ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1
Лисачиха стояла перед Иоганном и встревожено всматривалась в его лицо. На нём выступили капли пота. Немец, наконец, открыл глаза, повёл ими туда-сюда, боясь, видимо, пошевелиться. Взгляд его остановился на женщине. Лёгкая улыбка тронула его лицо.
- Гут, – сказал он тихо. – Данке .
- Ну вот, я же говорила, что всё будет гут! Теперь вот надо рану перевязать.
- Найн, найн! – замотал головой Иоганн.
- Почему найн, почему – найн? Не бойся, всё будет хорошо! Вот рука скоро будет двигаться. А нога уже, небось, зажила. Ещё немножко полежишь, и вставать сможешь. Ну-ка, покажи ногу!
Ганна начала ощупывать колена Иоганна.
- Болит? Нет?
- Найн…
- Ну вот, и хорошо. И рука скоро перестанет болеть! Сейчас перевяжем тебя, хлопчичик, – враз выздоровеешь.
Несмотря на протесты Иоганна, Ганна позвала своего Ивана. Тот вошёл, она объяснила ему, что надо сделать перевязку Яну, и чтобы Иван помог ей. Вдвоём они подняли майку, начали снимать бинт. Рана ещё не затянулась, выглядела плохо. Тупой конец сломанного ствола верболоза прошёлся по рёбрам левого бока, содрав кожу вместе с «мясом» до самых рёбер.
- Боже ж ты мой, Боже – прошептала Лисачиха. – И как только не пробило ему бок, тут же до сердца – во… Ай, ай, ай… Погоди-ка!
Ганна принесла из чулана баночку с универсальным лечебным средством, которым с большим успехом лечила раны, опухоли после вывихов или ударов – их летом было вдоволь и у людей, и у животных. Это была мазь, которую научил делать её отец, на основе солидола. Этот самый солидол появился в деревне одновременно с первым трактором, который за год до войны, весной, пригнали из районной машинотракторной станции в колхоз. Тогда и обратил внимание отец Ганны на эту смазку, потому как хорошо был знаком с её лечащими свойствами ещё со времён Первой мировой войны.
Ганна, наверно, была бы хорошим врачом, если бы выпала ей судьба выучиться в своё время на него. Ну, да, отец её научил много чему. И сейчас она, как следует, обмыла рану остывшим кипятком, обсушила чистой полотняной тряпочкой, смазала тонким слоем мази, положила на рану льняную салфетку, и с помощью Ивана перебинтовала вокруг груди лентой чистого льняного полотна.
- Ну, вот! Теперь совсем будет гут! Назавтра уже и встанешь.
- Данке, Муттер – ответил Ян, с благодарностью глядя на Ганну. – Данке, – повторил он с теплом.
Ганна внимательно посмотрела на Яна.
-Сдаётся мне, хлопчичик, ты всё хорошо понимаешь по-нашему, а? Что-то мне всё время так кажется, а?
Ян покраснел.
Лисачиха всё поняла.
- Так ты всё время всё понимал и молчал? Почему?
Ян долго молчал. Иван вышел на первую половину. Молча сидела возле Яна Лисачиха. Наконец, тот посмотрел на Ганну.
- Мою маму тоже зовут Анна, – услышала она. – Вы так похожи на неё!
«Боже мой, милостивый!» – пронеслось у неё в голове. Она прикрыла рот рукой, словно бы не давая вырваться чувствам, охватившим её. Ян тоже молчал, давая Ганне время придти в себя.
- Да, я хорошо знаю русский язык, – проговорил, наконец, Ян.
- Ой, как же это хорошо, как же хорошо! – всплеснула ладонями перед собой Ганна. – Ну, теперь всё будет хорошо!
2
Когда группа немцев оставила Лисачихе своего раненого товарища под присмотр, её встревожило: как же быть теперь, когда в её доме находится немец, враг, захватчик, а вокруг же люди, от них ничего и никого не спрячешь – все всё будут знать через самое короткое время.
У неё сразу же возникло решение: раненый – советский солдат!
