Бог - таксидермист, а мы все - его чучела. Он набивает нас мясом и мыслью и оставляет в пустыне. Каждому - своя начинка. Кому не хватило мысли, того Бог набивает грязью. Кому не хватило счастья, в том Бог оставляет пустоту.
Она любила смотреть как я умираю. Смотреть и смеяться. Иногда она снимала ЭТО на камеру мобильного телефона, чтобы показывать своим друзьям и бить рейтинги на "Youtube".
Каждое мое самоубийство было новой серией унылого ситкома длиннее "Друзей" и "Клиники". Сериал про смерть мальчика с щенячьими глазами и телом измызганным, как игрушечный пистолетик из детского набора слабоумного. Я молотком дробил себе череп, перерезал горло, вспарывал живот ножом для резки пиццы, давился мамиными драгоценностями, зажимал голову между перил на лестничной площадке и сворачивал себе шею. Она почти всегда приходила посмотреть на меня. Расползались разрубленные вены, трещали позвонки, ломались кости, а она смеялась. Счастливо и звонко, как улыбающееся тёплое солнышко в советских мультфильмах.
Солёная комната. Холодная комната. Будто я жил в слезе огромного великана или, может быть, Бога. В слезе, которая медленно катилась по гигантской щеке и вот-вот должна была сорваться и размажжиться о землю.
В эту прозрачную комнату приходила Она. Девочка, которая любила смотреть как я умираю. Ее смех был сладким и одновременно отвратительным, как поцелую любимой порно-актрисы. Ее звонкоголосье дарило молодость и счастье. В сравнении с ним чаша Грааля казалась обычным писуаром в придорожной закусочной.
И вот я висел. В полуметре над полом. Жадная петля вгрызалась в жилистую шею. Обезумевшее хрупкое тело плясало в воздухе лезгинку. Глаза слепли. Черные от никотина лёгкие толкали воздух в глотку, чтобы трансформировать его в крик, но веревка перекрывала путь. Конечности крючились, как ветви больного дерева.
Мощному процессору в моей черепной коробке не хватало энергии. Но ему было плевать на мятое избитое тело. Он просто прокручивал лучшие треки одной малоизвестной французской группы. Он просто думал о завтрашнем дне.
А Она стояла напротив. И как всегда... смеялась.
В глазах тухли фонари - мой внутренний город готовился ко сну. Сквозь пелену моей персональной ночи я пытался взглядом прорваться к ее лицу. Зубы её ровные, как европейские дороги. Белые - как сибирский снег. Её волосы - язычки солнца, уходящего за крыши серого города. Ее лицо нежно-счастливое. Кожа - молоко. Глаза - водовороты. Губы - лепестки.
Она смеялась и я хотел стать слюной в ее горле, чтобы шелковый ветерок из ее лёгкой груди пронизывал моё нутро.
Она смеялась и я хотел стать лезвием, которое беспощадно срежет этот мерзкий хохот.
Петля давила. Шелестел воздух. Немело.
Я погрузился во тьму.
За пару секунд до смерти она прекратила смеяться. Она тихо подошла к моей обмякшему телу и ласково прошептала детский стишок мне на ухо:
"В доме, который построил Джек
Не проснешься и не уснешь.
По мертвому солнцу гулял человек,
Счастливый как пепел и тёплый как нож."
Наутро я снова проснулся. Кровать пустая и одинокая. Холодный пол. Прозрачные стены унылого мира.
А под потолком висела оборванная веревка, как доказательство того, что это был не сон.
Время притворилось букашкой и заползло под выцветший календарь. За дверью скрипели голоса соседей. Небо пахло как поношенные носки. И снова не хотелось жить.
Но я боролся. Я не разрешал лезвию касаться моих запястий. Я отпугивал петли и закрывал окна. Я ждал ЕЕ. Я хотел чтобы она увидела меня настоящего, без слёз и агонии. Чтобы она не смеялась, а просто смотрела.
Но она не пришла.
На четвертый день я умер.