сменилась, приперлись двое с головы до ног в соляре, будто купались в ней, а я уже ни рыба ни мясо. В итоге плюнул на все и улегся на палубе, подложив под голову чьи-то кожаные штаны.
Проснулся от того, что глаза из орбит вылезать начали и запах какой-то странный. Несколько часов под водой, а от свежего воздуха уже отвык. Палуба вибрировала, шли на дизелях. Из открытого люка боевой рубки вентиляторы гнали внутрь лодки мощный поток воздуха, поэтому и сквозняк. Иллюминация в отсеке как на собрании акционеров РАО ЕЭС. Верхние койки были подняты и защелкнуты вплотную к переборке, на нижних народ, перепачканный в мазуте, храпит. Простыней и матрацев не было видно, спали на черном кожзаме. Посуда немытая валялась.
Подошел высокий блондин в черном ботинке, в смысле, фуражке и светлом комбезе, позвал за собой. Из растительности на его лице только козий пух на подбородке. Пошел за ним по отсекам вразвалочку, как по своей деревне. Хотел по ходу пьесы в холодильник заглянуть, да у него ручка с хитрым запором. Пришли в центральный пост, а там тишь и благодать, вахта стоит по местам, полумрак, свет идет от подсвеченных приборных панелей, ну, в общем, кто на пароходе ночную вахту стоял на мостике, тот поймет. Чем-то родным повеяло.
Вспомнил свой первый рейс за бугор на рефрижераторе «Клара Цеткин». Стоим на рейде в Сайгоне, редкая прохлада после проливного тропического дождя, появились первые звезды. Вышел из радиорубки на верхнюю палубу, поднял руки к небу, зевнул во все хлебало, поежился, предвкушая сладкий сон после вахты, опускаю взгляд вниз на воду и чуть языком не подавился.
На связанных вместе бревнах, еле удерживая равновесие, стоят два вьетнамца в трусах и соломенных шляпах и смотрят на меня, как на отца родного. Внезапно один из папуасов засовывает указательный палец себе в рот и, причмокнув два раза, говорит на ломаном русском: «Цыгарета давай». Мне после этой встречи вахтенный помогал рот закрыть.


Блондин записал мой номер в бортовой журнал с какими-то пояснениями. Повернулся и увидел две круглых шкалы глубиномеров, большую и маленькую, а между ними хрень какая-то, похожая на градусник. В переговорную трубу послышался голос капитана, и сразу крен на левый борт, потом на правый. Пошли зигзагом. Сколько этот зигзаг им жизней спас!
Попросил разрешения у блондина подняться на мостик. Он подошел к трапу и закричал в рубку, сразу, как будто с неба, свалилось несколько человек. Куревом от них несло, аж голова закружилась. Поднялся по трапу с надеждой, что штаны больше никто не снимет, при офицерах-то по морде уже не стукнешь. В проеме люка звезды блестели так ярко, будто впервые увидел. Попытался знакомое созвездие найти; пока искал, чьи-то крепкие руки вытащили в люк, и я на мостике.
Воздух, насыщенный влагой, пьянил, над водой смолянисто-черного цвета — дымка тумана, словно пар над свежим асфальтом. Стою возле зенитного орудия, один из близстоявших прикурил и подал сигарету. Затянулся с наслаждением и сказал: «Данке». Пригляделся: ба, да это же Вилли! Я про него и забыл уже, радуюсь фрицу, как родному брату. У него в руках мешок желтый поскрипывает, зовет на палубу вниз.
Докурил сигарету, зажав в кулаке, пока не обжег пальцы. Вилли тем временем надул лодку, которую я принял за мешок, сел в нее и помахал мне маленьким веслом. Чувствую: ноги уже в воде, оттолкнулся с силой и поплыл к Вилли. Лишь секунду насладился теплой субстанцией, после все тело начало гореть огнем. На шее царапина — как будто нож воткнули, глаза защипало, словно кислотой брызнули. Перевалился через борт резиновой лодки к Вилли. От субмарины, растворившейся в ночном океане, остались только фосфорисцирующие буруны от гребных винтов.
Взялся за маленькое весло и начал грести. Впереди черная скала, своими очертаниями напоминающая наше «Заебаши Мару», без единого навигационного огня, теперь понял, почему нас высадили. Гребли, не жалея сил.


«Скала» приближалась очень медленно, течение, наверное. Обошли корабль с кормы, а там еще одна скала рядом. Подплыли поближе, Вилли слово непонятное сказал, да я и сам догнал — снабженец пришвартовался.
Над головой шланги висели, слышался шум транспортерной ленты и сыпалось чего-то, уголь перегружали, и нефтью с водой бункерувались. Вилли покричал малость, и нам шторм-трап* сбросили. Пришлось лезть первым, пальцы свело, пенька ладони режет, балясины** скользкие, как доверху долез, не помню. Очнулся, когда шнапсу в рот влили, боцман шмотки принес, переоделся, сдал под роспись хвост с рогами, порылся в польских баулах, сапоги присмотрел, пришлось позаимствовать, им все равно без надобности. В штубу приковылял, а вы тут дрыхнете без задних ног.
Закончив свой рассказ, Вова, тяжело выдохнув, откинулся на топчан, положил на глаза руку и задремал. В течение еще нескольких минут Санек уточнял тонкости перевода и отвечал на дополнительные вопросы норвежцев. Внезапно корабль сбавил ход, по левому борту послышался шум лебедок шлюпочного механизма. Следом всплеск шлюпки о воду и минут через пять беспорядочная автоматная стрельба.
Вскочив с насиженного места, вахман побежал к трапу, подождал немного у люка и полез наверх. В штубах народ напрягся, ожидая очередного налета палубной авиации британцев. Пришел вахман и, смеясь, рассказал, что матросы поймали в океане двух зеленых черепах и сегодня на ужин, скорее всего, будет деликатес.
На ужин ничего необычного не было — принесли суп с подгнившей картошкой без хлеба. Сигареты и съестные припасы в ярких упаковках у норвежцев закончились, и поэтому им приходилось теперь жрать и курить что подадут. Кушая, Вова одобрительно покачивал головой и демонстративно нахваливал супец. Иногда он, долго и смачно прожевывая что-то, делал удивленные глаза, вытаскивал изо рта нечто пережеванное и протягивал Херману, приговаривая:
– Теперь точно черепаший х... попался. Отведай, дружище.
Около недели тянулись похожие друг на друга жаркие дни и ночи. Работать на главную палубу не выводили, и арестанты жарились в твиндеке в собственном соку, вдыхая жуткие запахи бродившей параши. Аппетит пропал практически у всех, с питьевой водой начались перебои, и огромная бадья в твиндеке опустела. Выдавали котелок воды в день на человека. К концу недели заштормило, и с небольшими перерывами шторм продолжался пять дней.


Лица норвежцев исхудали, побледнели, обросли бородами, и выглядели теперь арестанты словно подводники. Постоянная качка выматывала последние силы, не хотелось не то что играть в карты, а даже разговаривать. Смыло за борт еще одного поляка, и желающих пробежаться по свежему воздуху до камбуза было не найти.
Вспомнив, как выглядели страховочные лини у вахтенных, стоявших на мостике «Красного дьявола», Вова попросил разрешения у вахмана и, поковырявшись в такелаже, нашел два надежных карабина. Закрепил карабины на 2,5-метровых концах и обвязал эти «лайф лайны»* вокруг штубовых. Теперь, пристегнувшись карабином к стальному лееру, протянутому вдоль борта, штубендист, уверенной рысцой, словно цепной пес, со всех ног бежал до надстройки и обратно.
В очередное затишье после ужина часть пленяг во главе с Любомиром и французом играла в карты, часть слушала истории норвежцев. Херман убеждал всех, что, по его подсчетам, мы находимся в ста милях от мысов Пойнт и Доброй Надежды. Далее следовал длинный рассказ о Южной Африке, который внимательно слушал в основном Санек.
– Все у тебя как-то суховато, Херманчик,— перебил на полуслове рассказчика Вова,— ни баб тебе, ни юмора, ни приключений с сокровищами. Вот ответь мне, что имеют в виду, когда говорят: Южная Африка обладает черным и белым золотом?
– Нефть и хлопок,— отложил карты и ответил за Хермана француз.
– Еще есть варианты? — ехидно улыбаясь, продолжил Вова.
Все молчали, угадывая в вопросе подвох.
– Черное золото,— поняв, что на этом все варианты исчерпаны, зевая, отвечал на свой вопрос Володя,— это нигеры, а белое — пингвинье говно, то биш гуано. Почему его назвали белым, мне и самому не понять. Этот навоз в свое время стоил немереных денег, потому что богат азотом и пользовался популярностью у местных крестьян как удобрение. Занятно другое: пингвины, зарываясь в свое дерьмо, строили себе таким образом гнезда.
– Прикинь,— неожиданно обратился Володя к Артему, стоявшему у двери штубы,— построил ты себе, к примеру, дом из говна, пошел за рыбой в магазин, приходишь, а говна, то есть дома, нет, его аборигены по колхозным полям растащили. А детишки твои, как бомжи, по пляжу расползаются.
Слухай, Артем, а ведь все, как у нас на родных просторах. Из гуано строим, гуано едим, на гуано по гуано ездим, даже экспортировать его пытаемся. Единственная радость от этого, что беды по африканским стандартам у нас получается не две, а одна — гуано.
– Какой сочный и занимательный рассказ,— вытащив голову из кормушки и подходя к топчану, сказал Артем,— и бабы тебе, и сокровища с приключениями. У тебя, Вов, что не басня, то сплошное гуано.
Дней через десять, ночью, корабль застопорил ход и бросил якорь. Арестанты были разбужены громкими звуками катков грузового люка. От мощных прожекторов на главной палубе в твиндеке стало светло как днем. Большая часть арестантов, проснувшись, прильнула к дверным щелям. Мгновенно всем стало ясно, корабль прибыл в пункт назначения. У контейнеров копошилось несколько матросов, занимавшихся их выгрузкой. Слышался скрип автомобильных покрышек пришвартовавшегося к кораблю судна.
– Конечная остановка,— как ни странно, произнес Херман, а не Вова.
Вова даже не встал с лежанки; поворочавшись, он демонстративно повернулся к переборке и закрыл глаза. Грузовые стрелы работали всю ночь без остановки. К утру все контейнеры, «кюбели» и сгоревшие остовы автомобилей были выгружены где-то на рейде. Люки закрыли, корабль выбрал якорь и в течение нескольких часов шел на малом ходу. По толчкам в корпус корабля ощущалось присутствие швартовочных буксиров. Заскрипели кранцы*, и корабль, пару раз мягко ударившись о причал, остановился.
– Вот теперь действительно остановка Березай, хош не хош, а вылезай,— скручивая свою шинель, согласился Володя.


Открыв дверь штубы, вахман пересчитал арестантов, сделал отметку в гроссбухе и приказал русской бригаде выходить без вещей. Подогнав оставшиеся три автомобиля G1200 к люку, ребята помогли матросам застропить машины и снова вошли в штубу.
Лица норвежцев осунулись и были напряжены до предела. Послышалась команда вахмана, и арестанты длинной цепочкой выстроились по направлению к трапу. Поднявшись на главную палубу, пленяги были ослеплены тропическим солнцем и, придя в себя, замерли от увиденного.
Корабль стоял у длинного пирса в сказочной бухте с прозрачной и голубой водой. Дно вокруг корабля было усеяно звездами, кораллами, водорослями и морскими ежами. Береговая линия и горизонт от мангровых зарослей и кокосовых пальм — темно-зеленого цвета. Огромный вулкан, будто вигвам великанов, возвышался над зелеными буграми, покрытыми первобытными джунглями, и выпускал из жерла столбы черного дыма. У каждого из увидевших эту картину возникала ассоциация с земным раем, но для полного сходства, как отмечал впоследствии Вова, не хватало только знойной мулатки с двумя шнурками вместо трусов.
Матросы высыпали на палубу, но команды сойти на берег не было, поэтому они тоскливо поглядывали на счастливчиков, помогавших местным жителям принимать груз. Бригадой аборигенов командует боец Квантунской армии* с карабином в руках. Взгляд у бойца бегающий, заметно, что такое количество бледнолицых напрягает его до предела. Одет японец был в легкую рубаху и длинные полубриджи цвета хаки, заправленные в обмотки, на голове кепи с назатыльником от солнца, на ногах мягкие туфли таби с разделенным большим пальцем.
Многие из немцев косо посматривали на обувку японского солдата, не говоря ни слова; Володя же, отреагировав быстрее всех, довольно громко назвал бойца «косорылым ниндзей». Поняв без перевода одно из слов и догадываясь о значении второго, часть команды и арестантов, находившихся рядом, засмеялись. Бетонное покрытие пирса в некоторых местах потрескалось и развалилось, и «бригадир» иногда корчил лицо, наступая резиновой подошвой таби на кусок отвалившейся стяжки.


Через несколько минут на корабль поднялась японская делегация из трех офицеров и двух унтеров. Несмотря на жару и высокую влажность, одеты были японцы в кителя, на боку мечи, на ногах коричневые кавалерийские сапоги. Один из офицеров свободно говорил по-немецки с капитаном, спустившимся с мостика. Поступила команда пленным строиться на пирсе.
Построив арестантов в две шеренги вдоль пирса, вахман начал поверку.
– 33 человека,— пересчитав всех по головам, сказал Володя,— вот тебе и путешествие по ленинским местам, а было ведь около 60.
С корабля спустились два немецких офицера, один из которых был уже в легкой тропической форме песочного цвета и в пробковом шлеме, второй то и дело пытался, шутя, снять с товарища «пробку» и напялить на его голову свою фуражку. Оба были навеселе, и, за своей игрой не заметив преграду на пути, тот из офицеров, что в шлеме, споткнувшись о вахмана, упал. Пробковый головной убор офицера, прокатившись по пирсу, упал в воду.
Бледный вахман, в панике метаясь по пирсу, пытался достать карабином шлем, но только сильнее оттолкнул его дальше. Офицер, изменившись в лице, посмотрел на вахмана глазами, залитыми алкоголем, и заорал что-то бессвязное, подтягивая его за китель к воде. Вахман объяснил офицеру, что не умеет плавать. Тот не унимался и, вытащив из кобуры пистолет, показал им на пленных, называя вахмана «итальянской свиньей».
На горячие призывы итальянца никто из пленяг не отреагировал и прыгать за шлемом, само собой, не собирался. Офицер в фуражке приставил пистолет ко лбу первому попавшемуся пленяге. Бедолага поляк зажмурился и приготовился к переходу в иной мир. Снимая пистолет с предохранителя, офицер произнес:
– Айн,— прикрылся ладонью левой руки от возможных брызг крови и мозгов после выстрела,— цвай...
Внезапно образовалась сутолока во второй шеренге. Один из арестантов не выдержал нервного напряжения и, растолкав впереди стоявших, прыгнул в воду. И только когда Артем с Володей увидели, как бросившийся пленяга, схватив шлем, начал тонуть, поняли, кто это. В одно мгновение под свист и улюлюканье матросов, следивших за инцидентом с борта корабля, Вова оказался в воде и, надев на себя злополучный шлем, потащил нахлебавшегося соленой воды Санька к пирсу, приговаривая:
– Защитничек, бл..., обездоленных и умалишенных, тебе чо, больше всех надо?
– Я по-другому не могу, Володь,— сплевывая и откашливаясь, отвечал Санек.


Поднявшись на пирс, Вова предстал уже перед японским офицером, который, пристально осмотрев его с ног до головы, отдал на выдохе короткий приказ. Два конвоира, доходившие Володе до плеч, с примкнутыми к винтовкам штыками, угрожающе приставив их к Вовиной груди, заставили его встать в строй. Выстроив арестантов в колонну по четыре, офицер с белой повязкой на рукаве и три конвоира повели пленных к берегу. Лица солдат были настолько схожи, что отличались бойцы друг от друга только оттенками амуниции.
На всей конвойной команде мятые кепки с назатыльниками и легкая тропическая форма разных оттенков цвета хаки. У офицера меч с алюминиевой рукоятью и брезентовая кобура с портупеей, на ногах кожаные краги с коричневыми ботинками. Солдаты были обуты в обмотки с брезентовыми шлепками, на ремне подсумок и штык в ножнах, на рукавах круглая нашивка в виде красной пятиконечной звезды из пересекающихся прямых. Белая офицерская повязка пестрела двумя красными иероглифами: военная полиция Кемпей-тай*.
При взгляде на фляги с водой Володе, несмотря на жару, стало холодно.
– В суматохе сборов взяли шинели, вещмешки и прочую хрень, но никто из штубы не запасся водой, а сколько идти по джунглям, знают только японцы,— подходя к берегу, вслух делился своими мыслями Володя.
Сильно завоняло рыбой: справа от пирса был разгромленный рынок, состоящий из деревянных столов с навесами от дождя, накрытых пальмовыми листьями. Половина навесов опрокинуты, на уцелевших несколько человек из местных торговали рыбой. Судя по лицам аборигенов, пришли к выводу норвежцы, корабль находился на одном из многочисленных Индонезийских островов, принадлежавших Голландии и, скорее всего, недавно захваченных Японией.
Рай с приближением к берегу заканчивался, в прибрежной воде — грязь, труп буйвола, застрявший в корнях мангровых кустарников, колыхался в такт волн. Над останками животного трудилась стая ворон. Берег глинистый, съезд с пирса был аккуратно выложен толстым бамбуком, вокруг воронки от разорвавшихся снарядов.


Слева — разрушенные глинобитные домики, похожие на склады или мастерские. Метрах в ста от пирса — несколько искореженных дотов, соединенных между собой траншеями. Повсюду сгоревшие деревья, доски, гильзы от снарядов. Человеческих трупов не было видно, но воздух был насыщен отвратительным запахом разложившейся плоти и горелых кокосовых пальм.
Слева от дотов — большая куча свежей земли, вокруг которой шумел рой мух, рядом, словно гора высыпанных кем-то зеленых таблеток, валялась куча британских «тазиков»** и окровавленных бинтов. Немного правее — груда ржавого железа, по лафетам и разорванным стволам угадывались артиллерийские орудия. Стая бродячих собак у пулеметного гнезда, поджав хвосты, посматривала на японцев, ощущая своим острым нюхом опасность именно от них, а не от обросших деградантов, еле волочивших ноги по их земле.
Дорога шла в гору, с непривычки ноги одеревенели, ботинки и сапоги казались свинцовыми, а шинели оттягивали руки. Не прошли и километра, а все арестанты взмокли, хоть отжимай. Дорога была покрыта мелким гравием, по краям — кокосовые и манговые рощи, солнце в зените, духота и дикая влажность. Тело не дышало, словно намазанное тонким слоем вазелина. Кто-то во главе колонны выбросил шинель, охрана не обратила внимания. Подгоняли пока словами.
Справа — огромная лужа с мутно-коричневой водой, в которой, охлаждаясь, лежал буйвол, недалеко от животного — высокая повозка, набитая мешками. Два погонщика-индонезийца кланялись японцам. Один из конвоиров им что-то сказал и, получив ответ, потерял интерес к вознице. На всех языках арестанты спрашивали у местных о воде, сглатывая слюну и с жадностью смотря на грязную лужу. Те промолчали, застыв в поклоне, не смея поднять глаз, пока не прошла вся процессия, которую замыкал офицер.
Пройден еще километр пути, большая часть пленяг без шинелей. Санек захромал. Артем помог ему снять сапог, и он пока шел в одном. Володя на ходу отрезал большой кусок от своей шинели и две тоненькие полоски. Санек взобрался Артему на плечи, а Володя, не останавливаясь, намотал ему на ногу отрез, будто портянку, и закрепил тонкими полосками сукна. Конвойные с интересом посмотрели на русских, один из них снял флягу с ремня и демонстративно вылил из нее воду в рот так, что часть жидкости пролилась на рубаху.


Кто-то из пленных назвал его обезьяной. Японец, казалось, только и ждал этого. Он остановил процессию и, примкнув штык к карабину, угрожая, попытался найти сказавшего. Грудь у двух арестантов была в крови от легких проколов штыка. Подошел офицер и что-то резко сказал, конвоиры замерли. На ломаном английском офицер пояснил, что, дескать, скоро деревня и там будет вода. Это скоро длилось уже четыре часа. В голову колонны поставили тех, кто может держать темп, остальные плелись в конце. Колонна растянулась.
Свалился Херман, убеждая всех, что дальше идти не может. Офицер терпел минуту, другую и начал методично избивать ногами лежавшего на земле пленягу. Конвоиры взяли карабины на изготовку, арестанты, сцепив зубы, молча смотрели на эту картину. Вдруг из толпы пленяг раздалась громкая речь:
– Тет то сумимасэн га. Ватакуси ва кайн. Мо то я суй но ва аримасэн ка?
Офицер занес ногу для удара и замер в таком положении. Конвоиры несколько секунд приходили в себя, после чего начали что-то спрашивать у арестантов. Сами арестанты, узнав голос, оглядываясь, искали глазами Вову.
Выйдя из строя, Вова повторил тираду японских слов. Рассмеявшись, офицер переспросил что-то. На все последующие вопросы Вова отвечал одинаково: вакаранай. Тогда офицер начал медленно вытаскивать пистолет. Недолго думая, Вова постелил свою шинель на землю и перетащил на нее Хермана, попросил принести ему сухой дрын, валявшийся невдалеке, и правдами и неправдами прикрепил люльку к палке. Получились неплохие носилки. Позвал Любомира и вместе с ним, взвалив носилки себе на плечи, понесли товарища, словно убитого кабана с охоты.


Каждый из идущих рядом поблагодарил Вову, как смог, кто похлопал по плечу, кто головой мотнул. Подойдя поближе, Санек спросил:
– Володь, а что ты сказал?
– Он сказал,— негромко начал Артем,— «не тронь моего друга, косорылая обезьяна».
– Если б я знал такую фразу, то ляпнул бы ее обязательно. Я был в Японии семь раз, и, когда нас выпускали с парохода в город, строго по три человека, мне, как старшему группы, нужно было знать несколько слов, чтобы не заблудиться и купить то, что надо, и за недорого. А сказал я примерно следующее: «Эй, мужик. Я моряк. Нельзя ли подешевле?» На остальные вопросы отвечал: «Не понимаю».
– И чо, прокатывало?
– Видел же. Я еще считать умею до десяти.
Закончилась лесная чаща, и открылось пологое предгорье, на склоне которого были разбиты рисовые поля. Колонну останавили и заставили сесть на землю. Пленные повалились на живой ковер из папоротников, переплетенных с нависающими растениями тропического леса, замертво. Нескольким арестантам стало плохо под палящим солнцем, и их оттащили в тень. Конвой поднял четверых человек, которые собрали пустые котелки и, нанизав их на длинные бамбуковые палки, ушли через дорогу в низину. Ветер принес запах серы, от которого подташнивало.
Послышался громкий крик, Санек продублировал: «Змея!», но никто и не думал даже пошевелиться, лежали, как мертвецы на кладбище. Кричавший постоял малость и опять лег на место. Донесся звук моторов, по дороге проехали G1200. За рулем автомобилей — немцы. Последняя машина остановилась, и офицер, вытянувшись по стойке смирно, получил указания от вышестоящего начальства.
Пришли долгожданные водоносы, расплескивая драгоценную влагу. Просто чудо — все 33 котелка были нанизаны на палки. Умирали от жажды все, но давки не было, и каждый забрал свою посуду по-человечески.
– У нас бы уже все разлили и подрались,— заметил Вова.
Минутная тишина, и только слышались судорожные движения кадыков. Конвой подал команду встать, и пленяги поднялись с большим трудом. После выпитого закружилась голова, создавалось такое впечатление, что организм выдавливает воду из всех щелей. Даже ступни ног казались вспотевшими. Несколько человек не могли встать, среди них Нильс и француз. Жан все-таки нашел в себе силы подняться, встал, качаясь. В черном берете и с бородой, он напоминал раненого Чегевару.


