ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Уже перевалило на вторую половину апреля – самую радостную пору той весны, что бывает только в околицах Сосновки. К тому же, началась Пасхальная неделя – этот венец весны, ожидаемый всей живой природой. Каждую весну она была праздником Возрождения Жизни, с него начинался ежегодный великий созидательный труд природы, а вместе с ней и человека. Словно небесные силы вливались в эти дни в землю, людей, животных. Природа расцветала шумно, со стоном: казалось, было слышно, как лопались почки на деревьях; шуршала почва, поднимаемая молодыми побегами растений; шушукались на пригретых солнцем болотцах листья калужницы; над водным безмежьем, окружающим Сосновку с трёх сторон, носились тучи пчёл и шмелей, собирая первую душистую дань с цветущих полузатопленных кустов верболоза – гул стоял такой, что, казалось, это дрожат лучи солнца, раздирающие воздух; на незатопленных вершинах курганов неистовствовали птицы, для которых вода – родная стихия: чайки, кулики, бекасы, выпи, коростели, чибисы, утки; в бирюзово-изумрудном небе вязали бесконечные кружева мелодий жаворонки; во дворах усадеб дурели телята, вовсю проявляя свой телячий восторг открывшимся миром. Всё живое жаждало жизни, и задиристо демонстрировало эту жажду. Кругом царствовала гармония, и ничто и никто не нарушал этот извечный порядок и покой.
Лисачиха любила эту пору весны. Особенно Пасхальную неделю. Сызмала она принимала участие в подготовке к этому празднику, самому главному и так ожидаемому празднику в жизни – Пасхи. Да и вся деревня жила одним вздохом – для всех её жителей праздник Пасхи, как, впрочем, и другие праздники, был общим. Это ощущение общности усиливало личное восприятие ответственности за тот жизненный уклад, который сложился на протяжении веков в этой деревне. Это, в свою очередь, придавало сил на жизнь.
За те недели, что прошли, как уехал Микола, Ганна стала чувствовать себя намного лучше.
Извечная привычка всего живого просыпаться в эту пору придала ей сил – она начала много двигаться, чтобы успеть сделать то, что делала всегда, когда у неё была большая семья. Сейчас же не надо было столько делать, но что-то не давало ей покоя – тянуло работать, придавало забот, пусть себе и в мыслях. Впрочем, когда человек о чём-то заботится в мыслях, он уже мысленно выполняет значительную часть той работы, которую необходимо сделать физически, а это означает, что человек живёт, действует. И когда он способен выполнить физически хотя бы небольшую часть задуманного, считай, что жить можно и нужно.
Лисачиха в своей жизни давно уже заметила эту закономерность и этот расклад, которые составляют содержание человеческой жизни, по крайней мере, в той её части, которая была предназначена ей. Потому она перед праздником Пасхи привела в порядок хату: побелила печь – это святое дело, – очистила стены и потолок от паутины, помыла окна и повесила на них свежие занавески, а в завершение всего помыла пол – и в хате заблестело. С водой у неё было хорошо: Михалка привозил на своём тракторе пару бидонов, и воды ей хватало надолго.
Алёна, когда пришла в Великую субботу к Ганне, увидев результаты её работы, удивилась:
- О, девочка, так ты совсем уже молодчина! Ну, тогда мы ещё погуляем!
Они рассмеялись, как давно уже не было.
Пасху Ганна с Алёной встретили вместе: накрыли стол, помолились – Ганна знала много молитв, от неё научилась и Алёна – перед образами, украшенными вышитыми рушниками, потом сели за стол.
Такой ли стол в этот день был раньше, когда они были молодыми? Э-э, нет… Как бы ни жили, какую нужду не переживали, но в этот день стол выглядел по-царски. Было на нём всё, на что способны были хозяева дома: и окорок, и колбасы, и сыры в масле, и раскрашенные яйца, много ещё каких лакомств, которые подавались на стол только по большим праздникам. Сейчас у них был скромный стол, но куда же им всего столько, как было раньше? Да и зачем теперь беречь по полгода какое-нибудь лакомство, чтобы побаловать им семью один-два раза в год? Прошло то время. Теперь можно съесть, чего захотел, и когда захотел, было бы желание и силы.
