«Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался ложиться спать, как
вдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный пот
выступил у меня на лбу.»
М.А. Булгаков «Записки юного врача. Морфий»
Когда случается вспомнить годы, которые какой-то лицемерный негодяй жизнерадостно и оптимистично назвал «перестройкой», то каждый раз вспоминается мне одна и та же история. Был тогда тяжелый постперестроечный год - один из многих, что шли унылой вереницей. Не знаю уж как и от чего, а только случилось со мной нездоровье - ни с того ни с сего разболелся желудок, да так, что в три погибели согнуло. Как тут не вспомнить Булгакова. И не нашлось ни у кого в нашей студенческой общаге никаких желудочных лекарств, окромя но-шпы, которая, как известно, ни фига ни от чего никому не помогает. И от этого факта облегчения на горизонте не было и не предвиделось.
Ну вот… Лежу, значит, я на кровати, подтянув ноги к груди, и пытаюсь силою мысли унять острую режущую боль. А она, зараза, режет все сильнее и сильнее. Так что иногда зубами скрипишь, а порой и тихо подвываешь… Всю ночь промучилась, не могла найти места… страшно не хотелось вызывать скорую, хотя воображение рисовало самые ужасные картины… А потом, под утро, неожиданно и как бы из ниоткуда пришло озарение, чем же все-таки можно унять боль. Нет-нет... тут уже не по Булгакову, хотя доведись тогда иметь это при себе, думаю, все могло случиться и иначе. Но не было. Слава Богу, не было…
А озарение, картинка, видение, как ни назови, пришло в виде большого граненого стакана, полного чем-то белым и теплым. Молоко! Помню, как совершенно четко и ясно я поняла, что доведись мне принять этот спасительный стакан белого теплого молока, как терзающая меня адская боль немедленно истает, уйдет в небытие… Видение было до того ясным, что я почти воочию зрила, как благословенная белая струйка, аки живая вода, стекает по пищеводу и разливается, обволакивает мучительно-раздраженную трепещущую алую рану, скрывает ее от глаз теплым озерцом, а когда исчезает в подземное царство, то оставляет по себе здоровую спокойную розовую гладкую плоть…
Но молока в нашем пустом студенческом холодильнике, естественно, не оказалось. Более того, не могла я вспомнить и того дня, когда оно там в последний раз пребывало. Но спасаться-то как-то ведь надо. Тем более, когда сжалившиеся боги, узрев мои страдания, милосердно указали средство. Оставалось только его добыть. Собрав остатки сил, я поднялась с кровати, прижимая руки к солнечному сплетению и морщась с каждым движением, медленно оделась, вышла на улицу и побрела куда глаза глядят. А глаза глядели в сторону ближайшего гастронома.
"Гастроном". Слово-то какое изысканное… вкусное… пахнет копчеными мелкозернистыми колбасами, нежными сырами, красной икоркой, белужьим балыком и пышным пшеничным караваем с бугорком и хрустящей корочкой… Пишу и сглатываю слюну… Вроде вот хоть сейчас иди в супермаркет да бери что хочешь, а все не то… Не тот вкус, не тот аромат, а, главное, не то ожидание, не то предвкушение, не тот почти священный трепет… Все не то… да-с… Но в тот момент остродефицитная сырокопченая колбаса с мелким бисером жира могла лишь усилить и без того жуткую резь, а потому грезы о ней даже и не возникали. А мнилось мне исключительно самое что ни на есть простое коровье молоко в стеклянной голубоватой бутылке с фольгой вместо крышечки, на которой выбитыми изнутри бугорками проступала наисвежайшая дата его производства. Да и глупо было сомневаться в свежести даты, ибо драгоценное молоко моментально раскупалось в первые же полчаса по привозу в гастроном мамочками с колясками, в которых спали или плакали бледные младенцы, рожденные на заре перестройки. Бедные малыши… И бедные мамочки, которые встав ни свет ни заря, проявляли чудеса стойкости, сообразительности, редкие боевые качества и способность одновременно оказываться в нескольких точках пространства, успевая купить тут молока, там масла, здесь костей для супового набора, а в гастрономе соседнего микрорайона по счастливой случайности отхватить мороженного минтая на ужин. Настоящая охота в каменных джунглях, чтобы выкормить своего детеныша и самой не протянуть ноги.