К сожалению вставших, шинелей уже не было. Володе пришлось показывать, как делаются волокуши. Наломали длинных веток, связали их вместе лианами и, положив на них немощных, поволокли по дороге. Послышались лай собак и кудахтанье кур, справа показались бамбуковые хижины с соломенными крышами. Голые темнокожие дети гонялись за черными поросятами, смеялись и падали в лужу. Поросята были худые и проворные, как собаки, брюхо у них свисало до самой земли.
Арестанты, кто с тоской, кто со слезами на глазах, смотрели на эту картину. Метров через сто оборвалась люлька, в которой покоился Херман. Любомир с Володей вздохнули облегченно. У Хермана от удара о землю проснулась совесть, и ему пришлось идти самостоятельно. Бревно с куском шинели Володя на всякий случай нес с собой.
Подошли к огромной выжженной поляне, которая почернела от сильнейших взрывов и пожара. Вдоль дороги стояла сгоревшая военная техника. Автобус, три грузовика и два легких танка. На фоне сгоревших грузовиков танки казались игрушечными. Маленькие башенки были смещены влево, ни катков, ни гусениц, ни пушек с пулеметами.
– Что за ведра? — поинтересовался у Артема Вова.
– Кажись, америкосы, Мармон-Харрингтон, четверка, отстой. На них кнопка пуска двигателя стояла позади механика-водителя, и он в самый неподходящий момент, дергая рычагами управления, упирался в нее спиной или локтем и глушил мотор, может, и с этими то же самое приключилось.
– А чо у него за разорванная бочка на корме, неужто бак?
– На топливный бак не похоже, скорее всего, это сбрасываемая емкость с огнесмесью для огнемета. Поэтому и поляна вся выжжена под ноль.
Колонна из-за волокуш растянулась еще сильней. Конвоиры начали злиться, понимая, что не укладываются в график. Арестантов догнали две повозки, запряженные буйволами.
На спине у одного из животных, словно погонщик, сидела ворона. На повозке — немецкие бочки с бензином. Офицер приказал уложить всех доходяг рядом с бочками. Темп у колонны возрос.


Володя заставил Санька примкнуть к немощным и дал ему в нагрузку шинель с вещмешком. До красот вокруг никому не было дела, вечерело, и начали свирепствовать москиты. У многих арестантов на руках и шеях вздулись крупные красные волдыри. Надев на головы москитные сетки, конвоиры шли и в ус не дули. Еле волоча ноги, пленяги косо посматривали на повозки, но там мест не было, лежали даже на бочках. К конечной цели путешествия подошли, когда уже наступила ночь.
У Артема во время перехода была шальная мысль, что Вова не прав и они попадут на какой-нибудь сборный пункт с человеческими условиями житья, но, увидев огромный периметр, огороженный колючей проволокой, и двухэтажные сторожевые вышки, Артем понял, что Вова, как всегда, оказался на высоте.
Лагерь имел вид прямоугольника 200 х 150 метров, огороженного одним рядом колючей проволоки. По периметру ограждения стояли четыре сторожевые вышки. Все пространство лагеря было разделено на три части. В дальней от ворот стороне находилось пять длинных хижин, в которых жили военнопленные, около 350 человек.
Каркас хижины был сделан из прочного дерева, пол и стены выложены бамбуком, крыша покрыта листьями кокосовых пальм. Пол хижины, для лучшей вентиляции и защиты от ползающих тварей, приподнят над землей сантиметров на 60, три проема вместо окон затянуты противомоскитной сеткой.
Жилище пленяг было огорожено внутри лагеря колючей проволокой, за ней — еще две хижины, которые были отданы под лазарет, и третья часть лагеря — кухня с примыкавшими к ней казармами охраны. Трава вокруг лагеря была скошена до самого леса.
Войдя в ворота лагеря, колонна прошла казармы, электростанцию и кухню с шумевшим парогенератором. Вокруг было темно, светились только два прожектора у дальних вышек, оставляя своими лучами в облаках белые пятна.
Заставив сгрузить бочки с повозок, конвоиры зажгли лампочку у туалета, объяснив, что ночью тому, кто выйдет из жилища, сделают «пиф-паф», и конвойный приставил для убедительности карабин к Нильсу, посчитали по головам и загнали в одну из хижин лазарета.


В хижине было темно, потолкавшись немного, попадали там, где стояли. На полу валялись пустые мешки из-под риса вместо матрацев. Жесткие ребра половинок бамбука, из которого был сделан пол, впивались в спину, как лезвия ножей. В мелких сетках на окнах — дыры, и москиты чувствовали себя в хижине хозяевами. Через минуту-другую послышался храп и стон.
Наутро большая часть пленяг, в том числе и русская тройка, не смогли подняться, и лежали то в ознобе и холодном поту, то с высокой температурой и бредом. Два человека умерло, пятеро с острым приступом дизентерии не отходили от туалета, у двоих появились язвы на ногах. Треть арестантов, относительно здоровых пока, ухаживала за остальными.
Ближе к обеду пришел доктор из лазарета. Высокий худой австралиец, одетый, как и большинство австралийцев, в залатанные шорты, дырявые носки до колен, драную рубашку с коротким рукавом и широкополую зеленую шляпу, заляпанную жирными пятнами. На ногах у доктора были самодельные сандалии, сделанные из дерева и куска ткани.
Осмотрев большинство больных, он вынес вердикт: малярия, дизентерия, и немного успокоил, что дня через четыре, если у кого-нибудь опухнет и покраснеет лицо, еще и желтая лихорадка. Порекомендовал хинину, которого нет, и обязательно кипятить воду перед употреблением.
Здоровая часть пленяг занялась кипячением, разведя с разрешения охраны костер и набрав на кухне воды.
Два тощих полуголых австралийца принесли термос с обедом, каждому досталось по половнику риса.
– А хлеб дадут? — поинтересовались норвежцы.
– Дадут,— хмуро улыбнулся один из рабочих кухни, подтягивая лохмотья, оставшиеся от шорт,— бамбуковой палкой по голове.
От австралийцев норвежцы узнали, что находятся в северной части острова Целебес* в 50 километрах от города Манадо. Из 350 пленных, попавших в лагерь в начале января, 10 человек — американцы, пять — британцы, остальные — австралийцы. Часть пленяг работает на строительстве тоннеля в двух километрах от лагеря, другая часть восстанавливает аэродром. Кормят в основном рисом, изредка — соевыми бобами и супом, раз в неделю — червивый кусочек мяса.
– А кофе? — спросил один из поляков.
– Кофе варим сами,— и, сделав паузу, доктор добавил: — Жарим рис до черноты и кипятим. Не хуже бразильского, поверьте.
После обеда в хижину вошел охранник; пробежав глазами по лежавшим на полу телам, взгляд его остановился на Володе:
– Анатава? — спросил японец.
– Ватакуси ва Вова,— ответил Володя.


Японец бросил ему пачку таблеток и ушел. Имея отрицательный опыт злоупотребления медицинскими препаратами в красной оболочке, Вова начал внимательно изучать надписи на упаковке.
На красном фоне белыми буквами по-английски было написано: «20 таблеток, 40 центов». Это все, что он смог перевести. Дальше следовало: «HIUS CASCARA QUININE COLD TABLETS». Повертев в руках пачку таблеток, он передал ее Саньку. Многие в хижине с интересом наблюдали за происходившим. Взяв в руки упаковку, Санек сразу повеселел:
– Это хинин.
Несмотря на то, что температура у многих уже спала, каждый в хижине выпил по половинке таблетки. Херману, Любомиру и еще нескольким арестантам дали по целой. Скривившись от горького вкуса лекарства, Вова взял котелок с остывшей кипяченой водой и понес дозу Херману.
Норвежец был в подавленном состоянии: первый день его рвало, во второй был озноб, на третий поднялась температура. Володя, как мог, ухаживал за товарищем, но организм Хермана не хотел бороться с болезнью. Лишь однажды Херман заинтересовался Вовиными словами, и взгляд его ненадолго оживился.
Перед сном, заткнув дыры в москитной сетке тряпьем и устроив из хижины газовую камеру, Вова, задыхаясь дымом от сырой травы и листьев, обратился к Артему:
– Слухай, Артем, там к Херману, похоже, п...ц подкрадывается, не ест ничего, температурит какой день, взгляд потускнел. Жалко парня.
– А я чем помогу? Я не доктор.
– Я ему пообещал, чтоб не помирал, радиоприемник Ильича из подножного говна собрать.
– Собирай, говна, что ли, надо?
– Ладно тебе, ты ж на все руки мастер. Блоки ABS паял, которые никто не брался ремонтировать, электробензонасосы вазовские на «мерседесы» и куда ни попадя устанавливал, а тут какой-то сраный радиоприемник. Я где-то читал, что гефтлинги в Освенциме приемник собрали в помойном ведре.
– Где ж тут помойное ведро взять? Везде сплошной бамбук.
– Ну так что?
– Дай время подумать.
– Спасибо, Артемушка, век не забуду. Санек куда делся?
– Ты ж ему сам задачу поставил следить за дымом под днищем нашей халупы. Москитов отгоняет.
– И то верно, нех...р тут без дела валяться.
На следующее утро после котелка горячего «кофе» Артем подошел к Володе.
– Записывать будешь или запомнишь?
– Чо, список большой? Говори уже, ну.
– Все детали приемника можно сделать самим, за исключением антенны и динамика. С антенной в принципе есть мысль использовать периметр «колючки», а вот с динамиком посложнее. Необходимо вот что: любой трансформатор, карандаш, консервная банка, два маленьких гвоздя, круглая деревяшка диаметром 50 мм, фольга и бумажная обертка от шоколада или конфет.
– Ну ты даешь! Я тебе всю эту ботву, кроме трансформатора, найду, не выходя из барака. А транс я на сгоревшей поляне видел, напротив танков, хрень какая-то паленая радиотехническая валялась. С союзничками побазарить придется, их по этой дороге на аэродром водят. Если чо, может, и им пообещать приемник? У нас ничего ценного уже нет, рейхсмарки тут на х... никому не нужны, только баксы и рупии котируются. Вот же бл..., опутали весь мир своей зеленью.
– Обещай им, чо хош, главное, трансформатор с проводом диаметра не больше 0,3 мм.
– Началось! А если они будку трансформаторную приволокут, на которой провод толщиной с руку?
– Да х... с ним, любой пусть несут.


Следующий день начался с обхода доктора. Осмотрев тяжелых больных, доктор подошел к одному из поляков и о чем-то спросил. Поляк показал в сторону Санька.
Санек собирался заняться постирушками, подошла его очередь на использование эмалированного тазика. Он снял с себя всю одежду, оставшись в белой набедренной повязке и расчесанных укусах, прихватил тазик и хотел спуститься по лестнице, когда его остановил хриплый голос доктора. Поговорив с австралийцем, Санек показал на лежавшего у окна Володю.
Сказав доктору при обходе, что еще плохо себя чувствует, Володя соврал. Молодой организм справился с болезнью, и Вова просто кранковал, хотя всех вновь прибывших пока на работы не выводили. Слоняться рядом с лазаретом не разрешали, поэтому все, и больные, и здоровые, находились в хижине.
Вчера через австралийцев, работавших на кухне, Вова передал свои пожелания, и вот уже утром его ищет доктор. Вова сразу обратил внимание на одежду доктора, первые дни он приходил в рубахе с коротким рукавом, сегодня же, ужасно потея от жары и влажности, он тем не менее был в теплом кителе с накладными карманами.
Косо взглянув на набедренную повязку Санька, Вова попросил его встать у двери на шухере и сразу перешел к делу.
– Принес? — спросил по-немецки Вова.
Подозрительно осмотрев всех лежавших, доктор глянул на дверь и расстегнул пуговицы на кителе. На торчавших из-под кожи ребрах австралийца был намотан зеленый телефонный кабель. В одно мгновение с доктора стянули китель, смотали провод и спрятали в мешок.
– Санек, спроси у него про трансформатор,— сказал Вова, посматривая в окно.
Долго объясняясь с австралийцем, Санек пожал плечами и пояснил, что трансформатора не будет.
– Чо скажешь, Артемий? — засуетился Володя.
– Значит, нужен магнит.
Поняв, что от него требуют, доктор отрицательно замотал головой.
– Хрен с ним,— отрезал Артем и, подтянув к себе вещмешок с собранными деталями, добавил: — Тогда нужен еще один карандаш, консервная банка и бумага с гвоздиком.
Подумав немного, Артем начал давать распоряжения, а Вова распределял их между арестантами.
– Первое — надо замерить расстояние от хижины до «колючки». Второе — сделать заземление, прикрепив провод к стальному штырю или огрызку ложки, и вбить его под полом, пропустив провод по фундаментной стойке, и вывести сюда. И третье — снять изоляцию с оставшегося кабеля. Остальным я займусь сам. Да, и еще, вокруг хижины трава какая-то растет, в стеблях которой вязкое белое вещество, надо принести, будет у нас вместо клея.


Посчитав расстояние до ограждения и метраж заземления, оказалось, что на все про все осталось восемь метров многожильного провода. Освободив шесть жил от изоляции, Артем из четырех намотал на палку 240 витков, соединив жилы последовательно, и сделал шесть отводов.
Проклеив катушку, Артем взял из вещмешка маленький карандаш, легонечко вбил в его незаточенный конец тоненький гвоздик и намотал на него кусочек провода.
Вырезав в палке нишу под карандаш, он вставил с одной стороны ниши кусок консервной банки так, что при введении в нишу карандаша заточенная его часть упиралась в этот кусок, и прикрутил к нему проволоку.
– Индуктивность и полупроводник есть, осталось сделать конденсаторы и динамик с батарейкой,— перевел Артемины мысли вслух Санек.
В хижине стояла тишина, которую нарушали только жужжание мух и скрип бамбука под помиравшими. Они, поднимая головы, подсматривали за тем, как собирается радиоприемник Ильича.
Пока Вова отгонял бамбуковой мухобойкой назойливых насекомых, Артем, разложив кусочки фольги разной длины, приклеил к каждому по зачищенному проводку, положил между двумя пластинками фольги конфетную обертку и скрутил их в трубочку, обвязав ниткой. Сделав таких конденсаторов пять штук, он приступил к сборке динамика.
По мере изготовления деталей Санек комментировал происходившее, улавливая шепот товарища. Доктор стоял над Артемом с таким удивленным лицом, будто Кощей Бессмертный, впервые увидевший яйцо Фаберже.
Из двух склеенных тоненьких листов, вырванных из Библии, Артем вырезал круг, надрезал его до центра и склеил из него воронку. Достал экспроприированные у норвежцев милаговские открытки, сдул муравьев и, свернув одну из них в трубочку, намотал на конце катушку. Разрезав ножом второй конец на несколько частей, он вклеил туда бумажную воронку. Получился раструб вроде воронки с длинным горлом.
Свернул меньшим диаметром еще одну открытку и на ней тоже намотал катушку, приклеив ее в центр третьей открытки, надел на нее раструб с воронкой. Получилась катушка в катушке. Прикрепил раструб тоненькими полосками, оставшимися от библейской бумаги, к открытке так, что, потянув за воронку, катушка на раструбе свободно перемещалась вверх и вниз поверх приклеенной катушки.
– Динамик готов, теперь примемся за батарейку.
– А как же магнит? — спросил доктор, рассматривая «похудевшую» Библию на польском языке.
– Будем использовать электромагнит, эта та катушка, которая приклеена к открытке. Осталось присоединить к ней батарейку.
Заглянув в консервную банку и выбросив из нее паука, Артем ножом проковырял отверстие в крышке для карандаша. Аккуратно разрезав карандаш на две половинки, он вытащил из него графитовый стержень, прикрепил к нему маленькие деревянные кусочки от двух его половинок и просунул графитовый стержень в отверстие крышки. Получилась консервная банка, внутрь которой через крышку вставлен графитовый стержень. Закрепив один проводок на графите, другой прикрутив к самой банке и почесав щетину на щеках, Артем произнес:
– Теперь нужен электролит.
– Охренеть,— начал возмущаться Вова,— вот сейчас все брошу и пойду искать электролит. О нем базара не было.
Загадочно улыбнувшись, Артем взял «батарейку», подошел к двери, и только по звонкой струе, бившейся о стенки банки, арестанты поняли, что электролит найден.
– Смотри хрен себе батарейкой не отрежь, Кулибин,— улыбаясь, предостерег друга Вова.
Никто из пленяг не заметил, как пролетело время и на пороге хижины появились баландеры с ушатом риса. Санек не дремал на посту и предупредил Вову заранее. Спрятав содеянное и съев молча порцию риса, Артем приступил к самой ответственной части проекта — сборке.


Соединив все части приемника, кроме нескольких конденсаторов и батарейки, Артем вытер о волосы на голове вспотевшие руки и легонечко коснулся проводками батарейки катушки динамика. В хижине стояла такая тишина, что можно было услышать, как у тяжелобольных, причмокивая, сосут кровь комары. Раздался еле слышный щелчок, и у динамика слегка задрожал раструб.
По хижине пробежала волна радости, такого восторга в глазах арестантов Вова не видел с Елгавы. Артем был недоволен громкостью и для усиления ее присоединил к динамику параллельно конденсатор. Щелчок стал отчетливей. Откровенно радуясь, Вова потирал руки и приговаривал:
– Давай же, Артемушка, лови,— и, подражая голосу Левитана, с суровым лицом продолжал: — От советского информбюро, сегодня ночью под мостом поймали Гитлера с хвостом.
И смеясь от детской шутки, искал поддержки, заглядывая каждому в лицо. Но все взгляды были устремлены на Артема, а у того что-то не получалось.
Он несколько раз отсоединял и присоединял конденсаторы к отводам индуктивности, но ничего не происходило. С Артема градом лил пот, он с трудом поднимал глаза на товарищей и тут же отводил взгляд, видя, как надежда в их глазах превращается в разочарование.

У Вовы бурная радость резко перешла в нервозность, и дальше было непонятно, шутит он или брюзжит.
– Чо, не фурычит? — наморщив лоб, начал Вова.— Что же ты, братан, гаджет нам китайский впарить решил? Давай, Артемушка, шевели электронами, а то меня англосаксы на счетчик поставят.
– Ничего не понимаю, все собрал правильно, а звука нет. Ты кого антенну крепить посылал?
– Поляка.
Маленького роста мужик с язвами на лице, жестикулируя руками, пытался что-то объяснить Саньку на немецком.
– Ты к чему, м...ла, провод привязал? — обратился Вова к поляку и Саньку одновременно. Санек перевел, но, видимо, без «м...лы», раз собеседник не обиделся.
– К столбу,— ответил поляк.
– Володь,— остановил товарища Артем, зная, куда скажет привязать поляку провод Вова,— он же не электрик.
– А я электрик? Медный провод прикрутить к деревяшке — нормально?
Посовещавшись, решили доверить эту процедуру Саньку и Максу. Санек разложит шмотки перед стиркой подальше от антенны для отвода глаз, а Макс, будто разговаривая с пленягой через «колючку», прикрутит провод к стальной «колючке».
В хижине было слышно, как Санек поздоровался с кем-то из пленных и нарочито громко уронил таз у лагерного огорода в стороне от антенны. Все взгляды были обращены на дверь, ждали Макса. И тут вдруг сначала Нильс резко посмотрел на потолок, а потом и других арестантов заинтересовал нехарактерный для хижины звук.
Это было шипение, и оно исходило из динамика. По лицу Артема текли слезы. Дрожащими руками он постепенно подсоединял первый конденсатор ко всем отводам катушки, намотанной на палке, потом следующий. Скрепив кондеры параллельно, снова проделал то же самое, и вдруг динамик захрипел женским голосом, да так громко, что Артем, испугавшись, отдернул руку и выронил на пол деталь. Сердце бешено билось в его груди. Он с тревогой посмотрел на входную дверь и, подняв конденсатор, снова прикрутил его к отводу.


На фоне шипения и помех было четко слышно, как приятный женский голос произнес: «Радио Токио». Фраза закончилась, и зазвучала джазовая музыка. Когда прошли первые минуты оцепенения, доктор встал на колени перед динамиком и повторил несколько раз: «токийская роза», и действительно, голос девушки был настолько нежным и чувственным, что перенес арестантов в мир грез.
На Санька накатила волна глупого счастья, и похож он стал на иностранца, прожившего свою жизнь без проблем и забот. Остальные пленяги, включая и Вову, замерли, как на моментальном фото.
Говорила девушка по-английски, с небольшим азиатским акцентом, поэтому хорошо понимал ее только доктор. Надо отдать должное полиглотским способностям Санька. Он не отставал от австралийца и, что мог, то переводил сначала на немецкий, потом специально для Вовы — на русский.
Дикторшу звали Сиротка Анна, и рассказывала она о всякой х...рне таким задушевным голоском, что все казалось чистой правдой. Рассказ был о том, как тяжело солдатам в плену, как американский генерал бросил на произвол судьбы целую дивизию на островах, как жены и сестры американских солдат спят с теми, кто не ушел на фронт, с какой страстью их белые девушки заглядываются на чернокожих парней. Своих солдат Сиротка Анна называла «сыны Ямато»*, а врагов — «презренными англосаксами, которые грабят народы Азии и превращают в свою собственность Тихий океан».


Иногда речь ее прерывалась песней или джазовой композицией, и доктор сразу угадывал исполнителя: Дюк Эллингтон, Бенни Гудмен, Гленн Миллер. Одну песню узнали все — Марлен Дитрих пела свою знаменитую «Лили Марлен» на немецком.
Через некоторое время голосок сиротки сменили на баритон сиротинушки, который поприветствовал от лица японского народа всех угнетенных акулами с Уолл-стрит. Дальше диктор спрашивал: «Почему вы отправляете своих сыновей на смерть ради ваших хозяев-капиталистов? Верните их домой, пока не поздно!»
После этой фразы перевод у Санька разладился, вход пошли жирные коты, кровожадные куклы Вашингтона, глоток свободы был малость загажен, и арестанты ждали только музыку. Горячо пожав Артему и Вове руки, доктор ушел. Приемник уложили в вещмешок и решили на завтра припрятать под полом, выведя в хижину только динамик и батарейку.
Первый раз за несколько дней Херман поел и выглядел бодрячком, зато Любомир был очень плох. Все с нетерпением ждали следующий эфир, и после ужина, понизив громкость, отсоединив кондер от динамика, Артем снова завел приемник Ильича. Вечерних аппелей в хижине не проводили, поэтому слушали музыку до ночи, пока не пошел ливень.
Все, кто мог свободно передвигаться, разделись догола и вышли из хижины. Это была единственная возможность смыть с себя грязь и пот. Душ находился за колючкой у австралийских бараков, и бак его наполняли вручную раз в три дня. Очередь на помывку занимали за месяц.


В семь утра следующего дня на пороге хижины уже стоял гладко выбритый доктор. На левом рукаве у доктора была надета белая повязка с надписью: «Капитан Купер». В требовательной форме доктор просил Артема нарисовать схему приемника Ильича, потому что он воспроизвел по памяти все, что делал Артем, но ничего из этого не получилось.
Погрызя карандаш, Артем сплюнул и набросал доктору на открытке схему детектора. Немного остыв, Купер попросил еще милаговских открыток, польскую Библию, и после того, как все его пожелания были исполнены, он на радостях решил поделиться секретом.
Австралиец подслушал недавно разговор японских офицеров относительно вновь прибывшей рабочей команды из Европы.
– Они называли вас «бревнами»*,— говорил австралиец,— и привезли сюда не для работы, а для чего-то другого — для чего, и сам не знает.
Херман поинтересовался:
– Называли здесь кого-нибудь «бревнами» раньше?
Отрицательно помотав головой, Купер засобирался и ушел в хорошем расположении духа.
– Мы бревна, а он радуется. Дожились, бл..., до седой м...ды, кем только не были: у фрицев — унтерменшами, у косорылых — бревнами, у большевиков — быдлом. Куда русскому крестьянину податься, чтобы человеком помереть? — высказал Вова вслед уходившему доктору.
На следующий день «бревна» с радио отошли на второй план — умер Любомир. Пусто стало в хижине без большого доброго человека. Всей командой просились идти его хоронить, в итоге старший охраны, кореец по национальности, в звании соте**, пошел на встречу и не стал ждать санитаров из похоронной команды, а выбрал из всех Вову с двумя поляками. Вове, похоже, всю жизнь польский крест нести.
Взяли покойника, лопаты и под пристальным оком корейца похоронили товарища не в общей могиле у зарослей, а рядом с шикарной отдельно стоявшей пальмой и поставили из веток крест. Вова сказал, что Любику бы понравилось место.


