Да, это - жизнь! Твоя, ставшая и моей от здорового чувства зависти и моя, всученная тебе в нагрузку. Жизнь их - проходимцев, и наша – ангельская. Жизнь, распахнувшая себя для всех, словно не желающие закрываться двери на проржавевших петлях вашего старенького верного автомобиля, или, подсмотренная в заборную щель жизнь, выпячивающаяся безвкусной архитектурой чужой виллы, с кичащимися хозяевами-нуворишами.
Жизнь долгая, как первый страстный поцелуй, или короткая, как пролетевшие тусклым сновидением дни беззубого старика; веселая как неизбежная демобилизация солдатика по призыву или грустная, как будни страдающей от пресыщения жены миллиардера; тяжкая, как собачья доля успешного пятидесятилетнего адвоката, выглядящего на сорок, или беззаботная, как будни сорокалетнего бомжа с трех вокзалов. Бомжа, напоминающего косматых столетних горских старцев…
Это - жизнь! Не разобрать ее, все запутано и переплетено. Хорошо, наверное, самозабвенно любить хоть что-то в этой малопонятной, путаной жизни, вывернутой рукою умелого мастера на изнанку, так, что разобрать, где ты, кто ты, что делаешь и куда несёшься, ну просто никак не возможно.
Тут же некто промолвит: «Ха, что тут не понятного, в этой жизни? Взять, хотя бы меня! Я – Артур Дудкин, живу в замечательном-распрекрасном городе Урюпинске. Мне сорок, никуда не мчусь, все-то у меня есть, сижу, пью чай в своей квартире, знаю, что завтра все будет так же, как сегодня и вчера, и позавчера и …». Стоп, стоп, стоп, Артур. Хватит, а то так окунемся во времена Царя-батюшки. Но вот тут-то призадумаешься, и позавидуешь Артуровой простоте мировосприятия, его короткой стрижке «ежик», отсутствию пломб в нездоровых зубах и счастливой пустоте его взгляда. А если вникнуть? А поковыряться в бумагах (нет, не бойтесь, не в зубах, мы же не стоматологи озверевшие)? И, о, правда, жизни! Откроется, что вовсе он не Дудкин, это фамилия отчима, а его настоящего, родного папы – Пупкин, а Артуром он зовется по собственной прихоти. В паспорте написано четко - Василий. И хотя прописан он в распрекрасном Урюпинске, но большую часть жизни проводит в болотно-бездорожной западносибирской тайге, вахтовым методом кормя ненасытный ничем неистребимый приобский гнус, а заодно и добывая нефть для миллиардеров, качающих её родимую дальше, на Запад, Юг и Восток. Для миллиардеров, зараженных микробом ненасытности.
Живут «заражённые» в тихих Швейцариях, платят подати в Финляндиях с их «сухим » законом, а яхты свои держат на приколе около пляжей гламурных тусовочных Французских Корсик. Сидят энти миллиардерушки разнесчастные в неудобных позолоченных шезлонгах, попивая молоко из-под коровки через соломинку (не Мартель, прошу заметить, здоровье берегут), щурят уставшие от мельтешения циферок прибылей глазоньки, отдыхают умом, перенапряжённым от сокрытия в оффшорах Виргинских Островов счетов своих компаний и … тяжко вздыхают: «Как там Рассеюшка наша, Родинка - наша - отчизнушка? Милая страна наша, матушка-кормилица. Все душа-то моя не успокоится. Уж годков десять, почитай, как не навещал, Родинку мою. Поёт, поди, от счастья? Ишь, как жить хорошо-то стали по сравнению с 1914-м… Как там гнус сибирский, не пережрал ли всех работничков урюпинских вахтовых на нефтеносных скважинках болотных? Родина, Родинка моя ненаглядная, скучаю инда по тебе в заграницах. Грязи жирной такой никогда уж, поди, не увижу боле… »
А Артур-наш-Васенька Дудкин-Пупкин в это время восседает на кривоногой, сколоченной еще советским сельпромом, табуреточке возле кухонного стола, покрытого синей клеёночкой, да ест горькую, закусывая пенициллиновыми оклахомскими окорочками. И вторит миллиардерушке финско-швейцарскому, экс-россиянину: «Э-эх, хорошо жить стали, мать. Вишь, еще пятидесяти нет, а уж и «четвёрку» вазовскую новую купил. Кредит – ерунда, отдадим годика через три! Вот, новый костюм спортивный в прошлом годе справил. Инда ноне и телевизор поменяем, может быть, пять каналов смотреть будем, а не три, как теперь. Ем, пью, всё как у людей! На собрания никто не гонит, как раньше. Глядишь, так и шесть соток прикупим, да сарайчик я там сооружу, ты, мать, курочек там будешь разводить. Живе-е-е-м…».
А квартирка уже без его ведома полегоньку переоформляется любящей женой на себя, дабы пнуть Васю из дома, когда в конце следующей командировки он вернётся в родной городишко. Позвонит в дверь дерматином обитую, улыбнется радостно, зубки свои коренные в пломбах нуждающиеся покажет и … откроет ему дверь другой мужчина крупного телосложения, которому жена его (бывшая теперь) отдала предпочтение. Глазками хлоп-хлоп Вася! Чемоданчик ему детина тот всучит в ручонки трясущиеся и … айда по белому свету, куда глаза глядят с не выплаченным кредитом в кармане. Даже борща вчерашнего поесть не сможет. Явно, что жена Васина заражена микробом предательства и похотливости.
