Алексей КЛЁНОВ
ОТКРЫТА ДВЕРЬ, НО ВАМ ТУДА НЕ НАДО...
В реанимации тоже есть жизнь. Но уж лучше знать о ней только понаслышке.
ПОТУСТОРОННИЙ
Мы не спали. Мы трепались за жизнь. Хотя было уже поздно. Но лежать сутками практически неподвижно и при этом молча переживать свои проблемы, уже обрыдло, а развлечений в реанимации как-то не предусмотрено. У меня, например, нервы сдали уже на вторые сутки. На третьи я, игнорируя запреты, начал потихоньку делать гимнастику в постели, чтобы кости не заржавели окончательно. На четвертые втихаря шастал по палате, от дверного проема к окну и обратно. Все веселее...
Словом, как уже было сказано, мы не спали. Из пятерых только Михалыч сопел
носом. Петрович зыркал из своего угла круглыми глазенками. Валера, бывший
прапор милиции, а ныне охранник одного из офисов "Башэнерго", ворочался
с боку на бок. Рассказами о своей длинной и богатой событиями жизни в этот раз нас занимал одноногий инвалид Николай, до которых он был большой охотник. Дежурившая сестра, сидя в коридоре, заполняла какие-то бумаги и периодически, судя по звуку, билась лбом об стол, засыпая за скучной писаниной. Иногда шипела на нас вполголоса, чтобы прекратили
режим нарушать. На что я отвечал за всех, что нарушать мы станем, когда ходить сможем. Вот тогда будут нам и бабы, будет и портвейн. А пока, дескать,
мы только разминаемся. Словом, идиллия, а не дежурство...
В самый разгар монолога Николая в коридоре, за дверью реанимационного
отделения, послышались резкие крики, чья-то ругань, женские вопли и причитания. Распахнулась дверь. Ориентироваться мне
пришлось в основном по звуку. Вкатили каталку. Откуда-то мгновенно появился дежурный врач и еще одна сестра, на ходу стряхивая с себя остатки
сна, как и дежурившая. Рычал полуматом врач, молодой еще, но не новичок,
судя по решительности и четким распоряжениям. Вопила женщина. Стало тревожно и жутковато. Мы в палате смолкли намертво, понимая, что дело нешуточное. А из коридора доносилось:
- Возраст?!
- Ой, мамоньки-и-и-и... Ой, спасите, пожалуйста-а-а-а...
- Возраст, я спрашиваю?.. Раньше инфаркты были?.. Да отойдите вы, в-в-ашу!!!
Марина, дифибрилятор. Быстрее! Двести... разряд! Еще двести... Разряд! Ставь триста!!! Разряд... разряд... разряд!.. Бесполезно. Пульс?
- Нитевидный, ниже сорока.
- Готовь (не расслышал чего именно) пять кубиков.
- Прямой будете?
- Да, в сердце...
- О мамочки-и-и-и!..
- Да уймите ее!.. Давай прямой, иначе конец. Шприц!!!
Что-то присвистнуло, потом чмокнуло, и я почти физически ощутил как
игла шприца, пробив грудную клетку умирающего, вошла в сердце. Не знаю,
каждый ли из врачей решится на такое. Думаю, способны на прямой укол только те, кому уже терять нечего. Во всяком случае, тогда я так думал. Потому что пациент в такой ситуации скорее мертв, нежели жив, и хуже уже не будет. Позже понял, что в реанимации это дело обычное...
Все смолкло. Даже женщина (жена инфарктника?) перестала выть. Через несколько секунд - голос врача:
- Кажется, порозовел... Пульс?
- Пятьдесят пять, устойчивый.
- Вернулся, родимый... Давайте в интенсивную его. А вы, дамочка, ступайте домой. Или хоть в приемном покое посидите, утро скоро. Жив ваш муж, жив... Или кто он вам?..
И когда в коридоре поутихло, когда спало напряжение, снова послышался
голос врача. Тихий, как будто извиняющийся:
- У нас там спирта не осталось, Мариночка?
- Да ведь до конца смены еще...
- Ничего, ничего. Снаряд дважды в одну воронку не падает. Чтобы в одно
дежурство двое потусторонних? Ничего, ничего. А Бог нас простит за
грехи наши. Наверное...
ЧТО ТАКОЕ ГЕМОДЕЗ?
Молодую девчушку, лет семнадцати, не больше, привезли перед обедом.
Через дверной проем было видно, как ее провезли на каталке, болезненно
охающую при каждом выдохе, с перекошенным от нестерпимой боли лицом. Отвезли ее в соседнюю палату, в данный момент женскую, где уже вторые сутки лежала старуха лет семидесяти. Старуха практически непрерывно звала санитарок с судном, не изменяя своим желаниям даже ночью. Теперь к ее причитаниям добавились охи и ахи девицы, постоянно выпрашивающей у врачей укол.