Ганна строжайшим образом наказала детям, что это наш красноармеец, что он очень болен, чтобы нигде никому не говорили про него, а если будут спрашивать – отвечать, что это наш солдат: вот, видите, и одежда у него советская. Со старшими ребятами было легче. Те уже всё хорошо понимали и следили за малыми, чтоб не очень интересовались тем, что им не нужно было знать.
Золовка Алёна и её родители, – свёкор и свекровь Ганны, – конечно, знали обо всём, но на тех можно положиться, свои ведь. Тяжелей было с детьми. Обоим малым Алёны было по столько же, сколько и двоим младшим Ганны. Целыми днями они играли вместе, и Ольга с Миколой могли проговориться, что в их доме находится раненый немец. Решили тогда Ганна с Алёной не пускать детей пока что друг к другу. Мол, заболели, нельзя сейчас; вот пройдёт дня два, тогда уже можно будет вместе играть. Потом продумали: а как же быть – люди же видели, что немцы толклись возле хаты Лисачихи. Да и носилки с раненым наверняка видели. Может, даже и форму советскую на нём заметили. Это было бы хорошо. И решили: если уж станет кто расспрашивать, то твёрдо отвечать, что это наш солдат, его раненым немецкие разведчики взяли в плен в бою на шоссе, он им был нужен, но немцы получили по радио новое задание и оставили раненого в деревне.
А там будь, что будет.
Вернутся немцы – пусть забирают своего солдата. Вдруг вернутся наши – ну, что ж, куда деться немцу? В плен. Война же…
Боже мой, как они тогда так додумались? Тут, правда, старший сын помог. Он придумал и с этим пленом, и с приказом по радио. А, может, потому, что догадался, когда слышал, что там шпрехали немцы перед тем, как пошли со двора. И что теперь делать, и чем всё это кончится? И откуда ждать теперь беды: то ли от немцев, то ли от своих?
Мысли эти не покидали Лисачиху ни на минуту. Ивану же немцы прямо сказали: если что случится плохое с их товарищем – расстреляют всю семью! Потому она так обрадовалась, когда Ян заговорил по-русски. Теперь хоть как повернётся, но для деревни немец – наш солдат.
3
А деревня жила теперь уже другой жизнью. Вообще, деревня последнее время жила сама по себе. Где-то ещё в начале июля появились красноармейцы, начали готовиться к обороне. Только стали копать траншеи и окопы, как вдруг быстро снялись и ушли назад: видимо, там был более удобный рубеж обороны. Ну и ладно. Тише будет. Так оно и было до того времени, как немцы захватили районный центр Присонск. Бои за него были такие, что и сосновцы натерпелись. Лихо их знает, хоть бы и снаряды эти. Раза два залетали и в Сосновку. Ну, наверно ж, немецкие. Хорошо, что не долетели, в кустах на выпасе разорвались.
Слава Богу, никого не зацепили. Так продолжалось несколько дней. Потом бои за райцентр стихли. Зато нескончаемым потоком по шоссе покатились на восток немецкие машины, гужевые обозы, – и откуда у них столько лошадей? – но к Сосновке это не имело никакого отношения: шоссе от деревни отделяли река и заболоченный луг. Иногда слышна была в районе шоссе стрельба – это прорывались на восток окружённые части Красной армии, которые стремились пересечь шоссе, но не всегда удавалось им сделать это незаметно, так как иногда это были целые соединения, не заметить которые немцы просто не могли. Вот и в первой половине июля к своим прорывалось целое соединение, может, дивизия, в направлении на Сосновку. Тогда и случился этот налёт на деревню. Немцы приняли окопы, что выкопали за деревней сосновцы, а также траншею, что успели выкопать красноармейцы, за оборонительные сооружения, и нанесли по ним авиационный и артиллерийский удары.
Деревне, которую, казалось, война обходила стороной, всё же не повезло: несколько домов было сожжено и два человека погибли.
В деревне остался почти весь табун колхозных лошадей, как и стадо коров. Отходящие части Красной армии забрали только несколько лошадей и коров. До последних дней молоко из колхоза возили на небольшой молочный заводик в районном центре, пока город не начали бомбить немцы. Тогда районное начальство переехало в соседний райцентр – начали возить молоко туда, а это аж тридцать километров. Довези-ка молоко туда на лошадях – прокиснет.
