Анатолий Скала.
Небольшое вступление.
Уже много и сказок и малых рассказов написано было мной. И однажды приехал я в Таганы свои, тут-то и приступились ко мне земляки: «Ты вот, Толя, писать научился. Но только для маленьких всё, для детей! Написал бы ты лучше о нас, как мы пьянствуем да дурачимся здесь!»
Странным мне показалось подобное. Говорю:
– Вот об этом пишите вы сами.
– Да мы не умеем.
– И я не умел, – отвечаю им. – Научился, когда надо стало!
Прошёл годик-второй. Нет, не пишут. То ль действительно не умеют, то ль писать не хотят. Да и к слову сказать, и самих Таганов к тому времени уже не было. Сожгли их по весне.
И вот в очередной свой приезд присел я на скамеечку у пруда, и что сам вспомнил, что мужики, тут же рядом сидевшие, подсказали, и получились у нас «Тагановские были», позже переименованные в «Камешник» с ударением на последнем слове.
А переименованные потому, что хотя и не сразу (на третий день уже, если честно признаться), а добрались мы до причины и даже дня, с которого началось разрушение деревни. И получалось, что началось оно со срытия Иваном Камешника, – пригорка маленького на окраине Таганов.
– Для чего срыл бульдозером Камешник? – навалились мы на мужика.
– Так карасиков надо было тогда для живца, – отвечал Иван.
И поведал он нам о карасиках; заодно о драчливом Матрёнином петухе; а потом об останках от мамонта, что он вырыл когда-то на Камешнике. О домовом, поселившемся после пожара на печной трубе, о Федуле и сыне его я и сам раньше знал… Вот с русалками у нас вышло намного сложнее. У всех представление о них было разное и невразумительное. То же самое о бобрах!
Так от всех этих странностей да таинственностей и нарисовалась у нас не совсем внятная история гибели Таганов. А до изначальных причин гибели мы в тот раз так и не добрались.
Уезжая я взял с земляков своих обещание, что когда у них выдастся время свободное, то пускай уж напишут они окончание к «Камешнику» с ясным всем объяснением причин исчезновения деревеньки нашей. Обещались. Думаю, что напишут. Должны написать. Как говаривал Михаил Евдокимов, не всё в деревне дураки живут!
I. К А М Е Ш Н И К
1.
Есть у нас за деревней пригорочек. Камешник называется. Кто его так назвал — неизвестно. А вот почему так назвали — могу рассказать!
Состоял раньше этот пригорок из камушков красненьких. У геологов есть название породам таким — песчаник. Похоже, что весь Камешник из песчаника изготовлен был. Лет так тысяч двенадцать назад. Когда скандинавский ледник в нашу местность заполз. Притомился за долгий путь и прилег отдохнуть. Прилег — и задремал незаметно под солнышком нашим ласковым. И растаял.
Осталась к концу его дремы лишь кучка из камушков, — оттого и название — Камещник! Мы на нем, ребятишками, столько лыж поломали, что счету нет!
Сильно наши родители не любили этот пригорок. Конечно, и из-за сломанных лыж не любили! Но главное, — оттого, что млилось там по ночам. Млилось — это казалось по-нашему! У нас так: если ночью в окошко к тебе постучат, а ты выглянешь, — и в окошечке не видать никого — это значит, помлилось тебе. Или если сноп огненный за рекой вдоль по полю летит, сыплет искрами, а потом пропадет — тоже млится тебе. Одному или разом деревне всей — это уж не имеет значения. Утром даже никто и сходить в поле не вздумает, чтоб взглянуть, что там ночью у старой березы упало? Помлилось — и весь разговор! И смотреть даже нечего!
Ну, так вот. Млилось в Камешнике по ночам. Только дело не в млении этом и даже не в лыжах, поломанных ребятишками! Дело вовсе в другом, — дело в красных карасиках, что живцом называются, чтобы щук на них можно было ловить!
За живцами у нас Иван с Михаилом на пруд в Юнуре ездили. Там такой мелюзги дополна!.. По ведру их за утро налавливали и в железных цистернах, поставленных возле бань, их держали. А за щуками на другой пруд, — плотиной у нас называется — отправлялись.
И как только время придет отцам за щуками ехать, сынишки карасиков этих сачками из баков вылавливали.
Но нельзя все же до бесконечности живцов этих из баков вычерпывать! А поэтому приходилось отцам иногда заводить мотоциклы и ехать за новыми карасями на юнурский пруд.
И все было бы хорошо, да случилась беда вдруг на Юнуре! Уж откуда, с каких краев-далей неведомых, но прибыли туда окуни. Здоровенные, и голодные! Навели смуту в мирном пруду, карасей разогнали, а может, поели их, а потом сами стали клевать вместо этих карасиков!
Вообще-то, нормальные окуни, как и щуки, должны на живца клевать! Но похоже, что пришлые на своем прежнем месте клевать на живца были крепко научены, — знали, что это дело опасное. И поэтому принялись за хлеб с тестом. Только закинут два друга у берега удочки с хлебной наживкой, — окунь хвать её! И сколь ты ни закидывай — хватать будут! Пока стая не кончится. А когда стая кончится, — тут же сразу вторая подходит и тоже клевать принимается!..
К сожалению, среди жителей наших больших специалистов по ихтиологии не было, а иначе бы подсказали друзьям, что на что-то другое сейчас карасей ловить надо! Но не было специалистов! А Иван с Мишей умели только на хлеб карасей ловить. Старомодные были в привычках своих, не могли приспособиться к изменившимся обстоятельствам!
И вот, вместо того, чтоб насадку сменить, стали место менять — ходят по берегам да снасти свои с хлебной насадкой то туда, то сюда расшвыривают!
День расшвыривают, два расшвыривают! Нет карасиков — одни окуни! Но клюют нарасхват!.. Наконец жены у двух друзей на два голоса взвыли:
— Или завтра же прекращайте домой окуней таскать — или мы на развод подадим! У нас руки в крови от колючек — коров невозможно доить!
Сели вечером возле бань мужики, покурили, подумали… И додумались.
— С утра рыб дураки только ловят! — сказал Иван. — Надо ехать на Юнур в обед!.. Наедятся с утра полосатые, — а к обеду карасики к берегам подойдут, клевать начнут!
Подивились еще, как им в головы раньше подобное не пришло. Легли спать, а к обеду поехали…
Но уж то ли окуни в этот день тоже поздно легли и проспали свой утренний жор. То ли кто-то донес им о замыслах рыбаков, или может быть, сами они догадались, чьи мотоциклы средь бела дня на пруд тарахтят! Но едва услыхали в пруду знакомое тарахтение, мелюзга карасиная деру от берегов дала, а окуни подошли.
И едва Иван с Мишей удочками размахнулись, едва в воду снасти с крючками да хлебной наживкой забросили, полосатые им такую трепку устроили, что хоть сразу бросай все дела и домой беги!
Да ведь ладно беги, а как быть с мотоциклами? Их, что, тоже бросать? И решили друзья стоять до последнего.
— Должен быть им конец… — заявил Иван.
— Должен, — буркнул в ответ Михаил. — Не велик пруд — не море, не озеро — должны окуни в этой луже когда-нибудь кончиться!
Рассудили так. Ну да окуни тоже, видимо, в раж вошли. Неохота им, что ли, уж стало свой спор с мужиками проигрывать!..
Час их ловят, два ловят — а окуни не кончаются, все клюют и клюют! Два мешка наловили друзья, третий начали — да вдруг тут и опомнились!
— А куда мы с тобой эту прорву девать сейчас будем? — Иван спрашивает.
— Девать некуда… — говорит Михаил.
— Давай в пруд выпускать!
Опрокинули мешки в воду. Глядят — хуже того. Будь карасики в воду брошены, — те бы сразу же отряхнулись от лишнего мусора и поплыли себе по домам как ни в чем не бывало!
А окуни, те не так, — как их вытряхнули возле берега, так у берега и лежат вверх животиками! Штучки три из молоденьких попытались привычное положение принять — кверху хребтиками, — и опять на бочок улеглись. Больше, что ли, им так стало нравиться?
Что ты будешь тут делать?
— Придется опять из пруда их вылавливать да в мешки собирать, а иначе, протухнут, весь пруд нам запакостят! — говорит Иван.
