ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
1
Отгремел молодыми грозами месяц май. В тот год он был щедрым на тепло, особенно во второй половине. Утренняя голубизна неба ближе к полудню довольно часто закрывалась тучами; они возникали как бы из ничего: сначала клубились белые, как хлопок, облака, и вдруг всё небо затягивала огромная тёмно-синяя туча. Она нависала низко над землёй, даже был слышен шорох внутри её – так было тихо вокруг. Но вдруг полыхала молния, коротким смачным треском раскалывался воздух, грохот мчался по всему небу до самого его края, и тогда обрушивался на землю водопад. Тёплый, короткий. Через какой-нибудь десяток минут снова сияло солнце на го-лубом небе, и где-то там, в голубизне, заливался своими бесконечными трелями жаворонок.
В огородах повылезало зеленью всё, что к этому времени было посажено. Вообще, зеленело вокруг всё.
Лисачиха любила эти последние дни мая с самого детства. Особенно праздник Троицы. К нему всегда, как и к Пасхе, всё – и в хате, и во дворе прибиралось, чистилось, мылось. А потом в субботу, накануне праздника, шли в рощу, что опоясывала огромной подковой старицу реки за деревней, ломали ветки клёна, ясеня, рябины и украшали ими стены хаты и внутри, и снаружи. Весь этот обряд украшения, начиная с похода в рощу, назывался – май.
Любили этот праздник и дети Лисачихи, да и, вообще, все дети в деревне, поэтому в этот день деревня выглядела особенно прибранной, и ещё целую неделю на стенах висели веточки мая.
Несмотря на то, что из-за радиоактивного заражения почвы радио и районная газета не рекомендовали сажать некоторые виды овощей, сосновцы, как всегда, сеяли и сажали всё, что сеяли и сажали испокон веку на своей земле.
Ганна, как и в прошлом году, тоже немножко покопалась в своём огороде, но на этот раз посадила немного: грядку лука, – ну, как же без него! – грядку огурцов, того-сего из зелени, а остальную часть огорода сосед Михал засеял картошкой. Ну, это хорошо, пусть пользуются, у них семья, им надо. Ольга, дочка, когда приезжала на Радуницу, – не зря Алёна так уверенно предсказывала её приезд, – подсказала такой вариант. Просила, чтобы мать не сажать ничего, ну разве что пару грядок. Состояние матери ей показалось хорошим, и дочь, довольная, уехала на второй день после Радуницы. Довольна была и Ганна приездом дочери. Хорошо ей было какое-то время.
Но когда копалась в огороде, начала замечать, что ей становится временами плохо без всякой причины – силы вдруг покидают её, замирает сердце, прошибает холодный пот. Это заметила и Алёна, забеспокоилась, отговорила Ганну заниматься огородом: «Ещё чего? Во, что посадила – пусть растёт уже, а больше в огород ни ногой. Надо пополоть – пополю, не лезь сама!». А как не лезть? Всю жизнь, считай, из огорода да с поля не вылезала, хоть со своего, хоть с колхозного – это уже в потребность превратилось. Как и много чего за такую жизнь. Что, у неё были выходные дни? Или законный отпуск? Ну да, зимой немного меньше было колхозных забот, но ведь зато по дому – от темна до темна.
С другой стороны, человек прожил на земле весь свой век. На протяжении десятилетий он строил свой мир, своё место на этой земле; земля кормила его, и пока у него двигаются руки-ноги, он будет ковыряться в этой земле аж до того времени, пока сам не сойдёт в неё. Нет, надо–не надо, но помирать собираешься, а жито сей. Этот закон жизни Лисачиха хорошо признавала. И ещё она хорошо знала: никогда не надо сдаваться обстоятельствам – этому её учил отец с самого детства. Он так и говорил: когда человек не сдаётся трудностям, они отступают от него, так как всегда найдут того, кто легко уступит им, и будут этим человеком пользоваться, а с сильным человеком – зачем им зря тягаться? Ганка представляла себе трудности в виде множества маленьких злых человечков, которые только и хотят отобрать у неё всё, если она поддастся им, поэтому никогда не ленилась делать своё дело, так как чего-чего, а хороших дел злые человечки очень боялись. И, конечно, надо было верить в то, что ты всегда победишь. Вот она и выработала у себя такой характер. Он вёл Ганну сквозь всю её тяжёлую жизнь: она не боялась никакой работы, всегда верила, что любая работа даст хороший результат, если подойти к ней обдуманно, а после добиваться того, что было задумано. Сколько выпало испытаний на её долю – и ни разу она не изменила себе, оставалась сама собой в любых обстоятельствах.
