Из литературоведческого романа "Царский клад от Конька-Горбунка".
1834.
Петербург.
"Царь Салтан" наоборот.
Начало.
О, какой же он идиот! Неисправимый, неподражаемый, законченный идиот! Поверил в царя! Второй раз - поверил! Только потому, что тот разрешил ему рыться в архивах и изучать драгоценные документы, повествующие о делах великого Петра. Хотя, наверное, нет худа без добра. Если бы он тогда не воодушевился, не была бы написана эта сказка. Как всегда, событие жизни его обернулось шедевром. И все смотрят на шедевр и любуются, и не желают вникать в то, что за ним стоит...
И Пушкин продолжил писать свою пародию на самого себя. Своего «Салтана» наоборот. Своего «Конька». Всё, что в «Салтане» было со знаком «плюс», теперь ставилось с «минусом». Всё, что там веяло надеждой, здесь оборачивалось безнадёжностью, и что там звало к жизни, теперь призывало к смерти. Тогда в нём пламенно возгорелась вера в царя. Теперь он увидел, что царь – не царь, а прапорщик.* Он лишь «выносит знамя». Тоже владелец пера, по-своему!** Но – нет! Поэт – труженик пера, и воин пера. Тот, кто к "porporъ" лишь приставлен, лишь держит его, - самодержец, - не более. Держащий свою царскую самость. Изо всех сил, со всей сноровкой. Тот начал это упражнение 14 Декабря… И как же он, Пушкин, был слеп и глуп!
В новой сказке всё будет наоборот. Потому что и посыл для этой сказки прямо противоположный. Тогда надежда вознеслась. Теперь она рухнула – навсегда. Наоборот – с самого начала. Там была изба, и окно, и забор. Здесь будет – простор – на все четыре стороны, среди четырёх стихий… Конечно, старик с сыновьями живёт не на голой земле, а в доме, но Пушкин его лишь подразумевает. Кстати, крестьянская изба в русской деревне называлась – «связь»! Тут же связью является он сам. Он стоит – как «Человек» Леонардо, как Атлант, или как Дух святой. И держит в правильном соотношении неба своды и землю с водами. И ничто не сместится и не подавит друг друга. Пока он стоит. А он будет стоять так долго… Всегда. Стоять и гореть. Неопалимой Купиной.
Итак, «против неба – на земле жил старик в одном селе…» Там, в «Салтане», были цари и князья. Здесь будут крестьяне. Как бы реальные. Он, Пушкин, давно уже обозвал «пахарями» то древнее, - от Рюриковичей – дворянство, - к которому принадлежал. И даже сценку придумал – «князья на пашне»!*** (Бедные мы теперь, как мыши церковные, вот и пашем!) И герой не будет носить сложносочинённое латинское имя «Гвидон», а станет просто Иваном. Дураком Иваном. Таким, каким Александр Сергеевич Пушкин теперь себя вполне осознавал. А дальше пойдёт уже сама игра, сама сказка.
И поэт стал перепевать все основные мелодии из сказки о царе Салтане в сказку о Коньке-Горбунке, разрешая их теперь в минорную тональность. Царём же будет снова Николай Павлыч. О, как он поиздевается над ним теперь!
Итак, капельмейстер Пушкин, разберёмся с полифонией произведения.
Вот звучит мотив женитьбы (и, одновременно – призвания). В «Салтане», - на речь Гвидона о прекрасной царевне, - Лебедь отвечает:
"Да! Такая есть девица.
Но жена не рукавица."
В «Горбунке» это повернулось вот так:
("Караульщик наш привстал,)
Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу".
Царевна-Лебедь стала женой Гвидону. "Девица-кобылица" - женой Ивану.
И сразу вступает мелодия зачатия:
"И царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла..."
Здесь она обернётся так:
"Кобылица молодая,
Задом, передом брыкая,
Понеслася по полям..."
Образовалась семья, а семью надо кормить. Поэтому дальше идёт мелодия «хлеба насущного».
В "Сказке о царе Салтане" :
"Он их кормит и поит
И ответ держать велит".
Гостей заморских, то бишь.
В «Коньке» Кобылица говорит Дураку, что сынок-Конёк, - его, Ивана, -
"В голод хлебом угостит,
В жажду мёдом напоит".
Сам себя, то бишь, прокормлю! – воскликнул между делом поэт.
