- Вон там – двое у окна, к ним и садитесь.
- Да мне бы только поесть. Столовка на площади не работает, а где другая, я не знаю. Я же им мешать буду.
- Тут всем поесть. Не могу же я вам дать отдельный столик!
Правда, встретили хорошо:
- Пожалуйста, бабуся… Нет, вы нам не помешаете, – это она. А он вообще бесцеремонно:
- Садись, садись, мать.
И ничего, вроде даже не удивились, что такая старая – и в ресторане. Нет, они, пожалуй, не влюблённая пара – староваты, да и смотрятся не так. Конечно, не в летах ещё, но к сорока, должно, идёт. Может, и меньше – вон какая она хорошая. Улыбка мягкая, лицо чистое, белое, и причёска красивая – дома такую не сладить. На ней газовая голубая кофточка с бантом, очень богатая. И собой – не сказать, чтобы толстая, а и худой не назовёшь. Повадкой – чисто королева. А он какой-то дёрганый, всё вертится, да головой взбрыкивает. Одежда потрёпана… Что уж она его так плохо обихаживает? Сам-то постарше будет. Или так показывается, потому что затасканный весь? А всё равно видно – и он из образованных. Да ведь теперь все грамотные!
- Пойду покурю. Ты тут закажи что-нибудь на меня, сама знаешь, что. Да не бойся, есть у меня деньги!
Только бровью шевельнула, да вроде плечом повела. Не больно ласкова. Или уж так привыкли. Красиво тут. Темновато только. Столы тяжёлые, наверное, дубовые. И кресла вместо стульев, сидеть удобно, можно к спинке приложиться. Там на сценочке, должно быть, музыканты играют – инструменты стоят. А на этой пустоте, в середине – танцуют. А то зачем бы ей свободной быть? Вот бы Федя, покойный, узнал, что она, его Ксения в ресторане!
- Это что, меню у вас? Я не вижу, очки в гостинице оставила. Вы посмотрите, пожалуйста, мне котлетку, есть ли там?
- Светлана меня зовут.
- А меня Ксения Гавриловна. Я тут в гостинице живу, по одному делу приехала. Всё в столовой питалась, а сегодня пришла – закрыто. Пришлось в ресторан идти.
- Вот и хорошо, тут и время проведёте. А то в чужом городе скучно. Вот бифштекс есть рубленый, салат из помидоров…
- Салат не надо, дома полно. А у вас семейный праздник, смотрю?
- - Да, мать, праздник, точно определила, - сходу сказал он, занимая своё место.
Посмотрели друг на друга и враз рассмеялись. Она – сдержанно, почти без звука, но каждой чёрточкой красивого лица ещё более помолодевшего. Он – громко, раскатисто, запрокидывая голову, так что за соседним столиком стали оборачиваться.
Сразу видно – радость у людей.
А у них с Федей, кажется, и не было такой уж большой радости. Дети маленькие – один на руках, другой за юбку цепляется… А Федя на диване лежит. Это потом, к концу он помягчал, детьми гордиться стал. И то сказать – есть чем гордиться – вон какими людьми стали.
А нет, была у них радость, что это она забыла? Вот хоть перед войной в Москву ездили на сельскохозяйственную выставку, она только открылась тогда, гремела очень. Отправились на велосипедах. А ведь больше двухсот километров. Да и велосипеды те Федя собрал из какого-то хлама. Всю жизнь потом ту поездку вспоминали. Друзья ещё были, в гости ходили в довоенное время…
- Говорят, у вас в лаборатории вакансия? Васильев на пенсию уходит?
- А что? Хотела бы перейти? В институте не ладится? Могу поговорить.
- Да я к вам никогда в жизни не пойду!
-Слушай, это ты водку заказала? – он постучал ногтем по маленькому графинчику, появившемуся на столе. – Я же не пью!
Она посмотрела на него с таким открытым изумлением, что стала похожа на соседку Ксении по дому, когда той сообщают невероятную новость.
В ответ он картинно прижал ладонь к левой половине груди.
- Был уже звоночек…
- Неужели совсем не пьёшь?
- Ну, сухого сто пятьдесят.
Он помолчал, усмехнулся.
- А что, если бы знала, по-другому бы? – наклоняясь к столу, он взглянул на неё снизу вверх.
- Да нет, всё так же.