Лисачиха упросила начальство отдать в Сосновку ручной сепаратор из оборудования Присонского молокозавода. Стали возить сливки в новый приёмный пункт, но не долго. Фронт стремительно приближался, и скоро в соседнем райцентре стало никому ничего не нужно. Исчезло куда-то и начальство. И что теперь делать? Гнать колхозное стадо на восток? Куда? Кто его где ждёт? Да и кому оно сейчас нужно? Ну да, немцам, захватчикам.
Лисачиха на собрании предлагает раздать скот по дворам: где одна корова, там и две пригодятся, хотя это дело непростое. Личная скотина не очень любила колхозную, и случалось временами, что отношения между представителями разных форм собственности принимали открыто враждебный характер. Но, то ли ощущение беды, которым жили люди в последнее время, то ли корма было вдоволь, но «классовый антагонизм» между коровами скоро сошёл до обычных мирных отношений, и все: и скотина, и люди успокоились. Таким же образом поступили и с лошадями – раздали тем, кто согласился держать у себя «лошадиную силу».
Общая беда сближает живые существа. А людей – в первую очередь. Это давно известно. И когда случилась первая беда, которую вроде бы и ждали, а всё же, как и всякая беда, пришла неожиданно и так страшно, люди стали ближе друг другу, деревня стала единой большой семьёй.
Люди помогали друг другу.
Тем, у кого сгорели дома, помогали разгребать пепелища, выбирали из того, что не окончательно сгорело, какието полезные вещи – надо же было с чем-то жить. Хорошо, что с собой тогда хоть что-то захватили. На первое время пригодится. Лисачиха, как и многие другие, поделилась, чем могла, с потерпевшими.
Лисачиха же была «председательницей». Люди смотрели теперь на неё, как на единственного человека, могущего руководить, который мог бы в этих условиях что-то сделать, начать действовать на общее дело, а главное, чтобы каждый знал, что ему делать.
«Что теперь делать?» – было первым и насущным вопросом к Лисачихе.
- Ну, что делать? Надо помогать друг другу. Сколько успеем до зимы, построим какие хибары из того, что осталось. Что-нибудь из лесу добудем, сколько сможем. А кому не сможем – приют найдём на зиму, не пропадут люди. А там – Бог даст.
4
К Лисачихе не цеплялись с расспросами, что за немцы были у неё, что делали в её хате, куда пошли – знали, придёт время, она сама расскажет, так как хорошо знали её характер. Да и не до того было сейчас: дел у каждого было выше головы.
Прошло уже больше двух дней, но немцы в деревне всё не появлялись. Иоганн, или как теперь называла его Ганна, Ян, хорошо себя чувствовал. Он уже не лежал на кровати, ходил по хате, разговаривал с Иваном – тот показывал ему книги, журналы, которых в доме было много: поскольку отец был председателем колхоза, коммунистом, то он обязан был выписывать газеты и журналы. Ян с большим интересом просматривал журналы. Часть из них была на белорусском языке. Эти журналы его очень заинтересовали. Он, к удивлению Ивана, начал читать на белорусском языке, хотя и с каким-то акцентом, но он же понимал то, что читал! Иногда он переходил на какой-то язык, очень похожий на белорусский, и тогда Иван удивлялся ещё больше: что за язык, откуда он его знает?
Однажды вечером, когда все уже спали, они вдвоём вышли во двор, сели в уголке на скамеечку, и почти всю ночь проговорили. Уже на рассвете, собираясь идти спать, услышали с юго-востока отдалённый грохот орудий, взрывы, по-добные на глухие раскаты грома. Хлопцы так и подумали сначала, что это приближается гроза. Но Ян через несколько минут уверенно сказал, что это не гроза, это идёт бой, причём, бой наступательный, и в направлении как раз на Сосновку.
Они не знали, что советские войска нанесли сильный контрудар во фланг продвинувшихся на восток и оторвавшихся от основных сил передовых частей немецкой армии, и теперь преследуют отступающие, хорошо побитые немецкие части, с целью захвата стратегически важного шоссе и закрепления на рубеже реки Сон. Это был один из нечастых и относительно успешных контрударов советских войск в первые недели войны.