Но живём мы "не хлебом единым"! Нам ведь нужны зрелища!
И вот после мотива «хлеба» идёт мелодия «чуда»:
"За морем житьё не худо;
В свете ж вот какое чудо".
В «Горбунке» Царь говорит про Иванушкиных коней:
" ... да не худо
И завесть такое чудо"****
Царь Салтан собирается ехать к Гвидону на его чудный остров - как равный к равному. Он готов дивиться чуду соседнего князя, но не присваивать его. Царь в "Коньке", как балованный ребёнок, требует купить понравившуюся игрушку...
Дальше – даётся описание «чуда»:
В "Салтане":
"Все красавцы молодые,
Великаны удалые"
Это – «тридцать витязей прекрасных».
В новой сказке так аттестуются Ивановы кони:
"Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые..."
Чудеса же отнюдь не всем по нутру. И поэтому дальше в сказке вступает тема «кривды»:
"Повариха побледнела, обмерла и окривела", "И ткачиха побледнела: "Ай!" - и тут же окривела".
Так было в «Салтане».
В «Горбунке»:
"Братья так на них смотрели, Что чуть-чуть не окривели".
Ну, а вот уже – речь о нём самом, поэте Пушкине.
В "Царе Салтане" "родила царица в ночь...:
"Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку".
В «Коньке» братья, идя от балагана, толкуют промеж собой:
"Про коней и про пирушку,
И про чудную зверушку".
"Чудная зверушка" - это Конёк. А "не мышонок, не лягушка" - новорожденный царевич. И в том, и в другом случае – я сам! Зверушка в колпаке с погремушками! (Там, в «Салтане», ребёнок был прекрасен, его оговорили перед отцом злые люди. Здесь же он – Горбунок и есть!)
Ну, а следом за придворным шутом, конечно, появляется сам король. То есть, извините, ваш-величество, царь!
"И пустили в Окиян -
Так велел-де царь Салтан"
Милый был царь у меня в той сказке! Обманутый злыми завистливыми тётками. Ненароком ступивший на путь кривды.... Поэт вздохнул. Теперь он понимал, что этот путь – путь кривды – выбран царём вполне сознательно!
И Пушкин припечатал царю свой последний приговор:
"И нейдёт ли царь Салтан
Басурманить христиан".
В "Сказке о царе Салтане" царь не виноват. Его самого обманули и одурачили. А в "Коньке" он - не царь, а татарин. Соответственно имени. И идёт нас, православных христиан, басурманить... Потому что не поддерживать в самом себе и народе своём горение Духа святого – это и есть – басурманство! Рядить шутом пророка Земли Русской – это басурманство. Издеваться над тем, кто послан на эту землю, чтобы воспеть её красоту, - это басурманство. Не признавать воли Божьей – это басурманство. И Мамай был во сто крат менее страшен, чем русский царь Николай Первый! И он, горбунок-Пушкин, вынужден теперь противостоять этому монстру – без Осляби и Пересвета, без святого Сергия… Да и сам он – не князь Дмитрий Иванович! И никакого войска у него нет. Но у него есть его Поэзия. Его рифмы. Конечно, он умрёт. Но сначала всё выскажет.
Вот и зазвучал мотив жизни и смерти.
Жизнь была в «Салтане». Жизнь длилась, продолжалась:
"Стали жить да поживать,
Да приплода поджидать".
А в "Коньке":
"Стали жить да поживать
Да Ивана поминать".
(И это же перекликается с его стихотворением прошлогодним: "Сват Иван, как пить мы станем...": "Начинать, так начинать, Поминать, так поминать!" )
Иван уходит из жизни братьев навсегда. Они его будут только поминать - надеемся, что с благодарностью, - всё же, он обеспечил их будущее! Поминать! Как покойника!
Как покойника… Ну, вот и Ад. И надпись при входе: «Оставь надежду всяк сюда входящий…»
Что же там у него было раньше в его утопическом «Салтане»? Раньше был земной Рай, Ирий, Лукоморье. Его сказочная Венецианская республика.
"Остров на море лежит,
Град на острове стоит".
Теперь:
"Как на море-окияне,
Да на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит"...