Только начали из воды рыб руками вылавливать, из-за спин раздалось:
— Вы чем рыбу тут травите?.. Химикатами или ядом каким?
Оглянулись назад — а к ним сзади лесник подобрался!
— Каким ядом еще? — обозлился Иван. — Всё на удочки ловлено!
— На удочку столь не наловишь! Другому рассказывай! — отвечает лесник. А сам мало-помалу к пригорочку, к своему мотоциклу выпячивается. Да ещё кричит сверху, словно камнями кидается:
— Развелось браконьеров тут… То лосей с кабанами из ружей бьют, то пруды удобреньями травят!
— Кто травит, кто бьет? — закричал Иван и пошел дуром на лесника.
Тот вскочил на тарахтелку свою, на прощанье еще кулаком погрозил: «Я вот вам…» — да с тем и укатил!
И разнес по своей говорливости, что Иван с Мишей в Юнуре пруд отравили и рыбу мешками вычерпывают!
А Иван с Мишей смотрят на три мешка с рыбой, а что дальше с ней делать, никак не придумают! В пруд обратно кидать — уже пробовали! Домой с рыбой нельзя — бабы выгонят! В лесу или в поле где выбросить, — воронье налетит.
— По соседям придется раздать... — сказал Иван.
Ну, раздать, так раздать! Докатили до первого дома в деревне. Иван сходу кричит:
— Тезка! Рыбы хошь? — А Иваном хозяина тоже звали. Тоже старый рыбак. Но в последнее время прибаливал, — не до рыбы уже, — а привык как-то к рыбе за прежнюю жизнь. Да и сам же об этом всегда говорил: «Уж зачем-то я рыбу-то больно люблю!» А на этот раз по-другому сказал:
— А оглоблей не надо ли по загривку? — заорал он в окно…
— Ты это чего? — раскрыл рот в удивлении Иван.
— А сейчас вот оденусь — узнаешь чего!
— Тогда ты, это, не торопись одеваться-то… — прокричал Иван.
— Что это с ним? — спросил Михаил. — С бабой, что ли, полаялся?
— Это может. В такой момент к нему лучше не подходить. Пойдем к Шуре Юрихе… Она баба вдовая, ей сейчас не с кем лаяться…
Пошли к Юрихе!.. И там это же!.. Хоть и вдовая… И куда не придут — везде их иль оглоблей, иль чем-то другим огреть обещаются… Места только разные, — по которым огреть обещаются. Ну, да это уж не прикажешь — кому что в людях нравится.
Добрались до Матрены. В хорошее время и близко к подворью этой бабы не сунулись! А тут с этими окунями ум, видно, за разум зашел!
Только к дому приблизились, — словно ждали их! Не успели и слова о рыбе сказать, как Матрена уже на крыльцо выскочила, размахалось руками как мельница.
— Баб идите травить своей рыбой отравленной!.. Или всех потравили, — теперь до меня добираетесь?
— Да кому ты нужна со своим петухом? — брякнул сдуру Иван.
— Я — кому?.. С петухом? — поперхнулась от злости Матрена. К сарайке — прыг! От сарайки — скок! А за ней — петух! Бежит, сбоку подпрыгивает!
Всей округе известный драчун! Никому мимо дома Матрены пройти не давал. Лишь учует кого, — выше крыши взовьется! Всё ему нипочем, — хоть забор, хоть веревочка, на которой Матрена его в сараюшке держала! Хвост по ветру, крылья в стороны, обе лапы — вперед, когти — словно ножи! А страшнее всего, — гребень красный и мочки…
В какую-то панику впадал народ от вида гребня и мочек, как вымпелы у пиратского корабля по ветру стелющихся! Не только народ — даже овцы с собаками и те от петуха прятались, чтоб с разбойником этим не связываться!
Одни лишь ребятишки с ним связывались! Ну, да их нужда заставляла, — чтобы в школу потом не идти по причине исклеванности!
А Иван с Михаилом давно школу кончили. Они от петуха такого деру дали, что только у бань своих затормозить смогли. Да и то со второго иль третьего раза.
Потом только опомнились.
Отдохнули в черемухах до полуночи, оттащили улов свой в овраг и там похоронили. Сошлись вновь возле бань. И в ту жуткую ночь, в саму темень, — луны, и той не было в эту ночь, — и решилась судьба Камешника!
— Юнур нам не осилить, — сказал Иван.
— Юнур нам не осилить… Теперь окунье в нем хозяева! — согласился с ним Михаил.
— А живца для рыбалки нам надо!
— Живца надо. Цистерны пустые и зеленью покрываются, — загрустил Михаил.
— Другой пруд надо делать! Чтобы без окуней! — заявил вдруг Иван.
— Другой пруд? — не поверил в услышанное Михаил.
— Другой пруд. С этим Юнуром толку больше не будет. Не зря раньше народ его не любил, — не совсем чисто место там!
— Не чисто там… Вот и окуни неизвестно откуда там завелись!.. — сказал Михаил. — А где пруд делать будем?
— В Камешнике! Гору в речку столкнем. Карасиков маленьких заведем… Чтоб без всяких там окуней!... В два бульдозера за день сделаем!.. А про Юнур и думать забудем. Не чисто там!
— Ну его, этот Юнур… Не чисто там… Камешник чище будет.
— Камешник чище будет…
На том и порешили.
2.
Порешить-то они порешили, но долго еще бы у них это решение так решением и оставалось, если б вновь не Матренин петух!..
Да и можно сказать, что все дело о Камешнике с него, этого петуха и началось, а карасики с окунями драчливыми — просто присказка…
Утром, после ночного их совещания, на котором был вынесен приговор Камешнику, Иван спал крепким сном. И проспал бы, наверное, до обеда, не всунься в его сон жена.
— Вставай, олух! Матрена пришла! — заорала она.
— Какая Матрена? — не понял Иван. Хотя, что тут еще понимать? Одна Матрена на всю их деревню была! Две, пожалуй, уж было бы лишнего для деревни…
— Растакая!.. Раскрой глаза! Вон… в калитку зашла, с петухом своим под руку к тебе в гости идут!..
Глянул! Точно: Матрена идет с петушком. Петушок, — хотя с ней и не под ручку, а так, рядышком подпрыгивает! Странно как-то сегодня подпрыгивает! На веревочке. Вокруг шеи завязанной!
— Что она его это за шею-то, — а не за ногу? Ведь задавится так петушок! — посочувствовал птичке Иван. А Галина его уж на улицу выскочила.
— Здрасте наше вам! — кричит гостье! А та, словно обухом:
— Это ты, дура этакая, кому здравствуйте говоришь? У хозяина, сладкая парочка, научилась покойникам «здравствуйте» говорить?..
— Кто покойники?.. Кто тут парочка?.. — закричал Иван да и выпрыгнул на крыльцо! Хотя в этот день выходить на крыльцо даже не собирался, — ну, разве что по малой нужде! И не вышел бы, не вздумай Матрена сравнить его с бабой глупою, пускай даже с женой!..
— Это ты с петухом своим сладкая парочка! — закричал ей Иван. — На одну бы веревочку вас, — да и через забор!.. Посмотреть, кто кого перетянет?
— Смотрите сюда, люди добрые! — заблажила Матрена! — Последнего петушка на заборе сегодняшней ночью повесил, — теперь до меня добирается!!!
Размахнулась, и хрясть, — полетел петух, распушив хвост и мочки к Ивану!..
На чужом дворе на хозяина бросился! Сгреб за шею Иван петуха, — на лету сгреб, — и тут же башку ему напрочь! И тут же обратно ее, эту голову, — Матрене под ноги! А вслед за головой — и все тулово обезглавленное…
Да. И не было потом этой истории конца-краю. И не было человека в деревне, который остался бы в стороне от убийства, случившегося поутру, или может быть, среди ночи. Долго думали, кто повесил Матрениного петуха на заборе?.. Потом думали: а каким петухом запустила Матрена в Ивана уже на дворе его? Живым или покойным?
Получалось, хоть так, хоть ты этак, — а дело кудрявое! Если мертвому петуху открутил Иван голову, то вины его в этом нет! А уж если живому, — тем более нет вины. Покривили в усмешках рты мужики, отвернувши их в сторону от Матрены, и разошлись все в свое удовольствие! Одна только Матрена стояла у дома Иванова и высказывала свое мнение в адрес дома, а также хозяина.