Взять хотя бы тех же Михала с Надей. Трое деток, – друг за другом, – а все присмотрены, ни в чём не знают недостатка – что, мы так жили? Или наши дети? Вот только эта радиация… И что за холера такая? Вот уже два года, считай, прошло, ничего же такого никто не замечает – всё как было, так и осталось, и не помер ещё никто от неё. А нас всё пугают: и этого нельзя, и того нельзя, а жить тогда – как? Разве ты от своей картофелины откажешься? Или, может, от коровки, которая тебе уже вместо родного человека?
Так они вдвоём глушили ту тревогу, которая поселилась в них за последние два года после Чернобыльской трагедии. А когда стало известно, что многие жители Присонска покинули город, то почти всеми людьми овладело какое-то безразличие. Только самые стойкие, как ни в чём не бывало, делали то же дело, что делали всегда: сажали картошку, овощи, собирали грибы и ягоды, доили коров, пили молоко, невзирая на то, что в местный магазин привозили «чистые» продукты, – кто их чистил? – которыми должны были пользоваться сельчане.
2
В конце Святой недели от Миколы пришло второе письмо с того времени, как он уехал от матери. Надя принесла его Ганне под вечер вместе с молоком. Семья Надежды по-прежнему употребляла молоко от своей коровы, но хозяйка выполняла все советы, как обрабатывать молоко, полученное в зонах радиоактивного заражения, которые как-то демонстрировали в телевизоре. Надежда, в дополнение к своим обязанностям на ферме, разносила ещё и почту по деревне. Почты было в последнее время совсем мало – с полдесятка газет, и иногда одно-два письма. Михалка, когда ехал на лесную делянку, забирал с собою Надю, так как путь его лежал мимо почтового отделения в центральной усадьбе совхоза. Назад Надежда возвращалась попутным транспортом, если попадался, а то и пешком. Сегодня у неё был как раз такой случай, потому она и немного запоздала. Надо же было ещё успеть попоить-покормить теляток.
Надя только начала читать Ганне письмо, как появилась Алёна.
- Вот они тебе! А я как чую, что здесь читают. От Миколы?
- От него, от сыночка, – ответила Ганна. – Садись, начнём сначала.
Миколка писал, что в семье его всё хорошо, и, вообще, все живы-здоровы, – он позвонил и брату, и сестре, – спрашивал, как здоровье матери; просил, чтобы она написала ему – он же оставил ей надписанные конверты и бумагу.
- Видал ты его, это ж он так пишет, чтобы убедиться, что ты здоровая, – засмеялась Алёна. – Ну, вот он тебе – дипломат!
- О, да и какой ещё дипломат, – засмеялась, довольная, Ганна. – Ладно, напишу, напишу. Он там всем прочитает: и Андрею, и Ольге. Хоть бы и по телефону.
- А, может, кто и на Радуницу приедет? Ольга же обещалась, – высказала своё предположение Алёна. – Приедет, – добавила она совсем уверенно. – Что ж это, каждый год приезжала, а сейчас не приедет? Приедет!
После такого уверенного заявления Алёны все повеселели.
Но когда зашёл разговор про дальнейшую судьбу деревни, весёлое настроение сменилось на тревожное. Надя, после того, как начала ходить между Присонском и Сосновкой «моторка», часто ездила в районный центр, поэтому знала чуть больше того, что говорили по радио и телевидению. В последнее время стало больше разговоров про то, что сосновцев переселят в райцентр. Мало кто верил в такой вариант, но говорили же об этом люди, которые имели отношение к районной власти, – депутаты. Правда, надо было добиться согласия большинства жителей деревни, чтобы переселиться в Присонск.