Вот сюжет! А вы говорите, что всё вам понятно в этой жизни перевернутой. А то, что планета наша несётся в космосе со скоростью почти сорок километров в секунду, вы помните? И все мы несёмся вместе с ней… Несёмся, обгоняем друг друга, толкаемся, в бока пихаем ближних острыми локтями, устаём, изнемогаем от гонки, но плетёмся-несемся… Падаем от бессилия, но летим! Заражаем окружающий космос микробами гадливости.
А, вернувшись на свои кухоньки, вспоминаем, что надо чем-то расслаблять своего, зажатого в тиски будней, внутреннего человека. Того себя, кого не знает ни одна живая душа, того, кого мы никогда никому не покажем ни за какие коврижки.
Здесь уже и свобода выбора, как бы, появляется. Расслабляются все по-разному, в зависимости от ощущения: жив полностью или не совсем, наполовину или на четвертушечку. Одному нравиться кормить рыбок, помешивая пальцем воду в аквариуме. Смотришь на рыбок, умиляешься, часами наблюдаешь за их шустрыми хвостиками да стеклянными равнодушными глазёнками, и сам от этого становишься равнодушен ко всему, что так цепляло сознание ещё каких-то пять минут назад. Равнодушен к воплям соседки за стенкой, кроющей своего мужа «на чём свет стоит». Мерно водишь указательным пальцем в грязной воде в ритм ударов её скалки по мягким и твёрдым местам мужниного тела. Не слышишь его болезненного баритонального ойканья и её приговоров: «Будешь, зараза, знать, как деньги домой не носить…, будешь, будешь, будешь… Где деньги, прохиндей? Получай, получай…» И сразу уясняешь, что деньги – зло. И уже не хочешь нежиться в роскошном, но неудобном позолоченном шезлонге со стаканом альпийского молока, специально привезённого утренним рейсом твоим личным самолётом. Пропадает желание морщить бровушки над цифрами выписок прибылей со счетов Лихтенштейнских банков. Ну, их. Зло, одним словом.
Не вспоминаешь юного кавказского джигита на тонированной «десятке», прыгающей кузнечиком из ряда в ряд в утреннем, перегруженном, спешащем на службу автомобильном потоке. Не припоминаешь потоки брани, несущиеся вслед «десятке», визгливые, словно бензопилы, окрики клаксонов и обозлённые проклинающие «десятку» взгляды. Понимаешь, что джигиту, вырвавшемуся из своего чахлого горного аула тоже не сладко. Он помнит, что в их ауле на свадьбах родители жениха ведут строгий учёт денежных подношений, вскрывая конверты гостей, разнося слюнявым карандашом в пухлую тетрадку записи: - Махмут( сосед), сто пятьдесят долларов, - Осман ( рынок) – пять тысяч руп., чтобы при ответном приглашении не дай Небо вернуть в том же конверте на копейку больше. Он никогда не забывает, что в их ауле за каждый гордый взгляд приходится ожидать гранату в каменистый огород, а за обгон автомобиля «уважаемого» человека твоему отцу придётся отвечать перед сходом жителей аула за неправильное воспитание детей. И поэтому несётся прочь от прежнего своего образа жизни, не замечая окружающих. Понимаешь джигита и прощаешь ему. Паренёк микробом гордости с детства заражён, распирает его, и продираются сквозь смуглые лопатки джигита крылья, пока ещё столичной полицией не подрезанные.
- Эти столичные водители, как рыбы в косяке плетутся, - думает наш «заражённый» джигит и подрезает очередное авто, рассуждая о своих неожиданно проснувшихся водительских способностях ( или даже таланте! Да, что там, выше бери – гениальности!), и о собственном высокогорном бесстрашии. Ох, эти мягкотелые местные. Никто здесь не умеет так ловко нырять из ряда в ряд, как он, маневрируя на минимуме дистанции. Не сталкиваясь ни с кем. Это не аул. Свобода. Схода здесь не будет и гранату вслед чадящего выхлопа можно не ожидать. Эта свобода, в конце концов, и засасывает со временем джигита, как то самое приобское болото, обгладывает горную душу до мельчайшей косточки и не выпускает обратно. Привыкает джигит к свободе, прилепляется к ней почище, чем к жене, и ни за какие коврижки не желает возвращаться в свой чахлый, но гордый аул, где придирчиво пересчитывают содержимое подарочных конвертов.
А ты прощаешь его, помешивая воду в аквариуме, входишь в транс, и уже не помнишь соседа по даче, любителя шашлыков – коптящего каждый вечер сырые дрова в мангале. От копоти этой нигде не скрыться, а сказать ничего нельзя – сосед коптит на своём участке, а то, что ветер разносит дым в разные стороны, так это претензии к природе. Забываешь пятничную «пробку» на выезде за город и далее очередную «пробку» на светофоре скоростной трассы на подъезде к какому-нибудь Нарофоминску. Забываешь воскресный затор на въезд в мегаполис, когда покусанный клещами, руками, грязными от глинистой земли, в которой проковырялся все выходные дни, сжимаешь баранку своей почти не царапаной иномарки.
Рыбки успокаивают. Или не рыбки? Может, это ты рыбок успокаиваешь, вводя указательный палец в их среду обитания, и они притихают, понимая, что есть кто-то, кто управляет ими, заботится о них?
Но, как я упоминал, есть и другие виды успокоительного, кроме холодных рыбок, горькой и бабушкиной валерьянки.