Конечно, сейчас у неё не те силы, когда ей было вдвое меньше лет в такую же пору – в начале первого послевоенного лета, которое она хорошо помнила всю остальную жизнь. Вот и сейчас она вспомнила то лето, лёжа на кровати, после того, как её навестила Алёна.
2
Следствие не затягивалось. Лисачиху до суда продержали в камере предварительного заключения меньше месяца. Вёл следствие всё тот же молодой следователь, который начинал дело. Он уже не очень старался казаться строгим исполнителем такого деликатного дела, как следствие по делу сотрудничества с немцами в годы войны. К тому же, это было первое самостоятельное дело молодого следователя. Тот разговор с подследственной, что состоялся в первый день её задержания, молодой человек хорошо запомнил и вёл себя чуть даже виновато перед женщиной, пусть и бывшей старостой.
Однажды, когда Ганну вызвали на допрос, в следственной комнате вместо молодого оказался другой, тот, что присутствовал на её первом допросе, после которого её арестовали. На этот раз Ганна его хорошо рассмотрела; в прошлый раз он сидел спиной к окну, и плохо был виден.
Он был в гражданской одежде, как и все в этой организации, но чувствовалось, что это военный человек, который познал на войне лихо. Это был совсем седой человек, по возрасту, может, немного старше Ганны; левая сторона его лица была немного изуродована, как будто порвана, ещё хорошо проступали красноватые рубцы былой страшной раны. Глядя на него, Ганна вздохнула.
- Что вы так тяжело вздыхаете? – участливо спросил седой Ганну.
- Война… – неопределённо сказала она.
- Да. Война, – созвучно Ганне задумчиво произнёс он.
Потом он долго и подробно расспрашивал Ганну о её довоенной жизни, работе в колхозе; о том, как жили, на что надеялись в годы войны; как очутился в её доме немецкий солдат Иоганн Лосвиц, и почему именно в её хату принесли немцы раненого Лосвица; как вообще вёл себя Лосвиц, какие вёл разговоры, что говорил про ход войны; почему Иоганн Лосвиц решил пойти к красноармейцам; как выбирали её старостой, кто именно предложил её кандидатуру на староство, как голосовали – и между этими вопросами задавал Ганне много таких, которые казались совсем незначительными, не имеющими отношения к делу. Ганна отвечала быстро и точно, не задумываясь. Расспросил также и про мужа, и про сына-партизана, про остальных детей.
Всё это время седой помечал себе что-то в тетради в кожаном переплёте.
После окончания допроса седой задумчиво произнёс:
- Ну, что я могу вам сказать, Ганна Федотовна, – такой закон, а по закону вы должны предстать перед судом. Будем надеяться, что суд будет к вам снисходителен.
Ганна почувствовала, как от этого человека исходит какое-то доброе излучение, оно несло ей надежду на то, что если всё и не обойдётся, то, во всяком случае, приговор не будет жестоким.
Откуда же было знать Лисачихе, что этот явно не очень здоровый седой человек вчера почти целый день пробыл в Сосновке, где разговаривал с многими сельчанами, повидался с её мужем и детьми, а в конце дня съездил на том самом «Виллисе» в лес на место, где в конце июля сорок первого размещался штаб полка, при котором он состоял оперативным уполномоченным особого отдела дивизии, и где его тяжело ранило во время немецкого артиллерийского налёта.