Гроб новый, поскольку это будет – его гроб… «На том месте, где Он распят, был сад, и в саду гроб новый, в котором ещё никто не был положен: там положили Иисуса ради пятницы Иудейской, потому что гроб близко.»***** А девица лежит, как в старой русской песне, что поётся у Загоскина в «Милославском»: «На столе стоит нов тесовый гроб, во гробу лежит красна девица…» Пушкин со стоном схватился за голову. Он так ясно вспомнил тот зимний вечер, когда уезжала от них навсегда Александрина Муравьёва, и строки своего послания: "Несчастью верная сестра Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье... Придёт желанная пора ...Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут, - и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут". Послания в Сибирь, переданного в 1827-м Александре Григорьевне Муравьёвой. Пушкин понял, что на его веку, при этом государе, ничего такого не случится. Надежда на это умерла... В гробу лежит его Надежда. На славном острове Буяне. И он ничем не может облегчить участь своих товарищей! Только – присоединиться, наконец, к ним. К тем, - пятерым, - что уже, считай, восемь лет почиют в печальной земле острова Голодай.
*Лика имеет в виду фразу из пушкинского дневника, - о Николае I: "В нём слишком много от прапорщика и слишком мало от Петра Великого" (франц.).
**"Прапорщик". Известно с XVII в. Суф. производное от «прапор» - «знамя», заимств. из ст.-сл. яз. (исконно рус. — поропор). Прапоръ < общеслав. *porporъ, удвоения корня por-, того же, что и в «перо», «парить». «Прапор» буквально — «развевающееся» (на древке полотно). Прапорщик буквально — «знаменосец».
*** Пушкин А.С. Отрывок.(Из незавершённого.)
****А в «Мёртвой царевне» царевна говорит так про пса Соколку: «Что за чудо? Видно, выспался он худо!»
*****/ От Иоанна, Гл.19; 41,42.
Москва.
Младенчество Лики.
Лушеньке было три-четыре года, когда бабушка стала знакомить её со сказками Пушкина. И первой из них была "Сказка о царе Салтане..." Девочка влюбилась в неё всей душой. "Ветер на море гуляет, и кораблик подгоняет; Он бежит себе в волнах на раздутых парусах..." Ах, как близок был ей этот стремительно бегущий кораблик! Особенно слова "бежит себе" - то есть, сам по себе и - сам в себе, и полный самим собой и ветром, и ни от кого этот его бег, кроме них с ветром, не зависит! Потом, став старше, она бы сказала, что отец с сыном посылают друг к другу кораблик, как влюблённые - белых голубей, как школьники - бумажные самолётики... Но тогда она знала только пушкинский кораблик. И в нём уже было всё - и голуби, и самолётики. Но что дразнило и не давало покоя девочке-шалунье, это - остров Буян! Ей так хотелось остановиться и рассмотреть его; и высадиться на нем вместе с гостями, и узнать, что там, на этом острове с таким хорошим названием - Буян! Почему же корабли гостей всегда плывут мимо, и никогда на него не заглянут! Кровь пра-пра-прадеда откликалась в девочке на это слово – «буян». Так и не дождавшись открытия загадочного острова в тексте сказки, девочка пристала с вопросом к бабушке - что это за остров такой? Она сидела на коленках рядом с по-институтски держащей спину семидесятилетней бабушкой и теребила её - "что это за остров - Буян?"
Старый Дом.
Конец 1912-го-начало 1913-го.
Катя.
И бабушка, глянув на неё своими карими, восточного разреза, глазами, ахнула про себя: "кровь!" Она и сама была из декабристского рода. Один из ссыльных оказался в селенье на берегу Уссури, и сошёлся с местной девушкой, и родилась катина бабушка, полу-китаянка… Потом её предки жили всё там, на Уссури, трудно и бедно, - и их семья с десятью детишками тоже была бедной, -особенно после того, как в мае 1906-го застрелился отец, офицер казачьего Уссурийского войска. Застрелился из-за политических разногласий с родным братом, которые смогла разрешить только пуля. Бог ему судья! Катя всегда гордилась своим красавцем-отцом, которого знала лишь по фотографии. А потом приехал сюда Иван Дмитриевич Колошин с двенадцатилетним сыном Шурой. Колошин исполнял обещание, данное когда-то Ивану Ивановичу Пущину дядей Сергеем. Как-то они все - мёртвые и живые - оказались связаны с этой несчастной семьёй... Иван Дмитриевич увидел их бедственное положение и по возможности облегчил его. Старшую девочку – Ольгу – пристроил гувернанткой в семью друзей, а младшую, Катю, взял в свою семью - в Старый Дом, - присоединив к своим десяти детям...