И от этого ее мнения не сдержался Иван, — вскочил в трактор, вскричал страшным голосом: «Твой петух сам от дуры такой на заборе повесился!» В пять минут докатился до Камешника, и столкнул его в реку!.. Вначале пригорок. А следом — и трактор!
Столкал все в реку, и заснул.
Утром рано идут мужики мимо Камешника, глядят — нету Камешника! Стоит трактор по пузо в воде, задрал морду к небу — и спит! Иван тоже в кабине задрал морду кверху, — тоже спит!
По реке, что пониже запруды, рыба по берегам спит! Обсохла, глаза белые вытаращила от удивления, и спит!... Та, которая понаходчивей, — за водой вслед ушла; а которая думала, что Иван покричит, покричит, а толкать пруд в тот день так и не соберется, — здесь осталась! И спит…
И идет храп от этого сонного царства — земля дрожит!
Подошли мужики ближе к трактору по воде. Смотрят: лежит Иван, ноги, как на родной печи, в потолок задрал. На полу две бутылки пустые плавают, — и свечение какое-то от Ивана и трактора вверх идет! На все небо свечение! Глазам больно смотреть!
«Выпил что-то Иван, — думают, — от той выпивки и свечение! Тут на днях мужики из соседней деревни вот так что-то выпили, — фиолетовыми сделались, словно американцы… Так и похоронили их фиолетовыми… А от Ваниной выпивки посветлело. Вот если бы затемнение нашло, — тогда хуже! А раз посветлело, — так это и хорошо!»
Да еще увидали на гусенице возле самой кабины булыжник лежит. Тоже светится… Ну да камень они задевать побоялись, а стали Ивана будить:
— Вставай! — говорят, — Рассвело давно, а ты спишь как бревно! Где успел нализаться с утра?
— Что вы, что вы? — Иван с перепугу и глаза протереть не успел, — прямиком из кабины башкой в пруд бултыхнулся! Заодно и булыжник с гусянки туда же стащил!
Мужики удивлялись потом, что ни разу такого не видели: и Иван в воде плавает, и булыжник с ним рядышком! Тоже плавает!
Удивились они. А Иван рассердился:
— Вы что мне за камень тут подложили? — Сгреб булыжник, да как размахнется, да как зашвырнет его в сторону Камешника, — из глаз скрылся булыжник.
— И где ты искать его будешь потом? — посочувствовали мужики.
— А кто мне приволок этот камень, пусть тот и разыскивает! Если надо. А мне он без надобности, — отвечал им Иван. И не стал искать.
Мужики постояли и тоже не стали искать!
Днем экскурсия школьная мимо шла. Нашли ученики этот камень! А директор их школьный Корнелий Степанович за пазуху его спрятал, домой притащил да и к куче других камней в сенцах бросил. На радость ли, на беду ли деревне всей…
И начальству колхозному сообщил, что нет Камешника. Что столкнул его Иван по своей прихоти в реку, а зачем, — сам не знает!
Ну, это он зря. Сам Иван-то знал, для чего столкнул — чтоб карасиков в свежем пруду развести! Но не скажешь же этого председателю, когда он вызывает тебя в кабинет свой и спрашивает:
— Для чего, паразит, затолкал Камешник в реку?..
Все пошло в одну кучу в уме у Ивана: и стадо коровье колхозное, и другая скотина — хозяйская, другим стадом ходящая… Получилось: хотят коровенки пить — для того и пруд сделанный!
— Чтобы было коровам где воду пить… — лишь сумел сказать Иван, глядя на председателя!
Удивился на то председатель, хотел, было, спросить: «Кто же столько лет не мешал тем коровам из речки-то воду пить?..»
Вовсе-вовсе уже соберется спросить, — а как только возьмет в себя воздуху, так вся храбрость его пропадает! Раз десять пытался спросить: кто же это скотине-то столько лет мешал воду пить, потом плюнул, махнул рукой, и ушел!
Даже из кабинета Ивана забыл выгнать. Оставил стоять его у дверей. А сам ушел.
Уже от секретарши, вдруг, выкрикнул во весь голос: «Да кто раньше-то вам, сволочам, пить мешал?» И ушел по делам своим!
А какие дела председательские в посевную? За помощниками в район ехать, за шефами! Только в этот день не успел председатель шефов найти, вместо этого делегацию ученых мужей привез. Десант целый для поисков мамонтов.
Привез их председатель. Привычка такая была у него — что-нибудь да домой из района везти. Если не сортировку, то веялку. Так и тут: привез он делегацию, сгрузил в Камешнике, сам Ивана поехал искать для его объяснения с учеными.
Хвать-похвать, нет Ивана! Ни около баков, ни в Юнуре. В баках даже карасиков нет, — не только Ивана. И в Юнуре нет! Пусто по берегам! Ну, а в воду соваться да там, под водой Ивана искать, и сам председатель не стал!
Возвратился к себе в кабинет. А Иван, как спал утром возле двери, так и спит!
3.
— Хватит спать! На работу пора! — закричал председатель! Да тут же опомнился: что еще за работа — уж вечер настал? По-другому давай кричать:
— Ты зачем вчера мамонта в Камешнике своим трактором задавил?
— Не давил никакого я мамонта!.. Не давил и в глаза не видал! А насчет петуха, так Матрена все выдумала! Ее рук дело!.. Спал я, весь день и всю ночь проспал! Мужики во свидетелях… — отвечает Иван.
— И сегодня спал?
— И сегодня спал… И сейчас тоже сплю!
— Так!.. Тогда собирайся, поехали. Тебе в Камешнике встречу устроили…
— Стрелку что ли? — не понял Иван председателя.
— Будет Стрелка тебе! — закричал тот. — И Стрелка и Белка, все будет… Забьют тебе их в одно место на Камешнике!.. Там начальства из города понаехало, и Корнил вместе с ними! — В конце объяснения так поддал под Иванов зад, что до самого Камешника бормотал Иван что-то злое по адресу глупых баб, петухов их и мамонтов. Председатель с ним рядом свое бормотал. Так оба и вышли к большому собранию жителей и начальства у Камешника со своим бормотанием…
Там свое бормотание!..
— Я не понял! — орал здоровенный мужик в черной шляпе. Кричал громко, на всю толпу мужиков и баб, столпившихся возле срытого Камешника. Хотя, видимо, собирался кричать только на одного, на Корнея Степановича.
— Вы туда отправляете телеграмму, — кричал здоровяк. — Вы сюда отправляете телеграмму и везде сообщаете, что нашли в горе мамонта…
— В десять мест для гарантии телеграммы отосланы. За счет школы, — сознался Корнелий Степанович.
Был он в длиннополом плаще с капюшоном. Чем смахивал на инквизитора. Хотя быть инквизитором ему в этот день никак не полагалось!
— В десять мест сообщаете, что нашли в горе мамонта! — повторил в черной в шляпе.
— Коленную чашечку… — вновь поправил директор.
— Да какая, в конце концов, разница: целиком мамонт или коленная чашечка? Если нет ни того ни другого? Это, что ли, ваш мамонт? — воскликнул ученый, швырнув в руки Корнелия камень, который Корнелий вручил ему по приезду комиссии.
Корнелий Степанович схватил камень и начал осматривать. Поприкидывал даже на вес, чтобы определить — мамонт это иль чашечка? Поднёс к носу, понюхал…
— Ну? Мамонт? Чашечка? — закричал на него в черной шляпе…
— Утром камень был чашечкой… Утром с классом экскурсия вдоль по речке…
— Казанке?
— По Шулке… Река Шулкой у нас называется. А пригорок, где мамонт был, — Камешник…
— И где этот пригорок? Не вижу пригорка?
— Так срыли случайно пригорок…
— Как? Срыли природное захоронение?
Корнелий Степанович пожал лишь плечами: что, дескать, да, природное захоронение… срыли! Жалобно посмотрел на Ивана, потом на председателя. Председатель полез под машину. Иван тоже хотел полезть под машину — не пустили!.. Опять вылез. Встал перед Корнелием, как когда-то стоял перед ним у школьной доски.
— Зачем срыл Камешник, тебя спрашивают, — спросил Корнелий бывшего ученика.