Суд, действительно, был снисходителен к Лисачихе. Ни один из свидетелей не сказал плохого слова в её адрес, а суд принял во внимание смягчающие обстоятельства: отсутствие в действиях старосты корыстных побуждений; гибель сына в партизанах, участие в боевых действиях и тяжёлое ранение мужа на фронте; помощь партизанам продуктами и одеждой – всё это определило относительно мягкий приговор: три года лишения свободы.
3
Лисачихе повезло ещё раз, а, может, так было кем-то задумано – её направили не куда-нибудь на Север, в тайгу на лесоповал, а в один из областных центров республики на восстановительные работы. Сначала она работала на разборке завалов от разрушенных домов. Работа была тяжёлая, грязная. Пыль стояла такая, что в конце рабочей смены женщины не узнавали друг друга, так густо их лица были покрыты кирпичной пылью. Так продолжалось до конца лета. В начале осени из числа женщин отобрали группу и перевели на строительство новых домов. Работа и здесь была тяжёлой: носилки с кирпичом и раствором надо было таскать от первого до пятого этажа непрерывно. Зато почти не было той пыли, наглотавшись которой во время разборки завалов, потом всю ночь надо было откашливаться красной грязью.
Бараки лагеря, в котором находились осуждённые за сотрудничество с немцами во время войны, соседствовали с лагерем немецких военнопленных, которые работали на стройках, так же, как и советские заключённые. Охрана лагерей была общая, как и общей была система жизнеобеспечения: пищеблок, медсанчасть.
Через год Ганну перевели на кухню, где готовили пищу так же и для немецких военнопленных. После стройки работа на кухне для Ганны была настоящим отдыхом, хотя, как и на стройках, она работала подсобной рабочей, и тяжёлой работы тоже хватало. Впрочем, для перемещения тяжестей можно было привлекать пленных немцев.
Ещё через некоторое время Ганна оказалась на раздаче.
За полчаса до начала обеда приезжала на кухню пароконная повозка с бачками, двумя немцами и конвойным. Они развозили по стройплощадкам пищу. Бачки необходимо было заполнять согласно бумагам, которые находились у конвойного. Пленные таскали бачки на раздачу и обратно.
Ганне не впервые была такая работа: до войны в колхозе часто, в поле или на лугу, организовывали полевые кухни, где приходилось и Лисачихе быть и поварихой, и раздатчицей.
Работа раздатчицей была ответственная – важно было уложиться в нормы выдачи согласно заявкам и в фактическое количество приготовленной пищи. Лисачиха быстро освоилась с этой работой, к ней не было ни у кого претензий. Помимо этой работы она должна была содержать в чистоте помещение раздачи, весь инвентарь и посуду.
Так она работала, отсчитывая дни, пока с ней однажды не случилось такое, что она еле-еле доработала до конца дня: колотилось сердце, дрожали руки, в голове гудело; женщины на кухне решили, что она заболела.
А причина была в том, что когда к окошку раздачи подошли очередные два немца с бачками в руках, Ганна, глянув на первого подошедшего очень худого немца, от неожиданности чуть не выпустила из рук черпак, уже полный горохового супа: перед ней стоял Иоганн.
Иоганн тоже узнал Ганну.
- Mutter! – вырвалось у него.
- Не разговаривать! – тут же строго прикрикнул конвойный.
- А, Боже, – еле слышно произнесла Ганна. – Ян, ты?
Ян глазами кивнул: да!
Иоганн выглядел очень плохо. Видимо, его била лихорадка: руки его дрожали, на лбу выступали капли пота.
- Ты же совсем больной! – взволнованно произнесла Ганна. – Тебе же в госпиталь надо!
- Прекратить разговоры! – снова гаркнул конвойный. – Вы что себе позволяете?
- Человек же совсем больной! Ты – что, не видишь? Как же он понесёт это бак? Он же чуть живой!
