И снова я о поезде. Ну и что? Иные люди в поездах проводят немалую часть своей жизни – это, как правило те, кто часто ездят в командировки. О тех, кому ездить самой профессией положено: проводниках, членах локомотивных бригад, "рефах" тех же, – промолчу, не о них речь. Я об остальной части общества, представители которого покупают билеты, садятся в вагоны и сталкиваются там с другими такими же людьми, едущими куда-то по делам, в гости – да мало ли куда ещё приходится ехать?
И вот, в этом самом вагоне – будь то плацкартный, купейный, да хоть бы и "СВ", под перестук колёс происходит иной раз таинство единения людских душ – это когда совершенно незнакомые человеки вдруг открываются друг перед другом, да бывает так, как перед самым близким не раскроются! Биополя, что ли, в тесном пространстве купе пересекаются? Не знаю, как это выходит в других странах – мне там не то что в поездах ездить, а вообще бывать не приходилось. Может, это только в России такое случается? Как говорится, у нас, куда ни ткни, отовсюду душа выглядывает. Другое дело – какая она на поверку оказывается, душа-то...
Так отчего же всё-таки этакое в поездках происходит? Может, от того, что вот этот, сидящий напротив тебя гражданин, а ещё лучше, если гражданка, больше никогда уже тебе не встретится, да и время как-то в дороге коротать надо. Оно, конечно, кто-то ищет истину на дне стакана тонкого стекла в неизменном с советских ещё времён МПС-овском подстаканнике, и ведь, как правило, быстро находит для этого занятия второго, а то и третьего сотоварища, проводя в приятном общении под неспешную выпивку да с хорошей закуской пару-другую дорожных часов. А закуска у народа, как правило, всегда находится – у большинства из дому припасена, потому как, если на вагон-ресторан надеяться с тамошними "демократичными" ценами, то точно в трубу вылетишь, тем более, что в дороге почему-то всегда есть и пить хочется чаще раза в два, чем в обычных условиях. Тут главное – вовремя всё уничтожить, пока огурчики-помидорчики не завяли, курица, заботливо женской рукой зажаренная, благоухает специями, а яички, сваренные вкрутую, пахнут чем положено, а не тем, что предполагает срочно отправить их в мусорный контейнер, спрятанный под крышкой подоконника напротив туалета, поскольку холодильники в отечественном железнодорожном сервисе у нас ещё не предусмотрены – в советские времена этого не было, и в капиталистической России до, казалось бы, элементарных вещей пока что тоже не додумались, хотя билеты в красивой обёртке уже продают, в том числе и через интернет. И цены на поездки с неотвратимостью железнодорожного расписания регулярно повышают, а как же без повышения – инфляция, знаете ли… Но не будем о меркантильном.
Итак, регулярно раз в месяц он, занимая хлопотную выборную должность председателя районной фермерской ассоциации, мотался с отчётами в краевой центр. Автобусом ездить было не то что не совсем удобно, а совсем неудобно – даже если выехать в шесть утра, в столицу края попадаешь часов в одиннадцать, пока до конторы доберёшься, уже обед. Закончишь все дела в конце дня часов в пять, а назад ехать уже и не на чём – надо где-то размещаться на ночлег. Конечно, в городе имелось некоторое количество его однокурсников, осевших тут сразу после института, но он обременял их своими визитами только в крайних случаях, памятуя о пословице, которая гласит, что незваный гость хуже татарина...
А тут на счастье из соседнего города, до которого было рукой подать – полчаса езды на маршрутке, пустили поезд, который через день отправлялся в путь под вечер и приползал в краевой центр аккурат в шесть часов утра следующего дня, кланяясь в ночной дороге каждому столбу. Ну, да пассажирам всё равно спать – как говорится, пассажир спит, а вагон едет. И обратно поезд уходил тоже очень удобно – в двадцать часов. Главное, чтобы билет у тебя на руках вовремя был. А уж приехать в нужный день в тот самый соседний город за час-полтора до отправления поезда – вообще плёвое дело, маршрутки бегали туда-обратно каждый час.