В хижине помянули Любомира минутой молчания и до обеда не включали радио. После обеда, выставив «часового» у двери, слушали «Радио Токио» до ужина: другой радиостанции поймать не удавалось. После ужина вновь пришел Купер, его было не узнать, он нервничал и разговаривал с Артемом, как с подчиненным. Вове это не понравилось, но Артем просил не вмешиваться. Что-то у них там не срасталось со схемой, доктор после гневной речи извинился и в виде примирения достал из кармана шорт пачку Camel.
Видно было, что он меньжуется и говорит недомолвками, наконец, решившись, он предложил Артему продать радиоприемник. Санек перевел, и в хижине воцарилась гробовая тишина. Каждый переваривал сказанное союзничком.
Внутренние противоречия рвали Вовину душу на две части. Первый внутренний голос заставлял Вову дать Куперу по е...лу, второй, удрученный опытом жизни в нескольких лагерях, разъедал мозг вопросом: а что он предложит за радиоприемник? Жизнь научила Вову не торопиться, и он вопросительно посмотрел на Артема.
– Надо все хорошенько обдумать,— сказал товарищ.
– Х...ли тут думать, за кого они нас держат?
– У них другой менталитет, они друг друга жрать не станут. Красный Крест не даст.
– Ты это к чему?
– К тому, что вот если продадим «глоток свободы»,— мы п...доры, и не продадим — мы тоже п...доры, как бы ты ни объяснял ни норвежцам, ни британцам, ни американцам с австралийцами. Мы по-любому крайние.
– И чо же делать?
– Либо подарить, либо помочь собрать еще один приемник.
– Сит даун, слышь ты, Айболит,— обратился Вова к доктору, постукивая мухобойкой по циновке рядом с собой.
Присев, доктор скрестил худые ноги, демонстрируя взаимную открытость, в смысле отсутствие под шортами трусов.
– Санек, подгребай,— поманил рукой друга Вова.— Переведи ему, пусть подробно расскажет, как и что он делал.
Австралиец рассказал до мельчайших подробностей этапы сборки.
– Все вроде правильно,— резюмировал Артем.
– Все, да не все,— перехватил инициативу Вова.— Они ведь своим заокеанским умишком не понимают, что вся фишка радиоприемника Ильича — в свойствах русского электролита. Нассы ему в банку, Артем, и пусть п...дует с богом, бизнесмен х...ев.
Санек перевел, и доктор на полном серьезе попросил у сидевшего рядом банку.
– Завязывай, Вован, я ведь в банку нассал для прикола, можно просто солевой раствор использовать, тут в чем-то другом дело.
– Стоп машина, Санек, не переводи пока. Технический перерыв у нас,— изрек Вова.
Посидев молча минут пять, Артем задал доктору вопрос:
– Вот вы говорите: заклеил, приклеил, а чем вы пользовались при сборке конденсаторов?
– У нас в библиотеке есть сапожный клей.
– Я так и знал. У них в библиотеке! А у нас в бараке газ, а у вас? — начал нервничать Вова,— я как чувствовал, бл..., спроси: а в бадминтон случайно не играют?
– Нет,— просто и спокойно ответил доктор,— иногда играем в бейсбол.
– Ты как хочешь, Артем, а я его без «электролита» не отпущу.
Выслушав последние наставления с применением природного клея, доктор взял наполненную до краев консервную банку и ушел.


Следующим днем у европейских «бревен» был праздник живота. На радостях, что все заработало, доктор притащил сгущенного молока, джем, две банки сардин и коробочку местного табака.
Радость была недолгой: в конце недели после ужина пришел капрал, готе по-ихнему, пересчитал пленяг, сверил личные номера, держа в руках керосиновую лампу, и приказал собираться. Всех усадили в грузовую машину и повезли из лагеря.
Машина останавливалась несколько раз, водитель выходил из кабины и спрашивал что-то у конвойных, сидевших в кузове с арестантами. Те смеялись и пальцем показывали направление движения. По запаху сивухи, исходившему от конвоя, и неуверенным движениям водителя было понятно, что солдаты пьяны. Через два часа утомительной поездки Вова негромко сказал:
– Океаном пахнет.
И точно — еще через час пленяги почувствовали знакомое зловоние прибрежного рынка. Арестантов снова посчитали и повели по пирсу. Метров через пятьдесят стояло пришвартованное небольшое суденышко, бывшее когда-то рыбацким и переоборудованное в военный корабль. В лунном свете были видны стволы зенитных орудий. Бортовые огни были потушены, лишь загорелась лампочка у сходней при погрузке пленных на корабль, осветив на правом рукаве матроса круглую нашивку с двумя скрещенными красными якорями.
Спустившись в темный трюм, арестанты улеглись на палубу. Пахло углем и мочой.
– Света нет, параши нет, водой опять не запаслись,— как всегда, запричитал Вова.— Сразу договоримся, кому поссать, делает это либо в свой котелок, либо в носовой части трюма. Х...р его знает, сколько плыть.
После небольшой сутолоки успокоились и начали засыпать.
– Я у тебя хочу спросить, Сань,— обратился к товарищу Володя,— там, в хижине, когда ты стирался, на тебе юбка была белая, откуда она у тебя?
– Это не юбка. С капралом познакомился, Сусуму зовут, ну, ты знаешь мою тягу к языкам.
– Знаю, знаю, Искандер Ибрагимыч.
– Начал слова японские записывать и учить, культурой интересоваться. Посмотрел капрал на мои лохмотья и подарил исподнее с нательной рубашкой. Это набедренная повязка «фундоси» называется. У них проблемы с обмундированием, но, как видишь, не пожадничал.
– Смотри, как бы тебя за это бельишко не отсусумили, а потом и не отфундосили. Ты ж капрала подставлять не будешь, значит, скажут, что украл. Хоть у них вместо зондербараков клетка бамбуковая, но думаю, посидев в ней, мало не покажется.


Проснулись от резкого толчка и шума работавших двигателей. Один из пленяг в темноте полез по спавшим справить нужду. Послышались раздраженные голоса, узнать, кто поднял шум, трудно — мешал грохот в машинном отделении. Через несколько минут все стихло.
Сколько времени прошло с момента отплытия с острова Целебес, никто определить не мог. Последние часы Нильс обменял на сигареты еще у вахмана-итальянца.
На этот раз всех разбудил звон якорной цепи о клюз. Жара в трюме была как в преисподней. Хотелось пить, в горле все высохло так, что невозможно было сглотнуть слюну. Еще примерно час мучений, и в открытый люк кто-то, на жуткой смеси японского и английского, начал рычать команды.
Слов было не разобрать, похоже подъем, луч света из люка слепил глаза. Арестанты, не торопясь, поднимались по трапу на палубу. Сверху кричали, японцам не нравился темп выполнения команд. Кому-то из первых поднявшихся досталась звонкая пощечина.
За бортом был туман, видимость — метров сто. Корабль был пришвартован к деревянному пирсу, берега не было видно, пахло водорослями или тиной. Дым из трубы стелился по воде, смешиваясь с туманом. Сходни спустили, но арестантов держали пока на палубе — кого-то ждали.
Внезапно из тумана вышли четыре солдата и офицер. Даже издали можно было заметить явное отличие их экипировки от той, которую арестанты видели на японском конвое и моряках.
Все пятеро были одеты в легкие рубахи и полубриджи темно-зеленого цвета. На ногах у солдат были высокие коричневые ботинки с обмотками, у офицера тоже высокие ботинки на каучуковой подошве, только черные с крагами. Вооружены были солдаты складывающимися винтовками: на ремнях по два подсумка, фляга и короткий меч.
На портупее офицера были длинный меч шин-гунто, кожаная кобура и через плечо белый шарф смертника, показывающий, что он готов умереть за императора. Очень странным показались Саньку (это он объяснил арестантам про шарф и меч) длинные волосы, больше похожие на черные назатыльники от солнца, торчавшие из-под мятых кепи.


За все время нахождения в японском лагере ни у кого из военнослужащих Императорской армии Санек не видел таких длинных волос: все были бритыми или с коротким ежиком. Еще больше он удивился белому шарфу.
И тут Санек вспомнил, как интересовался доктор Купер подразделением, конвоирующим их команду из порта в лагерь. И, услышав в ответ, что во время следования никого из пленяг не убили, сказал, что нам повезло, и если бы конвой был из тайваньских горцев подразделения «Каору», то им бы не поздоровилось. Часть из них осталась бы в джунглях навсегда.
Санек поделился своими размышлениями сначала с Вовой и Артемом, потом с остальными арестантами.
Поступила команда покинуть корабль, и пленяги начали спускаться по сходням на пирс, где их ожидала пятерка воинствующих горцев, нисколько не похожих на конвой. Без каких-либо команд арестанты выстроились в две шеренги для аппеля.
Очень смуглое, с широкими скулами, каменное лицо офицера не предвещало ничего хорошего. Среднего роста, плотного телосложения, он обвел арестантов звериным взглядом и резко гаркнул что-то на японском. Пленяги, словно проходили учебку в Токио, четко повернувшись направо, пошли в ногу по направлению к берегу.
По слегка расширенным глазам офицера было заметно, что он не ожидал такой прыти от вновь прибывших, и, придя в себя, поплелся замыкающим в колонне.
Берег острова зарос манграми, словно зеленой стеной. Сквозь стену была прорублена просека и засыпана дробленым камнем. Недалеко от берега стоял грузовик, кузов которого был накрыт брезентом. Возле машины японцы сверили личные номера в сопроводительных документах и усадили арестантов в кузов.
В кузове было тесно, пленяги уселись елочкой на полу, друг за другом в три ряда. Большинство уже были босиком. От вида и особенно от запаха арестантов, судя по выражениям лиц конвоя, японцев выворачивало. Смотрели с презрением, но вели себя относительно нормально. Дорога пошла в гору, ни о воде, ни о куреве, ни о туалете, никто и не помышлял, виной тому был суровый вид конвоя.
По сторонам были непроходимые джунгли, и где-то вдалеке мелькала сине-зеленая полоска моря. Воздух насыщен солью и серой. Поднялся ветер, шевеля листья кокосовых пальм, и через несколько минут пошел проливной дождь.
Крупные капли дождя громко забарабанили по кабине, заглушая рев двигателя. Дышать становилось все труднее. На какое-то мгновение дождь полил как из ведра, машину начало заносить, и водитель сбавил скорость.


У одного из конвоиров были смоляные волосы с проседью, он посматривал на всех зло и часто сплевывал через борт. Последний раз сплюнул неудачно: слюна повисла на подбородке. Поняв, что облажался, он повернулся к арестантам, не стирая слюны, в надежде на чей-нибудь смешок. Но никто и глазом не повел, вроде так и должна висеть сопля у японцев.
Брезент на крыше в нескольких местах был дырявый, и вода по полу в кузове текла ручьями, в связи с чем задницы и вещмешки у пленяг намокли. После сильной тряски запахло мочой, кто-то воспользовался случаем и под шумок стравил излишки по-маленькому.
Конвой начал коситься на пленяг, выискивая виновника: поди разберись, кто нагадил, когда у каждого полж... в воде. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Посвежело, и дышать стало легче.
Часа через полтора автомобиль остановился, послышался краткий диалог на японском, в кузов залез низкорослый унтер и, посчитав арестантов по головам, разрешил ехать дальше.
Проехав несколько метров, пленяги увидели по обеим сторонам дороги железобетонные доты, шлагбаум и забор из колючей проволоки, уходивший в джунгли.
Еще через полчаса машина снова остановилась, водитель нервно посигналил несколько раз, и арестанты оказались перед двухэтажным зданием европейского типа.
Черепица на крыше и стены здания были выкрашены в зеленый цвет и сливались с местностью. Габариты строения определить было невозможно: видна была только фасадная часть. На первом этаже виднелись несколько деревянных дверей, на втором — три больших окна.
В десяти метрах — каменный трехметровый забор, полностью оплетенный лианами и тропическими растениями. С двух сторон огромных ворот — два зачехленных миномета, небольшое караульное помещение с японским флагом на флагштоке и навес, под которым лежала гора джутовых, соломенных и бумажных мешков с рисом и сахаром. Тут же множество железных ящиков, сейфы, коробки и паровой котел. Двор выложен камнем, грязи не было совершенно.


Появились еще пятеро охранников, все крепкие, низкорослые, у каждого на ремне кобура и многогранная резиновая дубинка. Принимал арестантов офицер в очках с небольшим брюшком и бритой головой. Он так смешно выкрикивал номера пленяг на смеси английского с японским, что большинству приходилось повторять номер по нескольку раз. Плюнув на неблагодарное занятие, офицер молча подходил к каждому и сличал номера жетонов с номерами в документах.
Свежесть после дождя постепенно вытеснялась запахом серы и тухлого мяса. Отсутствие решеток на окнах немного сняло напряженность пленяг, но запах падали при такой чистоте вокруг наводил на плохие мысли.
Проведя арестантов узким коридором в чистенький предбанник, им приказали раздеться догола. Все вокруг пропитано запахом дезинфекции и свежей краски. В течение часа три лысых и «немых» китайца в черных робах с номерами на груди постригли и побрили пленяг. Получив на всех три куска мыла, пахнущего фиалкой, арестанты вошли в душевую.





















Глава 2

За несколько месяцев до этих событий, в августе 1941 года, в небольшом японском городке Майдзуру, в дешевом ресторанчике у рыбного порта было немноголюдно. Из десяти маленьких столиков были заняты чуть больше половины. На улице моросил дождь, порывистый ветер то и дело приоткрывал входную дверь, и вечерние посетители поворачивали головы на звук колокольчика, висевшего над ней. За столиком в дальнем углу сидели два господина.
Небольшого роста сухощавый старичок с открытым лицом и тоненькими усиками и мужчина плотного телосложения с грубыми чертами лица и мощной шеей. Старика звали господин Акира.
Он был одет в строгий черный костюм, из кармана которого выглядывал белый платочек. Напротив него сидел тридцатипятилетний майор медицинской службы господин Мацуда. Мятый серый костюм с белой рубашкой сковывал все его движения, и майор постоянно двигал плечами, пытаясь освободиться хотя бы от пиджака.
Достав кипу листов из кожаного портфеля, лежавшего на коленях, и прихлебывая из чашечки саке*, Акира что-то спрашивал у собеседника. Изрядно захмелев, Мацуда, тем не менее, уверенно отвечал на все вопросы Акиры. Мужчины знали друг друга больше десяти лет. Акира, тогда еще полковник, использовав свое высокое положение в секретном отделе Квантунской армии, вытащил двенадцать лет назад молодого выпускника Токийского императорского университета из грязной истории.
Пьяный Мацуда в порыве ярости избил двух женщин в одном из заведений Токио и был обвинен в непредумышленном убийстве гейши, после чего арестован. Ему грозил тюремный срок, и вся его карьера была под угрозой. Используя подкуп и связи в высших эшелонах власти, Акира вызволил подающего большие надежды медика из-под стражи.
Его отдел занимался перспективными молодыми специалистами в области бактериологии, и поэтому информацию о следственных действиях Акира получил вовремя. Поняв безвыходность ситуации, Мацуда, отдавая все силы и здоровье, трудился теперь не только на благо Родины, но и лично на господина Акиру.
В 1934 году Мацуда был направлен в секретный научно-исследовательский центр подготовки и ведения бактериологической войны на юго-востоке Харбина* и обучался там до 1938 года. Годом позже секретный центр перебазировался на 20 километров южнее в поселок Пинфань и был объявлен особой зоной Квантунской армии.
Площадь зоны составляла порядка 50 кв. км и включала в себя аэродром, две электростанции с парогенераторами, жилые помещения на 2 600 человек, учебный центр, множество лабораторий, складов, крематорий и тюрьму. Вся территория по периметру была ограждена рвом и несколькими рядами колючей проволоки.
В этот год Мацуда вновь отличился. Одна из вольнонаемных китаянок, работавших в одном из отделений центра, приняла яд. При вскрытии обнаружилось, что китаянка беременна и яд, которым она отравилась, был доступен только начальнику 2-го отдела и его заместителю.
Начальник 2-го отдела все свое время проводил на испытании бомб, создаваемых центром, и проживал с женой в семейном общежитии. Времени на амурные дела у него просто не было, Мацуду же постоянно видели в обществе красивой медсестры из госпиталя, отравившейся накануне. Дело снова замяли.
Занимая должность заместителя начальника второго отдела, отвечавшего за разработку практических методов ведения бактериологической войны, Мацуда не был стеснен в средствах и жил припеваючи, прожигая все деньги в трущобах Харбина. Родители Мацуды умерли во время следствия по делу гейши, не выдержав позора, оставив отпрыску большой дом на окраине Токио. Семьей он не обзавелся, и триста иен жалования в месяц хватало с лихвой на все увеселительные мероприятия, которые он мог позволить себе ввиду повышенной секретности не так часто.


Смерть китаянки нисколько не смутила Мацуду. Он знал, что все вольнонаемные рабочие рано или поздно умрут в стенах центра, и относился к ним подобающе. Жил Мацуда в холостяцком общежитии на втором этаже и в начале своей карьеры был поражен не обилием трупов подопытных арестантов, так называемых «бревен», зарываемых на скотомогильнике, а удобствами в самом центре.
В своем доме в Токио он и мечтать не мог не то что об отоплении, а даже о канализации. Здесь же в каждом помещении были батареи центрального отопления, канализация, в туалетах унитазы с туалетной бумагой; горячая вода лилась из крана при легком прикосновении к вентилю. О таких условиях он не мог мечтать и во сне, и если к этому прибавить жалование и кормежку, которая была здесь на убой даже в тюрьме, то Мацуда по японским меркам попал в рай. Но все-таки, учитывая специфику работы, это был единственный в Маньчжурии комфортабельный ад, хоть и облицованный белой керамической плиткой.
Факт обильной еды и комфорта объяснялся очень просто. Квантунская армия боялась бактериального заражения в самом центре, где производились бактерии чумы, холеры, проказы и сибирской язвы, поэтому канализация использовалась как средство профилактики бактериального заражения. Постоянная температура была необходима для размножения бактерий, а сытные бульоны из вареного мяса были питательной средой для выращивания этих и других бактерий.
Практически весь первый этаж квадратного трехэтажного здания с трехметровыми потолками, стоявшего в центре зоны и называвшегося блоком «ро», занимал четвертый отдел, представляющий из себя фабрику по производству бактерий. Из четвертого отдела продукт в тяжелых металлических сосудах транспортировался на склад. Следующим этапом занимался специальный отдел, работники которого заведовали виварием и тюрьмой.
Крысам и «бревнам» в лаборатории прививали чуму. Из чумных крыс впоследствии вычесывали блох, а у зараженных «бревен» вырезали внутренние органы, из которых получали вакцину или просто использовали в исследовательских целях.
Мацуда подробно описал производственный процесс и жизнь в блоке «ро», но Акира заострил внимание только на двух моментах. Первое: как Мацуде пришла мысль об использовании керамики в бактериологической бомбе, и второе, самое важное: Мацуда не написал всех подробностей работы специальной лаборатории под руководством вольнонаемного молодого профессора Такаши.


Раз в год Мацуде, одному из немногих в центре, давали двухнедельный отпуск. Приехав в один из городов Японии, который указывал в письме Акира, и, зайдя в какое-нибудь злачное место, оговоренное им же, Мацуда передавал письменный отчет и пояснял все непонятное устно.
– Слухи — это, конечно, хорошо,— щурясь, медленно говорил Акира,— но меня интересуют факты.
Мацуда попросил официантку принести папиросы, и через минуту девушка стояла у столика. Жалко улыбнувшись, она задрала юбку у левого бедра и стыдливо опустила глаза.
– Новенькая,— подумал Мацуда и нежно обхватил правой ладонью то место у девушки, где заканчивалась ягодица и начиналась нога так, что два пальца лежали на ягодице, а два — на ноге. Скользнув быстрым взглядом по густо заросшему лобку, Мацуда левой рукой, еле прикасаясь к упругой коже девушки, медленно вытащил папиросы и спички из-под резинки на бедре. Тело официантки покрылось мурашками, соски набухли и угрожающе торчали под белой блузой.
Теплая рисовая водка и яркий запах женских гениталий вскружили голову майору, но через несколько секунд он взял себя в руки, закурил и продолжил:
– С начальником центра генерал-лейтенантом Сиро Исии поначалу у меня сложились непростые отношения. Я понимал, что с Вашей стороны, Акира-сан, все было сделано достаточно корректно, чтобы человек такого ранга, как Исии, просто обратил на меня внимание. Позитивные тенденции начались после того, как меня назначили контролировать строительство мини-завода по производству керамических фильтров, запатентованных Исии.
Весь завод, по сути, одна печь, которую я расположил рядом с крематорием. Тонкостями технологии производства я овладел быстро, и качество фильтров меня действительно поразило.
Первый сделанный мной фильтр проверял сам генерал-лейтенант. Он взял еще теплое изделие и, не обращая внимания на четырех сотрудников, копошившихся рядом, вытащил член и отлил в заливную горловину фильтра, забрызгав постамент и свой белый халат желтыми каплями.
Через несколько секунд по стеклянной трубке из фильтра в пробирку полилась прозрачная жидкость. Вся производственная бригада, застывшая от страха, вздохнула с облегчением. Взяв пробирку, Исии посмотрел ее на свет и медленно, в несколько глотков, выпил содержимое. Постояв немного в раздумье и смотря на сотрудников, словно сквозь стеклянную стену, он негромко сказал: «Неплохо для начала», и еще через пару секунд: «Надо бы на сахар провериться».


В процессе отливки и изготовления фильтров оставалось много базового материала, и, услышав однажды о проблеме сбрасывания бомб, начиненных чумными блохами, я решил поделиться своими размышлениями с папашей Исии. Проблема была в том, что самолет с начиненными бомбами мог быть сбит врагом и упасть на свою территорию, и если поднимали потолок бомбардировщика, избегая тем самым снаряды зенитной артиллерии, то блохи дохли в разряженной атмосфере. Погибали они также и от высокой температуры взрыва самой бомбы.
Вот я и подумал, почему бы не использовать огнеупорный материал? Нашпиговать керамическую заготовку чумными блохами, можно вместе с крысами — для свежести и активности первых. С внешней стороны бомбы прикрепить небольшой заряд, взрыватель которого рассчитан на определенное давление, примерно на 100–200 метров над землей.
Бомба сбрасывается, за 100 метров до земли происходит маломощный взрыв, керамический корпус бомбы лопается, и блохи с криками «банзай»* безболезненно для себя падают на головы наших врагов.
При слове «банзай» Акира сморщился.
– Можно, конечно, и молча спрыгнуть.— Мацуда на минуту задумался, провожая взглядом официантку. «Может, пепельницу попросить свежую?» — подумал майор, гася окурок в маленьком фарфоровом блюдце.
– На следующий день,— продолжил Мацуда,— я встретился с господином Исии и рассказал о своих мыслях.
– И что он?
– Он спросил, не разговаривал ли я об этом с кем-нибудь еще? Я ответил «нет». Кивнул в благодарность, Исии принялся ворошить бумаги на столе, показывая, что аудиенция окончена. Через двое суток мне предложили должность замначальника 2-го отдела, а через месяц я получил внеочередное звание майора. Что же касается профессора Харбинского мединститута Такаши, работающего вольнонаемным в нашем центре, то, на мой взгляд, это очень интересная фигура, можно сказать, государственного масштаба.
Насколько я знаю, переговоры с ним велись в течение полугода, но безрезультатно. У него просто не было времени на общение, и ему приходилось выслушивать представителей военной медицины, стоя за операционным столом в виварии своего института, пересаживая сердце кролика обезьяне или наоборот. Но когда Такаши узнал, какие зверюшки обитают в наших вивариях, он был в пансионате «Береза»** через час.
– Меня больше интересует работа профессора вне основных постулатов центра, кстати говоря, переименованного на днях в Маньчжурский отряд 731. Я слышал, что он пренебрегает задачами отряда и делает многие опыты по своему усмотрению.
– Не сказал бы, что Такаши уделяет бактериологическим заражениям мало внимания. Он старается исследовать эту тему на клеточном уровне, благо знаний и целенаправленности ему не занимать. Распорядок его рабочего дня примерно таков: утро начинается с обхода «бревен», зараженных чумой, часть из которых он, забраковывая, готовит на вскрытие, другую часть лечит. Получив в прошлом месяце оборудование, сделанное в Германии специально для него, начал проводить эксперименты с кровью.
Два мощных насоса по перекачке крови и просвечивающий электронный микроскоп фирмы «Сиеменс» оплатила немецкая компания «Байер». И вот что интересно: в канцелярии я видел некоторые из его работ, они написаны на немецком языке.