- Ишь, как тебе стало жалко фашистов! С чего бы это? Видать полюбились они тебе в войну, – осклабился молодой конвойный.
- Ах ты, погань зелёная! Ты что же это такое говоришь? Видали вы его – и он туда же!
- Да ты, ты… Я тебя сейчас! – конвойный сорвал с плеча винтовку, дёрнул затвор, и вдруг у него за спиной раздалось:
- Что здесь происходит?
Перед окном раздачи появилась группа людей, впереди было четверо военных во главе с генералом. Он и задал этот вопрос.
У конвойного от неожиданности, кажется, отняло речь. Он автоматически опустил к левой ноге оружие, правой рукой приложился к пилотке и молча ел глазами генерала. Тот перевёл взгляд на окно раздачи, в котором торчало лицо Ганны. Генерал еле спрятал улыбку, глядя на него.
- Так что здесь случилось? – уже тише и добродушнее спросил генерал.
- Как – что? Человек еле на ногах держится, больной, а его посылают тяжести таскать! Не по-человечески это! – возбуждённо проговорила Ганна.
У генерала поползли вверх брови. Он повернулся к начальнику лагеря: «Кто такая?». Начальник лагеря глянул на начальника продовольственной службы. Женщина-начальник продслужбы доложила: «Лисакович Ганна: староста в оккупацию; статья пятьдесят восемь-два; три года – смягчающие обстоятельства!».
Удивлённый генерал подошёл к окну.
- Так что там у вас за смягчающие обстоятельства?
- Сын погиб в партизанах. Муж тяжело ранен на фронте. Помогала партизанам.
- Та-ак, – протянул генерал. – Ну, а с этим, – он кивнул на конвойного, – из-за чего не поладили?
- Да вот, из-за него – Ганна показала на Иоганна. – Я сказала, что он больной, не донесёт бак, а конвойный – хвать за винтовку: застрелю!
Генерал скользнул взглядом по осунувшейся фигуре военнопленного. Пленный, как пленный – все они такие. Не в доме отдыха. Наши пленные у немцев – лучше выглядели?
- А почему вам стало жаль этого солдата?
- А кто ж его пожалеет? Он же молодой, у него и мать, наверно, есть. Думает – погиб сын. А зачем сейчас погибать? Война кончилась. Сейчас жить надо.
- Жить, говорите? Это вы хорошо сказали. Очень хорошо.
Генерал повернулся к начальнику лагеря:
- Этого, – он показал на Иоганна, – в лазарет, вылечить!
Ганна, еле живая, слушала, что говорил генерал, и не верила своим ушам. Она даже не разобрала, что ещё сказал он, только поняла два последних слова, которые она приняла в свой адрес: «всего хорошего». Ей показалось, что голос этого человека она уже слышала! Но тот был в гражданской одежде, а этот – генерал! Постой, Ганна! У генерала из-под фуражки виднелись седые виски, такие же, как и у того, в гражданской! Но, мало ли генералов с седыми висками?
Комиссия уже проследовала дальше.
Ганна, наполняя бачки, подбадривала Яна и себя: «Всё будет хорошо». Ян с товарищем таскали бачки на повозку. Конвойный стоял неподалёку и с недоумением рассматривал Ганну, уже побаиваясь её – странная тётка какая-то, лучше с ней не связываться.
4
Лисачиха, долгое время после того случая на раздаче ждала неприятностей, но на удивление, ничего такого не произошло. Она так и работала на раздаче ещё относительно долгое время, но Иоганн с бачками больше не появлялся. Расспросить у носильщиков-военнопленных про Иоганна у неё долго не получалось: мешали конвоиры. Но однажды носильщиков сопровождал очень уж равнодушный ко всему конвоир, – так показалось Лисачихе – и она спросила у невысокого, крепковатого немца, не знает ли тот Иоганна Лосвица. Немец удивился, но ответил: «Я, я, их вайз – я знаю!». «Живой ли он, здоровый?» – спросила Ганна. «О, я! Сторофф! Ин Дойчланд, в Германия!».