Иные безумно любят стрельбу и лупят шариками с краской друг в друга, представляя себя бравым десантником, уничтожающим лагерь ворогов. В армии ведь отслужить не привелось, папа-мама приобрели у военкома откупную, отложив свои отпуска в долгий ящик. Вот переростки и тешат себя пальбой шариками с краской по себе подобным из лже-пистолетов. Хорошо хоть не из настоящих… Расслабляются. Имеют право.
Другие находят покой свой в чтении книг, правда такая категория вымирает, как некогда отошли в историю динозавры. Нынешние читатели не утруждают хилые конечности тяжестью бумаги и тяготеют к электронным версиям, или ещё проще – к прослушиванию. Сидишь себе в машине, или в вагоне метро и слушаешь байки о том, как князюшка Болконский лёжа под берёзой размышляет о жизни и смерти… И это счастье, что слушаешь о том князюшке, а не очередной детектив новоявленной бумагомарательницы, возомнившей себя писательницей российской, славной продолжательницей дел одного бородатого графа-вегетарианца. Выглядывает такая дама с какого-нибудь телевизионного канала и травит байки о том, как решила она сделаться творческой личностью. Хлопает накладными ресницами в такт вранью о своем неисчерпаемом таланте, помогающем ей издать уже тридцатый роман, который и в руки брать тошно, не то, что читать. Учит нас этой самой жизни.
Жаль, не дожил граф, отказавшийся от мяса, до наших дней. Париться бы ему на нар…, ох, извините, отбывать бы ему наказание в глухом уголке Коми за какой-нибудь случайно не уплаченный налог или проданный лес. И заучивал бы родимый новые слова, обогащал бы язык жаргонизмами. И в следующем его романе мы бы читали, как шустро ботая по фене, на шконку взобрался гопничек-чертила Дрюха Балконский( через балконы хазы брал), не скинув новые шкеры. Н-да-с.
Расслабляет и увлечение прекрасным. Вот Третьяков, например, не прост был, богатей из богатеев. Заводами владел, а к живописи влечение имел, именно так душой отдыхал. И после смерти денежек оставил на покупку галереи, и собрание картин городу своему завещал. Умел расслабляться, ничего не скажешь! Картины, они же почти что рыбки. Пальцем их, главное, не забывай помешивать. Микроб собирательства, однако.
Либо простая, но не очень понятная с первого осмысления, любовь к театру. Та ещё стезя! Имеется даже особое понятие тех, кто расслабляет себя от городского напряжения спектаклями - «театрал». В деревнях-то теантров этих не имеется, там открытое окно в соседской избе – целое представление в трех актах с двумя антрактами. Каких только сцен из чужой жизни не увидишь в соседском открытом окне, там Гамлет казаться будет сопливеньким мальчишкой. Каких костюмов не узришь только, что там столичные костюмеры и модельеры. Чего стоит лицезреть соседские неглиже, да с выходом! Это не варьете вам с перьями павлиньими. Тут всё «натурель», и кальсоны застиранные, и волосатость брутальная, и сверкание глаз, и щербина во рту, и топот ботинок, и переливы гармони, и вонь проехавшего мимо мотоцикла, и шелуха от семечек. А диалоги героев, вычурно перемежающиеся витиеватыми местными непереводимыми словами, заставят поникнуть любого сценариста, дав ему фору в пять очков. И счастье-то какое получаешь лицезрея чужую жизнь в окне: ни билетов тебе покупать в первый ряд, ни смокингов буржуйских, ни шампанского в буфете по семикратной цене. Разве что бинокуляр не помешает. И наблюдаешь, как фуфаечку скинув, соседский дядя Петя закатывает спектакль на два-три актера. Он тебе и сценарист, он же и режиссер, и исполнитель главной роли он же. Освещение и декорации опять же он мастерил, костюмы соответственно сам подбирал. Правда с жанрами как-то все скудновато, все больше к трагикомедии дядя Петя тяготеет. А говорят, таланты пропали! Куды там! Вы в чужих окнах искали? То-то!
Театрал же - это, как мне кажется, выведенный инкубаторским путём подвид гомосапиенса городского, заражённого определённым видом микроорганизмов. Я думаю, что называются эти микроорганизмы «МикробусТеатрус». Но прошу гомосапиенса городского никоим образом не путать с гомосапиенсом деревенским, имеющим в народе разные названия – «деревенщина», «куда прёшь», «колхозник» ( выходит из употребления), «Иван-дурак». Прозвища этот подвид имеет во всех языках мира, например, американцы ласково зовут его John redneck–Джон красношеий, а французики своего Jacques Bonhomme, то есть Жак-простак. Ну чем вам не Иваны-дураки, прямо как в Рассее-матушке. Дураки, комаров кормящие на сибирских скважинах, для обогащения тех, кто с паспортами Суоми «на трубе сидит» в Гельвециях, ещё Цезарем описанных в своих мемуарах.