- Нет уж, никуда мы не поедем. Молодые, вот, как вы с Михалом, – это другое дело. У вас дети, им надо учиться. И вам ещё жить да жить. А что нам, старым, там, в городе, делать? Ну, может, быстрее помрём. Если уж помирать, то всё же на родной земельке, – в раздумье проговорила Ганна.
- Ой, тётечка, что это вы такое говорите, – подхватилась Надя. – Это ж только ещё так думают! А когда то ещё будет? Чего только не наобещали за два года и – что?
- Да оно-то так. Может, ещё успею помереть в родном доме.
- Ну, вот тебе! – воскликнула Алёна. – Или тебе не о чём больше говорить?
- Говори – не говори, а куда денешься? Нет, ни в Присонск, ни в Минск – никуда я не поеду уже. Тут я помру.
- Тётка Ганна, ну что это вы так? Ну, надо же! Во, завели беседу! Давайте лучше пойдём к нам, посидим немножко. Михал, наверно, уже заждался.
- Ну, ладно, ладно, не будем больше об этом. А ты, Надейка, иди к Михалке, к детям, а мы с Алёной тут немного посидим. Спасибо тебе, детка. Как бы мы без вас жили?
- А мы без вас также – как?
- Ну, вот, видишь, – это уже совсем другое дело! – с улыбкой воскликнула Алёна.
И они все рассмеялись.
Ганна с Алёной поужинали хорошо распаренной в русской печи пшённой кашей, – Ганне всегда хорошо удавалась пшённая каша на молоке, – прибрались, и Ганна проводила Алёну.
Стояла чудесная погода. Солнце ещё напоминало о себе розовой лентой неба над горизонтом, который оттенял край воды на западе. Лента отражалась в воде, сверкала сквозь колыхание остывающего над водой воздуха; кричали на разные голоса водоплавающие и болотные птицы, их время от времени перекрывали бешеным кваканьем лягушки – всё было, как и два года назад, как и все почти восемьдесят пять лет, что живёт Лисачиха на этой земле.
3
Вернувшись в хату, Ганна достала с книжной полки, куда она складывала письма от детей, Миколкино письмо, которое они недавно читали втроём. Оттуда же взяла и очки. Очки эти были Якуба. Он пользовался ими редко, и только тогда, когда читал книги. Ганна сначала смеялась, когда он доставал с полок какую-нибудь книгу, и начинал её перелистывать. Книг же в доме было много – стараниями Андрея в доме была целая библиотека хороших книг. Он привозил книги целыми тюками каждый раз, когда приезжал на каникулы из Минска, где учился в университете. Сам читал и заставлял читать младших.
Ганна знала, что книги очень хорошие: и русских, и белорусских писателей, и книги иностранных писателей, и даже на их иностранных языках. Книгами пользовались многие односельчане – школьники и взрослые. Ганна следила, чтобы книги не давались, кому попало, и чтобы возвращались назад. Но всё равно, много какие книги так и не вернулись, особенно, когда дочка начала ими распоряжаться.
Лисачиха села за стол под абажуром с электрической лампочкой, достала из конверта письмо, надела очки и начала читать. Она часто так делала. Миколка знал это и писал ей чёткими буквами, поэтому она без особого труда читала его письма. Она не просто читала – над каждой строчкой она задумывалась, мысленно представляя то, что прочитала, как бы в действии, в развитии, и потому черпала из письма информации намного больше, чем в нём было написано словами. Она говорила Алёне: «Я ж, как прочитаю письмо сама, так будто побеседую с Миколкой, так мне всё становится ясно и понятно».
Покончив с чтением письма, и решив написать ответ завтра, Ганна положила его снова на полку, начала рассматривать книги. Она давно уже не брала в руки книги – с той поры, как заболела. Сейчас ей захотелось подержать книги, ощутить их какую-то силу, которую они излучали, тайну, которая хранилась за обложкой – она так думала всегда, ещё в детстве, и потом, в молодости, но непрерывная работа сызмальства не покидала ей времени даже на мысль взять в руки книгу, чтоб почитать.