— Чтоб коровам пить было где… Пруд запрудишь — коровы молочные! И хозяйки…
— Молочные? — снова всунулся в шляпе!
— Не видел я вашего мамонта!.. — заорал Иван, — Всё Матрена про мамонта выдумала! Спал я здесь — мужики во свидетелях…
— А кто раньше-то, подлецу, тебе пить не давал? — закричал председатель из-под машины…
«Все! Видать, председатель вконец офранцузился, — подумал Иван, — и мне, видно, недолго осталось жить!.. Бежать надо!»
И вовсе собрался бежать. Да Корнелий в него своим камнем швырнул, — свалил, что называется, груз вины с плеч своих на плечи ученика!
А Иван по своей простоте этот груз в руки принял, — и сразу почувствовал, что велик груз!..
— Не тот камень! — вскричал он! — Не тот камень подсунули! Тот легкий был, — мужики во свидетелях! Он в воде со мной рядышком плавал, когда я его с гусеницы уронил!..
Представитель тому удивился.
— Может быть, и действительно был у вас здесь какой-нибудь мамонт? И где же он?..
— Там! — вновь закричал Иван, тыча в сторону трактора, утонувшего посреди реки. — Там он, больше быть негде!
Пошли всем симпозиумом к трактору. Посмотрели: стоит трактор в грязи. Один трактор, без мамонта…
Стали рыбу разглядывать…
— Это, что ли, ваш мамонт? — спросили ученые. — Посолили бы — а то стухнет в такую жару…
Как из жалости с неба стал накрапывать дождь.
Все уставились на директора школы. Его капюшон и его прорезиненный плащ оказались единственными на все общество. У других плащей не было, даже зонтиков не было, а не только плащей. Это сразу настроило весь симпозиум против учителя.
— Возвратимся же к нашим баранам, верней, мамонтам, — сказал председатель симпозиума. — Где, в конце концов, чашечка мамонта?
Все молчали.
— Нет чашечки?.. — сделала вывод ученый. — А что есть?.. А есть камень…
И снова молчание…
И вот тут в первый раз прогремело:
— Метеорит!!!
Кто сказал это слово, никто поначалу не понял. Все задрали вверх головы, ожидая увидеть летящий на них с неба метеорит… Ничего не увидели…
Голос вновь загремел над толпой, и тогда стало ясно, что шел он опять из-под шляпы ученого.
— Я, — кричал им ученый, — в мамонтах не разбираюсь! Я здесь совершенно случайно! Стечение обстоятельств, так сказать! Потому что я метереолог! И я сразу же понял, что этот камень — метеорит! А не чашечка…
Да и специалисты в том желтом фургончике, — председатель симпозиума показал на стоящий поодаль фургон с красной надписью «Экспресс-лаборатория», — тоже определили, что метеорит!
К сожалению, анализы не показали на нем ни космических вирусов, ни каких-либо межгалактических организмов!.. Но зато обнаружено было великое множество кисло-молочных бактерий, которыми бабы капусту в кадушках на зиму квасят! — Тут метереолог чуть передохнул и продолжил:
— Возникло у нас, в связи с этим, предположение: а что, если этот метеорит прилетел к нам не сутки назад, а так миллиарда два-три лет назад?..
И тогда возникает вопрос: а не эти ли бабьи бактерии, прилетевшие с камнем из космоса, и явились причиной гибели на Земле древних мамонтов?
Теперь уже и Корнелий Степанович подумал: «Бежать надо!»
И убежал бы. Да Федул на собрание заявился. А с ним и внучок его.
Первый враг и ругатель прогресса в деревне Федул был. И во всех деревенских окрестностях ругатель был, и в земельных окрестностях был ругатель прогресса он. Одну только Луну не задевал Федул. Боялся ее!
«Я, — говорил Федул, — в одну только Луну верую, и все фазы ее!.. Потому что не будь у нее этих фаз, как я стал бы погоду предсказывать?..»
И еще в табакерку свою с нюхательным табаком веровал! Как открыл ее в детстве, так и не закрывал уже с тех пор.
Глянул грозно Федул на собрание, почерпнул табаку на ладошку, рассыпал на грудь, отряхнулся, вгоняя в дрожь близкое окружение.
— О каких миллиардах лет вечности идет речь? — спросил он у ученого.
Вновь взмахнул табакеркой, чихнул крепко, вгоняя всех в новую дрожь, вновь спросил:
— Ты в Бога веруешь?..
— Верую, — сквозь чихание отвечал метереолог.
— Тогда о каких миллиардах вечности ты говоришь, когда в Библии сказано, что Земле всего около восьми тысяч лет?..
У ученого зубы дробь громкую выбили! Не то «дружно гусары вперед!», не то «по домам, ребятишки!»
— Кто таков? — спросил он у ближайшего окружения сквозь зубную дробь.
— Федул-то?.. — ответили ближние. — Так коллега ваш. Тоже метереолог! Погоду предсказывает!
Федул опять зарядил нос пригоршней нюхалки, продолжил допрос:
— Вы когда Камешник разрывали, болотце в земле под ним не обнаружили?
— Болотца бывают лишь на поверхности!.. — отвечал осмелевший ученый. — Что еще за болото в средине Земли? Не бывает такого!..
— Простое болото!... Погоду предсказывает, когда Луны в небе нет, — отвечал Федул. И добавил для ясности: — На круг свежего холодца чем-то смахивает!..
— Ты им, дедо, о Глазе земном будешь тайну рассказывать? Ты им лучше скажи, что нельзя было это болотце тревожить — беды теперь не оберутся! — подсказал деду внучок.
— Шел бы ты это… паря… домой… — потянулся к парнишке Корнелий Степанович, собираясь схватить его за ухо. Но Федул его остановил:
— Ты, Корней, пацаненка оставь… А скажи лучше мне: у тебя мать кадушки капустные все сегодня пробутить метеоритами успела?.. Прежде, чем ты их из дому для комиссии уволок? — И вновь зарядил нос нюхательным табаком.
Словно что-то случилось на Камешнике…
Закрутилось все в разуме у Корнилия, и поехало: «Как Федул про кадушки узнал? Про погоду ему болото с чертями подсказывает! Про кадушку-то кто ему рассказал?
Никого близко не было, когда он притащил домой эту чашку из Камешника! Бросил в сенцах к другим камням, в углу сваленным. Не подумал, что мать кадушки бутить теми камнями затеяла. Что швырнет вместе с ними в огонь чашку мамонтовую и спалит её! Что придется тащить на симпозиум первый камень, под руку попавшийся!..»
Помутилось от всей этой каши в уме у Корнилия, ну и ляпнул он с полного помутнения:
— Ты смотри, Федул!.. Опять черти тебя по болоту за вихры таскать начнут?..
Что к чему спросил — сам не мог бы понять!
Федуленок, и тот от такого вопроса задумался! Прочихался, подумал, опять нос набил табаком — еле вспомнил… Настолько он маленьким был, что чуть вспомнил.
4.
Катались они как-то маленькими после школы в Камешнике…
Да и что после школы и делать-то маленьким? Уроки учить некогда… Отцу с матерью помогать — тоже некогда, потому что уроки делать надо!... Ну, а про уроки уже было сказано…
Ну, так вот и катались они: кто на санках, а кто-то на лыжах — кто лыжи сломать еще не успел… Коньки были…
Еще было кресло катательное. Оно собой стол, опрокинутый вверх ногами, напоминало, с доской между ног, для сидения приспособленной.
Вот на этой-то досточке и сидел тот, кому подошла очередь на сиденье сидеть. А другие — кому эта очередь не подошла — разгоняли все это сооружение и катились на нем целой кучей с горы. А уж там опрокидывались!
Федуленок в тот день с ними не опрокидывался. Он стоял в стороне от пригорка. У кустиков. У подножия… возле самой реки!
И попал под летящее сверху сооружение. Зацепило его креслом, им же забросило за растущие у воды эти кустики! Сперва с ног сшибло, после — забросило! А уж дальше он сам в реку через снег провалился… Вместе с лыжами!..