Во второй половине следующего дня в Сосновку вошли красноармейцы. Отступающих немцев сосновцы не видели. Или их так уж побили наши, или они отступили другой дорогой, но ни одного немецкого солдата, удирающего от наступавшей Красной армии, сосновцы так и не увидели. Это, правда, было, но значительно позже, через два года.
А сейчас через деревню проходило небольшое подразделение, возможно, батальон, не останавливаясь, – ему нужно было, как можно быстрее, переправиться через реку, добраться до шоссе, перерезать его, окопаться и ждать подхода основных сил полка, чтобы затем всеми силами двинуться по шоссе на запад.
Лисачиха с детьми, как и все сосновцы, стояла на улице возле своей хаты. Почти у каждой хаты на лавочке стояли жбаны с молоком, а то и целые вёдра: чего-чего, а молока у сосновцев теперь хватало. Были и домашние сыры. Всем этим богатством женщины угощали красноармейцев. Сосновцы были радостно взволнованны, им казалось, что вот оно, началось! Погнали немцев назад – скоро война кончится!
А у Лисачихи на душе было скверно. Из головы не выходило: как же быть с Яном? Ганна понимала, что утаивать то, что в её доме находится немецкий солдат, невозможно. Нужно, видимо, неотложно сообщить об этом красному командиру. Но она не могла сделать это сама, одна. Надо было поговорить с Яном, потому и не могла заставить себя сдвинуться с места.
Вчера Ганна, когда услышала грохотание на юге, и то, что рассказал ей Иван, спросила у Яна, как же быть теперь, но он ничего не ответил и закрылся на своей половине. Молча выходил во двор, прислушивался, и снова закрывался в комнате. Не помог и Иван, которого Ян также не подпускал к себе.
«Боже ж мой, что же теперь делать?» – одна мысль засела в голове Лисачихи.
Ганна оставила детей возле лавочки, сама пошла в хату. Она открыла дверь – возле порога стоял Ян, одетый в форму красноармейца, с вещевым мешком за спиной. Он смотрел на Ганну с виноватой усмешкой.
- И куда это ты собрался, хлопчичик? – спросила у него Ганна, уже чувствуя, что он ответит на это.
Ян кивнул головой в сторону улицы:
- К ним. Я должен быть с ними.
- Ой, а как же…
- Всё будет хорошо. Спасибо Вам, Mutti! – и с этими словами Ян вышел на улицу.
Ганна в растерянности села на лавку. Надо было продолжать думать, что же теперь делать.
5
Оперативный уполномоченный особого отдела войсковой части, которая своим правым флангом вела наступление на Сосновку, без работы не сидел. В течение нескольких дней, когда часть успешно продвигалась в контрнаступлении, старший лейтенант государственной безопасности только и делал, что организовывал отправку в ближний тыл на проверку красноармейцев и командиров, которые пробивались из окружения. Это были, как правило, небольшие группы бойцов, вооружённые винтовками, редко – пулемётами в придачу, и опять же, как правило, возглавляемые младшими офицерами. Эти группы необходимо было оформить: предварительно допросить каждого военнослужащего, проверить документы, составить списки, отправить «окруженцев» с сопровождением в особый отдел дивизии. Это была очень тяжёлая работа, потому что главное в ней было – в каждом человеке, выходившем из окружения, нужно было рассмотреть шпиона, диверсанта или предателя. Таких в особый отдел не направляли. Их нужно было расстреливать на месте.
Старший лейтенант госбезопасности очень устал за последние дни. Очень много было на его участке выходящих из окружения красноармейцев. Оно и понятно: места здесь лесистые, дорог не много, кое-где попадаются деревни, в которых немцев ещё и не видели – те прошли на восток относительно удобными дорогами быстро, не задерживаясь и не обращая внимания на небольшие деревни. Потому и продвигались окруженцы довольно быстро на восток вслед за передовыми немецкими войсками. Ну, и как было не заподозрить среди них шпионов и диверсантов? Расстрелов, правда, не было. Не брал на себя такой грех оперативный уполномоченный – единолично решать судьбу человека, пусть лучше там, в особом отделе, разберутся.