Позже, когда осталась одна с дочкой, а та уже работала в Присонске, свободного времени стало хватать, и Ганна понемногу начала интересоваться книгами. Дочь поощряла её увлечение, и хоть сначала обе относились к нему с юмором, скоро привыкли к нему, и обе радовались успехам Ганны. Ей нравилось читать Чехова: она плакала над Ванькой Жуковым, смеялась над Хамелеоном, возмущалась унтером Пришибеевым. Каждый прочитанный рассказ она пересказывала дочери, та комментировала прочитанное, и обе были очень довольны.
Ганна наугад достала с верхней полки книгу, подошла к столу, стала читать название на обложке – удивилась. Открыла обложку – на титульном листе было написано то же самое, что и на обложке. Буквы были такие же, как в учебнике немецкого языка – она же интересовалась, что за книги, как они выглядят, когда покупала вместе с детьми в книгарне в Присонске. Да и когда дети учили немецкий язык, она интересовалась – такой уж у неё характер. Вот поэтому она и решила, что книга, которую она держала, была на немецком языке.
Ганна полистала книгу – рисунков в ней не было. Ей нравилось рассматривать рисунки в книгах. Она даже могла по рисункам вообразить себе, о чём рассказывается в книге, и часто её представления полностью совпадали с содержанием книги. Когда ей нравились рисунки, тогда она начинала читать. Но бывало, что написанное в начале книги было ей не понятно, а до рисунка, который ей понравился, было ещё далеко, и тогда она начинала читать текст ближе к рисунку, и часто находила описание того, что было нарисовано. Это было даже интересно, такое чтение. Вообще же, Ганна, когда брала в руки книгу, чувствовала её силу, её воздействие: книга будто излучала невидимую силу, притягивала к себе или отталкивала.
Теперь она держала в руках толстую книгу на немецком языке, не зная ни названия, ни кто её написал. Тем не менее, книга не отпускала её.
Ганна села за стол, положила перед собой книгу и задумалась. Спать не хотелось, по радио ещё не передавали последние вечерние новости; она их послушала бы, но сейчас передавали бесконечные споры про перестройку, про партию, про какой-то плюрализм – тьфу ты! – слушать этого не хотелось.
Мысли её вернулись к недавнему разговору о переселении, об этой радиации, что наделала беды, невидимой, неслышной, но имеющей такую силу, от которой надо куда-то бежать, прятаться, как в ту войну. Радиация… Бывает, что и от человека идёт некая радиация: и добрая, и плохая. С одним тебе хорошо, ощущаешь какое-то тепло, с ним приятно поговорить, а с другим так и страшно даже бывает, хотя он ничего не сделал тебе плохого, а тебе отчего-то плохо, хочется бежать от него – вот тебе и радиация. А когда ты чувствуешь человека на расстоянии – это что, не радиация? По телевизору ж показывали: какие-то невидимые лучи идут от тех осколков, что разлетелись из Чернобыля. Так и от человека могут лучи идти. Может, не такие, как эти, чернобыльские, но ведь – идут. Или вот, взять ту же книгу: одну читаешь, и не хочется отрываться, как в жажду от воды, а другая на тебя холодом веет – затолкала бы её куда дальше, на полку.
Ганна посмотрела на книгу, что лежала перед ней. Вот хотя бы эта книга: она ж немецкая, что там в ней написано – не прочитаешь, а вот же, не отпускает от себя, так и хочется узнать, о чём в ней. Вот тебе и немцы. Она попробовала прочесть латинские буквы, выдавленные золотом на обложке, и очень удивилась, когда у неё вроде получилось первое слово, вроде – ИОАН. Дальше, сколько не билась над вторым сло-вом, видимо, фамилией, кроме букв О,Е,Т,Е, она других не знала. Посмотрела ещё на портрет за титульным листом: на нём был нарисован человек с высоким лбом, седыми вразлёт волосами и очень выразительным лицом. Всмотревшись в портрет, решила: умный, и, вздохнув, положила книгу на полку.