Ганна удивилась: неужели Иоганна отправили в Германию, и переспросила немца. Тот уверенно заверил её: да, да – в Германию!
На душе у Ганны стало легко. Она, вообще, стала чувствовать себя лучше, даже дни начали бежать быстрее. А их оставалось ещё немного больше года.
Правда, её всё больше занимали мысли о семье: муже, детях. Она знала, что дети будут присмотрены: без помощи Якуб не останется, родни много. Ну, конечно, не материнская забота, но родные тётки не плохие – своя кровь.
Ночами Ганна часто вспоминала, анализировала свою жизнь, свои поступки в разных обстоятельствах, поступки других людей по отношению к ней; наконец, это проклятое староство, которое принесло ей столько беды.
Не лучше ли было отказаться от этого лиха, зачем оно ей было. Мало у неё было забот: одних детей вон сколько, что – это не главное было тогда, в войну, для неё? Старшего, своего первенца, не сберегла. А как было? Под юбкой прятать? Из его ровесников только двое и вернулись с войны живыми. Война – она не выбирает, косит всех подряд. Так или иначе. Бывает, правда, что кому и повезёт. Надеяться на это, конечно, можно, но только надеяться. А на всё – Божья воля. Нет, она – Ганна Лисакович – не может себя попрекнуть в чём бы то ни было таком, что против её совести. А то, что она сейчас отбывает наказание за то, чего не было на самом деле, так это от лукавого.
Засыпая по вечерам, она всегда одними губами шептала молитву. Вообще, она много знала молитв, и в мыслях произносила их перед сном, но чаще всего она шептала «Отче наш». «… И избави нас от лукавого…» – эти слова всегда трогали её душу очень сильно, так же, как и «Да святится имя Твоё». Молитвы успокаивали её. Покой давал надежду.
Однажды Ганну позвала к себе начальник управления снабжения лагеря. Она была опытным руководителем, прослужила три года войны в службе военного продовольственного снабжения, после продолжала работу вот в таких условиях: а куда ещё было податься после демобилизации опытному военному снабженцу? У неё был острый глаз на людей, ей нравилась подвижная, приветливая, и, самое главное, с ярко выраженным чувством собственного достоинства женщина, которая работала на раздаче. Начальница не ошиблась, когда назначила Ганну Лисакович на это место.
Когда Ганна пришла к своей начальнице, та встретила её очень приветливо, предложила чаю – так, мол, проще, а, главное, сердечно можно поговорить. Ганна не очень удивилась такому приёму – она была неплохого мнения о своей начальнице.
Женщины начали беседу с чая: добрый чай никогда не остаётся без того, чтобы о нём не поговорили, и тем самым настраивает людей на дальнейший разговор, который начинает течь сам собой.
Постепенно женщины перешли на вопросы личного характера, рассказали друг другу про себя, про своих родных, одним словом, про жизнь.
В таком доверительном разговоре вопрос начальницы о том, как чувствует себя Ганна в своём положении заключённой, не показался Ганне чем-то необычным. Она так же доверительно рассказала о своих переживаниях здесь, в заключении, о том, как она поняла, что за ошибки, пусть себе и вынужденные, всегда приходится расплачиваться. И что вынужденные ошибки чаще всего делают люди, которые не прячутся за чужие спины.
Это признание очень поразило начальницу. Она немного поколебалась, прежде чем сказать что-то важное для Ганны, но потом решилась:
- Будем считать, Ганна Федотовна, что я вам ничего не говорила. Хорошо? – и, увидев кивок Ганны, продолжила: – На вас пришёл запрос из Москвы с предложением о сокращении срока вашего заключения на один год. Окончательное решение примут в Минске, для этого отсюда в Минск пойдут соответствующие бумаги. Думаю, что вы должны получить хорошую характеристику.