По правде говоря, старшему лейтенанту госбезопасности уже осточертела такая работа. Он отходил вместе с бойцами дивизии от самой границы и насмотрелся всего: и растерянности командиров разных рангов, утративших управление войсками и не знавших, что делать в самые первые дни войны – и он также побывал в такой растерянности некоторое время; и панического бегства от танков противника – и он вынуждался бежать вместе со всеми; и даже героических действий солдат и офицеров, когда случалось зацепиться за какой-ни¬будь удобный для обороны природный рубеж и дать бой врагу, – он много чего повидал. И много о чём передумал, и, насколько мог, насколько позволяли его убеждения пристойного человека, анализировал события той войны, которую видел своими глазами. Результаты таких анализов и раздумий его смущали. Но он приказывал сам себе избавиться от них, выбросить из головы, как вредные, и, конечно же, никогда ни с кем их не обсуждать.
Среди солдат и офицеров своего полка оперативный уполномоченный особого отдела дивизии имел только несколько случаев, когда он мог своей властью арестовать явных трусов или паникёров и отдать их под трибунал, но не сделал этого – бойцы остались в полку. Он понимал, что эти люди не по своей воле очутились на пороге слабодушия, за которым человек подчас теряет человеческую пристойность и находится какое-то время во власти навязанных ему воображений. Даже бывалые воины в эти особые моменты изведывали некоторые сдвиги в своем воображении, а что тогда говорить о тех юношах, которые были призваны в армию какие-нибудь два месяца назад, ещё не умеющих как следует, обходиться с оружием – стреляли во врага, крепко зажмурив глаза. Этих – что, расстреливать?
Надо было проводить воспитательную работу среди молодых солдат – это, правда, обязанность политических работников полка, но проконтролировать их работу тоже надо было, и он это делал, тактично и ненавязчиво. И те ребята, что однажды рванули с боевых позиций, после проведённой с ними беседы один на один остались в строю, и ничего подобного с ними больше не случалось. Их уже можно было назвать бойцами.
Старший лейтенант госбезопасности был уже не первой молодости человек. Ему было за сорок, и он раньше работал учителем в Ленинграде, преподавал историю; потом его назначили директором школы, после того, как предыдущего директора арестовали, и, как «враг народа», он исчез где-то на широких просторах советского Севера.
Бывший просто учитель, на удивление, оказался способным директором. Но он проработал им всего один год, до того времени, когда его неожиданно пригласили в Большой дом на Литейном проспекте и провели с ним беседу, после которой у него уже не оставалось ничего другого, как согласиться перейти на работу в «органы».
Было это за полгода до начала войны с Финляндией и за два года до начала войны с немцами.
К этому времени уже закончились чистки в армии и массовые аресты «врагов народа» среди народа. Теперь надо было почистить тех, кто проводил чистки до этого. Младший лейтенант госбезопасности – это было его первое звание – хорошо справился с поставленной задачей.
Чего только это ему стоило, знал он только сам. Сколько же человеческой подлости открылось ему за то время, что провёл он за расследованием преступлений так называемой «ежовщины», сколько загубленных жизней и поломанных судеб честных, ни в чём не повинных, людей открылось ему! И в то же время перед ним встал вопрос: а кто виноват в том, что случилось такое зло, и что оно продолжалось столько времени и, кажется, продолжается и сейчас, только уже в другом обличье? Зло должно быть наказано, и он добросовестно выполнял свою работу до того времени, пока не понял, что его
добросовестность ведёт расследование на такие «инстанции» и имена, которые не то, что вслух, но даже и в мыслях произнести страшно. Младший лейтенант госбезопасности понял, что безопасность того государства, которое учинило над своим народом такой разбой, как раз и основывалась на том разбое над людьми, результаты которого он сейчас расследовал, и он почувствовал тот рубеж ответственности за этот разбой, за который ему не следовало заходить. Он блестяще выполнил свою задачу, ему досрочно присвоили звание старшего лейтенанта госбезопасности, он получил новое назначение – оперативным уполномоченным в одну из частей Западного военного округа. Старший лейтенант госбезопасности, как всегда, добросовестно исполнял свои обязанности. С запада уже надвигалась война, здесь это чувствовалось очень хорошо, несмотря на заверения официальных лиц страны через газеты и радио о том, что вероятная война – это выдумки злопыхателей советско-германской дружбы.