В последнее время ей почему-то часто вспоминается война и тот немчик, которого оставили в её хате в июле сорок первого немецкие солдаты. Вот и сон не так давно приснился про войну. Что с ним сталось, с тем Яном? Где он сейчас, Выжил ли? И на чьей стороне? Эти вопросы вставали перед ней не один раз.
4
После тех жестоких боёв в июле сорок первого, что отгремели в околицах Сосновки, советские войска откатились на восток. Их гнали по лесным, теперь уже, дорогам своевременно переоснащённые для войны в лесных местностях немецкие части. Жители дальнего конца деревни долгое время наблюдали, как непрерывно проходили на восток колонны солдат, немногочисленные грузовики, зато много лошадей, которые тянули за собой всё, что необходимо было войне: пушки, повозки с ящиками, должно быть, снарядов, патронов и других боеприпасов; с фуражом, питанием и обмундированием; а так же с тем, ни названия, ни назначения чего сосновцы не могли определить. Да и столько, и таких лошадей они ещё не видели.
В Сосновку немцы даже не заглянули: они торопились наступать.
Лисачиха тогда натерпелась. Несколько дней она ждала: вдруг объявятся те немцы, что оставили у неё своего раненого разведчика. А, может, это будут другие – те же, наверно, сообщили по радио куда надо, где они оставили своего товарища.
Ганна не знала, что после того, как немецкие разведчики покинули Сосновку, они на второй день наткнулись на крупную часть русских, были обнаружены и перебиты в перестрелке.
Деревня от тех, последних, боёв больше не пострадала. После них сосновцы жили почти в том же состоянии, как и в начале войны, когда одна власть уже исчезла, а другая ещё не объявилась. Где-то месяца через полтора приехала, наконец, в деревню похожая на броневик машина. Она остановилась на небольшой площадке возле школы, где до войны обычно собирались на сходку колхозники.
Из машины выскочили четверо парней в незнакомой чёрной униформе с повязками на рукавах, на которых белым было написано «полиция». В руках они держали винтовки. Полицейские стали по бокам машины и начали осматриваться вокруг. Ничего подозрительного они не увидели – на улице никого из жителей не было. Тогда из машины вылезли ещё трое: немолодой уже человек в немецкой военной форме, видимо, офицер; второй, помоложе, в гражданской одежде; третьей была женщина.
Осмотревшись, эти трое о чём-то поговорили между собой, после чего гражданский что-то сказал полицейским, и двое из них пошли по улице и начали свистеть в свистки, пугая кур и возмущая собак во дворах. Заметив лица людей в окнах или фигуры во дворах, полицейские подзывали жителей и приказывали всем собраться возле школы на собрание. Первыми, конечно, как всегда, на улицу выскочили мальчишки лет десяти-двенадцати. Полицейские тут же поставили им задачу: обежать в два конца деревню и оповестить жителей о сходке.
Через полчаса возле школы собралась большая толпа. Её составляли, в основном, женщины с детьми; были также и девушки, хоть и далеко не все они пришли на сходку; пришли и мужчины того возраста, который уже не брали в армию, ну и, конечно, подростки-мальчишки.
Один из приезжих, что был в гражданском, обратился к людям, представившись главой районной управы. От имени представителя немецкой военной администрации, которую представляет тут господин офицер, он поздравил сосновцев с освобождением от еврейско-большевицкой власти, от которой они натерпелись; рассказал о том, что новая власть будет заботиться о благосостоянии сосновцев, а задача жителей – слушаться новой власти, не нарушать её законов, хорошо работать на корысть Великой Германии, потому что одновременно это будет работа и на свою корысть. У крестьян не будут, сказал он, забирать всё, как забирала советская власть. Сосновцы будут платить натуральный налог, который будет значительно ниже того, который требовали Советы. Организационно они будут пока что работать колхозом. Сейчас продолжается, сказал глава районной управы, жатва. Сосновцы должны собрать урожай, свезти в колхозный амбар зерно, после чего им будет определён налог. Оставшуюся часть урожая колхозники – он так и сказал: колхозники – получат на трудодни.