Уточню для дотошного читателя, что гомосапиенс городской не имеет ничего общего с агрессивным движением желающих вступить в брак однополых индивидуумов, переносчиков разного рода прилипчивых болезней. И это «гомо» - совсем не то «гомо». Наш городской гомосапиенс, заражёный упомянутым микробом, чаще оказываются особью женского пола, имеющей все характерные признаки этого заболевания. Как то: одухотворённый взгляд в виде укатившихся к бровям глаз; обязательный густой макияж, часто весьма неумелый и излишний, либо частично растертый по замазанному тональным кремом лицу. Здесь и обилие броской бижутерии на разных частях тела – шее, запястьях, ушах, пальцах, в причёске и, извините за подглядывание, на лодыжках. Причёска, зараженных Микробусом, при этом являет собой многоуровневые комбинации волос, выкрашенных в натуральнейшие черно-зеленые или вишнево-фиолетовые цвета. Выдает их и усиленная жестикуляция; длинные ярко-красные или черные платья в блестках люрекса и обязательная программка очередного спектакля, мнущаяся нежными, но цепкими пальцами. Хотя ходит по театрам таковой больной вовсе не на спектакли, а на актёров. Тем и отличается от обычного здорового посетителя театра
А театр, как написано, начинается с вешалки, со ступенек, с билетной кассы, с афиши! Театр, который процветал, когда ещё и страны нашей не существовало с её милашками-миллиардерами, когда наук никаких не было, книг не печаталось, а люди не выезжали дальше стен родного греческого города. Кроме царя Итаки Одиссея со-товарищи, естественно. Уже тогда творили незабвенное Софокл и Эсхил. Первый автор, говорят, сто двадцать три трагедии наваял, намного переплюнув второго, написавшего всего-то девяносто. То же мне – девяносто пьес, подумаешь… Вот были времена! А имена! А … Да что там.
Каких только спектаклей в жизни не насмотришься, а тут ещё и театр на каждом шагу.
«Театрал», как носитель заразы, является передатчиком заболевания окружающим. Возбуждённый микробом он пытается заразить любого, с кем общается. Например, рассказывали, одна, заражённая микробом, учительница русского языка и литературы, Нина Анатольевна, благополучно покинувшая родную Воркуту, где провела свои лучшие годы, перебралась на постоянное жительство в белокаменную, и пробудила от сна свой неумеренный аппетит к театру. В Воркуте театр один и все постановки сочтены. Ну, два раза сходишь, ну три раза посидишь на одном и том же спектакле. Больше не выдержишь. А столица!!! Сотня театров разного калибра и жанра. Хочешь, политические, хочешь юмористические, детские, кукольные, музыкальные, сатирические, драматические. Большие, малые, художественные, дворовые, частные, государственные, авторские. Со столетней историей и, созданные вчера на коленке.
Микроб в Нине Анатольевне всё разрастался и разрастался! Требовал заражать окружающих, кормя себя походами по театрам. Поэтому учеников своих, пресыщенных столичных бездельников, дважды в месяц кривоколенным строем водила она на разные спектакли. Спектакли, как правило, по подсказке Нины Анатольевны подбирал родительский комитет класса, пытаясь попасть на пьесу очередного изучаемого на уроке литературы автора.
Изнемогающие от засилья театральных сцен ученики тихо сопели, пытаясь приобщиться к вечному. Раздували щёки, тяжко вздыхая каждый раз перед очередным походом.
- Ну как, как вы не понимаете, несчастные? Как? Как это возможно не понять? Вы, живущие в столице нашей Родины? - голосила на уроке русской литературы Нина Анатольевна – не молодеющая, а скорее наоборот, стремительно теряющая, остатки былой свежести незамужняя дама. – Ведь это классика! Это должно жить в ваших сердцах, вы просто обязаны любить нашу литературу! Глупцы. Маленькие сопливые глупцы! Бедные, несчастные детки.
- Да мы…, - раздавался голос из класса.
- Молчать! – рявкала чеканным старшинским окриком Нина Анатольевна, никогда в армии не служившая, но старшинские ухватки изучившая досконально. – Молчать, я сказала! – Вы – ленивые создания! У вас нет ничего святого! Ничего! – Она закатывала глаза и протяжно вздыхала. Лицо её болезненно сжималось, покрываясь мелкими складочками морщинок, словно боль, пронзала микроба в самое микробное сердце, если таковое имеется.
Эти бездарные выскочки, живущие в столицах, приносящие на уроки планшеты новых марок и дорогущие телефоны, эти подростки, которые не знают трудностей жизни в Воркуте, ещё смеют перечить ей? - Посмотрим на оценки в конце четверти у тех, кто не посещал театр! – обычно заканчивала попытки отлынивания от посещения спектаклей Нина Анатольевна.
Дети покорно опускали головы. И в половине шестого собирались стайками возле школы, чтобы вновь окунуться в атмосферу полумрака, где главенствуют лицедейство и буффонада, а маски сменяют друг друга под хохот и плач. Чтобы вернуться в свои постельки чуть позже одиннадцати, засыпая на ходу по дороге от метро до дома, так и не успев выполнить домашнее задание на следующий день.
- Да, да, да, - задумчиво, но уверенно говорила на собрании Нина Анатольевна мамаше очередной новенькой ученицы, - слабенькая у вас оценка за четверть выходит. Четверка. – И скромно отводила глаза в сторону. Настоящая театралка, скажу вам по секрету!
- Но как? – удивлялась, недавно переехавшая в дорогой район столицы из областного центра всея Родины, мамаша. ( Читай в скобках: дела у мужа в гору идут! Деток, любят, естественно и ничего не пожалеют) – У нас в прошлой школе и по литературе, и по русскому были твердые пятерки.
- Хм, - немного свысока не поворачивая голову, лишь вскинув брови, улыбалась Нина Анатольевна, - это столица. Да. Здесь и программа сложнее, и общий уровень выше…
_ Но что же делать? – чуть не убивалась огорченная дама, лишь недавно поставившая в свой паспорт гордый штампик столичной регистрации…. Может нам дололнительно у вас позаниматься?