Да, было много случаев появления подозрительных лиц в расположении штабов частей полка, были даже и попытки диверсий, а с приходом весны сорок первого года почти каждый день происходили чрезвычайные происшествия – всё это требовало большого напряжения сил в работе оперативного уполномоченного. Но он никогда не допускал равнодушия, невнимательности ни к одному чрезвычайному случаю. Так было заведено им в полку, и так оставалось после того, как началась война.
И вот теперь когда впервые дивизия, в составе армии, всеми своими полками пошла в контрнаступление, как раз на направление движения его полка пришлась основная масса выходящих из окружения разрозненных групп красноармейцев. Кое где они наносили встречные удары по отступающим немецким частям, и это было хорошей помощью уже обессиленным в наступательном порыве частям дивизии. Полоса наступления полка была самой бездорожной, и кроме боёв, много сил уходило на преодоление бездорожья, тем не менее, задачей полка был быстрый выход на шоссе, чтобы перерезать его. Оставалось до шоссе всего только несколько километров.
Штаб полка уже разместился в лесу, километрах в трёх от Сосновки. К вечеру, когда уже начало смеркаться под кронами сосен, старший лейтенант госбезопасности закончил свои дела, закрыл свои бумаги в несгораемый ящик. Он только-только прилёг в своей палатке, которую успели поставить солдаты комендантского взвода, как дежурный доложил ему о том, что из Сосновки в штаб только что доставили ещё одного окруженца.
6
Лисачиха, как ушёл Ян, всё сидела в хате, не зная, что делать. Точнее, она думала, что ей теперь делать, но ничего не могла придумать. Такое с ней почти не случалось. Она всегда знала, что и, главное, как нужно делать. Как-то так складывалось у неё само собой или, может, потому, что Ганна никогда не ставилась несерьёзно ни к одному делу, пусть себе, на первый взгляд, и маловажному. Но, главное, как считала Ганна, – это с чего начать дело. А тогда уже само оно покажет, как его делать дальше.
Сейчас же она не знала, с чего начать.
Её раздумья прервала золовка. Ганна и не заметила, как она вошла в хату.
- А где же Янка? – спросила Алёна.
- Ушёл. Ушёл к красным. Сказал, что должен быть с ними и пошёл.
- О, Господи, так как же теперь, что ж теперь будет?
- Так кто ж его знает, что теперь будет…
Они помолчали, обдумывая, каждая по-своему, что теперь будет. Обеим было тревожно. Как ни говори, а всё же врага приютили, выходили. Алёна тоже, как и Ганна, привыкла к этому необычному немцу. А почему он был необычный? Они, что – много видели обычных немцев? Ну да, тех, что оставили им Яна. Так ведь тоже плохого им ничего не сделали. Холера их знает, что они за люди! Деревню ж, вот, бомбили! Снаряды бросали. Ну, война, конечно: и бомбить, и стрелять, и снаряды бросать под ноги будут. Что ж ты хочешь?
- Что ж ты хочешь, – продолжила своё раздумье Ганна. – Чтоб война – и всё тебе было понятно? А они, немцы, всё понимают? Небось, как и мы с тобой. Много нам власть правды говорила? И им так же. Приказала власть – будут и стрелять, и убивать. Хоть ваши, хоть наши.
- Чтой-то ты говоришь, девочка? Это ж враги, захватчики, фашисты! Вишь, что наделали?
- Ну, а Ян? Какой же он фашист? Вот пошёл же за нашими! Наверно ж, он не один такой среди немцев!
- Может, и не один, может и ещё есть, а только мало их.
- Да сколько бы не было, а раз есть, то, наверно, и среди немцев есть люди.
- Оно-то так, а всё ж – немцы.
- Ну, так вот же погнали их наши, может, и совсем погонят. Слышь, гремит аж вон где, – Ганна и Алёна прислушались. – Уже на западе.
Гремело теперь на юге. Как раз там было главное направление контрудара советских войск, который поспешно организовало командование фронта. После нескольких дней довольно удачного начала, наступление начало постепенно замедляться, пока не остановилось, так и не достигнув цели – закрепиться на рубеже большой реки. Не хватило ни сил, ни средств, ни умения воевать. Да и немцы быстро поняли, что к чему, и бросили против наступавших русских значительные силы, которые отбили это контрнаступление, и начали, в свою очередь, наступление против обессиленных русских.