- Ну что, значит, праздник? – подкинул подбородок, захохотал почти в такт с её смехом.
Словно бы что перевернулось в них, ниточка какая протянулась. Посмотрят друг на друга, и опять смеяться. Чисто дети, когда напроказничают и радуются, что им за это ничего не было. Странные…
- Так как с водкой?
Он широко махнул рукой.
- Одолеем! Вот мать поможет. Выпьешь, мать?
- Нет, нет, я не пью.
- Так уж и нет? И ни капельки? Ну, за своих детей!
А он всё-таки нехороший. Главное, до чего беспардонный. Дети… Тоже, может, в ресторане сидят. Да нет, мои, вроде, не такие.
Внезапно Ксению Гавриловну точно в спину ударили, да так, что пожилая женщина непроизвольно подскочила, схватилась за стул. Ударила оглушительная музыка, которую делали там, на оркестровой площадке, трое мужчин в ярких рубашках. Звуков было так много, что в них сразу потонуло всё помещение – и верхнее пространство, и столы с посудой, и подавальщицы в голубых платьях, снующие с подносами, и все посетители ресторана, и семейная пара, и сама Ксения Гавриловна. Жившие ранее звуки исчезли, Светлана с мужем двигали губами, как в немом кино.
И вдруг всё стихло. Сразу всплыло бульканье водки – он разливал её по трём маленьким рюмочкам. Одну подвинул старушке.
- Выпей за наш праздник, мать!
Его голос показался излишне громким. Он озорно посмотрел на жену, оба засмеялись.
- Ну, Светка, на брудершафт, что ли?
- Обойдёшься…
Светлана поднесла рюмку ко рту, пригубила, поставила на стол и принялась за салат.
- Остался не понят, - ненатурально огорчился он, выпил и тоже подвинул к себе закуску.
Заново бухнула музыка. Теперь она не показалась такой оглушающей. И даже чей-то голос запел громко, весело и немного гнусаво. «О тебе и обо мне в предрассветной тишине шелестит высокая трава…»
Ксения Гавриловна посмотрела на эстраду – пел гитарист, стоявший впереди других. Однако шустрый, хоть приличного голоса и нет.
Словно бы на его призыв в середину зала стали выходить пары. Светланин супруг, бросив вилку, вскочил, сдвинув каблуки, дёрнул головой вниз, протянул жене руку и с серьёзным лицом замер в церемонной позе полупоклона. Его супруга перестала жевать, повернулась к нему, удивлённая и вдруг, тряхнув головой, сделалась нарочито серьёзной, стала жеманно подниматься. Чуть придерживая за локоть, он повёл её к танцевальному кругу.
Ксения Гавриловна проводила их глазами. Хорошая, всё-таки, пара. Вон какая она видная, и ногой легка. Он-то ей в подмётки не годится – ростом не вышел, волосы не стрижены, в глаза лезут, может, оттого и дёргается всё время. А теперь вообще задрыгался – и головой, и плечами, и коленками – ровно лихоманка какая на него напала. Солидный, вроде бы, должен быть человек, культурный. Да, пожалуй, тут и все так-то в одной куче тела изворачивают – как руки-ноги с чужими не перепутают. Большинство-то уж не очень молоды.
А они с Федей за свою жизнь и не танцовывали. И вообще на её жизнь танцев почти не досталось. Когда танцевать было? В девчонках, помнится, в сельхозшколе на вечерах крутилась. А в девятнадцать-то уж Вовка родился, через два года – Игорь, какие танцы? В гостях, бывало, тоже больше пели. Много пели. У Феди голоса хорошего не было, а любил, когда поют. Патефон купил, слушали. И в войну пели. В праздники их бабья компания собиралась по ночам, после торжественных заседаний. Общий стол гоношили, где-то выпивку брали, по глотку-два принимали и запевали: «Что стоишь качаясь тонкая рябина…». А потом ревели. Васёна первая начинала – ей на мужа вперёд всех похоронка пришла. И в самодеятельности тоже пели, зимой с концертами по сёлам на лошадях ездили. Все единой надеждой жили, оттого и пелось хорошо.
После войны хуже стало: каждая в свою нору забилась беду мыкать. К которым мужья вернулись – не до общего стало. Вроде и праздники кончились. А как снова жизнь наладилась, сами состарились, уж не пелось, не плясалось, телевизор смотрели. Этим радости больше досталось – вон как беснуются! Но, в общем-то, они с Федей свою жизнь хорошо прожили, дай Бог каждому так.