Потому-то молоко и испарялось с прилавков уже к половине девятого утра. А в девять часов добро пожаловать в магазин только со сдачей тары - пустых молочных бутылок. Вот. А я-то по тогда еще детской наивности, по неопытности да по незнанию законов джунглей выползла из дома в десять утра. И естественно, обходя магазин за магазином, видела только пустые серые проволочные ящики, которыми громыхали грузчики. В каждом магазине я встречала удручающую картину пустых прилавков, за которыми, облокотясь, скучали полные блондинки в кружевных чепчиках и в белых халатах, обтягивающих пышные бюсты и мощные складки на спине. Время от времени у меня, помнится, возникала мысль об особой специально выведенной на радость остальным породе людей, которые даже во время тотального отсутствия продовольствия, умудряются выглядеть процветающе и вроде как день ото дня не только не худеть, а напротив, наливаться соками и румяным здоровьем. Странно и причудливо гармонировали они с пустыми поддонами из нержавейки там, где должно радовать советского человека окоченелое бордовое мясо самой глубокой заморозки, пусть всё в сухожилиях, пусть большая его часть – это здоровенная расколотая кость или старый мосол, пусть. Но оно должно быть. Вместе с блондинками… Но блондинки есть, а мяса почему-то нет… И об этой тайне очень хотелось спросить блондинок, но было стыдно – перестройка же… все страдают, и они тоже… Надо только подождать, потерпеть и все наладится… и все появится… может быть даже вот прямо сейчас… надо только поверить… Но такие же пустые поддоны ждали меня и кололи глаза своей нержавелостью в молочном отделе вот уже четвертого продовольственного магазина. Надежды на молоко таяли, и я мечтала уже хотя бы о ложке сметаны или стакане кефира, ряженки, простокваши… чего угодно, только молочного…
В одном магазине увидела огромную темную очередь из женщин разных возрастов, враждебно взглядывающих на всех, кто, любопытствуя, приближался к прилавку, усматривая в любопытствующем наглого любителя пролезть без очереди. Я тоже полюбопытствовала, хотя по тем временам в правилах было сначала занять очередь, а потом уже задавать глупые вопросы типа «что дают?». Но терять время на какой-нибудь суповой набор из кем-то обглоданных коровьих костей было нельзя – в глазах время от времени то мелькали опасные искорки, то уже начинало темнеть от боли. Поэтому я, совсем еще девчонка, набралась смелости, приблизилась вплотную к прилавку, поднялась на цыпочки и заглянула за головы… хотела было написать «покупательниц»… Но «покупательница» – это такое благородное слово, означающее нечто культурное и облеченное достоинством. «Покупательница» – это та, которая покупает - приходит в магазин, достает кошелек, отсчитывает денежку, в ответ получает сверточек и, любезно улыбнувшись, благодарит продавца. А здесь были вовсе не «покупательницы», а волчицы, самые настоящие - которым надо во чтобы то ни стало принести в зубах добычу своим голодным волчатам…
Но я не услышала их угрожающего рычания. Не потому что его не было, а потому что глаза мои были прикованы к разделочным столам по ту сторону прилавка. А там, в мясном отделе, лежало нечто мне совершенно непонятное и незнакомое. Что-то большое… желтое… упругое… округлое… в поперечном разрезе с какими-то полыми сосудами… странное… А рядом не менее странное кровавое пузырящееся, по которому полосовали ножом отмахивая небольшие порции-шматы две лихие авгурши. Из ступора меня вывел пронзительный голос тетки из-за прилавка («продавец» тоже, пожалуй, слишком благородное слово для этой породы): «Женщинаааа, вы чего это мне тут?… Выбирает она… Сказано, в одни руки - полкило вымени и полкило легкого!.. Оглохли что ли?..»