Ганна с Алёной этого не знали.
Они поговорили ещё какое-то время и разошлись: надо же было заниматься делом.
7
«Не хватало мне ещё одного окруженца» – подумал старший лейтенант госбезопасности, поднимаясь с наспех сделанной постели – елового лапника, застланного плащ-палаткой. Недовольно крикнул:
- Ведите! – и подпоясался ремнём с кобурой. Потом зажёг фонарь, что висел над импровизированным столом из крышки от снарядного ящика, положенной на столбики, вкопанные в землю; по углам стояли столбики, на которых лежали доски – скамейки. Через несколько минут окруженец в сопровождении бойца комендантского взвода предстал перед «особистом». Тот махнул бойцу – свободен. Боец вышел.
Красноармеец стоял навытяжку перед офицером и молчал. На лице «особиста» отразилось удивление, и он тоже молча стоял, ожидая доклада. Старшего лейтенанта госбезопасности насторожило поведение красноармейца. Он уже начал немного злиться.
- Ну, что, так и будем стоять? Представьтесь!
- Рядовой разведывательного батальона моторизованной дивизии номер (он назвал номер) вермахта – Иоганн Лосвиц!
- Что-что?! – вырвалось у старшего лейтенанта госбезопасности.
Окруженец повторил то, что уже сказал.
Рука «особиста» невольно дёрнулась к кобуре на поясе. Окруженец заметил это невольное движение, и старший лейтенант госбезопасности, опомнившись, обеими руками расправил под ремнём гимнастёрку.
Впервые с самого начала войны старшему лейтенанту госбезопасности пришлось столкнуться с таким чрезвычайным случаем.
- Та-ак, – протянул он, ибо на какой-то момент, совсем на мгновение, «особист» растерялся. – А ну-ка повторите по-немецки! – приказал он.
Окруженец, хлопнув сапогами, очень выразительно выпалил на немецком языке то, что доложил по-русски. На «особиста» это подействовало так, что он уже окончательно поверил в то, что перед ним, и на самом деле, немецкий солдат.
- Документы есть? – спросил «особист» на всякий случай, скорее, по привычке, хотя понимал, что их не может быть у такого человека.
- Документы разведчики с собой не носят, – услышал он в ответ. – Как и ваши, так же.
- Ну да, конечно. Садитесь, – он кивнул на скамью по другую сторону стола. – Рассказывайте: как попали в наш тыл, сколько человек, какие задачи выполняли, как оказались здесь. Но сначала – про себя: кто, откуда, кто родители, одним словом, всё – про себя.
Иоганн начал рассказывать. Он рассказал внимательно слушавшему советскому офицеру про себя всё, что знал: от детства и до момента, когда решил перейти на сторону русских.
Офицер не перебивал его. По выражению его лица было видно, что он верит немцу. «Коньком» бывшего учителя истории была история Германии и, в частности, история славянских племён, которые населяли побережье Эльбы, реки, которая в давние времена называлась Лабой по всему её течению. Проснувшийся в офицере госбезопасности историк забыл про обязанности «особиста», и начал задавать вопросы, вряд ли относящиеся к текущему моменту. Они проговорили довольно долго. Наконец, «особист» спохватился, задал несколько вопросов, чтобы представить общую картину произошедшего с немецким разведчиком, и решил, что завтра он запротоколирует допрос. Он только пометил что-то в своей небольшой книжке после того, как спросил:
- А эта Анна из Сосновки – как её фамилия?
- Фамилия? Н-не знаю, я не спрашивал…
- Хорошо. Сейчас поздно. Завтра поговорим. Караульный! В карантин!
Караульный повёл «окруженца» к землянке, которую ещё днём успели соорудить для этой цели.
«Особист» сложил бумаги и записную книжку в несгораемый ящик, замкнул его, ключ положил в карман галифе, потушил фонарь; вышел из палатки, отвернул в сторону полог, – пусть немного проветрится, – закурил «Беломорканал» и затянулся несколько раз, прислушиваясь к ночной тишине, которую изредка нарушали лошадиные всхрапы; затем он зашёл в палатку, закрыл полог, лёг на свою «кровать» и мгновенно заснул.
