Из литературоведческого романа "Царский клад от Конька-Горбунка"
На прощание старец Сергий посоветовал Гликерии перечитать "Бориса Годунова".
Надо сказать, Лика до недавнего времени не очень любила эту драму и совсем не понимала её величия. И того, чему так радовался Пушкин, когда создал её. Лика была слишком... эгоистична, вероятно, для того, чтобы понять её. Она всегда жила слишком отдельно ото всех. И от народа была так же страшно далека, как декабристы. Потому что в ней каким-то немыслимым образом сохранилась жизнь дореволюционная, жизнь Серебряного века. Она не прервалась ни революцией, ни гражданской войной, ни сталинскими репрессиями, ни хрущёвской оттепелью. Душа её не была травмирована всем этим. А окружающие - почти все - страдали деформированностью души. Они всё пережёвывали свои беды, восходящие к бедам государства, а ей хотелось спросить: а разве что-то было? Для неё - и её семьи - всё прошло благополучно. Ну, конечно, прабабушке – коренной москвичке, профессорской дочке, с грудным десятым ребёнком на руках, на шестом десятке лет пришлось осваивать жизнь в глухой деревне. Прадед отделился от семьи и уехал сначала в Петроград, потом - под Нижний Новгород, в село, где можно было обойтись без документов и никого не компрометировать своим аристократическим происхождением. Деньги жене и детям он сначала привозил сам, потом – пересылал через верных людей. Он умер в 50-х, почти одновременно с Марфой Александровной, но последние десять-пятнадцать лет они практически не виделись. Прадед жил бобылём, с одним беленьким забавным пудельком. На последней фотографии они оба улыбаются… Трагедия, конечно, была - но - тихая трагедия. Трагедия быта, но не бытия. Бытиё тайно продолжалось. Любимый их сын Шурка, вынеся из замурованного подвала чудесную сказку - не в руках, а в голове и сердце - так всю жизнь с ней и прожил, и нашёл возможность передать её внучке своей третьей и тогда младшей. Они все жили тем, что вдохнули в воздухе дореволюционном, в семье, полной благородства и подвижничества. В доме строгом и душевном, радостном и свободном. А все почти вокруг жили какими-то своими мелкими обидами, среди зависти и боли. И на Пушкина им было совершенно наплевать. Он не участвовал в их жизни. Или - может быть, всё-таки участвовал, как участвует воздух и солнце, - просто люди не отдавали себе в этом отчёта? Потому что - куда же он мог деться от своего народа?
Он с ним породнился до конца своей московской трагедией "Борис Годунов". Вот что поняла - может, даже против собственного желания, - теперь Лика. Нравственное чувство народа совпадало с его нравственным чувством. Душа народная была и его душою. И он никогда бы не стал действовать отдельно от своего народа, чтобы его облагодетельствовать. Он слишком уважал его - и себя. Он окончательно разошёлся с молодыми людьми, заседавшими в доме у Синего моста, именно в процессе написания драмы "Борис Годунов". Народ не принял бы свободы, купленной кровью императорской семьи. Меланхолический Якушкин и Брут-Пестель не получили бы поддержки масс.
Лике горько было это сознавать. Она выросла в атмосфере преклонения перед декабристами. Она очень гордилась своим слепым пра-пра-прадедом, на могиле которого выбиты слова Евангелия: "Претерпевый до конца той спасён будет". Но - может быть, в этом - промысел Божий, - в том, что они всё же не пролили крови (не считая бедного Милорадовича), - и все сделались мучениками? Мучениками истины? Как бы хотелось Гликерии согласиться с этим определением из любимого фильма Владимира Мотыля! Но выходило, что истина была не у них. Истиной владел поэт Пушкин, свернувший с пути, когда его перебежал безобидный пушистый зайчик с куцым хвостиком... Теперь начитанная наша исследовательница полагала, что поэт счёл это знаком. Знаком, посланным от самого Петра. (С Заячьего острова, на котором царь заложил Свой город). Он просигналил правнуку своего приёмного сына: не надо, не восставай против Меня! Верность роду важнее верности даже друзьям. А ещё выше – верность Промыслу Божьему.
А Промысел Божий был в том, чтобы потомку царского арапа стать пророком земли Русской.
«Молодой человек! если записки мои попадут в твои
руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».
Это завещал нам Поэт 19 октября 1836-го года – за три месяца до гибели. Пушкин повторил слова Иоанна Златоуста, в том месте его проповеди, где речь идёт о Лестнице Иаковлевой: "мне кажется, эта лествица ... указывает и на постепенное восхождении по лествице добродетели, по которой можно взойти от земли на небо, - не по ступеням чувственным, но чрез исправление и улучшение нравов". Пушкин сам согласен был душой со словами пророка, и напоминал людям об этих словах. И Гликерия теперь думала, что согласен со Златоустом, - а через него, и с Иоанном-евангелистом, - Пушкин был уже в 25-26 лет, создавая своего «Годунова». То есть, когда друзья его готовились к истреблению царской семьи, Пушкин приходил к выводам противоположным. Потому что, окунувшись в историю Годунова, он погрузился в царствование, основанное на крови замученного младенца. Царствование «по уму». Объективно, Годунов годился быть царём гораздо больше, чем, может быть, даже Иван Грозный, - и точно больше, чем его сын Фёдор. Но – это было неправедное царствование! Для того, чтобы оно состоялось, надо было всего лишь убить невинного ребёнка, беспечно щёлкающего орешки... И поднялся в противовес нечистой совести узурпатора Григорий Отрепьев. Но и ему пришлось переступить через кровь – невинных матери и отрока. И народ отшатнулся. А «сильны мы мнением народным».
«Отчего же народ принял Октябрьскую революцию?» - подумала Лика. И тотчас опровергла себя: «А кто тебе сказал, что её принял народ?» Её насадила диктатура, выдающая себя за диктатуру пролетариата. Человек с ружьём, которого Ильич так трогательно призывал «не бояться» в одноименной пьесе Николая Погодина!