Всё, рыбка на крючке.
- Об этом мы поговорим после собрания, прошу вас остаться, - с ледяной вежливостью в голосе медленно произносила учительница. И её таки можно понять, ведь всего лишь какой-то год назад она, взяв кредит в одном очень известном банке, под весьма-весьма высокие проценты, приобрела квартирку в сорока километрах от города и в двух часах езды от своей работы. Как возвращать банку кредит? Хорошо, что на свете не перевелись ойкающие от страха мамаши с их не бедными мужьями. Кругом театр.
Театр. Странным образом мне удалось избежать любви к сему чудодейству лицедейскому, хотя назвать себя театрофобом тоже не могу. Первое своё знакомство с театром я совершил довольно поздно, лет в девять. Всей семьёй, мы чинно на городском автобусе отправились в театр музыкальной комедии смотреть «Вольный ветер» Дунаевского. Зал оказался забит до отказа. С первого своего посещения я уже знал, что существует балкон, потому что наши места значились именно там. О, театральный балкон, ты прошёл через всю мою жизнь, как нож сквозь масло. Песню готов я сложить о тебе. Но, чу, продолжу… Вникайте…
Что-то разглядеть с такого расстояния оказалось весьма непросто. Актеры перемещались группками мелких муравьев по сцене: туда-сюда, сюда-туда, словно в день зарплаты, не знали в какой из касс начнут выдавать жалованье. Немного веселил кордебалет, лихо выскакивающий на сцену в минуты разгула. Поэтому из всей постановки мне более всего запомнились длинные ноги танцовщиц и галстук на резинке, который родители по такому важному случаю пристегнули к моей шее. Все мои попытки скинуть ненавистное ярмо натыкались на непонимание родителей и их уверенность, что посещать сие заведение особям мужеского пола разрешено лишь при наличии оного предмета гардероба. Пьеса не произвела на меня особого впечатления, словно я смотрел уже сотую в своей жизни, войдя под крышу этого полу-благородного заведения прирождённым знатоком партера, балкона, лож и закулисья. Всё в театре мне казалось знакомым и даже изученным. Словно и не был я мальчиком, а сразу оказался режиссёром с многолетним стажем.
Далее моя связь с театром музыкальной комедии лишь укреплялась, ввиду того, что сын дирижёра этого театра – высокий, щекастый, с длинными русыми кудрявыми волосами, со складками ранних жировых отложений на месте богатырского пресса – Саша Брук, мечтавший зарабатывать большие деньги нейрохирургическими операциями, оказался моим одноклассником. Я в то время, будучи весьма инфантильным подростком, пока еще не имел материальных желаний. Саша в силу своего положения знал о театре всё. Ведая толщину моего кармана ( кошелька или портмоне у меня, естественно, не имелось) он водил меня в театр на бесплатные генеральные репетиции, где после спектакля каждый по разрешению режиссёра мог высказать собственное мнение о постановке. И я как-то раз умудрился сделать свое замечание на игру господ актеров, что мол, на шпагах они ненатурально дерутся. Уроков фехтования им не хватает. На что все рассмеялись, а режиссер заметил, что не проткнули друг друга и то хорошо уже. И тихо добавил: «Дурак…»
Саша часами тренькал на дорогой электрогитаре, принесённой из театра, а потом пересказывал мне все последние сплетни о ссорах между «примами» и их завистниками, о слабости таланта и силе бездарности. О тех, кто пьёт исключительно минералку и других, предпочитающих горячительное.
Летом он выезжал с отцом на гастроли в должности рабочего сцены, так добывая себе на немыслимо дорогие, застиранные американским безработным алкоголиком джинсы. Брук свободно рассуждал об уровне пьесы и мастерстве режиссёра, о находках постановщиков и игре света на сцене, о декорациях и театральных художниках, их создающих, о том идут Мише Боярскому усы или не подходят.
Саша много открыл мне из личной жизни актеров. Как-то раз, уже в выпускном классе, он пригласил меня в гости к одной молоденькой актрисе, жившей неподалеку. Девушка как девушка, вполне хорошая, не глупая. Но по разговорам и общению я сразу понял, что их отношения перешли уровень обычной дружбы и мой перезревший одноклассник, натуральным образом преодолел грань, отделяющую мальчика от мужчины. А помогла ему именно эта актриса, оказавшаяся замужней дамой, просто мужа – актера этого же театра призвали в армию. А его благонравная жена, безо всяких обиняков, оставаясь доброй и общительной, нашла ему временную замену. Вошла в роль, так сказать, и спроса нет. Роль ведь, микробы во всём виноваты, попутали. Театр, господа, театр! Жизнь, господа, жизнь! А вы говорите, что вы Артур Дудкин и вам всё понятно! Вы точно, не Вася Пупкин?
В школе Саша Брук витал во славе своего отца, однажды пришедшего на репетицию постановки школьного тематического вечера и изменившего моё мнение о театре, как о чем-то простом и доступном каждому. Мы – девятые и десятые классы - готовили самодеятельную постановку о Чили, о певце Викторе Хара, павшем в застенках Пиночета. Но, как мы не старались, выходило тускло, серо, безлико, безжизненно. Я, так неуклюже-настойчиво перевоплощался в Виктора, что одноклассники падали от смеха, пели мы коряво, танцевали ещё хуже, стихи «проглатывали» - балаган, а не постановка.