К горлу Ганны подступил комок, она еле сдержалась, чтобы не заплакать. Она долго молчала; начальница подлила ей в чашку свежего чаю.
- Пейте, пейте – это помогает.
Ганна молча начала пить, глотая вместе с чаем слёзы.
Она верила, в то, что это должно было случиться, ибо то, что с ней случилось, казалось ей величайшей несправедливостью, которая не могла долго издеваться над ней, и должна была рано или поздно прекратиться.
5
Ганна вернулась домой ровно через два года. Она узнала, что всё это время Якуб добивался пересмотра её дела. Пользуясь своими связями с бывшими фронтовиками, с помощью друзей в районных учреждениях, он посылал прошения о пересмотре дела по инстанциям, и, наконец, послал в Москву прошение о помиловании Ганны. Почему-то Ганна была уверена, что эти прошения в конце концов попали к тому человеку, что беседовал с ней накануне суда. Опять же, этот генерал во главе комиссии в лагере – кто он? Тот самый седой человек? Ганна не очень рассмотрела его из своего окошка раздачи, но голос ей показался знакомым. Ну, что ж, как бы там ни было, а она на воле. Снова она в своей семье, с детьми, родными людьми, с односельчанами, которые от всей души желали ей скорого возвращения.
И снова побежали дни и годы тяжёлого беспрерывного труда, как было всегда в её жизни. Её по-прежнему считали председательницей, ибо она оставалась прирождённым лидером, и часто обращались к ней за советами, с просьбами или предложениями.
Когда умер её Якуб, то после, на колхозном собрании, её хотели избрать бригадиром Сосновской бригады – к тому времени колхозы укрупнили, – но Ганна решительно отказалась: хватит с неё! К тому же в районе имели свою кандидатуру на бригадира.
Ганна с Якубом хорошо воспитали детей – все четверо получили после войны среднее образование, а заимев десять классов, молодёжь стремилась в город: или устроиться на работу, или продолжить учёбу. Так и её дети.
И вот уже больше тридцати лет Лисачиха прожила одна.
Одна ли?
Она никогда не ощущала одиночества – жила вместе с людьми, её окружающими. В их числе были не только родственники – род Лисаковичей был довольно большой, – но и соседи, подруги ещё с тех давних времён, когда они были молодыми. Да и дети никогда не забывали её.
Ганна рассуждала здраво: понимала, что её дети должны жить совсем другой жизнью, чем та, что прожила она. Да, другие времена – другие песни. Правда, деревня уже выми-зернела, так что и песен не слышно. А были же времена – Сосновка аж стонала гармошками, песнями, вечеринками. Казалось, так будет всегда, как во времена её молодости. Нет, лучше! Лучше потому, что жить, наконец, действительно стали лучше и веселей. Даже клуб построили. Молодёжь, считай, и построила. Когда надумались построить клуб, мало кто из взрослых поверил в то, что эти хлопцы и девчата, совсем ещё дети, доведут такое дело до конца. Так довели же! И леса натрелевали, и перевезли брёвна ближе к деревне – тогда уже мужики вынуждены были завести сруб. Так и построили миром. Вот же радовались потом все! Лет десять клуб не пустовал ни одного дня: то кино показывают, то репетиции, то танцы, а иногда и концерты. Клуб стоял недалеко от дома Ганны, и она ходила смотреть концерты. Ей они нравились.
Со временем те, кто надумался строить клуб, разъехались, кто куда. Детей в деревне стало совсем мало. В клубе только изредка показывали кино, но мало кто смотрел его.
Деревня потихоньку вымирала.
И вот теперь её доконала радиация.
Кто послал такое лихо на людей?
И почему – на эту многострадальную землю, будто здесь только этой радиации и не хватало? Или, может, провинились чем люди, что живут на этой земле?