Валера, как бывший мент, проконсультировал нас, серых:
- Не иначе, гемодезом будут колоть.
- Зачем?- непонимающе уточнил я.
- Обколотая она. Ломка. Кровь надо прочистить.
- Так ведь,- снова встрял я,- гемодезом, я слышал, с перепою колют. От
наркотиков разве помогает?
- Много ты понимаешь?- презрительно буркнул Валера, и отвернулся к стене.
Страдать. Он всегда страдал, вспоминая жену и детей. И постоянно хотел
домой, чуть ли не до слез...
Обед был, как обычно, жидким, пресным и абсолютно не соленым. Михалыч
вполголоса выматерился, и рявкнул на сестру:
- Соли дайте, изверги! Ведь в глотку ваша баланда не лезет.
Сестра хмуро ответила:
- Инфарктникам нельзя.
- У-у-у, мать вашу,- вызверился Михалыч.
А Петрович, еще новичок, робко поинтересовался:
- Простите, а почему так жидко?
- Одиннадцатый стол,- бесстрастно прокомментировала сестра.
- А что это, «одиннадцатый стол"?
Сестра тупо посмотрела на неуча. Ответил за нее я:
- А это, Петрович, когда с десяти столов соберут, что осталось, и - нам.
Вот тебе и одиннадцатый ст...
Михалыч в голос заржал, едва не поперхнувшись жиденьким варевом, назвать
которое супом язык не повернулся бы у самого закоренелого оптимиста...
Девчонка в соседней палате охала, и стонала весь день. Иногда тихо, едва
слышно, иногда вопила в голос:
- Ну, дайте... Ну, пожалуйста... Хоть один укольчик, я вас умоляю!!!
Слушать ее было тягостно. Тем более что длилось это часами, а слышимость
была отменная, учитывая полное отсутствие дверей. Временами становилось
жаль ее, по-человечески. И только Валера, непреклонно мрачный, ожесточенно
бурчал под нос:
- Сопляки... От сопляки! Накачаются дрянью, а потом дай им укольчик. А
кто ж просил на иглу садиться?
Мысленно я с ним соглашался. Хотя иногда думалось, что разные бывают в
жизни ситуации. И, возможно, далеко не все наркоманы становятся таковыми
по собственной воле.
Вечером, когда молоденькая санитарка Лариса разносила капельницы, я поинтересовался:
- Лариса, золотко, что с той девчушкой?
Улыбчивая Лара моментально надула губки:
- Не положено...
- Что "не положено"?
- Говорить.
- Ну да, клятва Гиппократа и все такое... Брось, золотко. Ты еще только
учишься, клятвы не принимала, а мы и сами догадываемся. Ломка у нее?
Оглянувшись на дверь, девчонка прижала палец к губам:
- Она знаете, чья дочка?
И округлила глаза, выражая степень значимости родителей наркоманки.
На следующее утро я пошел на грубейшее нарушение режима. Проснувшись
когда не было еще пяти часов, я тихонько сполз с кровати, прихватил зубную
щетку с пастой, полотенце и покрался в единственный умывальник, расположенный как раз в "женской" палате, с краю. "Дирол" с ксилитом и карбамидом конечно вещь замечательная, но зубную щетку заменяет хреново. Я не чистил зубы уже пятые сутки, и это было сущей пыткой.
Кемарившая прямо за столом в коридоре Лариса подняла голову от стола,
беззвучно ахнула, заметив меня, крадущегося словно привидение, и попыталась, было, остановить. Я молча покачал головой, и зверски скривился. Потом погрозил пальцем, и подмигнул. Дескать, фигня. Бог не выдаст, свинья не съест. Беззвучно прыснув в кулачок, Лариса отмахнулась, и снова навалилась на стол. Все же иногда приятно ощущать себя журналистом, есть в этом определенные прелести. Лариса, смешливая первокурсница медицинского, многое мне позволяла и врачам не жаловалась. Рассматривала она меня как существо высшего порядка, даже при моей нынешней беспомощности. Я ее не разочаровывал. Пусть себе тешится.
Прокравшись на цыпочках дальше, я щелкнул выключателем и, прежде чем войти в умывальник, услышал яростный шепот:
- Дайте мне укол... Ну, пожалуйста, дайте. Я вам любые деньги...
Из полутьмы палаты на меня смотрели горящие истеричным блеском глаза.
И столько в них было боли, мольбы, страха, отчаяния и безнадеги, что
мне стало не по себе. Такой я ее и запомнил. Надолго...
В тот же день, к вечеру, девушку увезли. Куда не знаю, но сомневаюсь что гемодез, который ей кололи, по уверениям Валеры, помог. На иглу легко сесть.
Соскочить труднее. Это вам не трамвай...
ПОКОЙНИЦКАЯ В ЛИФТОВОЙ
Это было уже в отделении кардиологии.