И пошел по реке. Лыжи вымокли, валенки вымокли! Так и шел по колено в грязи вместе с лыжами. Три дня шел. Пока не угодил на болото, никем прежде неслыханное и невиданное. Травка мягонькая под ногами колышется, ветер мягонький в лицо бьет, и избушка стоит. Из окошка старуха нечесаная на парнишку глядит! Глаза, словно у кошки, и зубы оскаленные — глядит, пальцем манит: то ли сказать что-то хочет, то ли сожрать!
Федуленок от страха зажмурился, да как был на болоте на лыжах, на них от старухи и деру дал. Пока носом в сугроб на родном своем Камешнике не ударился. А еще через пять минут дома был.
Стал народ утром спрашивать:
— Ты где три дня болтался, где черти носили, родителей и деревню с ума чуть не свел?
— На болоте…
— Каком еще, к черту, болоте? К ближайшему от деревни болоту конем не доскачешь!..
— А рядом тут! Метров двести от Камешника, если речкой идти…
— Там деревня стоит! Таганы называется! Аль, не знаешь? Ведь сам в ней живёшь?
— Нет деревни, болото там! Земля теплая и избенка стоит!
— А в избенке кто?
— Бабка старая, а в помощниках Леший да домовой… На трубе сидят…
И сколь люди Федула ни спрашивали, все твердил про болотце с избенкой, в которой то бабка старая, то опять домовой на трубе сидит. В конце концов так изоврался, что и сам уж не знал, чему верить, чему нет! Так в неверии этом и вырос.
А после женился и стал в Луну с фазами верить и погоду предсказывать!
«Я сейчас, — начал он говорить, — лишь в един Календарь лунный верую! А не будь в мире Календаря, как бы стал я про фазы Луны узнавать, когда небо ненастное?..»
Да!.. И сам стал неверующий и Мишутку, сынка своего, в том неверии воспитал! Но тот дальше отца пошел: и в Луну перестал даже верить!
— Ничего, — говорит, в этом мире нет!.. Тьма единая! А в ней мысль нарисована!
Федул пробовал бестолковому на Луну указать:
— Ты раскрой глаза шире, сынок, да взгляни: видишь, в небе что-то висит?
— Ничего не висит! — отвечал ему Мишка. — А если висит, — то умом нарисовано!
Мать начнет его увещевать, непутевого:
— Вовсе выжился из ума? Да ты глянь в телевизор-то: люди ходят по этой Луне. Как же им бы ходить, если нету Луны?
— Не верь, мамка, — Луна нарисована!
— И Гагарин, по-твоему, нарисованный?
— И Гагарин! Он в первую очередь нарисованный! Я сам видел по телевизору, как он из яйца в поле вылез… Не бритый был… Он, что, за девяносто минут так сумел обрасти?... У их Главного еще спрашивают: «Как его — так в щетине не бритого и везти теперь в Кремль?» Главный им отвечает: «Так с щетиной теперь и везите. Чего уж там?»
Да… И как Мишка с Гагариным и Луной поступил, так потом с президентами обходиться стал! Все стал знать про них! И рассказывать…
Федул лишь про погоду знал, а Мишутка, сынок его, все про всю страну знал, и рассказывал!
Уж не рады с ним были и сами родители. Он такого соседям своим и стране напредсказывал, что его к двадцати трем годам сперва из деревни выгнали, а потом — из страны! За границу куда-то… Или сам он уехал? Не помню уж…
Потом, правда, его реабилитировали. Когда болтовня его несусветная потихоньку сбываться в стране начала! Самого-то его к тому времени в стране не было… Где-то по-за стране уже был…
Ну, да это для нашего человека все равно что и не было! Все равно что мертвец!
А какая покойнику разница — реабилитировали его или нет? Это только оставшимся, — выжившим, важно знать, кто и где ошибался!.. А Мишутка, похоже, давно уже знал: кто и где и за какие вознаграждения ошибки творил… Его-то за что было реабилитировать?
5.
Так!.. И что же тогда получается? Что вся эта история с Камешником не с карасиков иль Матрениного петуха началась, а с болотца, которое Иван трактором разворошил? Или с мамонтов? Или все же с карасиков?..
Не поймешь уж, с чего началось!
И народ на симпозиуме тоже думал, стоял, вспоминал, с чего все началось?..
— Ты чего это тут на дядю с ножом? — вдруг схватился Корней за Витюшкино ухо. Вспомнил, как тот своими вопросами на уроках его доставал. В голове пустота, а в отличниках круглый год.
— Ты не дядя мне! Отдай ухо! — завыл ребятёнок.
Помолчали все, а потом говорят:
— А ведь дядя Корней тебе!.. Его мать в первый раз в Таганы выходила… того-этого-разного… Потом бабушка — тоже самое… Так что дядя Корней тебе.
— Пускай мне лисопет сперва купит на деньги метеоритные! А потом и за ухи хватается, если дядя! — захныкал малец.
Удивился ученый познаниям Федуленкова внука в делах метеоритных, а больше того удивился он столь сплошному родству среди местного населения. Удивился, спросил:
— А найдется средь вас хотя бы один, кто кому-то не дядя?
Все начали переглядываться, потом говорят:
— Француз вроде не дядя…
— Что еще за француз? — насторожился метереолог. — Покажите-ка мне! Кто таков?
— Да есть тут один…. Все село оконфузил, то есть, офранцузил!..
И пьяница… а француз! Обходительный с бабами сволочь… — сказал кто-то.
Потер руки главный, сказал радостно:
— В таком случае, все!.. Собрание закрывается!
И уж вовсе закрылось собрание, да вдруг баба какая-то пискнула из толпы:
— А как эти бактерии метеоритные могли в мамонтов угодить? А потом к нам в кадушки капустные?
Потер руки ученый от удовольствия.
— А вот тут объяснение с точки зрения науки простое! — ответил он. — Была пища у древних мамонтов грубая. Вот они эти метеориты в себя и заглатывали, наподобие нынешних рябчиков или тетеревов, чтоб древесную пищу перетирать!
— Это так… — согласился народ. — У Матрениного петуха после смерти в желудке с пригоршню камней нашли! Он от них даже жизни лишил себя, — на заборе повесился!..
— Ну вот, видите? — еще более развеселился ученый. — Так они, эти мамонты, через самоубийство и вымерли!.. Так-то лучше! — добавил он. — Чем запутывать людей разными там загадками!
А наука загадок не любит! У нее и без вашего Камешника этих самых загадок хоть пруд пруди!..
И только успел он про пруд сказать, как весь пруд вместе с Камешником охватило изумрудным сиянием!
Разбирались потом: что случилось в тот вечер в Камешнике? Искра выпала в пруд из трактора, у которого Иван с лямочкой копошился? Или северное сияние по ошибке упало во вновь созданный водоем?
Потому что одна лишь вода осветилась вначале.
Потом и Иван осветился. Он, ясно, в воде был, — поэтому вместе с водой и осветился!.. И трактор его светился… Он тоже в воде был… Потом и земля в Камешнике осветилась вместе с собранием…
А вот небо, как было красным, так красным же и осталось. И тучка, которая поливала симпозиум дождиком, как была фиолетовой, такой и осталась.
На этой-то тучке собрание тогда и закончилось. Дождь хлынул как из ведра. Все полезли скрываться в машины.
Один только директор Корнелий Степанович в плаще прорезиненном никуда не полез, а остался стоять под дождем. Так его и оставили или, может, забыли. И Федула с сиянием его и болотцем среди земли, на котором старуха живет, а болотце погоду предсказывает, тоже забыли…
Да это бывает: когда что-то в машину или же в науку не влазит, о том забывают — и все.
А что не забывают, о том и в другой раз рассказывают!..
II. ИВАНОВЫ СТРАДАНИЯ
1.
Запрудил Иван пруд возле Камешника и возлег!.. Хорошо у пруда!
Волны плещутся, солнце светится. Коров стадо колхозное пастухи в поле выгнали.
Коровенки к воде подошли, собрались скочить ножками на другой бережок к травке сладенькой, да задумались: «Что за чудо? Где травка зелененькая? Где ручей? Где другой бережок?»
Плещет море безбрежное, слепит пеною; туман, словно разбойник, раскинулся во все стороны, ходит тучами!.. Нет ручья…
Повернулись бурёнки к Ивану — головками покачали ему укоризненно, посмотрели на трактор, утопший в воде, — хвосты в небо задрали, — и ниже запруды в овраг на задах съехали! Рыбу перепугали, взревели еще, как в последний час, да и через кусты, сквозь промоины да болотины на другой берег бросились!..