Всё, что говорил глава районной управы, женщина, что приехала, переводила офицеру. Тот слушал, изредка кивая.
Голова управы пообещал сосновцам, что с новой весны люди будут работать по-другому. Они могут взять себе земли столько, сколько смогут обработать, получить лошадей и коров, что остались от колхоза, и будут жить так, как живут цивилизованные крестьяне в Германии.
Теперь необходимо будет избрать старосту, чтобы он руководил деревней и проводил политику новой власти на благо Великой Германии и самих сосновцев. Ну, что-то вроде председателя колхоза.
Глава управы предложил сосновцам выдвинуть кандидатуры на должность старосты и проголосовать. Как и в советские годы в таких случаях, установилась тишина. Все молчали, ожидая, что кто-нибудь предложит кандидатуру. Глава управы подождал немного и крикнул:
- Ну, смелей, смелей! Это ж вам не Советы – демократия! Может, кто сам хочет занять такую почётную должность?
Толпа молчала. Добровольцев не нашлось.
Глава управы снова предложил выдвигать кандидатуры. Толпа зашевелилась, зашептала, загомонила – по людям будто ветерком прошелестело: Лисачиха.
Дед Манюк – тот всегда в таких делах был впереди – поднял руку.
- Говори, старик, – обратился к нему голова управы.
- Так это, что тут можно сказать, – начал дед издалека. – Это ж, если б не было кого выбирать, то это одно дело. А то зачем тут кого-то выбирать, если уже, можно сказать, его и выбрали. Ну вот её, Ганну, Лисачиху, то есть Лисакович Ганну! – дед показал на Ганну. Толпа одобрительно загудела: «Да, да! Её, Лисачиху! Правильно! А кого же ещё?»
Бесстрастное лицо офицера оживилось, когда переводчица перевела ему то, что только что услышала сама. Офицер начал всматриваться в толпу с заинтересованностью, ища эту Ли-са-чи-ха, как он негромко повторил за переводчицей.
А Лисачиха сперва даже и не сообразила, что это её выдвигают в старосты. Потом, когда её почти что вытолкнули из толпы, когда подошёл этот заинтересовавшийся ею немец, она поняла, что делают эти людички, и она так и закричала:
- А людички, а что вы делаете? Ой, да что же это такое? Какой же из меня староста, или вы сдурели, люди добрые!
Но люди снова одобрительно загудели, выкрики их перекрыли Лисачихины причитания.
- Почему эту… Ли-са-чи-ха предлагают выбрать старостой? – спросил офицер через переводчицу голову управы. Тот обратился к толпе с этим же вопросом. И снова дед Манюк первым подал голос:
- Как это – почему? Можно сказать, что она такой человек! Она всё может. С ней, можно сказать, надёжно!
- Да! Правильно! Так! – раздались голоса. – Она сможет!
- Они говорят, что Ганна Лисакович – надёжный человек перевела переводчица офицеру.
Офицер удивлённо поднял брови, окинул оценивающим взглядом взволнованную Лисачиху и повернулся к голове управы:
- Гут, – сказал он. И добавил: – Гут!
- Да какой тут гут, какой гут? – воскликнула Лисачиха, обращаясь к голове управы. – Я ж неграмотная!
- Ну, с этим вопросом мы справимся. Назначим вам писаря, он будет вести делопроизводство. Кто за то, чтобы старостой избрать Ганну Лисакович?
Почти вся сходка подняла руки.
- Кто против?.. – против никого не было. – Ну, вот, поздравляю, госпожа староста! Желаю успехов на благо Великой Германии!
Лисачиха поняла, что возражать, отказываться нет никакого смысла: случилось что-то непоправимое, и никто, и ничто уже ей не поможет. Она стояла, а в голове гудело, звенело – она ничего не соображала.