Одно время у Такаши не было своей лаборатории, и он проводил многие опыты в секционной центра, расположенной на стыке многих отделов. Так что мне ничего не стоило следить за его исследованиями воочию. Как человек он не очень общителен, холост, за территорию центра не выходит и, вообще, создает впечатление специалиста, погруженного в науку с головой.
Я восхищался его тягой к пересадке тканей и органов. Движения Такаши настолько выверены и точны, что ему приходится во время операции надеяться только на себя, ибо такого уровня среднего медперсонала, какой нужен при пересадке человеческой печени, у нас просто нет.
– Какой процент выживаемости при таких сложных операциях?
– Доли процента, и те через какое-то время погибают. Такаши опережает нынешнюю медицину на десятилетия. Он понял принцип отторжения донорского органа у «бревна», и дело здесь не в группе крови, но в чем-то более глубоком и тонком. Вам ни о чем не говорит аббревиатура ДНК, уважаемый генерал?
– Вы желаете меня поэкзаменовать?
– Ну что Вы, господин Акира, нынешний век — век скоростей и открытий. За всем, что изобретено и открыто, угнаться невозможно никому. Согласитесь, каждый на войне мечтает остаться живым, и  многим везет, но что делать тем, кому, скажем, оторвало руку или ногу? Я заранее не беру повреждение жизненно важных органов, ибо это вопрос недалекого, но все же будущего. Донорских органов на поле брани хоть отбавляй, бери и пришивай.
Фокус в том, что организм отторгает все чужеродное, и пришитая рука или нога станет источником гангрены, а не новым, замененным органом. Это стало известно Такаши после 20-го или 30-го «бревна» у которого произошло отторжение органов и ткани.
Теперь перед операцией «бревну» полностью переливали кровь донора, и опять получалось то же самое. Потом он начал перекачивать донорский костный мозг — ситуация улучшилась частично. С появлением нового микроскопа Такаши все свободное время, а оно у него только ночью, проводит с новым электронным другом, исследуя клетки крови.
– Заменитель крови — одна из поставленных задач Такаши. Влиятельная организация союзников давно интересуется работой профессора и в начале будущего года планирует совместное исследование и финансирование в определенных и пока засекреченных направлениях.
На этот раз «бревна» будут арийского происхождения, и Такаши, вместе с Вами, уважаемый господин Мацуда, придется обустраиваться на новом месте.


В нескольких десятках миль от острова Целебес, на одном из многочисленных островов у подножия потухшего вулкана, подставная австралийская фирма достраивает огромный «гостиничный» комплекс, которым Вы, полковник, будете руководить.
– Полковник? Я не ослышался?
– Нет. Это не только моя рекомендация, а еще и пожелание господина Исии.
– Я рад служить своему императору.
Выйдя из ресторана, Мацуда уселся в одну из повозок рикш, стоявших вдоль дороги. Доехав до чайного домика Сумико-сан, он прихватил оттуда двух гейш в ярких шелковых кимоно с узорами в виде лилий, выпивку и поехал в самурайскую усадьбу, снятую им за 15 иен в неделю.
Большая усадьба встретила гостей темными окнами длинных караульных помещений; комнаты пустовали, Мацуда занимал лишь правую часть дома. Оправившись в ужасно вонючем туалете в саду, майор пошел наслаждаться утонченными танцами, как уверяла одна из гейш, впитавшими в себя основные традиции кабуки*.
Изрядно устав от театрального искусства и выпитого, Мацуда попросил поиграть ему на сямисэне**, принесенном девушками с собой, и пока одна из гейш демонстрировала мастерство игры на струнном инструменте, другая тренировалась раздувать японскую «флейту», да так, что крайняя плоть Мацуды иногда поскрипывала у нее на зубах.
Утром, выпив из деревянного ведра воды, Мацуда рассмешил девушек громким урчанием в животе и звуками «цудзуми»*** с ароматом тухлого рыбного паштета. Отложив чайную церемонию до лучших времен и заплатив гейшам по две иены за час, он переоделся в военную форму и поехал в порт.


На площади у административного здания военного порта стояли несколько автомашин, и постоянно подъезжали военные на рикшах и велосипедах. Уладив все дела по отбытию в отряд, Мацуда имел в распоряжении еще 48 часов отпуска, и майор решил, не теряя времени, посетить еще пару мест, которые с игривой улыбкой рекомендовал генерал Акира.
Во время поездки по городу, смотря на взмокшую спину рикши, Мацуда прокручивал беседу с генералом в голове и анализировал. Персонал центра, или, как по-новому назвал его Акира, «отряда 731»,— это большой клубок змей в террариуме, и за ним наверняка кто-то следит, и так же, как он, подает отчеты по инстанции. Несмотря на это, написал Мацуда генералу не обо всем. Он вспомнил, как был поражен невероятным с его точки зрения опытом, проводимым Такаши.
Все началось с посещения Мацудой продуктового склада, в холодильнике которого он случайно увидел цинковый контейнер с надписью на китайском: «Тайчжой, династия Мин». На вопрос Мацуды, что это, начальник склада, маленький толстый майор, пожал плечами и сказал: «Не знаю, начальство приказало не вскрывать. Через два дня заберут».
По прошествии двух дней на склад пришел офицер из хозяйственного управления с солдатами и, забрав контейнер, отнес его в секционную профессора Такаши. Секционная представляла собой большой холл с бетонными тумбами, служившими операционными столами. С приходом профессора в ней, кроме скальпелей, ножовок и ведер с формалином, постепенно начало появляться медицинское оборудование.
При вскрытии контейнера Мацуда не присутствовал, но, услышав о новом экспонате в «выставочной комнате», решил заглянуть туда по дороге в хозяйственное управление.
Огромный зал «выставочной комнаты» напоминал Мацуде краеведческий музей в Токио. На полках так же вдоль стен стояли стеклянные колбы с формалином, только в них находились не пресмыкающиеся, обитавшие у подножия горы Кумотари, а человеческие головы, владельцы которых нашли свой последний приют на местном скотомогильнике.


Раздробленные, расколотые, распиленные, изъеденные язвами всех цветов радуги лица разных человеческих рас смотрели на вошедшего к ним с каким-то зловещим интересом, будто присматривая себе спутника смерти.
Новый почерневший экспонат отличался от всех остальных возрастом его владельца. Голове, принадлежавшей женщине династии Мин, было около 750 лет. Губ на лице женщины не было, рот был приоткрыт, и казалось, что это единственный экспонат в зале, который, закрыв глаза и откинув голову в шапке, смеялся. Мацуда иногда вздрагивал, видя перед сном улыбку «Джоконды», как называл экспонат Такаши.
После «выставочной комнаты» Мацуда нашел Такаши в виварии. Надев специальный комбинезон, очки и марлевую повязку в пять слоев, майор подошел к большой клетке на постаменте, возле которой стоял профессор.
В клетке несколько голодных крыс проворно обгладывали часть туловища мумии. Застыв от наслаждения, Такаши смотрел на крысиный пир, словно голодный путник на трапезу обжорливых монахов.
Иногда профессор отрывал взор от клетки и подходил к металлической банке, стоявшей рядом. Он легонечко барабанил пальцами по ее стенке, будто по аквариуму, подзывая к себе любимую рыбку. Из банки, прикрытой мелкой сеткой, доносился еле слышный писк.
Из любопытства и не только Мацуда подошел и заглянул в нее. На дне, распятый особыми фиксаторами и облепленный тучей блох, словно мумия династии Мин, угадывался скелет крысы, обтянутый кожей. Мацуде показалось, что на крысиную морду были надеты темные очки: так много блох было в глазницах грызуна.
На следующей неделе Мацуда в столовой случайно встретил Такаши. Сев рядом и отхлебнув из большой пиалы наваристого супа, майор поинтересовался, чем была заражена мумия.
Выровняв палочками рис в своей чашке, Такаши закопал в нем часть зеленого горошка и выложил из оставшихся зерен извилистую цепочку.


— Многие из наших боссов,— начал он,— не желают мириться с законами природы и требуют от таких, как я, постараться изменить их,— Такаши сделал паузу,— законы, не боссов. Я несколько лет занимался изучением старения организма и сделал для себя много интересных выводов. Главный вывод в том, что стать бессмертным нельзя, но можно продлить жизнь, скажем, лет на 50 или 80.
– Вы хотите сказать, что обычный человек может дожить до 150 лет?
– Именно, и это не слова. В момент рождения в головном мозге человека запускается механизм самоуничтожения, конечная стадия которого приходится на семидесятый-восьмидесятый год жизни. Этот механизм продуцирует некое вещество,— профессор ткнул палочками в горошины,— которое условно назовем фактором старости.
Сначала я обнаружил его в клетках селезенки, немного позже и в других органах. В результате действия фактора старости в головном мозге постепенно нарушается питание нервных клеток — нейронов, что ведет к их гибели. Место погибшего нейрона заполняется соединительной тканью, которая в свою очередь разрушает связи между пока еще живыми нейронами. Ухудшается память, координация, появляются морщины, седые волосы, выпадают зубы.
– Извините, профессор, за прямоту, не вижу связи между нейронами и мумией, съеденной крысами.
– Вы торопите события, уважаемый коллега, хотя постараюсь объяснить короче. В теле мумии я нашел маленький белочек, очень напоминающий то вещество, о котором говорил, и теперь, чтобы повысить вирулентность найденной культуры, оно должно пройти тот же путь, что и чумная бактерия. Мы заражаем крысу; блоха, питаясь кровью грызуна, впрыскивает нужное нам вещество пациенту. В результате борьбы вещества с антителами, образующимися в крови и лимфе пациента, культура становится сильнее. Причем процесс первичного заражения крысы будет происходить несколькими путями: через пищеварительный тракт, кровь и путем прямого введения в селезенку и мозг. И если чуме в наше время можно еще что-либо противопоставить, то лекарства от старости не существует.
Представьте себе, что внезапно у солдат армии противника начали выпадать зубы, седеть волосы, а генералы забыли все, чему их учили в академии: это как раз то, о чем мечтает страна, желающая править всем миром. Для этого необязательно быть арийцем и выходить на связь с другими цивилизациями в Тибете, для этого всего лишь необходимо обладать технологией создания особо сильных культур.
– И их противоядием,— добавил Мацуда.
– Вы правы, это как раз то, что я упустил в нашей беседе. Но увы, обед закончен и надо работать, у нас еще будет время пообщаться.
Попрощавшись, Такаши ушел, а Мацуда еще долгое время думал о разговоре с профессором.
Отдохнув по полной программе последние двое суток, Мацуда с помощью старого университетского друга неплохо устроился в маленькой каюте парохода Джунио Мару, который с пассажирами и военным грузом следовал в Циньхуандао.


Взяв приличный запас виски и познакомившись на пароходе с вольнонаемными девушками, завербовавшимися работать в Харбине стенографистками, Мацуда весь рейс был в приподнятом настроении. Лишь изредка в целях проветривания организма он бродил по палубам, общаясь с экипажем судна на интересующие его темы.
В частности, его интересовало, зачем в трюмах судна делают дополнительный этаж из бамбука и для чего нужны на корме деревянные сходни, торчавшие на два метра в море.
Матросы на вопрос пьяного майора отвечали одинаково: «Ничего не знаем», а один из штурманов сказал прямо: «В Китае трюмы будут битком набиты ромуши*, а доски на корме — это гальюн на свежем воздухе. При хорошей качке можно и подмыться», штурман засмеялся и задраил перед носом майора дверь.
Прибыв в китайский порт, Мацуда еще трое суток добирался на перекладных до Харбина и, попав наконец в пансионат «Береза», два часа отмокал в ванне комфортабельного номера.
Добравшись до Пинфаня в наглухо затонированном автобусе, Мацуда понял, как соскучился по своему отряду и той вони, которую создавал отдел производства бактерий и которой было пропитано все вокруг.
Наутро, получив приказ о присвоении ему очередного звания, Мацуда с новыми силами принялся за работу. Зная от Акиры, что на новом месте ему придется работать вместе с Такаши, полковник все ближе и ближе сходился с профессором.
Однажды, зайдя в лабораторию Такаши, Мацуда был поражен изменениями, произошедшими за последнее время. К лаборатории были присоединены несколько помещений, и Мацуда попал в ту комнату, где стояла рентгеновская установка.
Бронированная дверь, хороший свет, большой микроскоп и операционный стол органично вписывались в недавно побеленные стены. На операционном столе лежало тело китайского мальчика лет тринадцати, нижняя часть которого была до пупка накрыта белой клеенкой, заляпанной кровью.
Кровь была везде: на кафельном полу вокруг стола, на самом столе, на белом халате профессора. На теле мальчика виднелся разрез, берущий начало где-то под клеенкой и упирающийся почти в подбородок. Голова его была обрита, и на темени зияла дыра размером с кулак, из которой, пузырясь, стекала в зеленый обшарпанный контейнер светло-оранжевая жидкость. Повсюду стоял запах крови и формалина.


За столом перед микроскопом сидел профессор Такаши и что-то записывал в толстый журнал. Рядом с ним в большой эмалированной миске лежал, судя по яркой окраске, кусок свежего органа. Увидев вошедшего, профессор снял марлевую повязку и слегка наклонил в приветствии голову. Мацуда был единственным человеком в отряде, которого он был рад видеть.
Нисколько не смутившись такой картины, Мацуда присел на стул рядом с профессором. В лабораторию вошли несколько человек, с разрешения Такаши переложили тело мальчика на каталку и увезли.
– Что это? — поинтересовался Мацуда, кивая головой в сторону миски.— Селезенка?
– Да,— отодвигая тетрадь в сторону, ответил профессор.— То есть не совсем. Это мини-фабрика по производству белков, необходимых для моих опытов.
– Судя по отсутствию какой-либо защиты на Вас и на Ваших сотрудниках, Вы исследуете явно не чумные бактерии.
– Вы, как всегда, правы, полковник. Не видно воротника под белым халатом. Я не ошибся со званием?
– Нет.
– Поздравляю.
– Спасибо, профессор. Так что Вы там говорили насчет фабрики?
– Культивируя клетки белка, обнаруженного мною в мумии, с тем веществом, вызывающим старение в человеческом организме, я создал гибридную клетку. Скажу Вам, пришлось потрудиться, ибо спонтанная гибридизация клеток возникала один раз на десять тысяч случаев. Задачу решил с помощью вируса Сендай, названного мною в честь города, в котором родился.
Этот вирус примерно в сто раз усиливает эффект слияния клеток, взламывая их мембрану. С помощью данного агента мне удалось создать гибриды клеток мыши и курицы, кролика и обезьяны, человека и крысы.
– Вы знаете, профессор, последнее время я стал замечать, что Ваш персонал стал напоминать мне зоопарк, а не медицинское подразделение.
Такаши рассмеялся.
– А Вы, уважаемый Мацуда, слишком дословно воспринимаете то, о чем я говорю. Не скрою, мне нравятся Ваш оптимизм и чувство юмора, которое, надо сказать, здесь редкость. Человек с головой льва, туловищем козы и змеей вместо хвоста — удел прошлого и будущего. Я же добиваюсь расширить возможности клетки, наделив ее бессмертием, то есть сделать так, чтобы размножалась она бесконечное количество раз. Интересный эффект получается при облучении гибридомов рентгеновскими лучами.
Представьте себе, что наши гибриды, зараженные чумой в обычных условиях, растут и размножаются, как всегда, так как синтез нуклеиновых кислот идет в них по основному пути. Но если в питательную среду ввести вещество, препятствующее основному пути синтеза, например вакцину против чумы, то все зараженные клетки погибают. Точнее, умирают все клетки, кроме наших мутантов, потому что гибриды размножались, используя запасной путь.
– Подождите. А что если эти гибриды будут нести не смерть и старость, а молодость и жизнь?
– Я в восторге от Вашей сообразительности. Никто в моей лаборатории пока не высказывал таких мыслей. Не хотите поучаствовать в развитии данной теории?
– Где же я, по-вашему, найду вещество, продлевающее жизнь?
– Не разочаровывайте меня, Мацуда-сан, все очевидное лежит на поверхности. Надо всего лишь обратить внимание на организмы, срок жизни которых более 150 лет, выделить у них вещество, позволяющее осуществлять их клеткам такой длительный синтез, и, взломав оболочку клетки данного вещества, внедрить туда нашего агента.
– Это напоминает мне внедрение японского разведчика во вражескую агентурную сеть.
– Да, если хотите. Тем более что в опытном материале недостатка нет.
– Скажу Вам честно, все это меня заинтриговало. Если не секрет, с каких животных Вы начали разработку данного вещества? Я правильно понял, оно уже в разработке?
– Как я уже говорил, боссы хотят жить вечно. Не буду перечислять весь список животных-долгожителей, остановлюсь на тех, с кого начал и исключил из разработки. Гренландский кит в связи с габаритами, проблемой транспортировки и содержанием 100-тонной громадины. Галопогосская черепаха, хоть и весит меньше кита, всего 300 кг, много проблем с адаптацией. Туатара, небольшое пресмыкающееся, интервал жизни которого более 200 лет, но обитает оно только на острове Бразерс недалеко от Новой Зеландии, к сожалению, пока не занятой доблестной Императорской армией. Остались красный морской еж и несколько моллюсков, которыми я и занимался до сего дня.
– Кит, конечно же, впечатлил бы меня больше, чем моллюск, но целиком полагаюсь на Вашу интуицию.
– В науке многое зависит от случая. Пять лет назад я работал в лаборатории жемчужной фермы на одной из многочисленных рек Хоккайдо. Искусственно выращивали жемчуг в устрицах. В двух словах о сути предмета: определенного вида устрицам в раковины помещают песчинки перламутра, взятые из самих ракушек, и опускают устрицы в корзинах на дно реки. Организм моллюска, пытаясь избавиться от чужеродного тела, обволакивает песчинку ровным слоем твердого кристаллического вещества — перламутром. В результате культивации в теле устрицы через 3–8 лет образуется жемчужина.
– Позвольте угадать, что было дальше. Один из сотрудников случайно съел устрицу вместе с жемчугом и помолодел лет на тридцать.
– Действительно, один из работяг абсолютно неслучайно съел огромную жемчужину, я бы сказал, намеренно и остался молодым навсегда.


Мацуда сделал удивленное лицо.
– Ему вспороли живот,— продолжил профессор,— и вернули жемчужину ее владельцу.
Дело в том, что в эту реку веками заходил нереститься лосось. Лососевые, как Вы знаете, после нереста в массе своей погибают ради потомства, становясь пищей для мельчайших рачков, которыми питаются вылупившиеся из икринок мальки. Так вот, после того, как в этой речке появилась жемчужная ферма, гибель лосося прекратилась.
Многие посчитали сей факт чудом, кроме меня. Я обнаружил в жабрах лосося капсулу, в которой находилась личинка устрицы-жемчужницы. Эта личинка, паразитируя, через кровь снабжала нервные клетки рыбы особыми веществами, заставляя их усиленно делиться. Эти вещества продлили лососю жизнь, отключая программу ускоренного старения.
Вырастая, молодые моллюски выходят на волю, через 1-2 дня после этого капсула рассасывается, запуская процесс смерти клеток. Но и того, что получили нервные клетки лосося, хватает еще на 5-6 нерестов.
В то время у меня не было такого подопытного материала, поэтому, выделив данную субстанцию из жабр лосося, я начал экспериментировать на крысах.
– Орган, который лежит у Вас на столе, не очень-то похож на крысиный.
– Не все пошло так, как мне хотелось. Пришлось на некоторое время отложить лосося с жемчужницей и заняться более прозаическим делом. Наши европейские коллеги нашли простой и результативный способ омоложения.
В организме человека происходит постоянный процесс смены старых тканей. Продукты распада, которые усиливают синтез белка...
– Извините, профессор,— Мацуда достал из кармана пачку «Честерфилд»,— с Вашего разрешения я закурю. Тяжелый сегодня был денек. Один из наших сотрудников по роковой случайности уронил на пол емкость с бактериями сибирской язвы. Рабочий процесс второго отдела приостановлен, идет поиск крайнего. Это не смертельно, по крайней мере, для меня, но будет много вопросов со стороны начальства.
Судя по выражению Вашего лица, когда Вы говорите о коллегах, не очень-то их жалуете. Давайте я снова постараюсь продолжить Вашу мысль: чтобы омолодить одну старую крысу,— Мацуда, улыбнувшись, пододвинул к себе зеленую миску,— надо съесть две молодых.
Достав пепельницу из ящика стола, Такаши несколько секунд смотрел на Мацуду с нескрываемым восхищением.
– У меня такое впечатление, господин полковник, что Вы из вежливости слушаете мою болтовню, зная наперед, чем она закончится.
– Ну что Вы, профессор, из двух составных частей моей профессии я скорее военный, чем медик, и привык смотреть на вещи с солдафонской прямотой. Я снова угадал?
– Практически. Печень и селезенка молодого «бревна» (извините, не нравится мне это слово, более подходящее — «пациент»), нашпигованная специальными препаратами, измельчается в фарш, обрабатывается кислотой, раскислителями, очищается от примесей и доставляется в организм старой «крысы» несколькими способами.
– Дыра в голове у мальчика — один из способов доставки?
Такаши снова улыбнулся.
– В данном случае мне был необходим экстракт мозга. А что касается трепанационного отверстия в темени пациента, это освоение методики создания сверхчеловека.
– Не слишком ли много для одного японского профессора: бессмертие, сверхчеловек?
– Мы на войне, Мацуда-сан, и, как Вы точно выразились, я тоже наполовину солдафон. Это приказ, а приказы, как Вы знаете, не обсуждаются. Поиск пилюли бессмертия — процесс долгий, возможно, не одной жизни, а сверхчеловека необходимо создать к концу 1942 года.
– А почему не через месяц?
– А потому, что через месяц будет готова только лаборатория для его создания, и нам с Вами предстоит ею руководить. Финансируется она немецкой компанией «Байер» через подставную фирму, ну а кто платит, тот и заказывает музыку. Ограничений не будет ни в чем, пришлют даже группу арийцев, набранную из военнопленных скандинавских стран. Я уже не говорю о финансовой стороне дела.
– Помилуйте, профессор, Вы действительно верите в то, что за год с небольшим при помощи скальпеля и медикаментов можно сотворить сверхчеловека? Это же глупо.
– Глупо было развязывать войну против всего мира.
Такаши замолчал, зрачки его сузились, он шумно втянул в себя воздух сквозь зубы, поняв, что сказал лишнее, и пристально посмотрел на Мацуду.
– Успокойтесь, профессор, кроме нас с Вами здесь нет никого, разве что этот немой свидетель внутренней жизни китайца.— Мацуда отодвинул миску подальше от себя.— Для создания сверхчеловека нужны сверх идеи, сверхъинструмент, я не знаю, сверхперсонал. Интересно, какие-то наработки уже есть или все надо будет начинать с нуля?
– Пока есть только сверхлегенды и несколько неудачных операций, проведенных на головном мозге.
– Насколько мне известно, Такаши-сан, входное отверстие этих операций было у «бревен», простите, пациентов, во лбу, а не в темени.
– Есть некая структура в человеческом организме, античные философы называли ее специальным клапаном, который регулирует «количество духа», приходящего в организм из космоса. Так называемый орган ясновидения, или «третий глаз», если верить тем же легендам. Я же, к счастью или сожалению, черпаю сведения не из легенд, даже если на них основан фундамент определенных политических режимов и стоит автограф Вилигута*, а из научных работ, собранных учеными всего мира, далекими от политики.
Предположив, что этот орган все-таки существует или существовал ранее, расположен он мог быть только в центре мозга, а не на лбу, как многие думают. Ну согласитесь, два глаза спереди уже есть, зачем там еще третий? Следовательно, можно предположить, что если два глаза смотрят вперед, то третий должен быть направлен либо вверх, либо назад.
– Либо на все 360 градусов. И тогда он может быть расположен где угодно.
– Это в теории, на практике же в центре головного мозга существует железа — эпифиз* размером с горошину, строение которой очень напоминает глазное яблоко. Функции эпифиза на данный момент не изучены, и, на мой взгляд, надо двигаться именно в этом направлении.
– Мне не очень понятно одно: если этот орган может видеть прошлое и будущее, разве для него будут препятствием кости черепа? Зачем нужна дыра в голове?
– Вас не проведешь, господин полковник. Эти окна в черепе делать все-таки придется, хотя бы для отчета. Данная технология открытия «третьего глаза» заимствована из Тибета. Там отобранному по особому принципу монаху в середине лба высверливали отверстие и на несколько дней закрывали его деревянным клином с целебными мазями, замешанными на живой воде озера Манасаровар**. После чего, если монах выживал, считалось, что у него открыт дар ясновидения.
– Не очень-то представляю, как это будет выглядеть в нашем заведении? Допустим, из сорока человек выживет пять старых и вонючих китаез, которые всю свою жизнь выращивали чумизу*** и не знают, что делается за пределами их деревни, не говоря уже о стране и мире. Кто не дурак из них, тот сразу начнет нести околесицу вроде Нострадамуса, мол, в год Петуха запрет вина — закон, чтоб мудро жизнь прожить, не оберешься срама, и в таком же духе.
– Браво, полковник, не хочу Вас огорчать, но Нострадамусу в Вашем исполнении принадлежит только первая строчка, про петуха, остальное — Омар Хайям.
– Да какая разница. Я сам иногда такое насочиняю — сослуживцы разбегаются.