И сколь ни уговаривали, ни улещивали их потом пастухи, так по Ваниной дамбе ни разу и не прошли! Уж и трактор убрали, чтоб их не пугал, а нет, — все стороной, все кустами да баралужинами! По колено, по пузо в грязи ползут, а Иванову гать словно не замечают, не видят ли...
Посмотрел на коровьи страдания Иван сквозь ресницы прикрытые — и такая сонливость напала на Ваню от этой их неблагодарности, что заснул Иван.
Он всегда от излишнего потрясения в сон впадал. Да не он один.
Уж на многих в деревне к тому времени после нервного потрясения сон неведомый нападал…
С того времени, когда новый электрик у них появился. По имени Анатоль Бухин! То ль француз, то ли немец по имени… Нервный до невозможности!
Но нельзя же электрику при работе его нервным быть! Ток, он нервных не любит, — он нервных стукает. И чем чаще впадал в нервность француз, тем и чаще он стукался электрическим током. И как только он током стукнется, так вся нервность его неизвестно куда исчезала, а вместо нее сон приходил!
Хоть ты в поле, а хоть в мастерской после тока всегда француз спал…
В магазине, на что продавщицы молоденькие, а и те на французскую эту странность внимание обратили. Как возьмет Анатоль две бутылки и выйдет за дверь, продавщицы на весь магазин объявляют:
— Сейчас Анатоль током стукнется и проспит до без четверти семь, — до закрытия магазина. А там снова проснется и к нам придет.
Сколько раз проверяли потом мужики это их предсказание. Пойдут вслед за французом в его мастерскую — ну, так все и есть: дверь открыта, рубильник с опасным током открыт… везде стекла и лужи, по запаху водкой определяемые. На язык даже пробовать нечего — мужики этот запах с другим среди ночи не спутают! А среди этой лужи — француз!
Председатель и тот знал, французскую эту слабость. Жалел его:
— Ты уж как-нибудь поосторожней там с током! Убьет ненароком когда-нибудь — хорони тебя!
— Я еще до убийства в своей жизни не доходил! — отвечал на заботу начальства француз.
— Молодец!
Ну, да это бы ладно, что молодец! Плохо то, что сонливость французская заразною оказалась! Сперва шофера деревенские попадать под нее начали. Аккумуляторы стали их током бить и в сонливость на землю бросать!
Затем до трактористов дошло. Магнето на них с находящейся в нем искрой стало бросаться! Только дернет какой-нибудь тракторист за веревочку, чтобы двигатель завести — а искра тут как тут! Не успеешь и глазом моргнуть, — уж лежит человек возле трактора. И осколки бутылочные тут же, рядышком!..
Вот с осколками не понятно! Откуда они брались возле стукнутых мужиков — так никто и не смог еще выяснить. И еще Француз всегда рядышком с мужиками и теми осколками. Где осколки, там и Француз. Даже и поминать человека не требовалось…
И в тот день, лишь заснул Иван, а Француз тут как тут. То ль бутылки пустые хотел изучить вокруг Вани раскиданные, то ли удочку, что Иван по привычке с собой притащил.
Осмотрел Француз удочку, размотал её, крошку хлебную нацепил на крючок и закинул в пруд. После этого сел на Ивана. Любой бы сел, а не только Француз! Потому что неотличим деревенский тракторист в своей грязной фуфайке от старого, почерневшего чурбана или топляка, водой на берег выброшенного. Даже и при внимательном рассмотрении ничем не отличим. Тот же цвет, тот же запах мазута и тины, — что у топляка, то у тракториста лежащего лицом вниз. А Иван лицом вниз и лежал.
Сел Француз на него в ожидании поклевки, сидит, не шелохнется. И Иван не шелохнется. Как лежал, так и дальше лежит. Думу думает: «Как теперь карасей в новый пруд заселить?»
Легче поле колхозное кукурузой или же капустой засеять! Взял сеялку, загрузил в нее зернышек овса или пшеницы, — и кругами катаешься! Ближе к осени что-нибудь в поле вырастет. А не вырастет, — так с уборкой не мучаться.
А карасиков как ты в сеялку загрузишь? Да если загрузишь, как ты по морю с этой сеялкой покатаешься? И без сеялки застрял трактор в пруду! А будь с сеялкой?..»
Подошел к рыболовам откуда-то мужичок, незнакомый совсем. Тоже сел на Ивана. Устроился поудобнее, говорит:
— В первый раз такой пруд в жизни вижу: уж очень красивый ваш пруд, и вода в нем красивая — разноцветная, словно радуга! Я даже на море такой не видал!
— Это все от мазута, — Француз объясняет, — мазут из утопшего трактора по воде растекается — красоту придает окружающей местности необыкновенную!
— А что, кроме как красоту на окрестности наводить, уже вовсе не нужен стал трактор, раз в пруд его сбросили? — мужик снова спрашивает.
Подивился Иван его этой настырности, приоткрыл один глаз: что тут за калика переходная, беззаботная к его трактору подбирается?..
Незнакомый мужик, в первый раз Иван видит такого. Чернявенький, из-под кепки волосики кольцами выбиваются, а нос выгнутый. Одет в курточку на меху — то ли мерзнет, а то ли надеть больше нечего. Не знакомый мужик. Не из здешних.
Мужик снова спрашивает:
— Что за рыба в таком пруду водится?
Француз снова ему объясняет:
— Два дня пруду!.. Наверное, никакая не водится!
— А что тут сидишь с удочкой?
— Да твое-то какое бы дело: с чем я сижу?.. — обозлился Француз. — Может, я тут Ла-Манш вспоминаю, погоду ненастную да туманную.
— Ладно… Дай-ка мне удочку, может, я что поймаю!
Выхватил у Француза чернявенький мужик удочку. Ухватил червяка, из подземной норы на людской разговор выглянувшего, насадил любопытного на крючок, и лишь только закинул в пруд — как тотчас поймал здоровенного окуня!
Бьётся, прыгает окунь, подскакивает, хлещет мокрым хвостом куда попадя, как пружина подскакивает, доскакал до Ивана лежащего, дал ему по лицу!
Встрепенулся Иван, заорал:
— Это что же за рыба такая?
Увидал морду, с Юнура ненавистную, заорал — аж туман колыхнулся над морем, построенным для карасиков:
— Это что за чудовище окаянное?..
— Окунь… — радостно доложил Француз.
— И при нем пять полосочек, — подтвердил и чернявенький.
— Вижу: окунь, а не пескарь! — громче прежнего заорал Иван. — А что делать-то с ним сейчас?..
— Так, мне кажется, мы сейчас его скушаем, — отвечал мужик.
— А мне кажется, — задохнулся от злости Иван, — а мне кажется… хоть ты скушаешь те проклятые пять полосочек, а хоть нет, а надолго здесь пруд не останется… если окуни в нем завелись!.. — прокричал Иван.
На другой день ушел пруд. Да в ту же ночь пруд ушел. Если точным быть, на рассвете ушел. Светло было уж, как пошел…
Услыхали о том мужики, набежали с сетями, наметами, бреднями — рыбу в русле ловить. Всю речушку насквозь процедили, раз десять прошли, словно ситом пробагрили! Все пеньки и коряги, какие нашлись, на берег вытаскали. Ничего не нашли, к преогромному огорчению баб, уже сковородки к жаркому в домах приготовивших.
Видно, окунь тот, пойманный незнакомцем, единственным был в пруду.
Рассердился Иван за такой обман, рассердился на окуня, еще больше того — на калику чернявого! Собирался поймать его, чтобы поговорить о полосочках. Только странного рыболова и след простыл. Словно не было
А коровы, как ниже запруды ходили, так и продолжали ходить. Уж воды не осталось в ручье выше гати раскопанной: а пониже ее острова появились коричнево-красные, цветом как у песчаника, из которого сложен был Камешник. Появились и сразу же начали острова зарастать камышом, тростником да осокой с ольховником. Да еще и два острова от высокого берега сами вниз сползли. Ну, да эти уж с деревьями были, с гнездами птичьими, с прошлогодней травой и зайчишками.