Вот и приноровился он ездить со своими отчётами на этом самом поезде – красота! В дороге можно книгу почитать, в другое время читать-то совсем некогда – работа затягивала. Да, собственно, кроме работы у него ничего и не оставалось – с женой с некоторых пор крышу делили чисто номинально, заключив безмолвный альянс: она мало интересовалась его делами, он, соответственно – её. На "автомате" выполнял мужскую домашнюю работу – жили они в построенном им самим лет десять назад доме, а на частном подворье, известное дело, работа мужику всегда найдётся, если он, конечно, не лодырь пропащий: то живность покормить, то убрать за нею, то сено корове накосить, то огород вскопать да прополоть, то трактору техуход сделать, то в поле съездить на свои пять гектаров. Одним словом, скучать некогда. Таким образом, поездки эти были ему не обузой, а своеобразной отдушиной – за сутки отдыхал телом и мозгами, даром, что ночь приходилось провести на вагонной полке, а то и просидеть на облюбованном боковом сиденье с откидным столиком, то читая, то уткнувшись головой в угол – постельное бельё он никогда не брал, поскольку всегда был терпелив к путевым передрягам и привык довольствоваться малым. А душу свою закрыл на крепкий амбарный замок и никого туда не пускал, запрещая даже самому себе мысли по поводу собственного семейного несчастья и любви-нелюбви – было и прошло. Видать, и не любовь это была, а так – страсть-обманка... Впрочем, душа-то его особенно никого и не интересовала: на работе ценили в нём лишь деловые качества, а дома – способность зарабатывать какие-никакие деньги да выполнять ту самую домашнюю работу...
Так было и в этот раз. Взяв в кассе билет, он за каких-то пять минут до отправления поднялся в свой плацкартный вагон – на купе деньги свои невеликие не тратил, и уселся на привычное боковое место, обозначенное в посадочном билете. Вагон был не то чтобы переполнен, однако свободных мест практически не находилось – в каждом отсеке-купе сидели по четыре-пять человек. В его "купе" у окна по ходу поезда сидела симпатичная худенькая женщина примерно его же лет с какими-то грустными серыми глазами, по крайней мере так ему показалось, когда она окинула пришедшего беглым взглядом. Рядом с ней на диване пристроилась пожилая женщина лет семидесяти, а напротив её сидели рядком мальчик и девочка, похожие друг на друга – видимо, брат и сестра. Было им лет по семь-восемь, погодки то есть. Дети, как только поезд тронулся, прильнули носами к окну, с трудом втиснувшись между диваном и столиком, и не отрываясь, смотрели на проплывавшие за окном пяти- и девятиэтажные дома, постепенно, по мере приближения к окраине, сменявшиеся частными одноэтажными постройками, а затем, когда поезд выехал за город, за окном замелькали поля: на иных кое-где уже зеленели робкие ещё всходы озимой пшеницы, иные были вспаханы, а на отдельных клетках серо-жёлтой стеной стояла ещё неубранная соя – на дворе был поздний октябрь.
Пожилая женщина, по всей видимости, приходилась детям бабушкой. Убедившись, что внуки заняты созерцанием проплывавшего за окном пейзажа, она откинула голову на межкупейную переборку и прикрыла глаза – может, задремала, а может, сделала вид, что дремлет.
Детям вскоре показалось всё же тесно вдвоём, и мальчик, резво вскарабкавшись на верхнюю полку, лёг на живот и продолжал смотреть в окно. Видно было по всему, что в поезде им ездить было не впервой.
Он, устроившись поудобнее, снял куртку, повесив её на крючок за спиной – всё мягче голове будет, когда дойдёт очередь до сна, раскрыл дорожную сумку и достал книгу в твёрдой обложке. Это был томик стихов. Раскрыв его наугад где-то посередине, он углубился в чтение, придвинувшись к окну так, чтобы было больше света – сумерки спускались быстро, а вагонное освещение когда ещё включат, если и включат вообще.
Через пару часов езды большая часть пассажиров вышли в соседнем районном центре, включая пожилую женщину с её внуками. На весь вагон осталось вместе с ним и его соседкой по "купе" человек шесть-семь.
Стемнело. Читать было уже нельзя, он какое-то время сидел в своём углу, а потом пересел на место напротив женщины, предварительно попросив у неё разрешения – с её стороны было светлее от огней проплывавших мимо станций и полустанков. Какое-то время оба молча смотрели в окно. Женщина первой нарушила молчание:
- Вы стихи любите? Я обратила внимание на книгу, которую Вы читали, – голос её был мягок и имел какие-то давно забытые им материнские ласковые окраски.
"Однако, наблюдательна", – подумал он, давно отвыкший от такого женского внимания, а вслух ответил:
- Да не то, чтобы люблю, просто я как-то случайно наткнулся в магазине на эту книгу, полистал её и обнаружил, что автор пишет о созвучном мне. Взял на пробу, и теперь она всегда в дороге со мной – в другое время читать просто некогда.
- А как зовут автора, может, и я его знаю?
- Владислав Романцев
- Ни разу не слышала, хотя стихи люблю.
- И кого же Вы любите?