Ой, так ли, Ксения Гавриловна? Или запамятовала, как Рощиной-то Кате завидовала? Восхищалась ею! Потому что сама, как она, поступить не смогла. С войны мужики, кто жив остался, другими вернулись: волю себе взяли, стыд порастеряли. Когда к Кате муж-то пришёл, она не приняла его – иди туда, где провёл полгода после демобилизации, с кем жил, к ней возвращайся. Я, говорит, не чужого ждала, своего. Ну и что, что война? Я, говорит, тоже так могла бы. В нашем городе воинская часть долго стояла. Солдаты по квартирам к женщинам греться ходили, а я не пустила. А ты почему не выдержал? Одна детей подниму. Позволила только переночевать, а потом – дверь нараспашку, сама каменная стояла. Так и ушёл. Тогда вещей не было, чтобы делить. Комнату, где жили, детям оставил.. Восхищались Катей.
А она, Ксения, так не смогла. Фёдор-то показывал карточку женщины, у которой на квартире стоял. Да и потом знала адресок, куда его ноги нашивали. Выгнать бы тогда, тоже ведь солдат не принимала. А как детей кормить-одевать? Послевоенный ведь ещё родился. И то сказать – что, Катя, счастливее стала? Одна жизнь прожила. А у неё с Федей последние-то двадцать лет, считай, самыми счастливыми были. Помягчал он, внимательнее стал. Она тоже беречь его принялась, одна остаться не хотела. А всё равно вот пришлось.
Ну, наконец, опять тихо. Вон и супруги возвращаются. Развеселились как, прямо счастьем светятся. Она особенно, аж разрумянилась, смотреть приятно.
- Светка, анекдот хочешь? И не анекдот даже. У нас стены в доме тонкие, слышно всё. Каждое утро скрип такой характерный, понимаешь? Кто, думаю. Вверху молодые живут. Встречаю в подъезде, кровать, говорю, смажь – скрипит. А он мне – я думал, это от тебя. Стали вдвоём выяснять. Всех переспросили, одна квартира осталась – старики живут. Ну, думаем, старый хрен… Подстерегли во дворе – в авоське кефир несёт. «Поделись, - просим – опытом, как в старом теле здоровый дух сохранить». А он: «Да вы что, мужики, я давно уж забыл, как это делается. Это я по утрам ногу на стуле растираю, стул расшатался, скрипит…»
И захохотал знакомо. Светлана тоже затряслась в смехе, почто беззвучном, лишь глаза опустила.
Ну, охальник! При постороннем, да ещё старом человеке такое рассказать не постеснялся. Просто неудобно.
- А что, детки есть у вас?
- А как же! Сынище у нас! Давай, мать, за здоровье детей выпьем! Ты за своих, и мы за своего. Есть же у тебя сыны-дочки? Вон и закуску тебе несут. Тряхни стариной! Глотни разок огненной!
И Светлана улыбается, смотрит, подбадривает. А что, и выпить чуток можно. Как-никак в ресторан пришла. И люди такие хорошие, словно родные. Надо их праздник поддержать.
Она подняла рюмку, хотела встать. Огляделась – все пили сидя. И она не встала, только спину выпрямила, голову подняла, значительно посмотрела на супругов.
- За вас! За ваше счастье! Вы такая дружная пара, каких теперь мало. Совет вам, да любовь!
Супруги переглянулись. По их лицам скользнула готовая выпрыгнуть весёлость. Но старая женщина была так торжественно серьёзна, что Светлана слегка смутилась. Посерьёзнел и он.
- А что, Светка, сколько было счастливых минут! Их не выбросить уже…
Молодая женщина ещё более потускнела и, словно что с себя сбрасывая, тряхнула головой.
- А, выпьем!
Ксению Гавриловну её собственная речь сильно взволновала. Она отложила вилку. А, может, сказался глоток водки. Щёки её порозовели, она с умилением смотрела на соседей по столу. Ведь как родные! А всего какой-нибудь час назад и не знали их даже. Полюбуешься на таких, и словно бы тебя тоже их счастье подогреет. Как хорошо, что она в ресторан догадалась зайти. Жаль, нет больше на свете её Феди. И дети далеко… Хоть на чужих порадоваться!