А коровы по-прежнему ниже гати идут. Да, к слову сказать, и дикие же коровенки колхозные были. Бессчетные. В смысле, что бестолковые!
Доходили так.
Уже морозило по ночам, пастухи стали валенки для тепла надевать. А коровы без всяких сапог по грязи прут. Словно не замечают ее!
Ну, да грязь-то их тут и заметила! Ухватила одну коровенку за хвост да за ноги, и все, — не пускает домой! Коровенка — в рев, пастухи вслед за ней — тоже в рев. Собирались кнутами ее проучить, — да ведь в валенках близко не подойдешь! Как ее ты проучишь?
Поорали еще пастухи, и корова на них поорала, — да на этом и расстались. Пастухи с уцелевшими коровёнками к дому, — а та, что утонула, и дальше осталась в грязи. Ночевать, что ли, там собралась!
— Жрать захочешь — придёшь! Образумишься! — прокричали ещё на прощание пастухи, да и к дому пошли!
Но уж то ли коровка та не образумилась, то ли поздно пришло в её голову вразумление, то ли прежде её кто-то проголодался или образумился, — не знаю, что вышло.
Пришли утром доярки коровку доить, — а доить-то и не за что! Нету вымени! И не только что вымени, — всей коровки нет!.. Одни ноги из грязи торчат! А коровки нет!
Постояли, поохали. Еще порассуждали: сама ушла или кто-то сжульничал? А мороз ночью в эту низинку упал, снежок припорошил грязь! Какие следы? Как узнаешь, куда дикая подалась? Нет следов.
По огрызкам от ног, что остались в грязи, тоже определить ничего не смогли. Видно только, что не топором ноги срублены, а как будто бы перекусило зубами их чудище неизвестное! Покачали еще головами доярки, домой пошли.
Даже на холодец ноги не стали брать!
То ли думали, что коровке понадобятся, то ли по несознательности поступили так…
2.
И с тех пор и пошло: то корова ягненком отелится, то курица петухом запоет… Пойдут бабы в лес — из кустов табачищем несет. Иль собаки средь ночи растявкаются, словно кто-то чужой во дворе. Выйдет утром хозяйка корову доить, — а у той молока нету в вымени. И куриных яиц в гнездах ни одного!
Вспоминали тот случай с коровой, загрызенной чудищем. Это ладно бы, коровенку сожрать… Или яйца своровать!.. А с комбайном как быть? Целый Дон весом в пятьдесят тонн исчез осенью с поля! Это вам не куриное яйцо!
Можно было, конечно, подобное исчезновение и на то списать, что в свой первый день трудовой биографии вышел Дон на поля не обмытым. Но, в таком случае, дело будет попахивать мистикой! А рассказ наш сугубо научный и мистики не допускает!
И Иван ее тоже не допускал. Получили они с другом Женей по новому Дону. В один день получили, в один день в поле выехали.
В первый день только рядышком выехали, а уж дальше пути у них порознь пошли. Да и с первого дня уж порознь пошли!..
Увидал их на выезде из гаража мужик из Таганов. Достал из кармана чекушку, открыл ее и побрызгал на Женин комбайн, шепча что-то в усы свои рыжие, бестолковые…
И с Ивановым Доном хотел так поступить, но Иван его остановил:
— Ты, мужик, — говорит, — мне тут мистику не разводи. Если что-то осталось в посудинке, так я лучше сам выпью, а новую технику обливать этой гадостью не разрешу!
Взял чекушечку у мужика, выпил, что оставалось, и в поле выехал.
Так что мистикой Дон Иванов заражен быть не мог. Да и будь в той чекушке какая-то мистика, тогда Женин комбайн первым и пострадал от нее. А он, как ни в чем не бывало, свой срок отработал без всяких поломок. А если и были какие поломки, так единственно чтобы отдых хозяину дать в круговерти уборочной. А Иванов Дон все с какими-то выкрутасами да ужимками по полям ходил, с тем и жизнь свою завершил в адском пламени.
Так что дело не в мистике, а, скорее всего, в электронике, коей много напичкано было в Доны изготовителями. Специальный электрик потом приезжал, чтоб снимать ее. Да, похоже, не всю отыскал. Много всяческих проводов оставалось еще по комбайнам с остатками электричества. С них-то вот да с мазута с солярой комбайновой, вероятно, все и началось.
И у Чарльза английского двести лет назад тоже так началось! Он по молодости в океан земной, древний вдарил молнией и попал в хвост единственной находящейся в нем аминокислоте! Так шарахнул — спиралью-веревочкой завилась кислота. Развалилась на части со страха! А как стала потом собираться обратно в себя, — то рыбка, то гадина с хвостиком из обрывков ее получается. Заюлили хвостатые кто куда: кто на берег, кто в небо, кто по древним папоротникам, по деревьям от Чарльза попрятались. И кричат ему с веток пальмовых:
— Давай, Чарльза, мириться — чего нам с тобой делить? Места много у нас Земле, а уж времени впереди, — миллионы лет! Мы с тобой, как-никак все же родственники! Одна разница между нами: мы с хвостиками, а ты без!..
Так и вышло у них примирение. А потом и разумная эволюция началась.
А не будь этой молнии или не разгляди Дарвин в море цепочку аминокислотную, не ударь ее, так бы и жизнь разумная на Земле не развилась.
А в комбайне кислот напичкано, налито, — на пальцах не счесть! Да еще провода с электричеством, Тут уж разуму зародиться сам Чарльз повелел! Разум и зародился! Да вышел столь самостоятельным, что Иван сам дивился потом.
— Ничего, — говорит, — и подсказывать даже не надо комбайну, все сам знает и делает! Сморит сон меня послеобеденный, упаду во лесочке под кустик и сплю так до вечера, а комбайн сам по полю идет, куда надо ему поворачивает; когда надо — попятится!..
Только, видимо, молодой у комбайна был разум, не устоявшийся. Как-то раз, пока спал Иван, в пруд заехал комбайн и три дня там стоял, не мог выпятиться, пока пруд Иван не раскопал. В другой раз вдруг с асфальтовой ровной дороги в овраг сверзился. И себе и хозяину носы поразбивал. Ну, Иванов нос скоро тогда починили, заклеили пластырем, а вот Дон чуть не месяц стоял, пока жатку ему не поставили новую!
Да и жатку поставили, а комбайн все равно с той поры боком все норовил ходить, — словно здорово опасался за хвостик! Боялся, что сзади к нему подкрадутся и цапнут зубами за хвост. То ли память была генетическая сильно развита у комбайна, то ль предчувствие. То ли что-то еще.
В общем, умный Дон, за один сезон сумел пройти огонь, воду и медные трубы. В обратном порядке лишь все прошел. Огонь он напоследок, в последнюю очередь проходил, уже осенью.
Вспыхнул Дон среди поля, средь бела дня, словно спичка. Пруда рядом нет, воды нет, огнетушитель, который в комбайне был, лишь задору огню придал! За каких-нибудь сорок минут сгорел Дон! Один остов остался средь поля.
Очень сильно обрадовался председатель тому, что комбайн у Ивана сгорел, — не тому, ясно дело, обрадовался, что комбайн сгорел, а тому, что пшеница вокруг него в поле целой осталась, — могла, за компанию, и она сгореть!
— Буду премией награждать тебя за спасение урожая пшеничного! — прослезился от радости председатель при виде пожарища.
Да недолго тому председатель и радовался.
Дожди, ливни, как в Африке, зарядили в страду ту уборочную. Вязли Доны в сплошной грязи. Тракторами тащили их по полю. С бункерами, пшеницей наполненными волокли к пятачку на пригорке, сгружали зерно в один гурт. И опять на буксирах кружились по полю пшеничному. Все ж убрали пшеницу. С трудом, недосыпом и руганью, — но убрали!
Стали ждать холодов, чтоб начать вывозить зерно с поля на сортировки да веялки. Только нет! Не кончались дожди! Окончательно вышла Африка из берегов своих и пришла на российский простор. Обжилась тут, устроилась на веки вечные. И гурт, словно гора африканская Килиманджаро, возвышался теперь вместо Камешника. И с ней рядом, как верный охранник, торчал черный сгоревший Дон, Занзибарцем за цвет этот прозванный.