- В детстве, как и все, наверное, любила сказки Пушкина. Потом были Есенин, Блок, Асадов. Ещё позже – Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Кирсанов, а после просмотра "Иронии судьбы" увлеклась было Александром Кочетковым, однако, кроме "Баллады о прокуренном вагоне" почти ничего не нашла...
- "Как больно, милая, как странно,
сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –
как больно, милая, как странно
раздваиваться под пилой.
Не зарастёт на сердце рана,
прольётся чистыми слезами,
не зарастёт на сердце рана –
прольётся пламенной смолой...",
– продекламировал он, и голос его неожиданно для самого себя предательски дрогнул. Он сделал паузу, прикрыв глаза, и тут в ответ ему тихим эхом прозвучало:
- "Пока жива, с тобой я буду –
душа и кровь нераздвоимы,
пока жива, с тобой я буду –
любовь и смерть всегда вдвоём,
ты понесёшь с собой повсюду,
ты понесёшь с собой, любимый,
ты понесёшь с собой повсюду
родную землю, милый дом...",
– она не стала продолжать дальше, да и не имело смысла продолжать, потому что оба знали эту поэму наизусть, и понимали так же, что читать эту вещь дуэтом можно только в одном случае... Чтение это по памяти вдруг явилось для них своеобразным паролем-опознавателем. Они молчали какое-то время и в эту самую паузу оба чувствовали уже, что между ними возникло Нечто, что они в секунду стали не просто попутчиками, а двумя объединёнными душами людьми.
- Насколько я помню, в 1985 году выпущена была его книга "С любимыми не расставайтесь!". Вот эти строки тоже оттуда, – он прочитал хриплым от нахлынувшего волнения голосом:
"Глубокая страсть не похожа на юные муки:
она не умеет стонать и заламывать руки,
но молча стоит, ожидая последнего слова,
к блаженству и гибели с равным смиреньем готова,
чтоб веки сомкнуть и спокойно взойти, если надо,
тропой осуждённых на облачный гребень Левкада..."
- А прочитайте что-нибудь из Романцева, – она поставила локти на столик и, подперев подбородок ладонями, с неприкрытым интересом посмотрела ему в глаза. Сумрак вагона и пробегающие по его пространству блики от огней проезжающих по бегущей параллельно насыпи автомобильной дороге нечастых машин изменили её лицо. Черты стали казаться более тонкими, и лицо это было уже похожим на то, давно забытое, из юности, когда сладко щемило сердце от первой влюблённости, в которую падал как в омут, не зная, есть ли у этого омута дно. Не ведал, что ждёт там, но тем не менее, всё равно летел туда, и сердце от ощущения сладости полёта и неизведанности ожидаемого впереди билось где-то в горле.
-Тут темно, поэтому, если не возражаете, я прочитаю по памяти одно из запомнившихся:
"Дом построить хотел для неё,
но ей дом оказался не нужен,
сад хотел посадить по весне –
она слушать не стала о нём,
так хотелось быть рядом с женой,
чтобы быть ей заботливым мужем,
но боялась она несвободы –
и ночью боялась, и днём.
Он хотел поменять что-то в ней,
сознавая потуг своих тщетность:
кто однажды рождён быть свободным,
так того и любовь будет злить…
Вольным – неба простор,
жизни полной, взахлёб, многоцветность,
но нужна ли такая свобода,
если не с кем её разделить?"
- Вы не знаете, почему так происходит: вначале любовь безумная, а потом через какое-то время всё забывается – начинается примитивный быт, без цветов, без ласковых слов, без романтики. Нет, я не права – дежурные цветы на Восьмое марта и на день рождения всё же дарятся, но ведь ты понимаешь, что это только формальность. Куда ж любовь-то исчезает? – она невесело усмехнулась, – А нам ведь всё равно праздника хочется – и через десять, и через двадцать лет после свадьбы... – она словно читала его мысли, лишь интерпретируя их на свой женский лад.
- Давайте я лучше вместо ответа прочитаю Вам ещё из Романцева:
"Ангел был за спиною
и дышал мне в висок,
нас тогда было двое,
жизни – целый кусок.
Хорошо, когда рядом
или так, за спиной:
приласкать можно взглядом
и гордиться женой…
Но был ангел не вечен,
был он не терпелив,
ну, а я был беспечен,
храм ему посулив…
Всё подёрнулось пылью,
на кострище – зола,
у него вместо крыльев
лишь клюка да метла…"
Они не задавали друг другу лишних вопросов. И так было понятно, что встретились два одиноких человека, у которых не задалась личная жизнь. И оба, переплетаясь мыслями, полуфразами, полувзглядами, пытались вновь нащупать утраченное, пытались обрести в собеседнике потерянную опору, и оба готовы были подставить в любую минуту плечо друг другу. Они забыли о времени, а между тем оно не то чтобы летело, но стучало колёсами поезда, мелькало заоконными тенями, подмигивало вдруг выплывшей из-за облаков полной луной, пытавшейся угнаться за составом.