Они ехали в поезде долго-долго. Катюша была не здорова, и с ней возилась добрая нянька Фёкла. Девочка, придерживая возле лица одеяло, с удивлением посматривала на моложавого, но уже лысоватого, мужчину, с редкого цвета глазами - не голубыми и не зелёными, а какими-то сияющими... ( Она ещё не знала такого оттенка - "бирюзовый"). Добрыми и весёлыми глазами. Всё в нём было не так, как у её родных мужчин. Те были чубатые, тёмные, кучерявые, громкие... А этот - спокойный, изящный, ловкий... С открытым, выпуклым, лбом, светловолосый... Уверенный в себе, немногословный, с ухоженными усами над красиво очерченным ртом. Он улыбался и подмигивал Кате: "Ничего, Катюша, не бойся! Всё будет хорошо! Приедем домой - и познакомишься с "мамой Марфой". Она - хорошая. И детишек у нас много - Милочка, ещё Катенька - дочка моя маленькая, Леночка - это - внучка... Да, я ведь - дедушка уже! Леночка и малютка Алечка - она ещё младенчик у нас - целых две внучки! И мальчишки - Серёжа, Петя, Андрей, Митя и - вот, - самый любимый мой сын - Шурка!" И отец потрепал по плечу тихого мечтательного мальчика, неизменно сидевшего с книжкой в руках... - "Очень умный! - горделиво заметил отец, - в гимназию сразу во второй класс приняли!" И семилетняя Катюша с уважением смотрела на мальчика Шуру, принятого в московскую гимназию сразу во второй класс...
А потом они сидели вместе с Шурой, и он читал ей напамять сказку. Сказку о Коньке-Горбунке. Катя знала коньков. Она скакала на них, запрыгнув с разбегу на спину и ухватясь руками за шею. Катя ничего не боялась, потому что трусов презирали, а она была самолюбива. Её никто не учил скакать, но все вокруг неё скакали на лошадях, и это вышло как-то само собой. Но чтобы с Коньком можно было так дружить и разговаривать, этого девочка не знала. А знала она - от своей мамы, которая до того, как заболеть, читала иногда им, детям, стихи, - что был такой поэт - Пушкин. Самый лучший поэт. И Катя спросила мальчика: "эту сказку сочинил Пушкин?" Мальчик отреагировал странно. Он приложил палец к губам и произнёс: "Тс-с-с! Да, но это - секрет! Ты умеешь хранить секреты?" Карие раскосые глаза девочки вспыхнули. "Подруги зовут меня "сундук с секретом" - вот как я умею их хранить!" Шура отчего-то рассмеялся, а потом сказал: "ну, тогда, всё в порядке! Мы будем хранить эту тайну вместе". - "А почему ты смеёшься?" - спросила Катя. - "Да потому, что эта сказка у нас в сундуке и хранится! В бабушкином сундуке. То есть, для меня - прабабушкином. Это папа так говорит - "в бабушкином". Нам её сам Пушкин подарил!" У Кати глаза сделались круглыми, а бровки взлетели вверх: "Сам?! Пушкин?!"
* * *
Они приехали как раз к Новому Году. У Колошиных готовился детский костюмированный бал. Иван Дмитриевич привёз из пограничного села два маленьких казачьих костюмчика - для Шуры и для Глебушки, сына друга, и китайские нежные маленькие кимоно, пришедшиеся впору пятилетней дочке его Кате и маленькой китаяночке Катюше. Все были красивы и веселы. И "денди лондонский" Петя, во фраке и с перчатками, и "мушкетёр" Серёжа, и барышня Леля Макеева, и внученька их Леночка Никольская, в меховой накидке, с муфточкой, как андерсеновская Герда, и родственница Никольских Галочка Андреева, одетая "пастушкой"... Только не по годам серьёзный Вася Никольский остался в гимназическом сюртучке: "я хочу быть самим собой!" - ершисто заявил Вася. Ему никто не возразил. Пожалели только, что мальчик не хотел расслабиться и погрузиться в карнавал. Огромная нарядная ёлка возвышалась в зале. Наступал Новый, 1913-й, год... Иван Дмитриевич посмотрел на детей в окошечко фотоаппарата и заметил побежавшую из растерянных глаз "китаяночки" Кати слёзку...