Через пару недель завилась дымком Килиманджаро. Будь то в Африке, все подумали бы, что проснулся вулкан, чуть не двести лет в горе дремлющий. Ну, а так как случилось все это у нас, под российским дождем, то и стало понятно, что сгнил гурт пшеничный, пропал до последнего зернышка.
— Лучше б ты, Иван, запалил вместе с Доном и поле пшеничное, — загрустил председатель, когда пришел срок за солярку с мазутами по кредитам рассчитываться, — дал бы я тогда тебе премию за экономию средств уборочных! А сейчас штраф придется выписывать за расход их не производительный! Так что не обижайся — готовься, Иван, к экзекуции!..
Делать нечего. Стал Ванюша готовиться. Для начала из дома ушел. У Сергея, дружка своего поселился и в пьянку с расстройства ударился. И Дон в пьянку ударился! Тоже из дома, от горы, то есть, Килиманджарской куда-то ушел. Только поздно об этом узнал Иван. Хотя были к тому знаки показаны: по три ночи подряд полыхали над Камешником и горой африканской какие-то всполохи и свечение: то ль зарницы, то ль молнии, то ли северное сияние, то ли что-то еще. Ну, да люди на мленье подумали.
Через месяц лишь поняли, что сожрал кто-то Дон в эти ночи, в грозу эту страшную.
Когда на металлолом разнарядка пришла, тогда только поняли.
Поехали за Занзибарцем с тросами в последний путь его в печь плавильную проводить. Приезжают, — нет Дона! Гора Килиманджара на месте, вулканом дымит! Дона нет!!!
Возвратились обратно, докладывают председателю:
— Нету Дона.
— Проспаться не можете, алкоголики? — закричал председатель. — Комбайн весом в полсотни тонн в чистом поле не видите?..
Покатил на «уазике», — нету Дона! Следов тоже нет. Если бы отлучился куда-то комбайн, то следы бы остались! А нет следов, как и в случае с коровенкой, завязшей, а после и съеденной кем-то в Камешнике.
Хошь не хошь, а пришлось признавать: поселилось в окрестностях Чуд-Юдо ужасное, мясом, яйцами, железом питающееся! Самогоном еду запивающее!.. Да…
3.
Не верили сперва люди в подобное; ну, насчет самогона-то. Что сожрал — в то все сразу поверили, а насчет самогона — нет. На грачей все вначале хотели свалить! Много было их в этот год. И пошаливали: самогон с бражкой из летних кухонь потаскивали… Да не только и самогон.
Посадили весной в этот год бабы лук в огородах. Хороший лук обещался быть: перья с четверть над грядками поднялись. Ходят бабы за луком, никак не нарадуются, — холят, полют его.
Мужики своим делом заняты: в летних кухонках в чанах кашу скотине готовят. Наварят ее; из посудинки тайной, за чанами спрятанной, хлебнут соточку, черпачком каши свежей закусят — и спать!.. Если прочих дел нет.
А чтоб чаны крышками закрывать — и в заводе подобного не было. Да и не одни чаны, — дома закрывать заведения не было! Если из дому соберутся куда, — щепку вместо замка в накладку воткнут, — и всегда цела щепочка по возвращении.
Так и с чанами поступали, чтоб каша быстрей остывала. Потому как нельзя же горячую кашу скотине кормить! Это только грачи ее могут горячую жрать! Ну, да грач не мужик, — много каши не съест. Ложку-две, — ну, черпак! Это если горячую. Это если один!..
А в тот год много было грачей, — тополей и берёз не хватило на всех! По домам нежилым расселились грачи. На обеды и завтраки к мужикам на их каши ходить приспособились. А вот ужинать не ходили: то ли лень было, то ли заняты были чем-то по вечерам…
Телевизоры, может, смотрели! В каждом доме, в которых они поселились, черно-белые телевизоры были прежними домовладельцами брошены. Только в Мире животных показывали в черно-белом в полосочку изображении. Да грачам и того за глаза. Как и каши. Черпак, другой, — и опять к телевизору. Или спать!
И вот, стали у баб поросята с коровами худеть по причине нехватки довольствия. У мужиков из тайных посудинок зелье начало пропадать.
Ну, да бабы виновников скоро определили. Стали кашу от птиц закрывать.
День так позакрывали, два позакрывали! На третий приходят — а в огородах лук сплошь весь повыдерган и рядочками в борозды сложен. Хвостик к хвостику, перо к перышку! Взбеленились бабенки, мужьям своим трепку устроили:
— Вовсе с бражки свихнулись? Не видите, что ли, — лук только посаженный? Для чего повыдергивали?
— Не видали мы даже лук, и не трогали!.. Разве перышко-два сощипнешь когда… чтоб для закуси, — отвечают мужья.
— Будут вам сейчас перышки, будут вам сейчас закуси!.. — взбеленились бабёнки — погнали мужей хворостинками вкруг домов!
Ну, да разобрались потом, кто лук в грядках выдергивал!..
Стали, как и до этого, чаны с кашей открытыми оставлять, — дань грачам за сохранность растений платить. Много зелени расцвело к тому времени в огородах у баб, — и боялись они, что останутся на зиму без заготовок: огурчиков там, морковок и всякого-разного фрукта-овоща, если будут грачей морить. Ладно, платят оброк, — зелень прёт из земли — лучше некуда!
А вот у мужиков из посудинок зелье как исчезало, так и исчезает!..
Им надо бы караулы поставить, чтоб жуликов изловить, а они сразу в крик:
— Грачи брагу пьют! Больше некому!.. Или бабы!.. И те и другие по целым дням дома сидят… А мы сами лишь изредка в деревнях появляемся — только кашу сварить!.. А так день и ночь в поле!..
И действительно, редко в поле сейчас деревенскую бабу заманишь. Ну, разве что за малиной. Да и то не всегда, — через год урожай на малину в лесах. В огородах сейчас малину разводят, там и собирают! А в поле все на тракторах и комбайнах давно уже делают. Ни к чему бабам в поле бывать!
Потому то и любо в полях мужику: не ворчит на него там никто, не ругает. Вверху птички различные, трясогузки там, жаворонки заливаются, вокруг зайцы бегают.
И решило мужицкое население от воровства самогонного и от баб в поля переселиться.
Уж и место к тому приготовили. Машин десять силоса в овраг возле леса для этого были сгружены; землей сверху присыпаны, лапником хвойным замаскированы. Преет зелень силосная под прикрытием таким, — жар идет от нее во все стороны! Сверху ляжешь на кучу, так словно бы на печи лежишь! Куда лучше? С одной стороны — поле чистое, ни грачу и не бабе к их лежбищу незамеченными не подойти. С другой стороны — лес дремучий с заломами да берлогами, — есть где спрятаться… Если и подойдут…
И цистерна огромная в жаркий силос зарыта. Бродит, булькает в ней в тепле и довольствии зелье будущее, постороннему глазу не видимое и не ведомое!
Так у них и пошло. Грачи с бабами в огородах лук дергают, мужики на комбайнах катаются или тракторы заведут — землю пашут. За ними по пахоте бороздой чайки белые приспособились червяков собирать… С издалека посмотришь, — ну, чисто бабенки в косыночках пестреньких хороводами ходят за мужиками. Картина полнейшего благополучия — ни в сказке сказать, ни пером описать!
Только и тут покоя нет для мужиков, — и тут зелье у них из цистерны, в овраг спрятанной, убывать потихонечку начало. И уж думать не знают сейчас на кого? Грачи с бабами в поле носу не кажут, в огородах своим делам заняты. Чайки в пьянке пока не замечены…
Долго думали, — наконец догадались!
— Змей Горыныч, комбайн Ванин сожравший, до зелия подбирается!
— Да зачем ему ваше зелье? — не поверили им непьющие.
— А затем… Съел комбайн: в животе у него от железа горелого несварение началось, или что-то еще приключилось, — и начал он для лечения брагу пить!
— Это так…
— Это может быть, — согласились непьющие.
Дубьем с вилами вооружились, облавой на чудище камешницкое собрались идти, — да расспорились: как облаву устраивать? Как на волка — с флажками; или как на зайца — с собаками?
Сошлись в мнении, на рогатины на берлоге взять. И совсем уж пошли.
Да русалки от этого отвлекли.
III. ИГРЫ С РУСАЛКАМИ