В какой-то момент она, как будто очнувшись, протянула левую руку к окну и попыталась рассмотреть в бледном лунном свете стрелки на маленьких наручных часах.
- Сколько у нас ещё осталось времени? – всё поняв по её изменившемуся лицу, спросил он.
- Через полчаса мне выходить, – ответила она упавшим голосом.
И тогда он решился – взял в свои ладони её руки. Они были тонкими, хрупкими, почти невесомыми. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, он прижал эти тоненькие пальчики к своим губам, чувствуя, как они мелко вздрагивают. И она не отняла рук…
Так они сидели ещё некоторое время, не произнося ни слова. Они понимали, что, не успев начаться, всё уже заканчивается, что продолжения не будет – каждого дома ждало своё, только это своё не будет радостью, нет. И понимали они, что от прожитого и пережитого нельзя избавиться в одночасье – этот, доставшийся им крест, надо было как-то нести…
- Прочти мне на прощанье ещё что-нибудь, – попросила она полушёпотом.
Не отнимая её пальчиков от своих губ, он начал читать медленно, распевно, слегка покачиваясь в такт произносимому:
"Скажи, о Господи, скажи, зачем Тобою
мне уготована такая роль?
Я улыбаюсь, пряча свою боль,
я, словно маской, смехом боль прикрою…
А за окном то дождик, то туман,
который ничего не обещает,
и день, едва начавшись, тут же тает:
октябрь на дворе – сойти с ума,
рассудок потерять и раствориться,
и стать таким же зыбким, как туман,
да водки накатить большой стакан –
жаль, бросил пить, осталось сном забыться…
Но и во сне душе покоя нет,
там то же всё – события и лица,
и не понять никак, где есть граница
меж сном и явью... Или её нет?
А может, всё что было – это сон,
и в октябре сыром ты мне приснилась?…
Как за тебя душа моя молилась,
с надеждою взирая на амвон!…
Я ждал: открылись царские врата,
и тихо появился Некто в белом,
я поднял на него глаза несмело –
нет никого, и в церкви пу-сто-та…
А я уж по ступеням восхожу
к тебе, ты – за стеклянными дверями,
в них улица сверкает фонарями,
и я не знаю, что тебе скажу…
Но не вошёл, а лёг как верный пес,
к ступеням прислонив устало тело…
Как людно! Под шуршание колёс
я вдруг заснул, и время полетело…
Во сне очнулся: "Что это со мной,
и как я на ступенях оказался?"...
В поту проснулся: "Сон какой дурной –
и в нём я до тебя не достучался!"…
Пора вставать, и времени в обрез…
В обрез чего: дня, года или жизни?
То ль я проснулся, то ли я воскрес?
Зачем? И в снах одни антагонизмы…"
Поезд начал замедлять ход. И сердце его в такт замедлению стука колёс стало стучать медленнее – это был почти обморок: "Так не должно быть, мы не должны просто взять и расстаться. Надо что-то сделать – это же судьба!" – лихорадочные мысли обгоняли одна другую…
- Мне пора… – её печальный голос вывел из оцепенения.
- Возьми эту книгу. Там почти в каждой строчке – я. Пусть она тебе хоть иногда напоминает о нашей встрече.
- А как же ты? Она же тебе дорога…
- Да я и так её почти всю наизусть знаю, – ответил он.
- Спасибо. Только не провожай меня, пожалуйста… – она вдруг наклонилась, поцеловала его в висок горячими сухими губами и, подхватив дамскую сумочку – больше у неё ничего с собой не было, стремительно вышла из купе, прошуршав плащом и прижимая к груди, как самое драгоценное, подаренную книгу.
Поезд, постояв на станции не более двух минут, вновь набрал ход, отмеряя километры своего маршрута, а он всё сидел у окна, глядя ничего не видящим взглядом на то место, где ещё совсем недавно сидела его Судьба...
Каждый раз потом, проезжая через эту самую станцию среди ночи, он просыпался заранее, если вообще засыпал, и сидел или стоял у окна, как на посту, до рези в глазах вглядываясь в темноту и надеясь разглядеть там худенькую фигурку, которая вот-вот помашет ему призывно рукой. А сердце ныло, обливаясь слезами, и не отпускало…
27.06…20.07.2013