* * *
Она никогда не чувствовала себя ровней этим благополучным детям, у которых дедушка был известный на всю Москву профессор-акушер, а родственник - не близкий, но всё же - родственник - открывал вместе с Цветаевым Музей на Волхонке* и заправлял стекольным производством. Портреты членов семьи писал Иван Николаевич Крамской, Иван Айвазовский, Александр Брюллов, Пётр Фёдорович Соколов… А ещё недавно - в этот самый дом, - приезжал великий писатель Лев Николаевич Толстой, и они, дети, сидели у него на коленях, и катались с ним с горки. Она была оглушена и ослеплена этим великолепием после убожества их жизни. И очарована. Она как будто попала в настоящую сказку. И потом Катя всю жизнь доказывала, что достойна была этой сказки. Всю жизнь служила этому роду. Роду декабриста Колошина. Роду Толстых. Роду Салтыковых. Роду Макеевых. Она видела единственную цель своей жизни - в этом самозабвенном служении. В благодарность от маленькой девочки, взятой великодушным человеком в собственную не очень богатую семью. Она, выделяющаяся своей китаистостью среди этих потомков Рюриковичей, была здесь поначалу маленьким диким зверёчком. Как, верно, был забавной «зверушкою» оторванный от родной Африки мальчик Ибрагим Ганнибал, которого доставил Петру Великому пращур её мужа, - первый русский министр иностранных дел Пётр Андреевич Толстой. Как всё переплетено и взаимосвязано! А теперь вот маленькая внучка – третья их с Шурой внучка, - спрашивает её, что это за остров – Буян, и глазёнки распалены любопытством и жаждой удовлетворить его!
* Ю.С. Нечаев-Мальцев.
Младенчество Лики.
Бабушка как будто ждала этого её вопроса. Она тепло улыбнулась и сказала ей: «Это – хороший остров хороших людей». То есть, собственно, ничего не сказала! (Нельзя было советскому ребёнку знать, что он – дворянского рода, что он – потомок декабристов. Ляпнет где-нибудь – и у всех будут неприятности!) Но Луша была удовлетворена этим ответом. Ей его было достаточно. Она именно так и думала!
1834.
Петербург.
"Царь Салтан" наоборот.
Окончание.
Итак, что же у него будет дальше? А дальше всё пойдёт, как в жизни. Зазвучит тема свободы и заточения.
Дальше из "Салтана" перешло в "Конька" вот это:
"Где ж она? - Постой немножко, Прикажи сперва окошко..."
Это - когда ловят комара-муху-шмеля Гвидона:
"Вот ужо! постой немножко, Погоди..." А князь в окошко..."
(И то же окошко - в "Мёртвой царевне": "Бабушка! Постой немножко! Ей кричит она в окошко".)*
В "Царе Салтане" Гвидон "спокойно в свой удел Через море прилетел." В "Коньке" дурак-Иван ради эффекта сам просит затворить окошко, "знашь, чтоб темень сотворить!" Красотой Жар-птицы хотел порадовать царя, дурачок! И сам затворил окошко - на свободу... Пушкин горько хохотнул.
И продолжил тему свободы и заточения следующими строками:
"И на радости такой -
Будь же царский стремянной!"
В "Салтане" это было:
"Царь для радости такой
Отпустил всех трёх домой".
Не отпустит царь домой; никуда он меня не отпустит! Даже в Москву - с величайшего дозволения... И Пушкин встал и комически почтительно поклонился.
И что же дальше? Дальше мы стремительно движемся к началу своему!
"Через три потом недели
Вечерком одним сидели",
- это начало сказки о Салтане:
"Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком..."
Только здесь - вовсе не девицы, а мужики - повара и служители двора... Пряхи будут прясть уже не здесь, они превратятся в Парок и станут класть свои прялки на небо.
Дело осталось за малым - царю - подготовить плаху, герою - взойти на неё, умереть и воскреснуть.
И звучит мотив злодейства.
В "Салтане" это делалось без ведома царя, за его спиной:
- "Царь велит своим боярам,
Времени не тратя даром
И царицу и приплод
Тайно бросить в бездну вод."
Всё это - ложь, чары, подложная грамота.
А здесь уже - нет сомнений, что это - повеление царя:
"И велел, чтобы дворяна
Всё сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И "счастливый путь!" сказал."
