Он сказал, что написал книгу. Я даже не удивилась: для своих двадцати трех он обладал просто невероятной творческой силой, она буквально наполняла его до макушки и выплескивалась в каждом случайном слове или действии. Я обожала его картины. Не всегда понимала, что он хотел ими сказать, но всегда любовалась красотой идеи и непостижимой глубиной его мысли. Сама же в свои двадцать не умела даже смешивать краски. Поэтому, услышав про книгу, я лишь улыбнулась и спросила, как он ее назвал.
«Повелитель мух». Я рассмеялась, сказав, что эта книга уже написана Голдингом много, очень много лет назад, но он покачал головой и сказал, что его история совсем другая.
Он достал ее из верхнего ящика своего стола – обмусоленная кипа тетрадных листов, мелко исписанных простыми шариковыми ручками. Я смутно и отстраненно удивилась про себя: когда успел? Где выкроил время между мной и своими картинами так, чтобы я того не заметила? Но спрашивать не стала. Знала, что в ответ получу лишь непонятную улыбку, такую же странную и не поддающуюся простому объяснению, как те линии, которые он выводил на холстах.
Я прочитала ее за одну ночь, при свете ночника, взахлеб, путаясь взглядом в петлях и крючках его почерка и едва успевая перевести дыхание перед очередным прыжком в бездонную, темную и чужеродную мне реальность его разума. Прочитала, пока он спал, повернувшись ко мне своей сутулой худой спиной, и едва ли представлял ту бурю эмоций, что бушевала внутри меня.
Утром я сказала, что мне не с чем сравнить эту книгу, и что у меня нет слов, чтобы описать, как она мне понравилась. Он улыбнулся и сказал, что книга еще не закончена, и в ответ на мой вопросительный взгляд пояснил, что там не хватает всего одной строчки, в самом конце. Я сказала, что книга показалась мне совершенной и цельной, но он упрямо покачал головой. «Придет время, и ты сама допишешь эту строчку, - сказал он, - Любая история должна когда-нибудь заканчиваться». Я, конечно, тут же накинулась на него с вопросами, но он только отмалчивался и улыбался, отчего мне казалось, что я стучусь в запертую дверь.
В последующие несколько месяцев он тратил все силы на то, чтобы опубликовать книгу. Его словно подменили, никогда в жизни я не видела в нем такого рвения. Раньше он брался за все с меланхоличной апатией, даже картины свои рисовал будто бы с ленцой и неохотой, мог без причины скомкать и выбросить эскизы, убрать краски в ящик, загнать идеи в дальние углы сознания, где они обычно загнивали и пропадали, так и не появившись на свет. А тут просто шел напролом, не обращая внимания на трудности и препятствия, из гибкого и легко отступающегося стал твердым и непреклонным, и иногда я задавалась вопросом: тот ли это человек, которого я знала, или на его место пришел другой, а я не заметила сразу?
Издательства отказывали ему одно за другим. Они считали, что его история не вписывается в современные рамки, что люди не примут ее. Что это материя другой плоскости, и что она не имеет права на существование в наше время и в нашем мире. Один издатель даже сказал, что, если книга выйдет, это может повлечь за собой самые непредсказуемые последствия. Позже я думала: если бы в тот момент мы знали, насколько он окажется прав, то отступились бы? И каждый раз, задаваясь этим вопросом, я была уверена в ответе – нет. Он бы не отступился.
Однажды я спросила, почему он так хочет показать миру книгу, которая даже не закончена. Он неопределенно хмыкнул, прикрыв глаза, будто вспомнил что-то приятное, а потом сказал, что настоящую концовку буду знать только я, а остальным хватит и того, что есть. И я наконец отстала от него со своими вопросами, потому что была безумно польщена этими словами, хоть и не до конца поняла их смысл. Мне понравилось осознавать, что эта книга написана для меня, что я в ее истории играю гораздо более важную роль, чем любой другой человек в мире.
А потом книгу приняли к публикации. Одно из издательств вдруг изменило свое решение, о чем уведомило нас по электронной почте. И для него, так к этому стремившемуся, новость, похоже, стала такой же неожиданностью, как и для меня. Я помню, как он вздохнул с каким-то вселенским облегчением, будто держал на своих плечах всю планету, и тут кто-то позволил положить ее на пол и немного передохнуть. Он улыбался весь день, и весь следующий, и следующий. А я просто была счастлива, что все эти метания по издательствам наконец закончились, что теперь снова наступит спокойная жизнь.
Книга вышла небольшим тиражом, который был распродан практически мгновенно, и тогда тираж увеличили в несколько раз. Ее сметали с прилавков как горячие пирожки, я даже видела рекламу по телевизору и в нескольких газетах. Пару раз к нам приходили какие-то репортеры, но он вежливо выпроваживал их за дверь, не отвечая ни на один из их вопросов. Он словно ждал чего-то. Чего-то другого.
Затем начались волнения. Сначала короткое затишье, то самое пресловутое затишье перед бурей, а потом – волнения. Поначалу они выражались в пересудах и шептаниях на рынках и в очередях к кассам и регистратурам, потом в упоминаниях книги в каких-то шоу, потом – упоминания в новостях. Я даже не успела заметить, как этот снежный ком достиг таких губительных размеров. Я даже не поняла, насколько губительных размеров он достиг.
А потом люди ворвались в нашу квартиру, как инквизиторы в средние века врывались к какой-нибудь несчастной, обвиненной в колдовстве, чтобы сжечь ее на очищающем костре. Вот и его они хотели так же, только не сжечь, а линчевать на городской площади. Все это было так бредово и невероятно, что первые мгновения я просто не могла принять осознание того, что этой действительность, а не кошмарный сон.
Я помню, как бежала в толпе, толкая локтями всех, до кого могла этими локтями дотянуться, как спотыкалась и несколько раз падала, как кричала, что они не могут так поступить, что он гений, и что если им нужно кого-то убить, то пусть убьют меня. Мои крики растворялись в шуме толпы, мои слова теряли значение, утопленные во мнении окружающих, выкрикиваемом гораздо громче и отчаяннее. Я была ничтожна и бессильна.
Он сидел на их руках, словно они собирались не убить его, а вознести. Он был абсолютно спокоен, выглядел даже немного сонным, усталым и скучающим, будто сидел в кинотеатре на невероятно затянутой премьере и все не мог дождаться, когда она закончится. Случайно зацепившись за меня взглядом, он легко пожал плечами и улыбнулся растерянно-отрешенной улыбкой, словно говоря мне: смотри, мол, как забавно все вышло.
Все, что было дальше, смазалось в моей памяти, рассыпалось множеством мелкобитых осколков, ярких и острых, острых настолько, что я так и не смогла принять их, а потому просто не запомнила. Запомнила лишь то, что было после: я сидела и плакала, держа на коленях его разбитую окровавленную голову, одна посреди площади, все ушли с потерянным видом и неуместным чувством выполненного долга, оставив после себя оглушительную тишину, еще более чудовищную и страшную, чем те крики, что разрывали здесь воздух несколько минут назад. Они ушли, думая, что смогли что-то изменить.
Еще я помню, как сидела потом долгими вечерами в темноте, сжимая в руках его книгу. Перелистывала ее раз за разом, вслушиваясь в шелест страниц и, казалось, начинала понимать, какой строчки он ждал от меня, как начинала понимать и то, что не буду дописывать ее. Теперь весь мир для меня помещался на этих страницах, сжался до размеров небольшой книги и одновременно разросся до безграничных размеров этой истории. Истории, которая никогда не закончится.
26 июня 2013 – 6 июля 2013