Когда Брук-старший, заскочив на полчасика в актовый зал школы на репетицию, увидел наш вариант постановки, он безо всяких эмоций сделал всего лишь несколько поправок: правильно расставил на сцене исполнителей, выстроив нас в несколько линий так, чтобы мы не заслоняли друг друга. Затем предложил всем нам в определенный момент песни начать ритмичное схождение, предложил нам изменить костюмы, добавив в гардероб латиноамериканские пончо, мне в руки дал гитару и нацепил на мои вьющиеся волосы сомбреро. Выкинул из текста сценария несколько лишних фраз, поменял выбранную нами музыку и … мы произвели настоящий фурор, в день, когда показали нашу постановку в программе школьного концерта. Я понял, что театральная постановка может выглядеть смешно или грустно, нудно или увлекательно, бодро или медлительно, уныло или блистательно лишь по воле профессионалов, ставящих этот спектакль. В первую очередь по воле режиссера и драматурга.
О микробус-театрус! То, что я не заражен тобой я обнаруживаю каждый раз, попадая на очередное представление. Забрели мы с женой как-то раз на спектакль в Театр Сатиры. Веселый, зажигательный, музыкальный фейерверк кружил нас до антракта. В буфете, за бокалом шампанского, мы приглядывались к публике. Дамы в ярко-красных платьях, закрывающих туфли, строго поглядывали на дам в черных пелеринах, не доверяя их выбору. Белые платья других дам проплывали недосягаемыми морскими корабликами в волнах главного фойе. Мужчины, обвивали шеи под воротниками рубашек шелковыми платками и закрывали лобные лысины длинными боковыми прядями, берущими начало у виска. Все пили шампанское, разговоры велись с придыханием, пышные прически покачивались в такт беседе. Жена, оглядев свой костюм, улыбнулась, как я понимаю от осознания того, что Микробус пока не проник в неё, заставляя носить замысловатые браслеты на лодыжках.
- Э-э-э-х, вымолвил я, завистливо глядя на оптимизм и уверенность «зараженных», поглощающих шампанское с видом знатоков антрактных мизансцен, - а не купить ли нам, жена целую бутылку шампанского?
- Почему бы и нет? – ответила моя незараженная, но размягчившаяся от представления, жена. – Что вам говорят ваши финансы?
- Они говорят, - я извлек деньги из кошелька, - что на шампанское у нас хватит, а на плитку шоколада навряд ли…
- Ну что ж, гусар, дерзайте, - благословила меня жена на театральный подвиг.
Надо ли говорить, что действие после антракта проходило еще живее, веселее и забавнее. Чего не сделаешь, лишь бы не подцепить заразу, то есть микроба театрального. Говорят, спиритус-вульгарис его убивает напрочь… Или – или.
А тут еще случай со мной произошел, отбивший в микробах всякое желание приставать ко мне.
- Алло, добрый день!
- Добрый день, - сняв трубку, - отвечал я.
- Вам звонят из социального отдела управы нашего района. Вашим детям положен бесплатный поход в театр за счет города. Не имеете ли желание получить билеты? – спросил меня безликий женский голос на той стороне.
- А в какой театр? – боясь подвоха, спросил я. Женский голос назвал один из детских театров.
- Подождите, я дважды бывал в этом театре, и оба раза попадал на балет. Детский балет, - уточнил я. – Может и сейчас предполагается такое же действие?
Тут я вспомнил, как мой старший сын решил однажды пригласить в театр понравившуюся девочку-одноклассницу. Мы вместе выбрали именно этот детский театр, и я в пёстром от афиш, киоске около метро купил билеты.
- «Вы увидите сказку Чипполино, сынок», - весело махал я билетами перед радостным лицом сына! Прошло несколько дней и вот мы чинно сидим в партере, в третьем ряду. Я по такому важному случаю облачился в свой лучший костюм, начистил ваксой ботинки и «зализал» волосы на голове. – Это очень интересная сказка, сынок, - браво говорил я своему старшенькому.
- Знаю, папа. Я читал эту сказку, да и мультик видел, - важничал кавалер.
- Тогда нет вопросов, - пафосно закончил я, приподнял подбородок и опустил уголки губ в знак того, что со мной не пропадешь, мол, не дрейфь, если что.
Прозвенел третий звонок, потух свет, из оркестровой ямы бодрой волной выплеснулась и понеслась по залу веселая музыка. Разъехался занавес… и тут на сцену выскочил некий господин в обтягивающем трико и, закидывая ноги выше головы, стал подпрыгивать, крутиться как волчок, бить ногой об ногу, расталкивать воздух руками. Очевидно, он пытался передать всем нам зашифрованное послание с помощью жестов. Сын вопросительно посмотрел на меня. Он пригласил даму и никак не ожидал, что Чипполино и другие действующие лица спектакля только и будут делать, что прыгать и дрыгать ногами два с половиной часа.
- А что сынок! – это я нахально, набравшись оптимизма, состроив уверенную физиономию, отвествовал его немому вопросу. – Это прекрасное искусство, высшая форма танца. Хорошо, что ты знаешь сюжет и можешь понимать, о чем идет речь. Когда еще балет посмотрим. Получай удовольствие, - резюмировал я.
- Это балет, высокое искусство, - поддержал мой шустрый отпрыск свою даму. – Давай смотреть и прикалываться! Кажется, это Чипполино. Ха-ха, ловко он подпрыгнул! Я тоже так могу.
- Который? – спросила девочка, потому что на сцене в экстазе танца билось уже пять танцоров.