8
В середине лета ночь ещё короткая. Только угомонился лес на три-четыре часа, а уже зашевелилась где-то в чаще птица или какая-нибудь лесная зверушка – жди первого, ещё совсем незаметного внизу под комлями стройных сосен, лучика, который вот-вот тронет верхушки этих сосен и обудит ещё какое-нибудь живое существо.
Но люди не слышат и не видят ничего из того, что ощущают растения, деревья, дикие птицы и животные. Люди устали. Четвёртую неделю идёт война, даже не война, а навала, которая катится громадной и страшной огненной лавой по родной земле, задержать которую пока что нет никакой возможности. Кое-где удавалось приостановить отдельные языки этой лавы, но другие такие же, прорывались в других местах, охватывали с боков тех, кто сопротивлялся лаве, и тогда начиналось или уничтожение, или плен. Контрудары, которые должны были перейти в наступление, не давали ожидаемых результатов. Вот и последний, удачно начавшийся, постепенно выдохся. Необходимо было, не теряя времени, закрепляться на достигнутом, но люди смертельно устали.
Основные силы полка – два батальона, хорошо потрёпанные во время наступления, – разместились в огромном массиве соснового леса километрах в трёх на юго-восток от Сосновки. Штаб полка и полковое хозяйство – ещё немного дальше на восток, в таком же лесу. Третий батальон выдвинулся на три километра от деревни в северо-западном направлении с целью захватить шоссе. Завтра будет бой, нужно продвигаться вперёд, на запад, продолжить контрнаступление – такой приказ командования.
Поэтому людям надо хорошо отдохнуть.
Спят, утомлённые непрерывными боями и тяжёлыми, в жару, переходами солдаты.
Спят лошади, сморенные возами, пушками, посыльными связистами.
Спит штаб полка: спят командиры; спит уполномочен¬ный особого отдела дивизии; спит помещённый в так называемый карантин, бывший немецкий разведчик; спят часовые, что должны охранять покой всех этих людей.
Всех усыпила тёплая, благостная, но такая обманчивая лесная тишина июльской ночи.
А вершины сосен уже начинают золотиться, и птицы кое-где подают свои голоса. И вдруг, навстречу ещё не вынырнувшему из-за дальнего абриса лесных вершин солнцу, с запада начало нарастать шелестение, словно свежий ветер колотнул осиновую листву.
Через момент на расположение штаба посыпались снаряды. Мощные взрывы ломали на куски стволы деревьев; целые брёвна вздымались вверх вместе с землёй и тем, что только что было человеческими телами и лошадиными крупами, и падали вниз сплошной массой. Пыль, хвоя, шишки, щепки – всё это непрерывно висело в воздухе. Дым, тротиловый смрад, крики людей и ржание лошадей дополняли картину дьявольской пляски смерти.
Один из первых снарядов разорвался недалеко от палатки оперативного уполномоченного особого отдела дивизии. Палатку подняло в воздух вместе со всем тем, что в ней находилось. Ломая сучья, ударился оземь, так и не раскрывшись, несгораемый ящик.
Рядом с карантином-землянкой дымилась огромная воронка. Взрыв снёс накат – разбросал брёвна, под которыми остался лежать полузасыпанный жёлтым песком рядовой вермахта Иоганн Лосвиц.
9
Ещё не кончилась артиллерийская подготовка, а через дальний от реки конец Сосновки уже промчалась колонна немецких лёгких танков и бронемашин. Эта колонна форсировала по наплавному мосту Сон ниже Присонска, лесной дорогой успела домчаться до Сосновки, и исчезла в лесу в направлении расположения русских. Нужно было добить их, пока они не успели наладить оборону.
Чуть позже состоялся бой и возле шоссе, которое так и не успел перерезать батальон, которому была поставлена такая задача. Батальон встретил сильную, хорошо подготовленную оборону на участке, где должен был перерезать дорогу. Батальон понёс большие потери, и вынужден был отойти назад, потеряв, к тому же, связь со штабом полка.
Немецкая разведка всё же умела работать.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/07/12/1286