Утомившись тяжелой беседой, Мацуда еще немного послушал профессора и, сославшись на дела, пошел узнавать, закроют ли их отдел на карантин или нет. Заодно необходимо было допросить ответственного за инфекционную безопасность в отделе и задать ему два вопроса: почему на сотруднике не были надеты очки, резиновый фартук и сапоги и главное — что он делал со стеклянным контейнером, наполненным бактериями сибирской язвы в отделе, где все работы производят с блохами, а не с бактериями?
Неделю назад Мацуда уведомил заведующего блоком «ро» об увольнительной в город на два дня, проведать близкую «родственницу», работавшую в пансионате. Но с последними событиями в отделе на нежные объятия девушки рассчитывать уже было нельзя.
Началась зима, и ветры из Монголии нагнали стужу и первый снег. В начале февраля 1942 года пришел секретный приказ о передислокации нескольких сотрудников, в том числе Мацуды и профессора Такаши, в филиал «отряда 731», и офицеры, собрав личные вещи, «сидели» на чемоданах.
Путь по железной дороге до Даляня занял чуть больше суток. Основную часть пути Мацуда провел в вагоне-ресторане. Отличная кухня, выпивка, весь персонал — японцы. Мацуда отметил про себя: он давно не ездил с таким комфортом. После ресторана Мацуда наслаждался черным кожаным диваном в вагоне-салоне и присутствием профессора.
Проблемы «отряда 731» ушли на второй план, Такаши рассказывал о своей семье и первой любви. Мацуда был в меру сыт и пьян и мог позволить себе расслабится, слушая сентиментальные истории подвыпившего сослуживца.
Во время остановки в Чаньчуне и Шэньяне Мацуда с профессором полчаса гуляли по перрону, наслаждаясь чистым морозным воздухом и отсутствием на вокзале китайцев. Полковник был одет в зимнюю шапку с меховой подкладкой и зимнее горчичного цвета двубортное пальто с меховым воротником, профессор вышел без головного убора и поверх зимней униформы накинул только овчинную безрукавку.
– Опять вы с этим чемоданом,— раздраженно начал Мацуда,— лучше бы взяли шапку.
Не обращая внимания на замечание полковника, Такаши перевел разговор снова на отличную погоду.
В Далянь прибыли к обеду. Город поразил европейским видом: широкие, прямые улицы, просторные площади, банки, фешенебельные отели, рестораны. Проходя мимо двух нарядных домов английского типа, Такаши остановился. Перед зданиями толпились японские солдаты и матросы.


Назначение одного из зданий, судя по афишам американских фильмов «Знак Зорро» и «Кровь и песок», он понял, а вот вывеска: «Японский военный центр рекреации», украшавшая второе помещение, заставила его обратится за разъяснениями к полковнику.
Полковник в это время облизывая губы, присматривал витрины нужного ему магазина и слушал профессора вполуха, но услышав название центра, пояснил, что это бордель, и, не оглядываясь, направился к торговому заведению через дорогу.
Не устояв перед соблазном, Мацуда купил в русском гастрономическом магазине две бутылки водки «Чурин и К°», так понравившейся ему в вагоне-ресторане. Приветливая японская девушка объяснила, что водку лучше немного развести с водой, чтобы она была не так крепка, и подогреть.
Шеф-повар Мияги Анко в ресторане поезда научил Мацуду пить и закусывать водку бутербродом с красной икрой и соленым огурцом, и, когда у них, у русских, заканчивается закуска, говорил шеф-повар, они занюхивают водку хлебом или рукавом рубахи.
Мияги начал трудиться на КВЖД* еще при царе и застал те времена, когда проводниками в вагонах работали бывшие белогвардейцы. В поношенной форме с отпоротыми погонами и гордо поднятой головой они подметали вагоны, подавали чай и чистили пассажирам обувь.
Хмельным взглядом Мацуда смотрел на мелькавшие в окне унылые пейзажи с убогими лачугами, стоявшими в пыли, и улетал так далеко в своих мыслях, что приходил в себя только тогда, когда из рук у него вырывали толстую зеленую занавеску, тянув за которую, в своих мыслях он пытался остановить поезд.
В порту Даляня за всеми офицерами из «отряда 731» были забронированы места на пароходе «Тояма Мару», шедшем в Сингапур. Там их ожидали гражданское судно, переоборудованное в военный корабль, и несколько суток опасного рейса. Эскорта из двух кораблей прикрытия, как на пути в Сингапур, не будет, и есть огромный риск стать кормом для рыб Тихого океана. Мацуду успокаивало лишь то, что в феврале японский флот полностью господствовал в Сингапурском и Малакском проливах.


Трюмы «Тояма Мару» были всклянь забиты ромуши. Китайцы, уйгуры, тибетцы, корейцы плыли отстраивать железную дорогу из Сингапура в Индию и заполнили собой все пространство, свободное от их хозяев-японцев.
Теперь о том, чтобы просто так прогуляться по палубе, не было и речи. Очередь к туалетным сходням на верхней палубе измерялась тысячами людей. Те же, кому это мероприятие было не под силу, делали свое дело прямо под себя. Запах от парохода стоял такой, что чайки, вдохнув этот аромат, падали на палубу замертво.
В Желтом море пароход попал в сильнейший шторм, скорость капитану пришлось сбавить и укрыться в прибрежной зоне. Около ста ромуши смыло за борт, спасательных жилетов не хватало команде, что уже говорить о презренных рабах!
Лица офицеров маньчжурского отряда были зеленого цвета от качки. Есть, пить и лежать было уже невозможно, и Мацуда спал сидя. Ко всему этому нестерпимая духота от быстрого перехода из зимы в лето добивала офицеров окончательно.
Несколько раз объявляли тревогу, но, посчитав количество спасательных средств на судне, Мацуда приказал из кубриков не выходить, поскольку пяти шлюпок на 400 японцев и 3 600 ромуши было явно недостаточно.
В Сингапур прибыли 17 февраля рано утром. Собрав свои вещи, наивно надеясь, что самое страшное уже позади, маньчжурский отряд во главе с Мацудой одним из первых покинул судно.
Остров встретил пассажиров Тояма Мару раздутыми мертвецами, плавающими в заливе, дымившимися кокосовыми рощами на близлежавших островах, сгоревшими зданиями, выбитыми окнами, толпой пленных англичан, австралийцев, индусов, малайцев и огромными кострами, на которых сжигались трупы.
Костры, аккуратно сложенные только из дерева, предназначались японцам, остальной хлам и мусор, горевший ядовитым черным цветом и запахом резины, уносил с лица земли всех остальных.
Город был недавно занят японцами, и окраины Сингапура еще сотрясали взрывы укреплений и складов с боеприпасами. Почти все военные объекты были уничтожены самими англичанами.
Отсутствие пресной воды и продовольствия, хаос, огромное количество раненых и убитых, постоянные бомбежки острова японскими бомбардировщиками сломили и без того низкий уровень боевого духа армии англичан. Остров был сдан, несмотря на то что силы сингапурского гарнизона превосходили силы японцев.
Четыре часа Мацуда с товарищами, таская за собой зимнюю униформу, искали нужный причал среди развалин порта. По дороге офицерам несколько раз пришлось применить оружие, предотвращая мародерство, а точнее, они расстреляли нескольких китайцев, собиравших горелый рис на разрушенном продуктовом складе.


Обходя останки разрушенных домов, Мацуда подумал, с каким комфортом англичане обставили свою жизнь в Сингапуре! Даже сейчас видно, какой это был красивый город. Парки, современные дома, огромные магазины, клубы, телефоны, канализация, освещение — из руин всего этого на перекрестках дорог собирались теперь огромные кучи мусора. Повсюду были разбросаны одежда, мебель, посуда — все растоптано. В кучах этого добра рылись солдаты.
Наткнувшись на военную полицию у разрушенного банка и предъявив документы, Мацуда поинтересовался у лейтенанта, как им найти японское судно «Мегана Мару», ожидавшее где-то на рейде прибывших из Харбина офицеров.
Молодой лейтенант с окровавленной рукой, перебинтованной и подвешенной к шее японским флагом, неторопливо разъяснил Мацуде план действий по поиску судна.
– На рейде стоят пять эсминцев,— говорил лейтенант,— с которых баржами и понтонами разгружают прибывшие войска и грузы. Гражданским судам выход в море запрещен. Большинство из плавсредств арестовано, а их владельцы...— Лейтенант, немного замявшись, продолжил: — Но не все потеряно. Во временной тюрьме, расположенной в доме английского консула, содержится основная часть владельцев бесчисленного числа джонок, стоявших в порту.
У меня на примете есть хозяин одной из них. Собственника зовут мистер Чен. Отец его кореец, мать — японка, родился и вырос он в Китае. Скорее всего Чен — пират или контрабандист, но, говорят, он несколько раз помогал Квантунской армии, и в этот раз мистер Чен доставил наших десантников 5-й дивизии под командованием генерал-лейтенанта Мацуи Ясуя незамеченными к дамбе.
В результате операции десантникам удалось захватить врасплох подрывников-индусов, закладывающих взрывчатку в бетонные плиты насыпи.
Но в связи с тем, что у него на судне нашли больше ста килограмм опиума, появление которого он объяснить не мог, его пришлось заключить временно под стражу. Опиум, собственно говоря, у него уже изъяли, и сидит он больше десяти часов.


Откомандировав двух своих офицеров с лейтенантом кемпей-тай в дом английского консула, Мацуда с остальными сослуживцами расположился в одном из кабинетов разрушенного банка.
Трехэтажное здание сингапурского банка было разрушено до основания; лишь правого его крыла, в котором находилось хозяйственное управление, едва коснулась взрывная волна авиабомб.
Сорвав со стены английский флаг, Мацуда смахнул им пыль с дивана, улегся на мягкие кожаные подушки и, закатив глаза, что-то бурчал от наслаждения. Несколько офицеров устроились в холле на длинных обитых черной кожей скамьях. Везде по полу валялись бумаги и битое стекло.
Кто-то из офицеров нашел патефон и завел его, поставив валявшуюся рядом пластинку. Звуки старой китайской оперы разнеслись по финансовым руинам банка. Привели мистера Чена.
Мацуде показалось, что перед ним один из охранников тюрьмы «отряда 731». Высокий, сбитый, одетый в военную форму десантных войск Квантунской армии, мистер Чен стоял перед офицерами отряда, постукивая в такт музыке высоким черным ботинком на каучуковой подошве, и нагло жевал бетель*.
Вставая с дивана, Мацуда потянулся к кобуре. Мистер Чен улыбнулся, показав испорченные бетелем зубы, и сплюнул на пол. На полу после его плевка осталось красное пятно. Поклонившись, мистер Чен поздоровался по-японски.
Брезгливо глянув на пол, Мацуда застегнул кобуру и сразу перешел к делу.
– Говорят, мистер Чен, Вы несколько раз помогли своей Родине, когда она была в затруднительном положении?
– Родина и мой император — все, что осталось у меня после смерти родителей,— не очень убедительно сказал Чен, оставаясь в поклоне.
– Нам нужна Ваша помощь в поиске одного судна, ожидавшего нашу группу в акватории порта.
– Примерно через час моя «Королева» ждет Вас в порту у разрушенных рефрижераторных ангаров.
– У нас нет часа.
– Половина моей команды интернирована, другая половина расстреляна. Мне необходим час, чтобы набрать новую.
– Вы хотите сказать, что за час в этом хаосе вы наберете нужных Вам людей для управления судном?
– Мне нужен всего-навсего час.
– Одному европейцу была нужна всего-навсего точка опоры, чтобы всего-навсего перевернуть мир. Представляете, что было бы, если бы ему дали то, что он просил? У Вас полчаса. С Вами пойдет мой офицер во избежание недоразумений с полицией.


Скрипнула дверь, и в комнату вошел радостный профессор Такаши. Тропическая униформа висела на нем мешком, в руках у него был чемодан, с которым он не расставался.
– Там, за углом, харчевня, грязная, слегка разрушенная, владелец сильно напуган, но за небольшую плату старик китаец с легкостью готов накормить офицеров доблестной Квантунской армии. Тем более что время обеденное.
Харчевня и впрямь была сильно запущена: грязные столы, замусоленные занавески, отделяющие столик от столика, и тучи мух.
Старик китаец, одетый в потертое даньи*, шаровары и веревочные тапочки, принес горячую ханжу** в оловянных стаканчиках и гуамяньцзы — лапшу в фарфоровых чашках, сдобренную кусочками свинины. Прислуживал старику сяо гуй*** лет двенадцати.
Из-за резкого и отталкивающего запаха к ханже Мацуда не притронулся, ел только лапшу, часто вытирая платком пот с лица. Вспомнив о купленной водке, полковник достал из вещмешка бутылку и начал угощать всех присутствующих, хвалясь и показывая, как пьют и чем закусывают водку русские.
Налив и опрокинув в рот целый стакан, Мацуда попытался задержать дыхание и занюхать выпитое рукавом рубашки. На этот раз все получилось не так, как в вагоне-ресторане.
Воздуха в легких не хватило, горло пылало, словно в него влили расплавленный свинец, из глаз потекли слезы. Водка встала у него в горле колом.
Мацуда не мог проглотить водку или выплюнуть ее на пол, мышцы челюстей и гортани свело. Лицо полковника стало ярко-пунцовым, глаза вылезали из орбит. Водка полилась у Мацуды из носа, оставляя темные пятна на рубашке. На какое-то мгновение полковнику показалось, что водка течет у него не только из носа, но еще из глаз и ушей.


Испугавшись, что напиток отравлен, офицеры, сидевшие за столом, отодвинули от себя наполненные стаканы и кинулись откачивать полковника. Отдышавшись и вытерев слезы, Мацуда попросил воды.
Взяв из рук сяо гуя кувшин, Мацуда разбавил русский горячительный напиток водой, перестал выделываться перед подчиненными и выпил водку так, как пил обычно саке.
Заплатив за обед, офицеры направились в порт к рефрижераторам.
Вдоль берега, будто выгоревший лес, торчали обугленные мачты плавучего города. Несколько сотен покореженных, затопленных и сгоревших джонок, брошенных человеком, теперь подчинялись лишь воле прибоя. На некоторых судах слышалась возня мародеров, которые торопились вынести с судна самое ценное. Повсюду раздавались выстрелы — военная полиция зачищала порт.
Холодильные камеры маньчжурский отряд нашел быстро по водонапорной башне, стоявшей рядом. Стальная крыша ангара была посечена пулями и осколками. Рядом у бетонного причала была пришвартована средних размеров китайская джонка* с тремя мачтами. На высоко поднятой корме над изображением красного дракона красовались два китайских иероглифа.
«Королева»,— прочел название джонки Такаши.
Зелено-синий цвет судна делал его незаметным среди морских волн. В носовой части, по обоим высоким бортам, были нарисованы огромные глаза и акулья пасть.
Поднимаясь по сходням на борт джонки, Мацуда заметил под кормой гребной винт и оценил надежность судна по качеству древесины, из которой оно было сделано.
На палубе, улыбаясь кроваво-красными зубами, встречал офицеров мистер Чен; повсюду ощущался запах жареного мяса, специй и нефти. Полуголая команда Чена состояла из четырех китайцев в набедренных повязках, у одного из которых была коса до колен, двух малайцев, одетых в саронг**, и сикха с завязанной узлом бородой, заменявшей ему одежду.
Определив направление ветра, Чен отдал приказ, и был поднят один из парусов, заработал двигатель, изрыгнув откуда-то снизу едкий черный дым, и джонка легко отошла от причала. Сам мистер Чен встал у современного штурвала, заменивший более привычный для таких судов румпель на корме.
Отойдя от берега, Чен приказал заглушить мотор и поднять остальные паруса, сшитые из рисовых циновок и связанные горизонтальными бамбуковыми жердями. Джонка легко заскользила по водной глади залива.


Офицеров Чен пригласил располагаться в каютах на корме; Мацуда же чувствовал себя еще не очень хорошо после харчевни и остался на палубе, наслаждаться хоть и горячим, но все же морским бризом.
Внезапно сильный встречный ветер накренил джонку, и несколько офицеров едва не выпали за борт. Лица Такаши и еще двух сослуживцев вновь позеленели, и, перегнувшись через борт, офицеры дружно начали подкармливать рыб непереваренными остатками густой китайской лапши, сдобренной вонючей ханжой и водкой.
Чен засмеялся. Мацуде было наплевать на Чена вместе с его командой и судном. У полковника даже мелькнула мысль: после того, как состоится рандеву с «Мегана Мару», расстрелять наглеца-полукровку, но мысль еще только созревала, потому что многое сейчас зависело от профессионализма капитана джонки. Ибо все могло случиться — войну никто не отменял.
А тем временем Чен показал Мацуде карту залива и возможные места стоянки судна.
– Сначала подойдем вот к этим банкам,— говорил Чен, показывая пальцем на карту,— на них обычно стоят суда, пожелавшие быть незамеченными. Потом обследуем две скрытые бухты, находящиеся вблизи рифовых островов. Я надеюсь, у вас есть отзыв на тот случай, если один из военных кораблей прикажет остановиться и запросит пароль?
Мацуда не был готов к такому повороту событий, он получил секретный пакет на случай гибели судна, и в душе у него теплилась единственная надежда на личное знакомство с адмиралом Танаки. Корабли адмирала эскортировали конвой, к которому и должна была присоединиться «Мегана Мару».
Чтобы немного развеется, Мацуда решил осмотреть джонку. Он заглянул в каюты на корме, залез в трюм, прошел рядом с пустыми и вонючими бамбуковыми клетками «курятника» для содержания животных и, оказавшись на баке, обнаружил нехарактерное для таких посудин устройство, стоявшее на постаменте и накрытое брезентом. Заглянув под брезент, Мацуда ахнул.
Перед ним находился спаренный 13 мм пулемет типа 93. На своем опыте Мацуда знал, что это было эффективное оружие противовоздушной обороны, используемое на кораблях японских ВМС. Он сам когда-то стрелял из него по учебным целям, радуясь точности поражения объекта. Не понравилось Мацуде снижение скорострельности оружия из-за постоянной смены магазинов. Похоже, здесь это никого не волновало; несколько набитых патронами магазинов лежало в брезентовом приемнике для гильз. Рядом на палубе находились два цинка с боеприпасами.


Вернувшись к Чену, полковник застал его за разглядыванием в бинокль стоявших на рейде японских кораблей.
– Мне кажется, господин полковник, судно, которое мы ищем, возможно, находится среди вот этого каравана транспортов.— Чен протянул бинокль Мацуде.
Полковник уважал цейсовскую оптику и был приятно удивлен, что бинокль японского производства. Справа от окуляра на латыни было написано: «Fujii Bros», слева: «Victor № 4».
От слепящей глади моря болели глаза. Наведя резкость в ту сторону, куда показывал Чен, полковник заметил столбы дыма и огромную вереницу судов, появляющуюся из-за острова и сопровождаемую эскортом военных кораблей.
– Похоже, действительно наш конвой,— сказал Мацуда и хотел было приказать сменить курс, но Чен, опередив полковника, уже несся на всех парусах наперерез колонне. На гафеле* китаец с длинной косой предусмотрительно поднимал японский флаг.
Поиски судна заняли около пяти часов. Солнце быстро клонилось к закату, и все вокруг: небо, море, корабли — казалось покрытым золотом.
Приняв световой сигнал от одного из трех минных тральщиков с бортовым номером W24, идущих в голове конвоя, Мацуда продиктовал ответ, и Чен, запустив двигатель, ответил прожектором на запрос.
После недолгих переговоров стало понятно, что «Мегана Мару» находится в колонне. Джонка подошла к конвою и, убрав паруса, встала в дрейф, ожидая прохода нужного судна.
Проспавшись, офицеры с помятыми лицами высыпали на палубу джонки и попали в душную тьму, подсвеченную на горизонте навигационными огнями судов. Лишь профессор Такаши был очень удивлен отсутствием какой-либо светомаскировки, казалось, перед ним не военный конвой с техникой и десантом, следующий для уничтожения врага, а плывущие по воде свечи на празднике фонарей О-Бон, символизирующие души предков.
Профессор насчитал больше тридцати транспортов, следовавших двумя кильватерными колоннами, и шесть кораблей эскорта, но поток судов на этом не заканчивался.
Внезапно одно судно отделилось из общего построения и направилось в сторону джонки. Через полчаса, окутывая офицеров черным дымом, к джонке пришвартовался ржавый буксир. Не поверив своим глазам, Мацуда попросил включить прожектор, чтобы удостовериться в названии судна. На борту буксира по черной облупившейся краске белым цветом было выведено: «Мегана Мару».
Размеры посудины на два метра превышали длину джонки, а из вооружения на баке стоял такой же пулемет, как и у Чена. Офицеры переглянулись. Мацуда не смог скрыть разочарования, деваться было некуда, с буксира уже подавали сходни.


В спешке поднимаясь на борт судна, Мацуда забыл о Чене и когда вспомнил о нем, то было уже поздно. Джонка сгинула в кромешной тьме тропической ночи, оставив в памяти лишь кровавую улыбку ее капитана.
Капитан прибывшего буксира, молодой лейтенант Адзато Шокуно, с покрасневшими глазами и пропахшей маслом униформой, коротко представился и провел трех офицеров в тесный матросский кубрик, остальные четверо устроились в кают-компании. Матросы в связи с этим перешли к мотористам. Мацуде же он предложил койку в своей каюте. Сам лейтенант расположился в гамаке прямо на мостике.
Каюта капитана была настолько мала, что там едва помещались койка, стол и умывальник. Сняв сапоги, Мацуда помыл ноги и, не раздеваясь, завалился спать.
В половине девятого утра, не на буксире, а где-то рядом отбили склянки, и в каюту капитана постучали. Протерев глаза и вспомнив где он, Мацуда сказал: «Войдите».
Вошел матрос, поклонился, поставил на стол чашку риса и стакан чая и попросил разрешения идти.
Мизерная порция риса недвусмысленно напомнила полковнику о тяжелых для его страны днях. Сытное питание в отряде развратило всех его служащих и прибавило к весу полковника пяток лишних килограмм. Мацуда был даже рад немного попоститься. После того как полковник отыскал по запаху на судне гальюн, он поднялся на мостик.
Помятый до неузнаваемости, с отпечатками веревок на лице, капитан Адзато стоял за штурвалом. Рядом в гамаке спал очередной вахтенный. Полковник поздоровался и первым делом поинтересовался о спасательных средствах на судне. Сделав удивленное лицо, лейтенант отрапортовал, что жизнь всего экипажа целиком принадлежит императору и они готовы отдать ее без промедления. А если так, читалось далее в его уставших глазах, зачем нужны спасательные жилеты?
Понимающе кивнув головой, Мацуда посмотрел на кильватерные буруны впереди идущего судна и попросил доложить ему о количестве транспортов и кораблей эскорта.
– Сорок один транспорт с десантом,— начал лейтенант не торопясь,— идет двумя колоннами, расстояние между которыми 1 500 метров, между судами — 500 метров. Идем зигзагом со скоростью 10 узлов.
Впереди четыре минных тральщика, за ними три эсминца, далее под прикрытием двух сторожевиков легкий крейсер «Нака», по одному эсминцу слева и справа. Замыкают колонну три эсминца, два миноносца и легкий крейсер «Дзинтцу» под общим командованием адмирала Танаки. Пункт назначения — остров Целебес. Маршрут моего буксира целиком зависит от Вас, господин полковник.