Потом, когда сходка разошлась, Ганне представили двух полицейских из управы, которые пока что будут обеспечивать порядок в деревне, но – временно. Ганна сама должна будет представить в управу кандидатуры полицейских из жителей деревни. А вот писарем у неё будет её старший сын – он закончил десятилетку, кто лучше его может вести делопроизводство?
Голова районной управы разъяснил Лисачихе её обязанности и права, особо обратил её внимание на то, что староста является первой инстанцией новой власти, что теперь все деревенские дела будут решаться только через неё – она должна решать их разумно, на месте, не допуская недовольства жителей, а также их обращения напрямую в управу. Она должна выполнять все приказы и распоряжения районной управы неукоснительно и вовремя.
Так Ганна Лисакович и ей старший сын стали во главе «нового порядка» в своей деревне.
5
Сказать по-правде, никакого «нового порядка» в Сосновке и не заметили. Ну да, кто хотел жить и работать единолично, тот жил и работал. Было же такое сначала и при колхозах – это позже всех заставили вступить в колхоз. А теперь, кто не хотел или не мог единолично, работал вместе со всеми, как в том же колхозе. Таких было больше.
В начале осени из управы приехали заготовители. Подсчитали собранный урожай, определили, какую часть общего, вроде как колхозного, урожая должны сдать сосновцы; приказали отвезти туда же, куда возили и до войны – дорога известная.
С полицейскими или, как короче их называли, полицаями, дело не сдвинулось с места. Никто не хотел идти в полицаи. Да и кому?
Ближе к зиме в деревне появился Змитер Калиневич. Это был детина лет уже больше за двадцать. Он происходил из семьи, которая долгое время жила единолично, и к тому же на хуторе. Года за два до войны Змитер должен был идти в Красную армию, но перед призывом исчез куда-то, а сейчас вот объявился. Он подговорил одного хлопца, Василя Гуртикова, немного моложе себя, которого не призвали в армию по одной причине, – чудаковат он был, – и оба подались в управу наниматься полицаями. Так Сосновка обзавелась почти что всеми атрибутами новой власти.
Лисачиха сразу же предупредила полицаев: «Смотрите, хлопцы, не вздумайте баловаться!» «Хлопцы» хорошо знали характер Лисачихи, и надо сказать, не очень баловались. Во всяком случае, когда уже организовался партизанский отряд, то «хлопцев» партизаны не трогали, но пугать – пугали.
Немцы не надоедали Сосновке своим присутствием. Раза два в год наведывали деревню инспекторы военной администрации в сопровождении полицейских и одного-двух солдат далеко не первой молодости. Обычно это был объезд десятка засонских деревень, подчинявшихся Присонской управе, он-то и случался пару раз в год. Ничего такого, что каким-то образом могло изменить установившуюся жизнь, не происходило. Да и не любили немцы ездить за Сон: очень плохая дорога через луг – увязнешь в грязи. Кругом, через паромную переправу, потом через лес – неудобно, а может, боялись, так ведь партизан пока что не было за рекой, но кто знает – могли появиться в любой момент. Западнее Присонска бандиты уже объявились, приходится держать наготове силы гарнизона, а они не такие уж и большие. Может, потому редко навещали представители новой власти засонские деревни, что было пока что не до них – и то хорошо, что налоги своевременно выплачивают.
Староство Лисачихи ничем не омрачало жизни сельчан. Скорее, наоборот. Дед Манюк, когда слегка тяпнет первача, обязательно напомнит, кому обязаны сосновцы таким руководителем, было бы только кому слушать.
Весь следующий год прожили так же, как, казалось, жили и в колхозе. Так оно казалось. Но всё же какая-то неуверенность господствовала над людьми. Не было самого главного – воли, той воли, что живёт в человеке, данная ему природой. Да, люди, казалось бы, теперь имели больше того, что они имели из колхоза, но ощущение, что это временно, что так не может быть навсегда, что им это навязано чужаками, властвовало в их сознании. Та власть, под которой они прожили столько времени, не была для них доброй матерью.