Боже мой… Боже мой… так это… вымя… Огромное… желтое… это же можно сказать… грудь…
В глазах у меня потемнело, но в обморок я все-таки не хлопнулась - слышала ругань в очереди, льстивый безрезультатный подхалимаж в надежде на лучший, присмотренный еще издалека кусочек тех, чья очередь наконец-то подошла. На меня никто внимания не обратил, а я сделала пару шагов назад и уперлась спиной в прямоугольную колонну, покрытую холодной масляной краской.
Масляной… Масло… Господи… хотя бы масло…
Выйдя на студеный ноябрьский воздух из душного гастронома, я четко и ясно поняла, что если не найду хоть чего-нибудь молочного, то просто не доживу до вечера. Оставался самый большой, самый дальний и самый бестолковый гастроном, что на Проспекте Мира. Тугие неприветливые двери нехотя пропустили меня внутрь длинного помещения, начинающегося отделом, в котором единственно где прилавки были хоть чем-то заполнены. Чем-то жизнерадостно зеленым и пестрым. Это оказался отдел с вкусным капиталистическим названием «Бакалея», где на прилавках в три ряда, словно заслоняя брешь в борту тонущего корабля, стояли зеленые картонные коробочки с гордым названием «Какао «Золотой Ярлык». Вся остальная пестрая продукция оказалась лавровым листом, хмели-сунели и душистым горошком. Лавровым листом, как и душистым горошком, ясный перец, сыт не будешь, и я побрела дальше по длинному магазину, занимающему весь первый этаж жилого дома. Такому же пустому, как и все предыдущие, если не считать овощного отдела, где продавали искалеченную морковь, с налипшими на ней комьями грязи… или комья грязи, в которых встречалась искалеченная морковь. И вдруг…
Вдруг… я увидела очередь… в той самой стороне, где располагался молочный отдел… Очередь… Я бросилась туда… И вправду что-то дают… Быстрей в конец, занимай, а то не хватит…. Уже встав в очередь и приняв боевую стойку на случай явившейся конкурентки типа «я здесь до вас стояла», стала узнавать «чего дают-то?»… О чудо из чудес!... Давали масло!... Масло!.... О боги! Боги!... Нежное… сливочно-желтое… оно мягко опустится по моему измученному пищеводу вместе с хлебушком и милосердно укроет раздраженную трепещущую красную рану, а потом, когда…
«Девушка!.. Де-вуш-ка!.. Вы слышите?… Соленое масло-то… «Крестьянское»… со-лё-ное!»
Соленое?... А разве масло бывает соленым?.. Не к месту представилась солонина, которой Джек Лондон кормил своих ездовых собак… а потом к чему-то явились огромные бочки с ворванью, который отважный, не расстающийся с трубкой капитан Гулль, выливал в бушующее соленое море, дабы на миг утихомирить волны, чтоб китобойное судно могло скользнуть в бухту… Соленое масло… Соленое… На мою-то алую, раздраженную рану…
О боги! Боги! Да пусть хоть горькое, лишь бы масло…
Честно, я помню все как наяву… Я помню холодный ноябрьский день… Отчаяние… Я даже помню ту боль… Но я совершенно не могу вспомнить, как собственно этот вожделенный крохотный сверточек из пергаментной бумаги оказался у меня в руках… Не помню была ли та авгурша полной и была ли она блондинкой… и сколько грамм затвердевшего в холодильнике эликсира жизни мне выдали в одни руки… Не помню и все…
Зато помню, как сакрально-вожделенно дрожащими руками мазала я это соленое уже размягшее золото на скромный пористый прямоугольник черного хлеба, как мысленно заклинала его: «Помоги… помоги»… Как представляла его путь вниз… ту мягкую перинку, которой укрывало и приглушало пульсирующую боль… Как улеглась на кровать, приняла позу зародыша, подтянув колени к подбородку, и стала ждать…. ждать…
«Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий. Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семь минут после укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз, так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и вращали. Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразность боли. После укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо»…
Ах… милый… милый Михаил Афанасньевич… маковые головки… морфий… Знали бы вы какое исцеляющее действие может произвести маленький кусочек обыкновенного соленого масла… самого простого… крестьянского… Жаль, что Вы не знали, Михаил Афанасьевич… жаль, что не знали…