Постояв немного на мостике, Мацуда пошел осматривать буксир. На море стоял полный штиль; солнце, пробиваясь сквозь низкие облака, сверкало на медных поручнях буксира. Не дойдя до кормы, Мацуда услышал вой сирен и крик одного из матросов:
– Воздушная тревога!
Матрос занял боевой пост у спаренного пулемета. На палубу повыскакивали офицеры из матросского кубрика и увидели высоко в небе пять четырехмоторных самолетов.
Кто-то из офицеров, тыкая пальцем, радостно кричал: «Каваниси!», но помощник капитана судна, он же радист и механик, покосившись на кричавшего, обреченно изрек:
– Американская «летающая крепость» «В-17», идут на высоте 9 000 метров, наша зенитная артиллерия бесполезна.
Сплюнув за борт, механик грязно выругался о матерях американских летчиков и добавил:
– И ни одного японского истребителя!
Нещадно начали палить орудия разных калибров, задрав стволы под 80 градусов. Достать противника на такой высоте они не могли и надеялись отпугнуть его шумом своих выстрелов.
Бомбардировщики «В-17» сбросили несколько 250-килограммовых бомб. Две из них упали рядом с эсминцем, не причинив ему вреда, остальные и того дальше. На мачте крейсера «Нака» был поднят трехфлажный сигнал, и конвой незамедлительно изменил курс на 90 градусов.
Примерно в то же время следующего дня, сразу после ливня, из-за низких облаков внезапно вынырнула летающая лодка «Каталина», держа курс на легкий крейсер «Нака».
Вовремя заметив лодку, крейсер встретил «Каталину» длинными очередями зенитных орудий. Летчик «Каталины» сбросил бомбы с недолетом в 500 метров и исчез невредимым в облаках так же внезапно, как и появился.
К вечеру, составив телеграмму адмиралу Танаки, Мацуда сорвал сургуч с пакета и передал капитану буксира лист бумаги с координатами пункта назначения. В правом верхнем углу листка стоял гриф «Секретно».
Бережно поднеся листок к настольной лампе, Адзато прочертил карандашом линию на карте.
– Один из Молукских островов,— удивился капитан. И через пять минут доложил, что они будут на месте завтра утром.
Всю ночь Мацуда не сомкнул глаз; выспавшись днем, полковник никак не мог заснуть, ворочался, представляя будущее место жительства на несколько лет. На карте у острова не было названия, и Мацуда нарек его «Остров 731». Улыбнувшись простой и, как ему показалось, удачной мысли, полковник тут же заснул.
В своем воображении Мацуда представлял остров клочком зеленой растительности, будто парящим между бескрайней синью неба и моря. На белых песчаных пляжах, покачиваясь от легкого бриза, стоят кокосовые пальмы. На пальмовых рощах фантазия полковника заканчивалась, и в конце мечтаний ему всегда мерещилась красавица китаянка, которую он отравил.


20 февраля прибыли на место. Остров поразил Мацуду правильной четырехугольной формой. Берега его протянулись в длину примерно по тридцать километров по каждой стороне и были окружены сплошным кольцом коралловых рифов. Единственный проход, соединявший залив с океаном, находился в южной части острова. Центр острова занимала возвышенность, напоминавшая своими очертаниями двугорбого верблюда, склоны которой поросли тропическими лесами. Один из горбов изрыгал клубы пара, сопровождаемые свистом.
При входе в лагуну, со стороны острова раздался выстрел из артиллерийского орудия. Буксир застопорил ход, и капитан всеми возможными способами начал передавать свои позывные и пароль. С острова из густых зарослей ответили световым сигналом, и буксир пришвартовался к длинному пирсу.
Ступив на твердыню, офицеры не верили своему счастью и, топая по деревянному пирсу сапогами, радостно делились впечатлениями плавания. С буксира сгрузили несколько зеленых ящиков, и, попрощавшись, лейтенант скомандовал матросам отдать швартовы.
Через несколько минут на пирс вбежали шесть пехотинцев с сержантом. У всех над правым карманом красная пехотная нашивка в виде литеры «М». Попросив у Мацуды документы и просмотрев их, сержант пригласил офицеров в машину. Взяв тяжелые ящики, солдаты шли следом.
Сойдя на берег, Мацуда, как ни пытался, не смог определить, где расположены береговые артиллерийские укрепления — все было хорошо замаскировано, к тому же стреляли бездымным порохом.


Загрузив ящики в кузов, пехотинцы уселись вместе с офицерами на длинные скамьи вдоль бортов. Сев в кабину, сержант хлопнул дверью, и автомобиль тронулся в путь.
Дорога шла все время в гору, дышать становилось все труднее из-за сильного запаха серы.
– Судя по аромату, свисту и пару, мы рядом с действующим вулканом,— заметил слегка оклемавшийся Такаши. Мацуда обратил внимание на то, что при слове «вулкан» в глазах у профессора загорелись огоньки.
«Что-то новое»,— заметил про себя полковник, рассматривая в упор лицо профессора.
Никто не поддержал разговор, все были обескуражены новыми условиями будущей работы. Лишь иногда кто-нибудь из офицеров спрашивали солдат о службе, питании, но те отделывались общими фразами: «так точно, никак нет», а потом и вовсе притихли, будто воды в рот набрали.
Два раза машину останавливали на предмет досмотра и проверки документов, не считаясь со званиями и рангами, и наконец, солдаты оживились. Подъем закончился, и воздух стал намного чище. Автомобиль остановился, водитель посигналил перед воротами, и после небольшой шутливой перебранки вновь прибывшие оказались посреди ухоженного дворика.
Перед офицерами стояло двухэтажное кирпичное белое строение. Часть фасада здания уже перекрашивалась в зеленый цвет, к стенам были приставлены лестницы, а на земле стояли банки с краской и кисти, привязанные к длинным бамбуковым палкам.
Из двери вышел толстый майор и, подойдя к Мацуде, поздравил с прибытием и доложил по форме. Познакомившись с ротой охраны, Мацуда отметил про себя вольность в форме одежды и стрижке некоторых военнослужащих, но, вспомнив, что на ключевых постах охраны маньчжурского отряда стояли родственники Исии, постарался не обращать на это внимания.
После короткого экскурса по «пансионату» Мацуда наконец-то добрался до своей комнаты и принял душ.
Филиал Маньчжурского «отряда 731» внешне был очень похож на пансионат. В двухэтажном административном здании размещались жилые помещения для персонала, лекционный зал, кинозал, кухня, столовая, радиоузел. Параллельно стояло еще одно похожее двухэтажное здание, оба этажа которого были отданы под лаборатории, операционные, лечебные и процедурные кабинеты, оснащенные современным оборудованием.


В подвале здания разместилась тюрьма на 60 человек, 20 камер, из которых 5 — одиночные. Камеры располагались по обеим сторонам длинного коридора. На каждой двери камеры — два окошка, одно — для наблюдения, через другое в камеру подавалась пища и каждое утро замерялся пульс у пациентов.
В связи с тем что тюрьма находилась под операционными и лабораториями, проект вентиляции отличался от того, который был в маньчжурском «отряде 731». Здесь невозможно было одним поворотом барашка вентиля за 10 секунд подать ядовитый газ во все камеры, вентиляционные коробы были общие.
Отсутствовал и внутренний дворик для прогулки заключенных. Редко кто из прооперированных «бревен» определялся в одиночную камеру. В основном после операции пациента с раскроенной головой приносили в ту камеру, из которой забирали и ухаживали за ним зачастую сокамерники.
Способов беспроблемного выманивания пациентов из камер, как и раньше, было два: под видом прививки и путем подсыпания в пищу снадобья. В кашу и табак — героин, в суп — корейский вьюнок. Когда вся камера «отключалась», сотрудники оперативно-исследовательской группы вместе с охраной спокойно выносили нужный номер.


За вторым зданием находились казарма роты охраны, гараж, электростанция, печь для кремации и костяной могильник. «Пансионат» был окружен трехметровым каменным забором и с востока примыкал к подножию вулкана. Это соседство сказывалось на вкусе и запахе воды.
Обживаясь на новом месте, Такаши между трепанациями занялся вплотную водой, в огромном количестве находившейся в пещерах вулкана. Бешеная концентрация фтора в источниках и раньше навевала профессору дерзкие мысли, но случай ускорил реализацию безумной идеи.
По инструкции превращения пациента в сверхчеловека, скрупулезно составленной сотрудниками одного из отделов «Аненербе», отверстие, сделанное во лбу, промывалось водой из священного озера Манасаровар. Для того чтобы запастись нужным количеством воды, была отправлена секретная экспедиция в Тибет.
Вода хранилась у завхоза отряда в канистрах, и перед операцией он лично наливал необходимое количество, ставя ведро у операционного стола. Использовалась данная жидкость также и при изготовлении мази, накладываемой на деревянный клин, вставляемый в отверстие черепа.
И вот однажды Такаши, препарируя крысу, для очередного повышения вирулентности своего белка случайно столкнул грызуна с наложенными на него двумя стальными зажимами в это ведро, не убранное помощником после предыдущей трепанации.
Нерасторопный сотрудник только и смог, что пожать плечами. Такаши был зол. Мало того, что крыс можно было пересчитать по пальцам, так еще и потерян орган, насыщенный более сильной культурой, чем получалось до этого.
Стоя в нерешительности, Такаши думал, что Мацуда бы, наверное, уже перевел нерадивого сотрудника самого в «бревна», а он, профессор, затратив столько труда в выращивании особого белка, подавляющего все возможные антитела в организме, стоит и не может даже отругать неуча как следует.
Простояв таким образом минут десять, Такаши положил скальпель на стол и молча пошел на выход, внутренне сожалея не о потерянной крысе, а о своей мягкости. Приняв душ в умывальной комнате, профессор переоделся и хотел было наведаться в виварий, но не успел. В дверь постучали.
– Войдите,— сказал профессор.


Дверь приоткрылась, и на пороге появился помощник Такаши, ассистировавший при вскрытии грызуна. В волнении он махал руками и показывал в сторону операционной. По огромным глазам сотрудника Такаши понял, что случилось что-то неординарное. Накинув халат, профессор быстрым шагом пошел в операционную и зайдя внутрь удивился еще больше.
Ничего сверхъестественного там не было: прибранный стол и все то же ведро, на дне которого должна лежать захлебнувшаяся крыса с двумя металлическими зажимами. Зашел помощник и молча показал дрожащим пальцем на ведро. Нагнувшись к ведру, Такаши почувствовал, что по спине пробежали мурашки.
Со дна ведра на него смотрели два красных моргающих глаза, рот у крысы периодически открывался, словно она дышала, заглатывая воду. Задние лапы шевелились в такт открытия рта. Схватив со стола длинный иглодержатель, профессор вытащил крысу из воды, держа ее за лапу.
Посмотрев на часы, Такаши ничего не мог понять: прошло около получаса; этого не может быть, стучало в его голове, крыса должна была издохнуть. Положив грызуна на стол, профессор побежал снова переодеваться. Закончив с внутренними органами подопытного животного, Такаши лично принес из вивария еще одну крысу и, прицепив к ней зажим, медленно опустил ее в ведро.
Крыса была в ужасе и поначалу дергалась в конвульсиях, но через минуту затихла и начала дышать содержимым ведра. Профессор был одновременно изумлен и обескуражен: жидкость в ведре абсолютно не была похожа по цвету и запаху на воду пресного озера Манасаровар.
– Где ты взял воду? — только и мог спросить Такаши, обращаясь к помощнику.
– Ведро принесли из хозяйственного управления,— дрожащим голосом ответил помощник.
Взяв себя в руки и пояснив сотруднику о секретности, Такаши пошел искать Мацуду.
На следующий день в отряде внезапно вспыхнула эпидемия чумы, с явными признаками болезни были изолированы два сотрудника отряда, лаборант второго ранга и завхоз. Через два дня они скончались, тела их были сожжены, а кости закопаны в могильнике.
История же свалившегося на голову Такаши открытия заменителя крови была банальна и проста. Завхоз отряда по разгильдяйству перепутал канистры и отдал двум водителям половину всех запасов священной воды для заливки их в радиаторы охлаждения автомобилей.
Опомнившись, он заполнил пустые емкости водой, как ему казалось, по вкусу напоминавшей вкус священной воды озера Манасаровар, набранную из источника, находившегося в пещере неподалеку. Источник был вулканического происхождения и сильно насыщен фтором.
Когда Такаши показал Мацуде стеклянную колбу с водой, в которой находилась живая крыса, полковник несколько минут сидел не шевелясь и, в конечном счете, рассмеявшись, полез за бутылкой, грозя профессору указательным пальцем за удачный розыгрыш.


Такаши ждал. Пролетела первая рюмка, вторая, третья, полковник все-таки решился. Он встал, засунул палец в колбу и хотел было его облизнуть, но профессор, рассмеявшись, отговорил его делать это и попросил поверить на слово, рассказав, какими свойствами обладает фтор.
На какое-то время были заброшены вскрытия черепов, и Такаши занимался только кровью. Он переливал ее «бревнам» полностью, частично, на треть. Пациенты жили не более двух суток, тюрьма поредела. В условиях военных действий наличие запасов кровезаменителя с любым сроком действия решало исход битвы в пользу тех, кто обладал заменителем, но профессора данный срок не удовлетворял, и он окунулся в эксперименты с головой, не щадя ни себя, ни пациентов.
Понимая, что это открытие века и в мирных условиях как минимум Нобелевская премия, Мацуда не торопил события, ибо профессора в данный момент было не переубедить снова заняться тем делом, из-за которого они здесь. Единственный способ повлиять на Такаши — это профессионально аргументировать свои действия.
Попросив принести ему несколько книг из библиотеки, Мацуда теперь вместо виски по ночам штудировал исправленные и дополненные научные издания по медицине, на страницах которых стоял овальный фиолетовый штамп: «Библиотека отряда Исии».
Профессору же казалось, что насладиться таким открытием невозможно. Осознание того, что он единственный в мире обладает субстанцией, которую можно вливать живым существам независимо от резус-фактора и группы крови, приводило его в восторг, граничивший с безумием. Огорчало лишь то, что существовал лимит времени кровезаменителя, после которого Такаши начинал все заново.
В свою очередь Мацуда, пытаясь направить профессора на путь истинный, сам того не замечая, подкинул ему очередную идею. После защиты диплома в университете Мацуда несколько месяцев стажировался в военно-медицинской водолазной группе при штабе подводного флота и помнил основную проблему погружений: необходимость декомпрессии и, как следствие, кессонная болезнь у водолазов.
– Поскольку крыса и человек относятся к классу млекопитающих и обладают похожими органами дыхания,— говорил Мацуда профессору,— почему бы нам не использовать в легких жидкость вместо воздуха? Это снимет проблему с кессонной болезнью. Перенасытить жидкость кислородом раз в 50, добавить кроме фтора еще чего-то, не помню точно, чтобы она стала изотонической.
– Углеводород.
– Возможно.
Взяв карандаш и вырвав маленький листок из записной книжки, Такаши уже начал составлять химическую формулу будущего вещества. Поняв свою ошибку, Мацуда, отложив издание «Анатомии человека», исправленное и дополненное Сэйхо Ниси, потянулся к бутылке. Профессор был уже в другом измерении, на лбу у него выступили капельки пота, и он лихорадочно пытался записать все свои мысли на том же клочке бумаги.
Через час профессор уже монтировал из запасного ресивера мини-барокамеру и, засунув туда крысу, создавал в емкости такой диапазон давлений, который был соизмерим с поднятием водолаза с 400-метровой глубины со скоростью 1 000 км/ч. После он вентилем понизил давление в камере и, вытащив трепыхавшуюся крысу за хвост, подверг ее декомпрессии в течение четырех секунд.
С грызуном ровным счетом ничего не случилось. Глаза у профессора стали такого размера, словно из ресивера вытащили его, а не животное. Далее Такаши, вытерев полой халата лицо, потребовал у Мацуды опиума.
– Если Вы хотите отпраздновать завершение эксперимента, то, может, начнем с чего-нибудь полегче? — пытался пошутить полковник.
– Мне необходимо анестезировать пациенту трахею, вы же сами рассказывали о приключениях в трущобах Харбина, после того как опиум растворяли в водке и пили, в горло безболезненно можно было засунуть даже саблю.
– Если вы все-таки решили заменить грызуна «бревном», то не слишком ли Вы заботитесь о контингенте, профессор, катетер в легкие можно ввести и без анестезии,— угадав дальнейшие действия Такаши, сказал Мацуда.
– Забота о пациентах здесь ни при чем. Дело в том, что у нас с вами существует врожденная реакция организма на воду. Когда хотя бы капля воды попадает на чувствительные клетки бронхов, кольцевая мышца сдавливает горло, и мы задыхаемся.
– Уважаемый коллега, я предлагаю не торопить события, начать с постройки аквариума для наших «рыбок» и доставки пары тонн воды из вулканического источника. Для этого потребуется минимум двое суток. Можно, конечно, утопить их и в ведре, если Вам очень неймется, но для чистоты эксперимента все же нужна большая ванна.


Беспокоясь за психическое состояние профессора, Мацуда подсыпал в его бокал во время ужина героина, и весь следующий день исхудавшее тело Такаши нежилось на чистых простынях в своей комнате, набираясь сил для штурма новых открытий.
Посовещавшись с техническим персоналом отряда, Мацуда принял решение — в отсутствие стальных листов вместо аквариума вырыть неглубокий бассейн под навесом. Зацементировав и обложив бассейн кафельной плиткой, всю ночь рота охраны отряда наполняла его водой из пещеры. Когда все было готово, сверху навеса натянули походную палатку на 60 человек.
Выспавшись, Такаши был удивлен новой лабораторией под открытым небом, но, принимая во внимание отсутствие в отряде нужных строительных материалов, положительно отозвался о идее и приказал готовить пациента.
Тело высохшего китайского старика лежало на белой клеенке, как ком грязи. Обритого, намытого и пахнущего фиалкой пациента уложили на широкую лавку у бассейна. В трахею пациенту профессор начал вводить катетер, состоявший из двух трубок, по одной трубке в каждое легкое.
С самого начала все пошло не так: рот у старика не открывался, пришлось орудовать ножом, в результате чего сломались нижние зубы. Не успел профессор ввести катетер, как старик замкнул верхнюю челюсть с таким лязгом, точно это не челюсть, а гильотина.
Когда профессору надоела эта канитель, он подложил под спину пациенту скомканную простыню, достал скальпель и, отмерив от кадыка три пальца, надрезал старику кожу. Пропитав ватным тампоном брызнувшую кровь, Такаши разрезал подкожную клетчатку, апоневроз, раздвинул подъязычные мышцы пальцами и, разрезав фасцию, добрался, наконец, до трахеи.
Надрезав три кольца трахеи, он вставил туда палец и, расширяя надрез, начал вводить трубки. Весь процесс занял три минуты. Мацуда смотрел на профессора с нескрываемым удовольствием. «Именно так должен действовать военный хирург»,— думал полковник.


Через трубки в легкие постепенно начали вводить рингеровский раствор, нагретый до температуры тела. Процесс жидкостного дыхания состоял во введении новых порций раствора при одновременном откачивании такого же объема. Старик прожил всего час, не дожив тем самым даже до «купания» в бассейне. Такаши это нисколько не смутило.
– Необходимо насытить раствор кислородом,— омывая руки, произнес профессор.
В течение часа была собран компрессор, и раствор уже насыщался под давлением 4 бара. Следующие пациенты жили немногим более первого китайца. Теперь профессор распорядился сделать кислородную установку, которая была готова через сутки.
Такой темп работы выдерживали немногие, технически грамотных специалистов было всего пять человек, и ни один из них не спал, пока шли интенсивные наработки опытного материала.
Понадеявшись, что работа такими темпами остудит пыл профессора, Мацуда ошибся. Когда не получалось руками, Такаши «грыз землю зубами». Для профессора не было таких человеческих препятствий, как сон, усталость, еда. Он не щадил ни себя, ни своих сотрудников.
Напряженная работа мозга профессора дала результаты. На стол Мацуде легло описание миниатюрного прибора, способного извлекать кислород из морской воды. Полковник понимал, какую роль может сыграть данный прибор в подводной войне и скрепя сердце начал помогать профессору в изготовлении оного.
В качестве основы прибора Такаши выбрал гемоглобин, который доставляет кислород из легких и жабр в клетки организма. Ему был необходим пористый материал, который был бы нейтрален к морской воде и не терял своих свойств длительное время.
Пошевелив мозгами, Мацуда вспомнил о новейших полиуритановых прокладках, используемых в водяных насосах высокого давления для подачи воды в отряд. Вырезав из прокладки нужную конфигурацию, Такаши пропитал ее кровью пациента и погрузил в воду.
Сгустки активно поглощали растворенный в воде кислород. Добавив в емкость активизатор гемоглобина и фтористую воду из пещеры, Такаши получил устройство, действующее по принципу рыбьих жабр, усваивающее кислород из морской воды.
Остались чисто технические моменты: монтирование устройства в водолазные костюмы, размещение емкости с кровью и многое другое, на что у Такаши не было ни времени, ни желания.
Не испытав аппарат, но почувствовав квинтэссенцию творческого процесса, профессор дал себе отдохнуть и спал двое суток. Выспавшись и поинтересовавшись, как идут дела по внедрению его изобретения, он, к большой радости Мацуды, снова занялся пациентами и блохами.
– Вы знаете, полковник,— как-то вечером за рюмкой виски говорил Такаши полковнику,— я все больше склоняюсь к мысли, что Вы правы: надо искать общий язык с пациентами и совместными усилиями делать из них сверхчеловека. За последнее время мною сделано более ста трепанаций черепа разными способами: путем выкусывания кости, выпиливания проволочной пилкой, электротрепаном, фрезой, дрелью, не пробовали только динамитом, и ничего хорошего из этого не вышло.