Лицемерный царь, посылая героя на смерть, желает ему счастливого пути. Как будто Иван отправляется на пикник!
И едет дурак-Иван за матушкой-Россией... Брошенной царём на произвол судьбы. Не иваново это дело. Не для этого он рождён. Не его это крест. Но он возьмёт его и понесёт. И крест этот его раздавит. Однако - "всё пустяк для дурака!"
И вот - девица привезена царю; и снова вступает мотив сватовства.
Теперь - в сатирическом ключе.
Когда-то царь Салтан так обратился к суженой своей:
"Здравствуй, красная девица, - Говорит он, - будь царица..." Просто, тихо и прямо сказал.
Царь в "Коньке" повторяет это так:
"Бесподобная девица! Согласися быть царица!"
Комплиментики отпускаете, государь! Всё-то у вас - с перебором!
А здесь поставим паузу:
"И царевна молодая,
Ничего не говоря,
Отвернулась от царя".
А в "Царе Салтане" Гвидон:
"В город он повёл царя,
Ничего не говоря".
В "Салтане" - тайное предвкушение радости. Гвидон приведёт отца к матери, Салтан узнает, ахнет и заплачет, и всё будет хорошо... А здесь "ничего не говоря" - когда говорить уже не о чем. И царевна - а вместе с ней и камер-юнкер Пушкин от царя отвернулись... Навсегда.
И вот приближается пир...
"Я б на весь крещёный мир
Приготовила бы пир!"-
мечтает Первая сестра в "Царе Салтане".
Я скажу теперь о всех вас, - тех, что придёте на пир:
«И пойдёт у них тут пир,
Что на весь крещёный мир!"
Кстати, он и это позаимствовал из романа Загоскина: "Эко диво!" "Эко диво... Шёл, шёл, да и пришёл. Завтра, брат, здесь пир во весь мир, так я торопился..."
"Заутра казнь, Привычный пир народу..." - повторил Поэт свои строки. И вздрогнул. Он всё напророчил себе своим "Андреем Шенье"!
И звучит музыка Рая. Чуда. Чуда Гвидонова острова. Чуда Лазоревых полян Царь-девицы. Вот они и слились воедино! Остров Гвидона - земное Лукоморье, земной Ирий, и Рай Небесный; государство Царевны-лебеди и вотчина Царь-девицы. Первоначально он хотел назвать Лебедь Царь-девицей. И дать такое же название самой сказке, которая потом стала сказкой "О царе Салтане, сыне его, славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и прекрасной Царевне Лебеди".
"Эко диво! Эко диво!
Наше царство хоть красиво..." - говорит Иван.
Специально я наложил эти рифмы на свои же в "Сказке о мёртвой царевне...": "Молвил старший: "что за диво: всё так чисто и красиво!"
А в "Салтане" было так:
"Это диво - всё не диво! ,
или: "Есть другое в свете диво - море вздуется бурливо",
В "Салтане", всё было "не диво".
В "Коньке" - лазоревые поляны - диво! Не был там никто, кроме Сына Божьего, да ещё Данте с Вергилием... А теперь вот - мой Иван...
Там, в небесных селеньях, стоит Город. Тот самый город, что стоял некогда на острове князя Гвидона:
"Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами..."
"Конёк":
"А ведь терем с теремами,
Будто город с деревнями;
А на тереме из звезд -
Православный русский крест...";
Счастливый город переместился на небо. На земле ему места нет...
И вот снова наплывает мотив трёх траурных дней. В "Салтане" это был символ. Ему просто надо было назвать "эзоповым" языком тот остров.
"Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня..."
А здесь он не шутя говорит о трёх библейских днях. О тех днях, когда на кресте кончалось божество.
Оттого-то, видишь, я
По три ночи, по три дня
В тёмном облаке ходила,
Всё грустила и грустила..."
И попадает Иван к другому царю.
И говорит ему:
"Я - Иванушка Петрович,
Из далёких я сторон
и привёз тебе поклон."
Вырвался из плена государева и приехал к тому, кому соразмерен, кто его принял с распростёртыми объятиями, расцеловал и благословил.
И никаких поклонов Тому, которые всё передавал его дурак Гвидон:
"А сидит там князь Гвидон;
.Он прислал тебе поклон".
Сидел всё и ждал своего отца-Николая!