В сущности, отделение больницы - это большая коммуналка. Все у всех на виду, практически никаких секретов. Из-за постоянной духоты двери большинства палат почти всегда распахнуты, и, поневоле, видишь, где что происходит.
Мне врач прописал пешие прогулки. Два километра в день - большой рывок
для инфарктника. И я целыми днями бродил по коридору туда-сюда. Километр
до обеда, и еще один после.
В одной из палат лежала пожилая женщина, лица которой я никогда не видел.
Она лежала постоянно, не поднимаясь с постели. Кажется, была совсем плоха.
И постоянно рядом с ней, на кровати или стуле, сидела миловидная татарка
лет около сорока, интеллигентного вида, в очках, с короткой стрижкой.
Почти всегда что-то читала. Изредка смотрела телевизор. Носила женщине
обеды. Словом, ухаживала. Вероятно,- дочь больной. Мне так думалось.
Спрашивать, конечно, было ни к чему.
Однажды я проснулся ночью от какого-то гнетущего чувства. Не могу объяснить, что со мной случилось. Тоскливо и все. Совершенно беспричинно. Так я думал. Не больше минуты. Потому что через минуту в коридоре гулко зашлепали чьи-то тапки, послышались тяжелые всхлипывания, и голос, сдерживаемый от слез:
- Скорее, пожалуйста. Ну, скорее же! Она умирает! Сделайте что-нибудь!
Потом донеслось неразборчивое бормотание дежурной сестры из ординаторской, и снова женский голос, с мольбой и страхом:
- Умоляю, хоть что-нибудь!!!
Забегали сестры и врачи, зазвенели склянки капельниц, противно скрипнули
колеса каталки по истертому линолеуму. Я лежал молча, мысленно представляя, что сейчас творится в палате, в другом конце коридора, и какой ужас, должно быть, испытывает женщина, наблюдая, как агонизирует ее, все же, пожалуй, мать. Видеть, как умирает родной тебе человек, и понимать что ни ты, ни кто-либо иной не в состоянии помочь даже при самом жгучем желании...
Выглянув в коридор, я, понятное дело, ничего не увидел, слышал только негромкие голоса на другом конце. Соваться туда в такой момент не стоило. Вернувшись к кровати сел, чувствуя, что уже не усну. Зверски хотелось курить. Но идти в лифтовую, где больные устроили полулегальную курилку, надо было, опять таки, через ту же палату. Стало быть, отпадало. А мелкая дрожь не отпускала, и какой-то горячечный румянец выступил на щеках.
- Помрет, должно быть, старуха то.
Вздрогнув, я заметил что Михалыч, мой сосед еще по реанимации, тоже не спит, и равнодушно смотрит в потолок. Потом он перевел взгляд на меня:
- А ты чего трясешься? И-эх, молодой ты еще, смертей не видал.
Едва не лязгнув зубами от какой-то судорожной зевоты, я ответил:
- Видал, Михалыч. Только в других условиях. Там, где врачей никаким "ау"
не дозовешься. Но вот так, в больнице, и никто не в состоянии помочь!..
- Все там будем,- философски ответил Михалыч, и прикрыл глаза.
Вскоре он, кажется, уснул. Я не мог. Примерно через полчаса шум поутих, и я рискнул прошмыгнуть с сигаретой в лифтовую. И, проходя мимо закутка столовой, услышал в темноте сдержанные, но совершенно искренние и горькие рыдания. Чувствовалось, женщина держится из последних сил, чтобы не завыть в голос по покойнице...
Утром в палате было холодно. Очень. Как никогда не было прежде. Объяснение этому было простое: в лифтовой (другой, расположенной практически напротив нашей палаты) всю ночь было открыто окно, и морозный воздух беспрепятственно валил клубами в широкую форточку, пробираясь в коридор и палаты. В лифтовой стояла каталка с безжизненным телом, накрытым сверху неопределенного цвета клеенкой с мутными разводами чего-то неприятного, жутковатого, что уже не отмывалось никакой хлоркой. В отделении было непривычно тихо. Старушки не судачили, мужики в палатах не гоготали, и не резались в карты. Все уже знали о случившемся. Кто-то слышал шум ночью, кто спал- узнал от соседей по палате. Мрачно. Угрюмо. Душно и тяжело. Вспомнил я слова Михалыча, не оригинальные, но сказанные с таким... такой убежденностью, что впервые, пожалуй, ощутил их истинную сущность.
В закутке столовой по-прежнему беззвучно рыдала на стуле та женщина, сгорбившись и сотрясаясь всем телом. Рядом, положив ей руку на плечо, стоял майор милиции, высокий, чуть полноватый. Сын, зять?.. Он не плакал. Но чувствовалось, что держится из последних сил, чтобы сохранить честь мундира и не показать слабости окружающим. Погоны обязывали. Только я думаю, что никто бы его не осудил в тот момент. И не подал бы вида, что заметил слезы...