Из ста человек выжили всего семеро, и те совершенно не похожи на сверхлюдей, да чего уж там, даже на людей. Не помогли ни шок, ни электростимуляция головного мозга. Вывод напрашивается сам собой: либо сменить врача, либо методику лечения.
– Профессор, если мы признаемся в своей несостоятельности, нас просто уберут, сделают из нас таких же «бревен» и отдадут в руки костоломов, а не ученых. Поверьте, уж я повидал эту категорию людей, обитающих рядом с медициной. Вы себя недооцениваете. Нам с вами изначально было понятно, что все эти долбежки — пустая трата времени и «бревен».
– Вот поэтому в отношении нового материала я использую теперь только шоковую терапию. Никаких «дубиной по голове» и прочее. Из последней партии пациентов, прибывших из Европы, в живых осталось пятеро, из этих пятерых лишь двое, 559 и 600 номер, подают блеклые надежды, если так можно выразиться, на первую ступень становления сверхчеловеком.
Оба пациента присутствовали на трепанации черепа и видели, как и чем делали входное отверстие сокамернику. Мне пришлось заставить обоих взглянуть на мозг их товарища и, добавив к визуальному шоку физический, в виде электрических импульсов, посылаемых генератором через левую ногу и слизистую рта, мы добились интересных результатов.
– У меня такое впечатление, что Вы, профессор, оправдываетесь перед ревизионной комиссией. Я прослушал магнитофонную пленку допроса русских «бревен», но, к сожалению, мой немецкий не так хорош, как Ваш, и пришлось ждать перевода стенограммы. Не скромничайте, профессор, даже если исключить из текста коммунистическую пропаганду русских, что войну мы проиграем, и после этого ничего интереснее за всю свою жизнь я не читал.
Некоторые места мне не очень-то понятны, чувствуется, что это сильные люди, ибо только сильный человек может шутить перед лицом смерти. Напомните мне, уважаемый профессор, у мухи действительно есть почки?
Такаши рассмеялся.
– Вы стоите друг друга. Это аллегория, называемая у русских анекдотом. Я тоже сначала не понял этой фразы, но когда 600-й рассказал мне анекдот целиком, Вы не поверите, как точно он попал им в цель. Это как раз то, что нам надо.
История, лежавшая в основе анекдота, такова: советская полиция посадила муху в тюрьму и пытками пыталась выбить у нее признание в том, что она слон. Устав от побоев, муха соглашается признаться, но с одним условием: чтобы ее больше не били по почкам.
– Все-таки у нее есть почки.
Такаши снова рассмеялся.
– Были.
Вдоволь насмеявшись, профессор продолжил:
– В наших мыслях и действиях мы с Вами, уважаемый полковник, зашли уже очень далеко, поэтому буду говорить прямо. В связи с не очень радужной картиной нашего будущего я, как ни странно, поверил русским. Ну согласитесь, знать до мельчайших подробностей положение дел на Восточном фронте, будучи с начала войны в лагерях, не так просто, даже для нас с Вами, владеющими большими возможностями, чем военнопленные.
Непостижимым кажется другое: о прошлом еще можно как-то и от кого-то узнать, но вот будущее — это удел сверхчеловека.
– Эти русские для нас хуже бомбы. Вкладывая огромные деньги в создание сверхспособностей у простых смертных, наш большой друг ждет адекватной реакции от них, то есть от нас. Если мы передадим эти магнитофонные записи союзникам, на нашей карьере будет поставлена точка. От нас хотят услышать, что в будущем на Земле будет только один порядок — арийский.
– А как же «Азия — для азиатов»?
– Вы неглупый человек, профессор, и понимаете, что Азия — для азиатов, пока наши войска оттягивают несколько советских дивизий на Дальнем Востоке. Как только наш друг дойдет до Урала, а мы разобьем янки, он примется за нас. Я предлагаю поставить первый допуск секретности на всем, что связано с русскими, и работать с ними только вдвоем, отложив все эксперименты с кровозаменителями и «водолазами».
– Как же быть с персоналом и переводчиком-стенографистом? К тому же в камере с ними находятся норвежец и китаец, учившийся в Советском Союзе и неплохо говорящий по-русски.
Мацуда поморщился и небрежно махнул рукой.
– Следуя предсказаниям наших «пророков», перелом в войне наступит в конце января 1943 года с окружением и пленением остатков шестой армии Паулюса под Сталинградом. Много бы я отдал, чтобы посмотреть на жующего мерзлую конину генерала.
Роковой ход событий с этого момента будет предопределен и приведет к величайшей катастрофе германской нации.
У нас с Вами чуть меньше девяти месяцев, чтобы подчистить за собой все и постараться получить выгоду лично для себя, если для спасения своей страны сделать уже ничего нельзя. У Вас есть родственники, проживающие в Хиросиме или Нагасаки?
– Нет. Но мне кажется абсурдным сбрасывать атомную бомбу на города, не представляющие военной угрозы.
– Абсурд, дорогой мой профессор, это высверливание дыр во лбу и экономическая поддержка бывшего врага. Хотя бывшего врага не бывает.
– Не понял.
– Ну как же, из стенограммы допроса мне показалось, что победители в будущем будут ездить, ремонтировать и предпочитать автомобили немецкого и японского производства. Более того, свои автомобили они будут называть не иначе как «ведрами» или «тазами», или это сложности перевода?
– Не думаю. Ведро — оно и в Африке ведро.
– Вот видите, Вы уже заговорили их языком. Постарайтесь на следующем допросе выяснить названия других японских концернов. Нам не помешает информация о зарождающихся автомобильных и электронных гигантах. Когда у вас следующий допрос?
– Завтра. Попробую обойтись без электрошока и наручников, мне кажется, что это только мешает доверительному разговору.


Весь следующий день Мацуда встречал груз и не мог присутствовать на допросе. Гидросамолет появился под вечер. Увидев встречающих, летчик помахал крыльями и выбросил из кабины шарообразный предмет, который упал в джунгли недалеко от берега. Мацуда все время поторапливал бойцов охраны, надеясь успеть на базу хотя бы к отбою.
Приехав в час ночи, полковник сразу пошел в кабинет Такаши и застал профессора за переводом стенограммы допроса. Электростанция ночью работала в экономичном режиме, поэтому в кабинете горела только одна маленькая настольная лампа.
Отдышавшись от ночной гонки, он достал из шкафчика бутылку виски, сделал большой глоток прямо из горлышка и задал профессору мучавший его весь день вопрос:
– Чем они объясняют свои способности?
Оторвавшись от бумаг, Такаши вытащил из стола банку сардин и посмотрел на Мацуду:
– Они утверждают, что знали все это до наших экспериментов с трепанациями, потому что живут в будущем.
– Как же они живут в будущем, если сейчас находятся вместе с нами? — наполнив рюмки и закурив, спросил полковник.
– Это покажется невероятным, но в этом наша с вами заслуга. Досконально исследуя подробности фантастического перемещения, я выяснил, что живут они в городе Сталинграде, работают автомеханиками. В нерабочее время занимаются археологическими раскопками. В один летний день они случайно отрыли в одном из блиндажей времен этой войны кусок нашей с вами керамической бомбы, нашпигованной чумными блохами.
– А в каком году они ее отрыли?
– В 2006-м.
– Вы хотите сказать, что наши блохи прожили 64 года?
– Именно.
– Хорошо, что об этом не знает наш император. Если у нас даже блохи живут и работают до 64 лет, о каком досрочном выходе на пенсию может идти речь?
Такаши улыбнулся. Полковник тем временем продолжал:
– Почему Вы решили, что это наша бомба?
– Они четко описали канавки под взрывчатку на внешнем керамическом корпусе и пористую структуру внутренней ее части, где находились блохи.
– Допустим, что это так. Как она оказалась под Сталинградом?
– Мой дорогой Мацуда, Вас не удивляет мой немецкий?
– Извините, конечно же, я все понял.
– Дорогостоящее оборудование не сыпется на голову просто так. Мою личную заинтересованность заметили многие. Не скрою, я читал Ваши донесения генералу обо мне. Честно говоря, я польщен. Остальные обливали меня и мои опыты грязью.
Мацуда на долю секунды растерялся.
– Право же, профессор, мне нечего сказать. Глупо было бы оправдываться перед Вами. Мы взрослые люди.
– Вы один из немногих, кто интересовался моими экспериментами не только для начальства, поэтому я верю Вам и уважаю Вас. Помните тот опыт с поеданием крысами мумии?
– Еще бы, обглоданный человеческий скелет и улыбка «Джоконды» снились мне несколько дней.
– Так вот, я Вам тогда сказал не все. Что-то во время опыта пошло не так. Гибридные клетки, которыми были насыщены внутренние органы грызунов, не просто перешли с кровью к блохам, а мутировали неизвестным мне способом. Я заметил это только тогда, когда один из моих помощников, Ватануки Иеки, показал случайный укус блохи на его шее.


На следующий день Иеки не смог подняться с постели, тело его стало жестким, словно кусок мрамора. Реакции зрачков на свет не было, пульс и дыхание отсутствовали. Я констатировал смерть, но каменно-неподвижное состояние тела поставило меня в тупик. Тогда я снял электрокардиограмму, и опять ноль результатов. Температура Иеки начала понижаться, и в связи с ремонтом мне пришлось перенести его тело в виварий.
И вот тут случилось странное: громкий писк грызунов мгновенно затих, крысы начали шипеть, словно змеи. В глазах сотрудников вивария я увидел ужас, но, взглянув на крыс, я содрогнулся еще больше. Они забились по углам клеток, их взгляд был более ужасен, чем человеческий.
– Может быть, он уснул летаргическим сном?
– При летаргическом сне работают сердце, мозг, идут обменные процессы. Это состояние было похоже на индийское сомати, в котором душа находится вне тела и человек может продолжать жизнь, оставив свою твердую оболочку как бы в законсервированном состоянии, а потом возвратиться обратно.
– Вы действительно верите в это?
– После того как Иеки очнулся в холодильной камере отряда — да. Я на всякий случай сделал несколько срезов с его кожи в месте укуса и взял кровь с костным мозгом. Гибридные клетки, полученные из нового материала, снова запустил по кругу: крысы — блохи.
– И что?
Мацуда снова налил.
– Часть полученного в специальном холодильном боксе с автономным питанием отослал в Берлин, остальное вожу с собой.
– Это тот чемодан, с которым Вы никак не могли расстаться?
– Да.
– Так что там с очнувшимся Иеки? Он что, выжил?
– После того как Иеки пришел в себя, он прожил ровно сутки и все это время бредил на древнекитайском языке, который до этого момента не знал. Во время бреда он был агрессивен, и его приходилось привязывать к кровати. Описывая этот случай в своем журнале, я не придал значения древнекитайскому, но теперь, связывая вместе гибридомы, полученные из мумии династии Мин с древнекитайским диалектом Иеки, можно сделать далеко идущие выводы.
– Значит, следуя вашей логике, если мы скармливаем кусок мяса египетского фараона грызунам, грызунами обедают блохи, блохи кусают «бревен», извините, то душа пациента оказывается в Египте, а тело остается лежать «бревном» в нашем холодильнике?
– Вам покажется это смешным, но это именно так. Какая-то временная погрешность все-таки есть, думаю, плюс-минус десяток лет. Возможно, это связано с изменением всей структуры организма, не готов ответить.
У нас есть отличнейшая возможность убедиться в этом, отправив добровольца в увлекательное путешествие.
– Что-то рисковать не очень хочется. Меня, собственно говоря, и здесь все устраивает, разве что женщин бы побольше.
– Зачем же рисковать собой, когда есть люди, единожды прошедшие этот путь.
– Вы сказали «люди»? Профессор, я не ослышался?
– Да, я сказал «люди». А Вы думали, Такаши — изверг, и ему нравится ради своего удовольствия копаться в человеческой утробе?
– Думал, что да.
Оба рассмеялись.
– Допустим, мы напичкали вашими гибридомами...
– Нашими.
– Извините, нашими гибридомами норвежца и пустили его внутренние органы по цепочке крысы — блохи — пациенты. Тела «бревен» твердеют, души, укутанные в черные робы с трехзначными номерами, улетают, надо полагать, в Норвегию, а мы что же, остаемся с носом? Как нам вернуть исчезнувших? И что произойдет с телом, если они погибнут там, куда их забросили?
– На некоторые вопросы у меня пока ответов нет, но у нас с вами все впереди. А возвращать их будем тем же способом, используя местных жителей как первичный материал. Я надеюсь, в этой обители еще остались туземцы?
– В северной части острова рядом с деревней в железобетонных артиллерийских укреплениях несут службу наши солдаты. Им изначально поставлена задача обеспечить сохранность будущих «бревен», помогая им продуктами и предметами первой необходимости.
Проблема назревает в другом — последняя партия крыс практически израсходована. Я дал несколько радиограмм, но начальству не объяснишь, почему нельзя использовать вместо грызунов пациентов. Для боссов это адекватная замена. Им проще прислать полтысячи ромуши, чем мучиться в поисках и перевозке зверьков, которые значительно чувствительнее к скотским условиям проживания и транспортировки.
– Действительно, виварий полупустой, но для нашего эксперимента материала достаточно. Завтра будем готовить их всех к эксперименту: и крыс, и блох, и пациентов. Чтобы русские ничего не заподозрили, надо приказать повару испечь темный хлеб.
– Может, китайцу еще пирожков с мясом нажарить? По мне, так ему 20 кубиков хлороформа в запястье за глаза.


В 14.00 следующего дня в специальной лаборатории с прозрачными стенами на операционных столах лежало четыре тела; пятый стол был пуст, китайца не было. Профессор, облаченный в прорезиненный костюм с угольным фильтром для дыхания и специальные очки, стоял со своим чемоданом-боксом у рукоятки терморегулятора.
Выставив определенную температуру в операционной, Такаши жестом показав через стекло Мацуде, что все нормально, подсоединил внешнее питание к установке. На панели загорелись две красные лампочки. Отключив тумблер, Такаши дождался зеленого света и принялся крепить к шее первого пациента гибкий рукав, вытянутый из установки.
Закрепив гофрированный шланг в районе сонной артерии, Такаши включил на несколько секунд тумблер. Аппарат взвыл, словно пылесос, заработали внутренние вентиляторы, перемещая блох к артерии, рукав затрепыхался и замер. Профессор посмотрел на часы и показал полковнику пять пальцев.
– Пять минут на каждого,— понял Мацуда.
Через пять минут профессор, повернув шторки на аппарате, снова включил тумблер, и «пылесос» заработал в обратном направлении, отсасывая блох назад в контейнер.
Подойдя к одному из русских с перевязанной головой, профессор замешкался, но, увидев через стекло решительный жест Мацуды, продолжил. На одного пациента в общей сложности ушло порядка двадцати минут.
Закончив с аппаратом, профессор пристегнул ремнями тела пациентов к столам, включил дежурное освещение и, тяжело двигая ногами от усталости, побрел к выходу.


































Глава 3

Как только Володя открыл глаза, он ощутил сильное жжение в носу. Дышать было трудно, воздух обжигал легкие своей чистотой и запахом соснового леса. Над ним простирался кусок голубого неба, обрамленного верхушками вековых сосен.
Боясь спугнуть удачу, Вова начал прислушиваться и медленно прощупывать под собой почву, вдавливая пальцы в то, на чем лежал. Пальцы зарылись во что-то влажное и сыпучее. «Песок»,— радостно застучало сердце. Мокрые колбаски вылезали сквозь сжатые пальцы кулака. «Трава»,— снова кольнуло в груди.
Тело еще не слушалось Володю, но руки уже тянулись почесать искусанную шею. Медленно поднеся ладонь к лицу и увидев рукав черной китайской застиранной рубахи, Вову тряхануло так, словно он лизнул неисправную электропроводку. Электрический разряд пронесся от правой щеки до левой лодыжки.
Повернувшись на бок и подтянув ноги, Вова сел. Голова еще не соображала, но глаза уже различали белые строения, мелькнувшие между деревьями. Оглядевшись, Вова сделал для себя несколько открытий: что он жив, что вокруг него сосны, что, судя по окружающей температуре и солнцу, на дворе летний полдень, и главное, что слышатся шум прибоя и слабые людские голоса.
Уперевшись в землю ладонями, Вова попытался подняться. Тело словно свело судорогой, и встать получилось только на четвереньки. Медленно переставляя конечности, Вова побрел на четырех костях в сторону голосов. Схватившись за ветку, он изо всех сил подтянулся и встал на ноги.
– В какую ж... меня опять забросило? Лес какой-то подозрительный, вроде деревья вокруг, а стоишь, будто в огороде у бауэра, везде чистенько, ровненько, ни одной кучи говна, ни пустой бутылки, и на полянах трава газонная. Вот же суки косорылые, со своими бл...ми блохами. Думай теперь и гадай, где стоишь босиком в китайском балахоне с трехзначным номером?
Вдруг за спиной у Володи раздался громкий звук, похожий на собачий лай. Тело у Вовы было настолько напряжено, что, выражаясь его же словами, у него чуть не вывалилась матка. Не имея возможности быстро повернуть голову, Вова начал медленно поворачиваться всем телом.
В голове тем временем прокручивался лишь один вариант — лагерные псы. На всякий случай вместе с поворотом туловища Вова постепенно поднимал руки вверх. Лай повторился и теперь был больше похож на кашель туберкулезника. Не видя явной угрозы, Вова, осторожно ступая босыми ногами, пошел в направлении звука.


Заглянув за ствол огромного дерева, Вову бросило в жар. На земле лежал Санек. Голова и лицо товарища были темно-бордового цвета от запекшейся и свежей крови. Повязка с головы Санька слезла на глаза, и Вовиному взору открылся деревянный клин, вставленный в отверстие во лбу.
Неделю назад Вову вместе с Артемом привели в операционную и заставили смотреть на то, как вскрывается череп у их товарища. Упавшего без сознания Артема вытащили в коридор, а Вове пришлось даже глянуть на Саньковские извилины. Очнувшись под вечер у себя в камере, друзья обнаружили Санька, лежавшего на своей койке с перевязанной головой. Под изрядно кровоточившей повязкой угадывался какой-то выступающий предмет.
Арестанты посредством тюремной азбуки передавали друг другу информацию об экспериментах, проводившихся в тюрьме, и предупреждали о возможных последствиях. Но что могли противопоставить тюремному произволу подопытные «бревна», закованные в кандалы и наручники?
Охранник с дубиной и лаборант в белом халате и марлевой повязке пообещали тому, кто будет ухаживать за товарищем, снять кандалы и наручники. Вызвались все, даже китаец. Охранник показал пальцем на Артема, и тот каждый день менял повязки на голове у Санька, смазывая какой-то жидкостью отверстие во лбу и закрывал его деревянным клином.
Лаборант сказал, что Санек в умеренной коме, реакция зрачков на свет снижена и пульс еле прощупывается, но если за ним ухаживать, то вероятность того, что он выживет, процентов двадцать: обнадежил, сука. Всю неделю Санек лежал неподвижно, и вот теперь его организм подавал признаки жизни.
Осмотрев шишку размером с кулак, сплошь состоявшую из запекшихся сгустков крови, на лбу, Вова сорванным листом с дерева начал вытирать свежую кровь с глаз и губ товарища. Под закрытыми веками Санька угадывались быстрые движения зрачков, будто он досматривал сон перед подъемом.
– Похоже, в эксперименте участвую не только я один,— сказал вслух Вова и начал внимательно осматриваться вокруг. Сложив ладони рупором, Вова негромко крикнул несколько раз: — Артем!
Где-то в стороне хрустнули сухие ветки и послышались шаги.
Осторожно высунувшись из-за дерева, Вова заулыбался, оголив оставшиеся два десятка пожелтевших зубов. Прямо на него, поддерживая друг друга, шли Артем и Херман.
– Хенде хох, норвегишен швайне,— резко выйдя из-за дерева, рявкнул Вова.
Артем обрадовался Вове, Херман же, как всегда, насупился.
– Ну чо ты сморщился опять, Херманчик,— Вова крепко обнял товарищей,— радуйся, братан, что живой.
– Где Санек? — изменившись в лице, спросил Артем.
– Спит твой Санек вон, за деревом, сны досматривает, ожил малость, раскашлялся.
Заботливо окружив лежавшего Санька, Артем и Херман охали и ахали вокруг него, словно любящие родители. Наслюнявив рукав, Артем вытирал им лицо, а Херман счищал грязь с одежды Санька.
Через некоторое время Артем спросил о китайце, старике Ло.
– Х...ло он китайское, а не коммунист. В то утро, когда нам в кашу подсыпали героину и увезли Санька на операцию, этот китаез не жрал.
– Откуда ты знаешь?
– Он сам признался, что учуял запах героина, а нам не сказал. Сучара, а мы для таких, как он, университет в Москве открыли имени Суньхуйчая.
– Сунь Ят-сена.
– Да какая х... разница.
– Ну и сказал бы и что? Не в тот раз, так в другой бы усыпили. Все равно на Саньковские мозги нас повели смотреть, а не его. Ты лучше скажи, есть какие-нибудь сведения, где мы?
– Пахнет морем, соснами и заграницей. Явно не в СССР, родного запаха гуано не чувствую. Были бы на Родине, так под каждым кустом лежал бы обрывок мятой газеты, отскобли и читай на здоровье, где ты и в каком году. Может, Херман чо почувствовал?
– Он, похоже, головой ударился: ссадина на затылке и молчит все время.
– Я домики видел в той стороне и голоса слыхал, как стемнеет, пойду на разведку, а пока наслаждаемся свободой. Эх.— Володя лег рядом с Саньком и сладко потянулся.— А в тюрьме щас макароны! Макарон бы по-флотски бадейку. У меня Ленка их с жареным говяжьим фаршем готовит! Лучок пассированный, зелень!
В животе у Вовы громко заурчало.
– Губу раскатал!


Начало темнеть, появились первые огоньки, и со стороны моря был слышен пароходный ревун. Володя засобирался. Слегка пригнувшись и прячась за деревья, он пошел на яркий свет нескольких домиков, стоявших в километре от леса.
Спустя час со стороны моря послышался треск веток и приглушенный русский мат. Словно раненый лось, прорывался сквозь сухой валежник Вова.
– Вот же бл..., ногу порезал. Европа, Европа, какая-то сука бутылку разбила на дороге, хорошо, что сапоги прихватил.— На Вове был надет двусторонний плащ, сверху черный, изнутри ярко-оранжевый, а на ногах высокие резиновые сапоги. В руках он держал большую картонную коробку.
– Пока нес, думал, сдохну.
– Слухай, Вован, да ты опять пьян. Тебя на Марс забрось — ты и там насинячишься.
– У меня нюх на энто дело, наследственное, сплошные алкаши по отцовской линии.
Сев возле коробки, Вова начал постепенно доставать из нее жестяные банки и, целуя, ставил их на землю, приговаривая:
– Это — Артеше, это — Херманчику, это — Вове, это — Саньку.
– «Tuborg»,— прочел вслух надпись на банке Артем и посмотрел на Вову так, словно увидел его впервые.
– Биер? — неожиданно спросил Херман.
– Я, я, натюрлих, камрад! — смеясь и хлопая товарища по плечу, отвечал Вова.— Ты глянь, тоже ожил!
Со смачным звуком открыв банку и выпустив из нее воздух с пеной, Вова протянул ее Херману.
На несколько минут воцарилась тишина, слышались только шум леса и бульканье жидкости в банках.
– Господи, я знал, что ты есть на небесах! — смотря в небо, сказал Вова и громко отрыгнул.— Один глоток живительного напитка, и передо мной вся жизнь пролетела. А я ведь, м...ла, этот «Туборг» раньше мочой называл. Это потому, что я мочу не пробовал.
– Все постигается в сравнении.
– Чего-то я торможу, хмель, похоже, в голову ударил.
– Ты, наверное, пока шел, банок пять выпил?
– Две. Я ведь еще кое-что принес.— Вова вытащил из коробки несколько палок солями и консервы.— Да, и вот еще что,— и достал из кармана плаща небольшой буклет с цветными фотографиями и текстом.
Пока Артем всматривался в надписи на буклете, Вова докладывал обстановку.