- Живите, дети и дальше дружно. Старость – нехорошая пора. Да в старости-то ещё нужнее друг другу будете. Это молодым кажется, что только у них любовь и жизнь, а старикам ничего этого не надо – сиди и смерти жди. А всё ведь не так. Жизнь-то она вон какая хитрая – ещё дороже один другому станете…
- При этой её новой речи мужчина так скривился, как будто хотел сказать: «Ну, завелась, старая…» Светлана тоже досадно поморщилась.
- Да ведь мы, бабушка, расходимся.
- Как расходитесь? В каком смысле? Расстаётесь, что ли?
- Расстаёмся. Навсегда. Развод у нас.
Ксения Гавриловна никак не могла осознать услышанное.
- Такая дружная, такая милая пара, - беспомощно бормотала она. – Зачем же вам расходиться?
- Ну, спасибо, мать. Да где же ты раньше была? – теперь в его голосе слышалась насмешка. Но старая женщина не обратила на это внимания.
- А сын как же?
Он сделал знак жене и вышел. Она нехотя ответила:
- Сын большой уже, в армию скоро. Он у бабушки живёт. Так уж получилось. Мы, как поженились, с его родителями жили. Оба на заводе работали, молодые специалисты. Как сын родился, его мать стала за ним ухаживать, нас к нему и не подпускала почти, так что и теперь бабушка ближе всех ему.
- Да что вы не поделили? Такие хорошие люди… Может, ещё помиритесь? Вот и праздник у вас…
- Так мы развод и отмечаем.
- Как развод? Разве можно развод праздновать?
- Так вышло. Сначала назначили суд, а он в командировку уехал. Перенесли. Потом я в больницу попала, опять отложили. В третий раз оба явились, так судья заболела. И вот сегодня все сошлись. За десять минут нас развели. Вышли из суда, что теперь делать? А тут ресторан рядом. Давай, говорит, отметим это дело. Вот и заскочили сюда.
Ксения Гавриловна пришибленно молчала.
- Да вы не думайте, - молодой женщине стало жаль старушку, - у него уже другая жена, скоро ребёнок появится.
- Мужик всегда себе пару подыщет. А ты-то как? Молодая ещё. Думаешь, легко по свету одной мыкаться?
- Да ну.. Как-нибудь. Работа у меня…
- У неё тоже есть с кем утешиться, - он подошёл сзади. Не сказал, а крикнул, так как снова загрохотала музыка.
Ксения не услышала её короткого ответа, но поняла по самодовольной ухмылке уходящей с ним Светланы.
Старой женщине вдруг очень захотелось домой. Оказаться бы теперь в своём тихом маленьком домике. Как там помидоры себя чувствуют? Соседка обещала закрывать плёнкой, если вдруг похолодает, да не забыла ли? Сходить бы к Феде на кладбище, пожаловаться ему. Зажилась, видно, на земле, ничего уж не понимает в теперешней жизни.
- Ваш чай, бабуся. Может, и рассчитаетесь сразу?
Ксения огляделась. Столики были безлюдны. Ресторанная жизнь переместилась на центральный пятачок, где теснились теперь все. И это месиво тел колыхалось и дёргалось в едином ритме. Тряслись животы, перетаптывались ноги, вдруг взлетали вверх чьи-то руки и, поиграв ладонями, вновь тонули в общей утробе. Мелькали разгорячённые лица, одинаково ошалелые, словно бы подчинённые единой силе. Временами возникала Светлана в обезьяньих ужимках. Бант её развязался, и один конец закинулся за плечо. Из причёски вырвалась прядь волос и хлестала её по лицу. Казалось, всё это скопище людей повязано оглушительными звуками, которые от них же и исходят.
Ксения зажмурилась, провела ладонью по лицу, как бы умываясь, пощупала свои коротко стриженые волосы. Ей показалось, что красные, синие, белые одежды танцующих слились в единое цветовое пятно, в одну многорукую гидру, издающую дикое рычание. У неё закружилась голова. Куда она попала? Это же вертеп какой-то! Бежать, скорее бежать отсюда!
Она нашарила под столом свою сумку, поднялась и медленно двинулась к выходу. В дверях пошатнулась и, чуть было, не упала, так что парень, сидевший в холле ухмыльнулся и грубовато посоветовал:
- Держись, мать, крепче!
А за спиной рычало, бесновалось чудище.