А теперь он ничего не ждёт, ни на что не надеется. Он готовится к полной и окончательной жертве. И там, в лазоревых полянах, его встретит Невеста-Россия, Муза, Психея. Душа; Истина...
Здесь он грустил, и Она его утешала:
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?"
А теперь он умрёт - и померкнет солнце. Потому что он сам - это солнце... Если бы вы знали, как это невыносимо - быть солнцем и светить - несмотря ни на что!.. Он-человек сгорбился и высох под этим гигантским горбом своего гения... Своего никем не понятого гения.
Который светит, как солнце.
Оттого-то, видишь, я
По три ночи, по три дня
В тёмном облаке ходила,
Всё грустила да грустила,
Трое суток не спала,
Крошки хлеба не брала,
Оттого-то сын мой красный
завернулся в мрак ненастный,
Луч свой красный погасил,
Миру божью не светил"."
Сын Божий умер, и мгла спустилась на землю. Он, может быть, и мурашка, занесённая в озеро бурей,** но он - и солнце поэзии русской! И когда его не станет - всё покроется мглой. Всё будет по нему плакать. Всё, что он любил и воспел на земле.
Пушкин долго сидел, уткнувшись в кисть правой руки, столько успевшей уже натворить в этой жизни. Потом встрепенулся, и стал писать дальше. Прошли мелодия Бога-Отца и Бога-Сына, не выявленной осталась мелодия Бога-Духа...
Как отважно и весело бежал его весёлый дух по волнам моря-окияна:
"Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах…"
Бежал себе на просторе! А теперь его простор сжался до сводов одной комнаты - в подвале дома дьяка Украинцева. И там он знает одно сокровище.
"Он по всем морям гуляет.
Так уж, верно, перстень знает"
Кораблик теперь не плывёт по морю. Он разбит, а самое драгоценное, что на нём было, лежит перстнем в красном сундучке, увязнувши в песке омута... И он должен достать это сокровище.
Два чувство дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Залог величия его. Удивительно, но величия этого никто не хочет! Для величия нужна живая и открытая богу душа. Такая, какая была у Петра. И такая, какая у него, Пушкина
И ему надлежит вытянуть из омута печать Бога, поставленную на чело России. Перстень Царь-Девицы. Вернуть величие его России - ценою своей жизни. Но что значит его жизнь и даже его душа по сравнению с бессмертными его творениями! В которых горит Неопалимой Купиной сам Дух России.
Что остаётся? Лишь оплакать себя. Вступает тема смерти. Вступают трубы. Как у Шекспира в "Гамлете". Аполлон-Ворон трубит в трубу; а Муза плачет.
"Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят"
Как весело было ему верить в батюшку-царя! Верить в то, что есть на земле пристань, к которой его корабль может пристать... Оказалось, что он плывёт прямиком в Вечность...
"Пушки с крепости палят,
В трубы кованы трубят..."
Крепость - это тюрьма. И палят с крепости пушки, когда преступник бежит из тюрьмы. А преступника уже приветствуют в небе ангелы, трубящие в трубы... Сбежал!
Осталась концовка.
Концовка от имени Баяна.
В "Царе Салтане":
"Я там был; мёд, пиво пил -
И усы лишь обмочил".
Такая же концовка и в "Мёртвой царевне", лишь союз изменён: "Я там был; мёд, пиво пил - Да усы лишь обмочил".
Мёд - напиток небесный, пиво - земной. Баян-сказочник мочит уста в меду, чтобы поведать людям на земле небесную красоту и истину.
Больше он делать этого не будет. Теперь этот род сочинений можно ему и оставить. Он добавит третий напиток. Вино. "Приготовь же, Дон заветный, Для наездников лихих Сок кипучий, искрометный Виноградников своих..."
"...Я там был,
Мёд, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало,
В рот ни капли не попало".
Поминайте своего Баяна вином! "Сиё есть кровь моя..." "А Дон -река три дня кровию текла..."***
Пушкин отложил перо, загасил свечку и обратил бледное лицо к белеющему утренним светом потолку. Он всё высказал. И он был готов к смерти.
* И то же окошко – ещё и в рукописи «Медного всадника», - там, кстати, и Ванюша есть: «Сенатор обмер: «Боже мой! Сюда, Ванюша! Стань немножко, Гляди: что видишь ты в окошко?»
**Гликерия говорит про строчку из стихотворения "Влах в Венеции" из цикла «Песни западных славян»
*** "Задонщина"