Ганне не просто было это понять. Она распытывала про радиацию своего Миколу, когда он приезжал в отпуск. Тот всё знает. Но представить себе все эти атомы, электроны и ещё много каких миниатюрных частиц, о которых рассказывал Микола и даже рисовал на бумаге, Ганне было тяжело. Но что-то в памяти осталось: по крайней мере, она теперь знает, откуда взялась эта радиация, каким образом на земле очутилась эта грязь, которая принесла столько горя людям.
6
На дворе стояла уже середина лета. Сосновцев никто никуда не собирался переселять, и они жили, как и раньше, как и много лет до радиации. Разве что на лето теперь отправили почти всех школьников, которых, кстати, было не так и много, на оздоровление - куда подальше от радиации – на море, и даже за границу. Поехали и дети Михалки с Надеждой, поэтому Лисачихе было одиноко. Она пробовала читать, но быстро уставала; огород уже не интересовал её – правду говорила Алёна. Последнее время Ганна всё чаще вспоминала своего Якуба-Лисака. И не только вспоминала, но и видела во сне, разговаривала с ним. Она пересказывала увиденные сны Алёне, – та снова каждое утро и вечер навещала её: видела, что Ганна слабеет, – и тогда Алёна написала письмо Миколке.
Дети приехали почти что сразу, друг за другом. Ганна уже не вставала с кровати. Ей скоро стало совсем плохо. Алёна говорила: «Вот тебе и радиация» – она была уверена, что радиация подкосила Ганну.
Болезнь развивалась стремительно. Иногда на несколько минут Ганна приходила в себя: она отдавала детям распоряжения о том, как, где, и в чём её похоронить; оркестр заказывать не надо, – пришла такая мода и в Сосновку, – а то очень уж будет дурить голову; назвала, кого обязательно пригласить на поминки – и всё это повторила несколько раз.
Она умерла тихо, во сне, в тот самый июльский день, когда сорок семь лет назад ей под ноги грохнулся немецкий снаряд.
7
Солнечным июльским утром, ближе к полудню, в Сосновку со стороны Присонска въехал небольшой автобус необычной раскраски и надписями на боках на немецком языке. Но одно слово повторялось на русском языке – Чернобыль. Автобус осторожно пробирался по пустой улице, не встречая никого на ней. Казалось, деревня вымерла. И только ближе к её середине стала видна толпа людей.
Автобусик подъехал к толпе, неуверенно остановился. Все повернули головы к нему, удивлённые таким неожиданным появлением необычного автомобиля.
Из автобуса вышел хорошо одетый пожилой человек; у него были седые, почти белые, волосы. Видно было, что человек очень взволнован. Человек осмотрелся по сторонам, скользнул взглядом по толпе, потом перевёл взгляд вдоль улицы в сторону реки, хорошо видимую с пригорка, и на луг за ней.
Лицо его дрогнуло, словно он увидел что-то давно знакомое; он снова перевёл взгляд на людей и сделал несколько шагов к ним. Человек поздоровался – ему в ответ тихо прошелестело такое же «здравствуйте». Он спросил, не тут ли живёт Ганна, кажется, её дом стоял здесь во время войны.
Да, это была хата Ганны. Человеку предложили пройти в хату. Он уже почувствовал, что случилось, и пошёл в хату, еле передвигая, ставшие вдруг непослушными, ноги, через двор, также заполненный людьми, в хату. Двери в сени и хату были открыты, но он узнал вход сразу же, хотя минуло с того времени сорок семь лет. Он прошёл знакомые сени, первую половину с печью, и вошёл во вторую половину хаты.
Через сорок два года бывший солдат германского вермахта Иоганн Лосвиц в третий раз увидел своего ангела-хранителя, свою Mutter.
8
Надеялся ли Иоганн Лосвиц встретиться когда-нибудь ещё с Ганной?
Да, с той недолгой встречи в лагере военнопленных у него появилась уверенность, что они ещё увидятся. Эта уверенность переросла в потребность после того, как он вернулся из плена домой. Она жила в нём свыше сорока лет, и, несмотря на сложные отношения между двумя странами после войны, Иоганн верил, что когда-нибудь он сможет приехать в эту чудесную деревню, найти свою вторую мать и отблагодарить её за всё то, что по каким-то никому не известным причинам, посланным откуда-то свыше, она сделала для него – дважды спасла ему жизнь.