– Мы снова на острове, видел паром с автомобилями и тинэйджерами. На поляне насчитал шесть построек. Возле большого двухэтажного дома две машины, «вольво» сороковка и транспортер дизельный, судя по контурам, годов 90-х, и в стороне целый палаточный городок.
Народ, видно, завтра прибудет, потому что склад забит жрачкой. Что мне показалось странным: из спиртного ящик пива всего, и тот я ополовинил. С сигаретами, к сожалению, тоже обсос. Охраны нет, собак нет, так что, если пиво кончится, можно еще разок слетать. Продуктовый склад у них закрыт на щеколду. Если бы не ведро это дизельное, то подумал бы, что коммунизм наступил.
Видел большой белый плакат с надписью: «Бойкотт Израилю», написан латинскими буквами почему-то с двумя «т». Но природа — сам видишь: на страну тенистых оливковых кущ не похоже.
Молодежь одета по-европейски. На пароме освещение хорошее, и мелькали в основном белые рожи, было, правда, несколько индусов или пакистанцев. Скорее всего Скандинавия. Дай буклет викингу, может, он чо путного скажет.
– Да чо он скажет, когда с тебя ботинки в лагере под Елгавой снимали, много ты наговорил?
– Тоже мне сравнил!
– Ему месяц надо будет в себя приходить, когда он поймет, во что вляпался.
– Утойя,— неожиданно произнес Херман, держа перед собой буклет.
– Гляди, Артемий. А ты говорил месяц! Моя школа, за пять минут оклемался, мычит уже чего-то.
Артем попросил Хермана говорить на немецком, и викинг начал медленно переводить брошюру. Получалось довольно смешно: он то бубнил себе радостно под нос: «бу-бу-бу-бу», то внезапно брезгливо говорил: «Лейбористская партия,— и снова,— бу-бу-бу-бу, Эскил Педерсен, бу-бу-бу-бу, призываем к бойкоту Израиля, бу-бу-бу-бу, палестинцы заслуживают своего собственного государства».
Внезапно остановившись, Херман спросил:
– А что такое Израиль?
Артем, чуть не подавился пивом, а Вова, с хрустом сжав в кулаке пустую банку, ответил:
– Жаль Санек в отрубоне, он бы тебе рассказал.
– Это еврейское государство,— откашлявшись, пояснял Артем,— которое образовалось в 1945 году, и Санек этого знать никак не может.
– Здесь стоит дата,— растягивая слова, продолжил Херман,— 22 июля 2011 года,— и удивленно уставился на Артема.
– Мы тоже в первый раз охренели, когда ни с того ни с сего оказались посреди лагеря для военнопленных в 1941 году,— вместо Артема начал объяснять Вова.— Так что не ссы, самое страшное у тебя позади. Завтра опохмелимся, я пивка на утро оставил, сделаем носилки для Санька и пойдем сдаваться.
Ты уж, Херманчик, про пивко и колбаску не рассказывай, а то припаяют к бродяжничеству года по полтора еще и за кражу. Я понимаю, что тюрьмы у вас навроде наших домов отдыха, но тем не менее.
Артем перевел, и Херман отставил в сторону банку с пивом и бросил палку салями обратно в коробку.
– Чо это он?
– Говорит, что у своей Родины не ворует.
– Так скажи ему, что и мы не воруем у своей Родины. За кого он нас держит?
– Да бог с ним, не хочет, пусть не пьет, ты лучше расскажи, чо брехать будем скандинавам?
– Чо, чо, тут и брехать не надо. Полярники мы, дрейфовали на льдине, услышали, что они тут без нас бойкотируют Израиль, и сразу к ним. Льдина такого накала страстей не выдержала, раскололась и растаяла, а все документы со шмотками утопли.
– Ты думаешь, они там идиоты?
– Думаю, да. А что, ты им про блох рассказать хочешь? Как они тебя покусали и ты оказался х...р его знает где?
– Хорошо, а с Саньком тогда что приключилось и почему мы в черных робах с номерами и босиком?
– Льдина скользкая, поскользнулся, упал третьего дня, так и лежит без сознания. А робы у наших полярников, лесорубов и космонавтов одинаковые.
– А деревянный клин во лбу?
– Так рядом младший научный сотрудник Херман дрова колол, щепка отлетела прямо Саньке в лоб.
– Санька рассердился и ногою топ.
– Точно, и упал. А доктора у нас нет — погиб на прошлой неделе от лесного зверя, в смысле от «белки», некому рецепт выписать, так дырку чопиком и заткнули. Вот, мол, к вам за помощью пришли. Поживем у вас с недельку, побойкотируем, ежели выпить чего есть, а там, глядишь, нам новую льдину пришлют. Уж потерпите нас за-ради Христа, так бойкотировать хочется, спасу нет.
– Папанинец ты хренов,— сказал Артем, очищая зубами колбасу от пленки.


Внезапно Херман начал читать вслух, всматриваясь под светом луны в мелкие буквы текста, и с каждым словом лицо у него становилось все суровее. Растянувшись на земле, после минутной паузы, как бы думая про себя, говорить или нет, он перевел абзац на немецкий.
Артем застыл с колбасой во рту в позе роденовского «Мыслителя». Поняв из всей фразы только про блох и вшей, Володя смотрел на товарища с надеждой на объяснения. Херман же лежал с холодным отвращением на лице.
Прожевав кусок салями и зычно икнув, Артем начал переводить, подбирая, как ему казалось, правильные слова:
– В этом либретто высказывания разных местных знаменитостей, и Херман прочитал шутку одного юмориста, цитирую:
«Я хотел бы воспользоваться возможностью, чтобы вспомнить миллиарды блох и вшей, потерявших свои жизни в газовых камерах Германии, вся вина которых была только в том, что они поселились на персонах еврейского происхождения.
– Он там с годом ничего не напутал? Ты сам глянь: точно 2011?
Попросив буклет у Хермана, Артем показал цифры товарищу.
– Точно! А такое впечатление, что в Витцендорфе барачную стенгазету читаешь. Чо это викинги на них взъелись?
Окинув Артема с Вовой презрительным взглядом, Херман выдавил из себя:
– Они Иисуса убили.
– Охренеть,— привстал со своего места Вова,— вспомнил! А кто он тебе? Брат, сын, сват, может быть, отец родной?
Взгляд у Хермана стал беспомощным, худое лицо его в лунном свете пожелтело. Отвечать на вопрос он посчитал ниже своего достоинства и, подняв подбородок, демонстративно отвернулся.
– Ты рожу-то не вороти, объясни мне, дураку: допустим, один еврей убивает другого. Одного, я так понимаю, ты любишь, а другого нет? Нестыковочка получается, братан. Пусть они там сами у себя разбираются: кого в газовую камеру, а кого в барельеф на аверс*, не нам судить. Ну, чо молчишь? Вот так всегда, ляпнет кто-нибудь и в кусты, а Вова разгребай за вами.
– Да чо ты к нему пристал, видишь ведь, ему похрен. Кто он и кто мы?
– Не понял, а кто мы?
– Быдло, варвары, отставшие от Европы на пару сотен лет.
– Это в чем же мы отстали? В любви к Иисусу? А за что мне его любить? Я его два раза видел всего, первый раз баптисты по подъезду шарились и книжку с картинками мне всучили, а второй у Гибсона** в фильме «Страсти Христовы». Там его всю дорогу к Голгофе* римляне били. Его плеткой по спине, а он — не убий, ему кулаком — не кради. Ну сам посуди, кто по таким заповедям у нас живет? Поп из церкви рядом с моей стоянкой в открытую шантажирует, бабло отжимает не хуже братков. А сам на «мерине» свежем ездит. Вот и думай потом, кого и за что любить.
– До смешного дошло, нам эти заповеди не нужны, а Пилату были необходимы.
– Кому?
– Пятому прокуратору Иудеи.
– Зачем же он тогда приказал Христа распять?
– Кто-то из политиков сказал: враг моего врага — мой друг. Он наверняка,— Артем кивнул в сторону Хермана,— да и такие, как он, никогда не задумывались, почему столько суеты вокруг какого-то бродячего проповедника и в связи с чем вынесение ему смертного приговора решалось на уровне Ирода и Пилата?
– Ирод — это который башку Иоанну Крестителю оттяпал из-за бабы?
– Да. Последний царь Иудеи. Такие были времена, и если бы фрицы переняли римский опыт управления оккупированными территориями, то хрен бы его знает, чем все закончилось. Сломить в лоб никакой народ невозможно, трави его, газуй, вырезай. Есть лишь один способ загнуть людские массы в нужную для тебя сторону — взорвать изнутри, подорвав веру, стержень, на котором держится могущество любого государства.
Пилат понял, что перед ним не просто проповедник, коих бродило в округе несметное количество, а бомба, которая подорвет авторитет не только Синедриона**, а самого Моисея! Но и вся еврейская иерархия не хуже прокуратора разобралась в учении Христа.
– А чо они его просто не порешили? Нет человека — нет проблемы.
– Это современные пустые и ленивые головы придумали. Не человека надо решать, а проблему. Евреи были бы не евреями, если бы тупо завалили его где-нибудь в Гефсиманском саду***. Они арестовали его по доносу и обратились к Пилату с требованием казнить Христа как политического преступника.
Представь себе человека, обладающего силой, властью и жестокостью прокуратора. Пилат уже потирал руки и был готов поставить в защиту плотника из Галилеи всю мощь Римской империи, но, вспомнив, с кем имеет дело, на секунду задумался и задал себе такой же вопрос, как и ты.
Холодный пот потек ручьями по его спине, он понял, что и в этот раз его нае...ли. В еврейской задаче всегда два ответа, и оба в пользу евреев. Либо «мессия» гибнет от рук оккупантов и становится со временем святым, либо Римская империя в лице прокуратора освобождает Христа и для любого мало-мальски серьезного человека Иисус становится «засланным казачком». Надо отдать должное мудрости этого народа.
– Ты хотел сказать — хитрости и изворотливости?
– Можно и так выразится, не в этом суть.
– А как же кино?
– То, что у Гибсона Иисуса мутузили весь фильм, так это не от жестокости римлян, а от недалекости создателей «шедевра».
– Странно в жизни все-таки получается: нам, может, жить осталось до утра, а мы о чужой смерти вспомнили. Эх, посмотреть бы на рожу викинга, когда он узнает, что Санек — еврей! Может, сказать ему сейчас, как думаешь?
– Думаю, надо спать. Двигайся к Саньку, накроемся втроем твоим плащом с кровавым подбоем, как викинги шкурой вепря, и будем наслаждаться сказочной луной до тех пор, пока колесо судьбы не прогремит своими жерновами подъем и мы не окажемся в очередной клоаке, чтобы понять через сложности жизни простые вещи: луна светит, мы дышим, а значит, живем.
– В смысле пока на нас эта косорылая сука Такаши снова блох не натравит?
– Да.







*Шумавцы — шума (сокр. от Schutzmannschaften — Schuma. нем.) — латышский полицейский батальон.
*Вахман — немецкий охранник.
*Пайка — 200 грамм хлеба, мука в котором перемешивалась с опилками и желудями.
*Баланда — жидкая мучная затируха, на дне которой лежал неочищенный, немытый, наскоро порубленный лопатой картофель.
*Тральщик — боевой корабль, предназначенный для обнаружения и уничтожения мин.
*Шпангоут — ребра жесткости корпуса судна, придающие ему поперечную прочность. К ним крепится бортовая обшивка.
*Бак — носовая часть верхней палубы корабля.
*Размагничивание корабля — мероприятие, снижающее магнитное поле корабля для уменьшения вероятности подрыва на магнитных и индукционных минах.
*«Орднунг» (Ordnung, нем.) — порядок.
*«Ершоссен» (erschossen, нем.) — расстрелян.
*«Ферботен» (verboten, нем.) — запрещается.
*Lagerpolizei (нем.) — лагерная полиция.
*Эрзац — заменитель.
*«Аненербе» («Наследие предков») — организация оккультно – идеологического толка, существовавшая в Германии в 1935–1945 годах с целью функционирования государственного аппарата Третьего рейха.
*Аппель (нем.) — поверка.
*Stalag (нем.) — лагерь для военнопленных рядового и сержантского состава.
*Гитлерштрассе (иногда лагерштрассе) — прямая выбритая полоса 3–4 см от лба до затылка на стриженной голове гефтлинга (заключенного концентрационного лагеря).
*Офлаг (Oflag, нем.) — лагерь для военнопленных офицеров.
*Дурхфаль (нем.) — понос.
*СQ CQ CQ (ЦЩ ЦЩ ЦЩ) — всем, всем, всем (телеграфный код, передаваемый три раза в начале радиограммы).
*Чиф — старший помощник капитана (старпом).
*Дед — старший механик (стармех).
*Мостик — помещение в надстройке судна с приборами и аппаратурой управления.
*Банка шлюпочная — деревянная доска, служит для укрепления шлюпки от сдавливания, а вместе с тем сиденьем для гребцов.
*СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения.
*Гольцшуги, гольцы, хольцы (Holzschue, нем.) — выдолбленные деревянные башмаки, сабо.
*«Шрайбер» (нем.) — санитар–писарь.
*КZ — концентрационный лагерь.
*Бауэр — немецкий крестьянин, землевладелец, фермер.
*Аппель–плац (нем.) — смотровой плац (площадь для построения).
*КГФ (KGF — Kriegsgefangene, нем.) — военнопленный.
*«Штахельдрат» (Stacheldraht, нем.) — колючая проволока.
*«Кранк» (krank, нем.) — больной.
*«Пакет» (Paket, нем.) — посылка.
*«Цалаппель» (нем.) — общая поверка.
*Травники — учебный центр СС в Польше.
*«Лагерфюрер» (Lagerfuehrer, нем.) — начальник лагеря.
*«Цулаген» (Zulagen, нем.) — добавка.
*Газогенератор — устройство для преобразования в газообразную форму твердого (уголь, дрова) или жидкого (мазут) топлива, используемого в двигателях внутреннего сгорания.
*«Ентлаусунг» (Entlausung, нем.) — вошебойка.
*SU (Sowjetunion, нем.) — Советский Союз.
*Juden und Zigeuner nicht erwuenscht (нем.) — евреям и цыганам не входить.
*«Гитлерюгенд» — юношеская военизированная нацистская организация.
*Лабаз (устар.) — помещение для продажи зерна, муки и некоторых других продуктов.
*«Бештрафт» (bestraft, нем.) — наказан.
*Барыга — продавец (жарг.).
*Кантина — лагерный магазин или буфет.
*«Аусладер» (Auslaender, нем.) — иностранец.
*«Хальт» (halt, нем.) — стоять, стой.
*Пипифакс — туалетная бумага.
*«Локфюрер» (Lokfuehrer, нем.) — машинист.
*«Ауфштеен, вайтер, вайтер, бевегтойх!» (нем.) — Вставайте, давай, давай, шевелись!
*Винкель — в данном случае прямоугольный кусок материи синего цвета с большими буквами «OST», пришитый на груди.
*OST (остарбайтеры) — угнанные с оккупированных восточных территорий или приехавшие по своей воле парни, мужчины или молодые женщины.
*«Гумми» (Gummi, нем.) — резина, здесь — резиновая дубинка.
*«Майстер» (Meister, нем.) — мастер, специалист.
*«Форарбайтер» (нем.) — старший по работе, бригадир.
*«Зупе» (Suppe, нем.) — суп.
*«Фриштик» (нем.) — пятнадцатиминутный перерыв.
*«Вашераум» (нем.) — умывальная комната.
*Закоцанная колода — крапленая колода, крапили ее несколькими способами. Самый доступный: во время игры отращенным ногтем на мизинце делались насечки с торца карты. Существует простой способ определить, с «химией» колода без. Карты просматривают на просвет. В том месте, где над узором рубашки со множеством завитушек поработало лезвие или заостренная спичка, поверхность будет матовая.
*«Гешафтфюрер» (Geschaftfuehrer, нем.) — управляющий.
*ЦР (ZR — Zivilrussen, нем.) — так немцы называли выходцев из СССР не имевших винкелей на груди.
*Нил Олден Армстронг — американский астронавт, первый человек, ступивший на Луну.
*«Русише мархен» (russisch Maerchen, нем.) — русские сказки.
*«Унтерменш» (нем.) — недочеловек в идеологии нацистов.
*«Бетрибсфюрер» (Betriebsfuehrer, нем.) — директор фабрики.
*«Гебен зи мир бите зайфе» (нем.) — дайте мне, пожалуйста, мыло.
*Магерка — валяная белая шапка из войлока, польский и белорусский головной убор.
*Фельдграу — основной цвет полевой формы германской армии 1907—1945 гг. Серо-полевой, спектр оттенков — от серого до коричневого.
*WM — данный префикс (буквы перед цифрами) на номерном знаке автомобиля обозначал: Wehrmacht Kriegsmarine (Военно-морские силы).
*«Арб.Кдо.» (Arb.Kdo.) — рабочая команда.
*«Швах» (schwach, нем.) — слабый, плохой.
*Ванино — российский восточный порт в Татарском проливе, Тихоокеанское побережье.
*Грузовые стрелы — часть судового грузового устройства, представляющие собой деревянные или металлические брусья различной конструкции, с помощью которых производится подъем и спуск грузов при погрузке и выгрузке судов.
*«Краб» — офицерская эмблема на фуражке (разг.).
*Твиндек — междупалубное пространство во внутренней части корпуса сухогрузного судна. Служит для размещения грузов и пассажиров.
*Переборка — вертикальная перегородка на судне (стенка), отделяющая одно помещение от другого.
*Такелаж — общее название всех снастей на судне.
*«Феличита» (Felicita, итал.) — счастье. Один из вольных переводов советскими людьми знаменитой и одноименной итальянской песни, исполняемой Al Bano and Romina Power.
*Милаг — лагерь для моряков торгового флота.
*Марлаг (Marienlager, нем.) — лагерь для пленных военно-морского флота.
*«Камерад» (Kamerad, нем.) — товарищ.
*Die Strasse der roten Laternen (нем.) — улица Красных фонарей.
*«Зих эринен» (sich erinnen, нем.) — вспомнить.
*Вощеная карта — отполированная карта (шулерский прием «шанс»: если навощить рубашки нужных карт, то скользить они будут лучше остальных карт).
*Добавил, убрал, нету — обычно такие слова у профессиональных игроков являлись гарантией того, что карты некрапленые.
*Фальшборт — легкий стальной пояс бортовой обшивки, расположенный выше открытой палубы для ее ограждения и защиты от волн.
*Леер — туго натянутый трос, служащий на корабле для ограждения борта или люка.
*Drehen, wollen und betruegen (нем.) — крутить, хотеть и обманывать.
*«Бротмаркен» (Brotmarken, нем.) — талоны на хлеб.
*Пулемет «Виккерс- К» — калибр 7,69 мм (сделан по лицензии немецкого пулемета «Браунинг»).
*Пушка «Испано» — калибр 20 мм (тот же Эрликон, созданный герменской фирмой «Беккер» в 1917 году).
*Автоматическое орудие «Эрликон» — калибр 20 мм, скорострельность порядка 450 выстрелов в минуту.
*Шпиль — якорная машина с вертикальным валом, предназначенная для выбирания якорной цепи и подъема якоря.
*Траверз — направление, перпендикулярное курсу судна.
*Бачковой — матрос, назначенный подготавливать стол к приему пищи, получать ее с камбуза и убирать посуду после еды.
*Матрозегефрайтер — один из низших чинов корабельной службы.
*Шлем Адриана — французский стальной шлем образца 1915 года, названный в честь автора, художника Аугуста Луи Адриана. Состоял из двух окантованных козырьков, спереди и сзади. Над передним козырьком фронтальная эмблема войск. Сверху размещался характерный гребешок, усиливающий защитные свойства шлема.
*«Питомник» — один из семи аэродромов в Сталинградской области, использовавшихся вермахтом во время Сталинградской битвы.
*Тяма — сообразительность (жарг.).
*Форштевень — передняя вертикальная или наклонная часть набора корпуса корабля, образующая его носовую оконечность и служащая продолжением киля.
*Харакири, или сэппуку (букв. — вспарывание живота) — ритуальное самоубийство методом вспарывания живота, принятое среди самурайского сословия средневековой Японии.
*Буси (букв. — воин) — военно-феодальное сословие, господствующее в Японии с ХII века, в которое входили как крупные феодалы-князья, так и мелкие военные дворянства (самураи).
*«Винт» (жарг.) — первитин (на языке наркоманов).
*Торчок (жарг.) — наркоман.
*Баян, машинка, агрегат, пырялка (жарг.) — шприц.
*Струна (жарг.) — игла.
*Двинуться, ширнуть (жарг.) — ввести в вену посредством шприца.
*Веревки (жарг.) — вены.
*Воляпюк (Volapuk) — особый международный язык, предшественник эсперанто, придуманный в 1880 году Шлейером для международного общения. В переносном смысле воляпюк использовался для обозначения заумной и непонятной речи; к примеру, советский моряк в гамбургском кафе, долго изучая меню, явно не понимая ни слова, заказывает: «Цвай сосискен унд порезать», или мелкий барыга на Кубе ходит по советским судам и скупает у наших моряков по дешевке барахло, произнося: «Уно майка, файф песо». Бюрократический воляпюк таков: до 1917 года чиновники говорили: «Пошел вон», после — «Зайдите на недельке».
*«Хиер» (hier, нем.) — здесь.
*Кнехты — парные литые чугунные или стальные тумбы, укрепленные на палубе судна (корабля) и служащие для закрепления на них швартовочных или буксирных концов.   
*Подсуропить — подсунуть, всучить что-либо обманом или в шутку.
*Фейерверкер — низший чин артиллерийской корабельной службы.
*Рым — металлическое кольцо, продетое в обух, то есть в отверстие головки винта, в планке и т.д. Служит для крепления тросов.
*Der Schwarze Teufel (нем.) — черный дьявол, черт.
*Лоция — описание морей и океанов, их берегов, навигационных условий плавания и других данных, необходимых для безаварийного плавания в описанных районах.
*Пайол — съемный деревянный настил, уложенный на дно шлюпок, трюмов, румпельных и других корабельных помещений.
*«Медхен» (Maedchen, нем.) — девочка, девушка.
*Штормтрап — гибкий переносной трап из растительного троса с плоскими деревянными балясинами.
*Балясина — деревянная плоская ступенька штормтрапа.
*«Лайф лайны» (life line, анг.) — линия жизни.
*Кранец — подкладка (в ранние времена в основном старые автомобильные покрышки), которую кладут между судном и причалом, чтобы не повредить борт.
*Квантунская армия — главная группировка сухопутных войск Императорских вооруженных сил Японии в годы второй мировой войны.
*Кемпей-тай — военная полиция японской Императорской армии. При любой форме одежды представители военной полиции надевали белую или светлого оттенка хаки повязку с красными иероглифами: кен — закон, хей —  солдат.
*Британский «тазик» — британский стальной шлем МК1 1902 года, взятый на вооружение многими странами, в т.ч. США, Австралией, Голландией и др. За свои габариты (он закрывал не только голову, но и плечи) прозван в народе «тазиком».
*Целебес — один из больших Зондских островов в Индийском архипелаге, принадлежавший Нидерландской Ост-Индии.
*Ямато — одно из старых названий Японии.
*«Бревна» — так называли людей, содержавшихся в тюрьме маньчжурского «отряда 731».
*Соте — старший сержант японской армии.
*Саке — японская рисовая водка крепостью 20 градусов. Употребляется японцами обычно в подогретом виде.
*Харбин — город в северо-восточной части Китая на правом берегу реки Сунгари.
*«Банзай» — традиционное пожелания долголетия императору Японии. Использовалось в качестве боевого клича японских воинов. Аналог русского «ура».
*Пансионат «Береза» — трехэтажное здание из красного кирпича, расположенное в центре Харбина на улице Гиринской. Пансионат являлся секретным пунктом связи «отряда 731» с внешним миром.
*Кабуки — один из видов традиционного театра Японии. Синтез пения, музыки, танца и драмы.
*Сямисэн — японский щипковый трехструнный музыкальный инструмент.
*Цудзуми — японский малый барабан.
*Ромуши — так японцы называли гражданское население с оккупированных территорий, насильственно использовавшееся в качестве рабов.
*Виллигут, Карл Мария — основатель идеи истинной германской религии —  арманизма. Он утверждал, что Библию написали древние германцы и посвятили ее древнегерманскому богу Бальдуру Крестосу, распятому в 9600 г. до н.э.
*Эпифиз — шишковидная железа, расположенная в центре головного мозга.
*Озеро Манасаровар — пресное озеро у подножия горы Кайлас в Тибете.
*Чумиза — растение, род хлебного злака, близкого к просу.
*КВЖД — Китайская военная железная дорога.
*Бетель — традиционная трехкомпонентная жвачка народов Юго-Восточной Азии, Малайи, Индонезии, состоявшая в основном из листьев бетеля и обладающая стимулирующим действием. Рот и зубы после нее приобретают несмывающийся кроваво-красный оттенок.
*Данья — длинная рубашка (кит.).
*Ханжа — китайская хлебная водка желтого цвета.
*Сяо гуй — «чертенок» (кит.)
*Джонка —  китайское парусное судно.
*Саронг — женская и мужская одежда Юго-Восточной Азии. Длинная юбка до щиколоток (кусок ткани, обматываемый вокруг талии).
*Гафель — наклонный рей. Служит для подъема флага и сигналов.
*Аверс — лицевая сторона монеты.
*Мел Гибсон — режиссер фильма «Страсти Христовы».
*Голгофа — «лобное место», небольшой холм, где был распят Иисус Христос.
*Синедрион — высшее религиозное учреждение и высший судебный орган в каждом городе Древней Иудее, состоявший из 23 человек.
*Гефсиманский сад — в евангельские времена так называлась вся долина, лежавшая у подошвы Елеонской горы.