На самом-то деле никакой щуки Емеля не поймал – зря только у проруби сидел. А поймал он воспаление лёгких – пневмонию по-научному. И лежал он с етой пневмонией на печи – всё охал да ворочался. А потом и ворочаться перестал. А ещё потом – и охать. Только мухи за занавеской жужжать стали, да дух по хате чижолый пошёл.
У родни-то Емелиной, как в избу вошли, настроение сразу испортилось – на похороны тратиться не хотели. И удумали они Емелю вместе с избой-то спалить – устроить, стало быть, ему огненное погребение, как нордические предки заповедовали. Выпили крепко для храбрости, да и запалили. А умишка-то у них не боле Емелиного было – задул тут ветрище, искры разнёс – и сгорела вся деревня на хрен – одни трубы печные остались.
Понаехали тут из города два чиновника – еврей Абрамыч, да немец Алоизыч, бывший ефрейтор. Абрамыч глянул на трубы, опечалился и молвил: «Холокаустос» - видать, греческий в гимназиях зубрил. А Алоизыч, напротив, повеселел и говорит: «Хатынь!» Перво-то слово больно мудрёно показалось, а второе пондравилось – так и назвали село.
А Емелина-то печь так до сих пор и стоит, только котора из всех – про то уж никто и не помнит.
2006. 09. 13