Иоганн собирался рассказать Ганне много чего. О том, как попал под обстрел своих же, немецких, орудий в лесу под Сосновкой, когда ушёл из её дома; о том, как пришёл в сознание в полевом госпитале опять своих же, немцев – его нашли в лесу, обыскали, нашли кусочек бумаги, которую ему отдал командир группы разведчиков в хате Ганны - он не успел передать эту бумажку советскому офицеру, допрашивавшему его вечером, накануне жестокого артиллерийского обстрела. Он рассказал бы о том, как после лечения в госпитале в Германии навестил своих родителей, которых увидел в последний раз, и которым рассказал об удивительной белорусской женщине, спасшей его в критической ситуации.
А потом, после госпиталя и отпуска, снова восточный фронт, но на этот раз не в разведке, а в штабе одной из частей, переводчиком: его признали ограниченно годным к военной службе после ранения. Через два года началось всеобщее отступление немецких войск, пока в июле сорок четвёртого его часть не попала в окружение в Белоруссии. Дальше плен, концлагерь и – есть Бог! – встреча с Ганной. Она спасла его во второй раз – если бы не эта встреча, он не выжил бы: последствия тяжёлого ранения и тяжёлый труд военнопленного не оставляли ему шансов на жизнь.
Через месяц после той встречи его, подлечившегося в лазарете, отправили в Германию, как хронически больного.
Иоганн на этот раз не нашёл своих родителей: мать погибла во время бомбёжки союзниками завода, на котором она начала работать с середины войны, а отца мобилизовали в так называемый "фольксштурм" и бросили на оборону Берлина, где он и пропал без вести. Он отыскал сестру с ребёнком – муж её погиб на восточном фронте. Они начали жить вместе в доме, где жили Лосвицы до войны.
Иоганну шёл уже двадцать седьмой год, когда он сел на университетскую скамью. Окончив университетский курс физики, начал работать в научно-исследовательском институте. Потом женился. Вырастили с женой двоих детей.
Со временем он стал заведующим лабораторией, которая занималась проблемами ядерной безопасности на атомных электростанциях.
Случившаяся катастрофа на Чернобыльской атомной электростанции в Советском Союзе стала для лаборатории главной темой исследований, которыми начал руководить доктор Лосвиц. Начались командировки в Чернобыльскую зону, а также в районы, загрязнённые радиоактивными осадками. Он знал, что тот район, где находилась так хорошо запомнившаяся ему деревня, тоже загрязнён, поэтому он стремился попасть именно туда.
9
И вот он приехал.
Иоганн Лосвиц стоял перед гробом Ганны Лисакович и губы его шептали те слова, которые он хранил в себе на протяжении более сорока лет, чтобы высказать их этой удивительной женщине, когда снова увидит её.
Но ничего этого уже не могла услышать Ганна, его вторая Mutter, о которой он с благодарностью думал всю свою жизнь с того момента, как она появилась перед ним, умирающим от боли и жажды, с ведром молока в руке, словно посланная ему Богом.
И тогда он начал негромко молиться за её душу перед Богом, перед людьми, что заполнили хату и стояли во дворе перед открытыми настежь окнами.
Он молился на своём языке, но его молитва, состоявшая из набора обращений к Богу, оставшихся ещё с детства, и слов безмерной благодарности, изливавшихся из его души к женщине, упокоенно лежавшей перед ним в своём последнем земном пристанище, была понятна всем, кто слышал его.
Было тихо, так тихо, как бывает на войне после жестокого смертного боя, и в этой тишине душа Лисачихи услышала всё, что говорил её «хлопчичик Ян» – бывший немецкий солдат Иоганн Лосвиц.
1988, 2011-2013г.г.