- Ну, тот, что выскочил первый, - неуверенно произнес сын.
Да? – еще более неуверенно предположила его спутница. – А мне кажется, что это кто-то из его семьи… Их так много, луковиц этих. Чипполето, Чипполоччо, Чипполино, Чиппо…
Два с половиной часа я терпел, когда завершится эта нескончаемая ода Терпсихоре. Ерзал на кресле, сморщенно улыбался, то и дело смотрел на часы, одергивая рукав пиджака, внушал артистам флюиды ускорения – все напрасно. Пришлось отсидеть положенное время и удалиться восвояси, зарекшись посещать балет. Не моё!
В конце спектакля зал зашелся в рукоплесканиях. Я присоединил свои лживые аплодисменты к общим овациям. Особо зараженные микробом театралы несли цветы кому-то из овощей, по их мнению дрыгавших ногами лучше других, и кричали: - Браво!! Бис!!
- О, только не бис, - про себя умолял я, - я не в силах выдержать более ни одного па. Мое бездыханное тело придется выносить с третьего ряда кому-то из специально обученных людей.
- Ну что же, по крайней мере, теперь никто не сможет упрекнуть нас в том, что мы не смотрели балет, сынок, - напутствовал я отпрыска после спектакля. – И ты на высоте, умудрился сводить свою даму не на какое-то заурядное представление, повел на балет! Балет – это… Тут все мои познания о балете закончились и я купил ему мороженое.
Но балетные страсти не улеглись до конца. Во второй раз я получил билеты в этот же театр из рук жены: « Вот. Завтра веди детей на спектакль. Дали в социальном центре», - жена гордо глядела на меня своими лучистыми глазами. Мол, видишь, какая я молодец. Не только детям щёки вытирать, да у плиты стоять, могу и для семьи кое-чего добыть.
Моя кислая физиономия поселила нерешительность в ее твердый победный взгляд, который постепенно поникал, как цветок, лишенный влаги. Она вопросительно подняла брови, подталкивая меня скорее раскрыть суть дела.
- Посмотри в интернете, дорогая, не балет ли нам подсунули. Ты, наверное, забыла, что попрыгунчика графа Вишню и всю их фруктово-овощную компанию мы с нашим старшеньким уже наблюдали.
- Ах, да, - воскликнула моя не зараженная микробом, а потому не обратившая внимание на подвох, половинка, - ты прав, как я забыла?
Мы просмотрели страничку театра в мировой паутине и, действительно, обнаружили, что билеты, которые вручил жене социальный центр, оказались билетами на детский балет.
- Хорошо, - вымолвила моя расторопная хозяюшка, одной рукой поправляя прическу, а другой переворачивая блин на сковороде, - я иду с тобой, коли такое дело!
Ах, молодца! – это я залюбовался своей женой. – Идет на такую жертву ради меня. С такой не страшно в разведку ползти под рядами колючей проволоки, раздирая брюки о металлические шипы! Я шевелил губами, прикусывал язык, кривил щеки в надежде, что она пойдет дальше и совсем устранит мою персону из столь благовидного действия, то есть сама пойдет с детьми на амбразуру, то есть на спектакль, без меня. А я в это время понежусь в ванной, почитаю Карамзина после сей расслабляющей процедуры. В отсутствие семьи бесцельно послоняюсь по квартире в костюме деревенского сценариста дяди Пети. Но жена приняла мое шевеление губами, как акт полной поддержки ее благородного порыва.
- Отличная идея! Окунемся всей семьей в это волшебное представление, - послушно кивнул я жене, кисло улыбнувшись, поняв, что ползти под проволокой придётся таки вдвоём.
Волшебное представление с первых же танцевальных па парализовало мое зрение так, что мельтешение танцоров на сцене я совсем не воспринимал. Уткнувшись взглядом в дальний угол сцены, я внимательно разглядывал занавесы, считая количество узелков на тяжелых портьерах. Я вышел из забытья лишь тогда, когда передние ряды ( как и в прошлый раз) исступленно закричали: «Бра-а-а-а-а-во-о-о-о-о-о-о»!!!!
- Ах, ты, что-то случилось, - не сразу сообразил я. Но потом, по бегущим к сцене «зараженным» с букетами в руках, я понял, что это конец спектакля.
- Ну, как дети, понравилось? – бодро спросил я трех своих детей, усаживая их в автомобиль.
- Пойдет. Первый сорт не брак – резюмировал старший. Тем более, что с балетом я уже знаком – высшая форма танца, - цитировал он отца.
- Костюмы прикольные, как у гоблинов, - это средний вставил свое веское слово, проявляя недюжинные знания иностранного фольклора и отсутствие двух молочных зубов.
- Мама, а которая из них фея? – не поняла младшая, - пытаясь разложить по полочкам увиденное.
- Больше ни ногой, - твердо по-мужски заявил я жене, вернувшись домой.
И если вы думаете, что на этом балет в моей жизни завершился, то глубоко заблуждаетесь. Я рос вместе со своими оценками, оценки мои росли вместе со мной. Жизнь играла мной, микробы продолжали свои атаки, пытаясь проникнуть под мою желто-коричневую после крымского солнца кожу.