Временами, скорее, злой мачехой. Но она была своей. С ней можно было и поспорить, поискать справедливости, хоть и, возможно, загреметь при этом на какие-нибудь Соловки, если не повезёт. А с этой не поспоришь. Пусть себе, что поспорить пока что и нет причины. Но ведь право такое должно же быть у человека.
Вот это и угнетало сосновцев.
И в первую очередь – молодых, но уже повзрослевших, людей.
Лисачиха уже несколько раз замечала, что её помощник, старший сын, куда-то исчезает, иной раз надолго, а когда она пробовала выяснить, где это сынок пропадает, Иван успокаивал мать: то устраивали вечеринку – танцевали, то гуляли с хлопцами в лесу, – и она успокаивалась. Но однажды, перекладывая старое сено в сеновале, Ганна наткнулась на спрятку. Развернув тряпьё, каким была забросана спрятка, она увидела оружие – винтовки и обоймы патронов. Словно кто ударил Ганну – она так и застыла над этой находкой.
Потом, когда она всё поняла, её бросило в жар: «А сыночек мой миленький, а что же ты надумал? Тебе ли этим заниматься? Кто ж это тебя надоумил?». Понемногу она успокоилась, снова спрятала, как и было, находку, и, пока приводила в порядок сеновал, надумала, как повести разговор с сыном.
Иван выслушал мать спокойно. Они разговаривали один на один, когда никого не было в хате. На вопросы матери, откуда это оружие, спрятанное в сарае, и что он с ним собирается делать, Иван отвечал, что оружие они собирают уже давно – ещё в прошлом году начали с Андреем таскать с луга, где шли бои в июле, а потом и из леса, после того, как окончательно отступили наши. Прятали оружие сначала в гуще кустов, а потом перенесли в сарай, а то, что собирали в лесу, отнесли вглубь леса, аж в самую Верестинку, там и спрятали – никто не найдёт! Те винтовки, что в сарае, они с Андреем отнесут тоже в Верестинку, потихоньку.
- И что вы будете дальше делать с этими винтовками, или что там ещё у вас?
- У нас ещё и гранаты есть! Мы же партизаны, мама!
- О, Боже мой! – всплеснула перед собой ладонями Ганна. – А ещё кто с вами партизанит? Вы кому-нибудь говорили про винтовки?
- Нет, про винтовки пока никто не знает. Но я знаю, что некоторые хлопцы тоже думают, как бы это в партизаны податься.
- Сыночек, прошу тебя, как сына родного прошу: не говори больше ни с кем про это! А как прознает кто чужой? Вон, тот же полицай Змитер! А хоть бы и этот чудак Василь? Не, никому, никомусеньки больше не говори и не спрашивай ни у кого!
- Мама, я же комсомолец! И не один я такой в деревне.
- Кто, ну кто ещё такой дурень? Что вы можете, что вы умеете? С кем вы собираетесь воевать!
- Как – с кем? С немцами!
- С какими немцами? Где те немцы? Что, вы в Присонск попрётесь, чтоб пострелять немцев? Да они вас перестреляют раньше, чем вы доберётесь до этого Присонска! Что вы это себе думаете? Кто ещё с вами?
- Ну, Лёшка Качкин, Иван Воронков, Димка, Маруся… – одноклассники мои.
- Ещё и Маруся! Девчонка – и туда же!
- Так она будет разведчицей, нам сведения поставлять будет…
- Боже мой, Боже! Сынок, какие же вы ещё дети! Ой, деточка, прошу тебя, подождите немного, ничего пока что не делайте, никому ничего не говорите. Подождите, ладно? Ну!
- Хорошо, мама. Хорошо.,.
- Обещаешь?
- Обещаю, мама.
- Ну, смотри ж, деточка!
Лисачиха будто чувствовала: что-то должно измениться в скором времени в её жизни. Да и не только в её, в жизни всей деревни. Потому она и отговаривала сына от такого партизанства.
Она уже жила ожиданием некого события, которое в скором времени должно было произойти.
И оно произошло.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/07/12/1419