- Дорогой, - заговорщически начала со мной разговор моя жена по-прошествии полугода, - ты знаешь, что девяносто пять процентов столичных жителей никогда не бывали в Большом Театре? - Я скучно смотрел в ее честные глаза, понимая, что у жены созрел очередной прекрасный план покорения мира, методом умозрительного поглощения его лучших традиций. Она поняла мой скучный взгляд правильно, но не зря я взял именно ее в жены, характер ее бурный имел свойство сметать на своем пути препятствия моей слабой натуры, когда речь шла о необходимом и достаточном. Обращая меня на путь своих идей, она всегда выбирала правильные мотивации.
- Ты действительно ни разу в жизни не был в Большом?- бережно спросила она меня, стараясь не задевать мое самолюбие, искренне глядя мне в глаза.
- Как-то не удавалось, - бормотал я, думая, что крохотный шанс избежать возвышения своей немного шизофреничной мягкотелой натуры, путем просмотра постановки величайшего в мире театра, у меня имеется.
- Так вот, теперь у тебя и у меня есть шанс сказать любому, что в Большой мы ходим! – заявила жена, давя на мое самолюбие. Даже Нине Анатольевне!
- Ну, хорошо, - тяжело выдохнул я никому уже не нужный углекислый газ, - какая пьеса? Я думаю, что там только классика.
- Ромео и Джульетта! – посмотрела в мои глаза жена, и продолжила, - Ромео и Джульетта – балет, или Князь Игорь – опера…
- А…, - чуть не застонал я, - а там, что не бывает спектаклей обычного разговорного жанра? Ах, да, - я тут же вспомнил, что в Большом либо опера, либо балет, либо их симбиоз. Так по крайней мере вещала наша лживая, перекормленная деньгами заказчиков в дугу выгнутая цензурой пресса. Хотя тут, надо отдать ей должное, она не лгала. Балет или опера. Или… или.
- Так что? Каков твой положительный выбор? – вопрошала жена, улыбаясь, обнажая хорошенькие передние зубки, ровными рядами заграждающие путь всяким микробам.
- А дети? Дети с нами идут? – испуганно пробормотал я.
- Только старший, ему пора приобщаться к высокой культуре, - продолжала своя мысль о воспитании жена. Боюсь, другого шанса в жизни не будет, - мы засмеялись, - для нас точно. Поставим галочку. И какой русский не был в Большом!
- Да, да, да. Даже моя мама в пору юности однажды смотрела «Жизель» в Большом. Надо продолжать традиции отцов и матерей. Прошло каких-то сорок пять лет, пора и нам сходить. Конечно, младшие не высидят ни балет, ни тем более оперу, – я почесал затылок, представив, как наша четырехлетняя дочь вертится, соскакивая то с моих коленок, то с коленок жены, - тогда уж, балет. Оперу, боюсь, даже наш старший сын не вынесет. Все-таки с балетом он уже знаком.
Через неделю я отправился в кассы Большого Театра, предварительно записавшись через интернет, ибо без записи придти в кассу и купить билет на спектакль оказалось практически не возможно. Цены на партер и ложи громоздились выше, чем заснеженный пик Эвереста, пришлось довольствоваться правой галеркой на пятом этаже.
В день спектакля мы чинно и благоговейно вошли в театр через боковой подъезд, поднялись лифтом на один из верхних уровней и оказались в самом центре Российского Театрального Сердца, в его правом желудочке, если быть точным. И, сжавшись от величия момента, перестали дышать.
И опять главный герой, теперь уже Ромео, облаченный в белую рубашку для правильного восприятия главного героя зрителями, высоко подпрыгивая, махал шпагой. Он вонзал её в пространство самозабвенно крутясь волчком, тыкал ею воздух стуча ногой о ногу, разрезал шпагой невидимых противников изворачиваясь, как бескостный червячок. Его противники, одетые в униформу темных расцветок, скакали вокруг, изображая из себя злодеев.
- Обрати внимание на костюмы, - шептала мне жена, начитавшись отзывов, - бесподобно… какой крой! Художник превзошел мои ожидания, а костюмер такой знаток ткани. Да, на костюмы деньжат не пожалели, - рассуждала жена, - глянь-ка на этого, в синей мантии. Что за шляпа! Чудо… О, небо, какая сумочка у той в зелёном бархатном платье, - шептала возбуждённо жена, вглядываясь в одежду массовки.
- Ага, - бормотал я, настраивая фокус бинокля на виолончелистку, рьяно водившую смычком по струнам своего инструмента. Казалось, она изводит ржавое, стонущее от пилы железо, но делает это неумело, хотя и настырно. Ох, уж, эти виолончелистки. Не на скрипачек же смотреть.
Бинокль этот разнесчастный я приобрел два часа назад. Жена перед самым спектаклем попросила меня сбегать в ближайший торговый центр, чтобы купить театральный бинокль. Как назло, я забыл дома телефон, а продавец отдела оптики, на вопрос есть ли у них в продаже театральные бинокли, так грустно взглянул в мои глаза, как будто сегодня отошел в мир иной его любимый кот, отведавший накануне тухлой рыбки, а нового кота, принесённого руками любимой тёщи он еще не успел полюбить.
- Вчера закончились, - одарил он меня своей вселенской грустью и подвел к полке с биноклями. – Могу предложить все остальное.
Я лихорадочно искал в карманах забытый дома телефон. – Да, если приду без бинокля, - рассуждал я, - то жена не поверит. Может купить самый маленький, из возлежащих на полке?
И вот теперь я настраивал армейский десятикратный бинокуляр, тот что оказался меньше других, на виолончелистку, пытаясь отвлечься от нескончаемого танца.
- Сам ходи с таким в театр. Тем более в Большой, - как сургучом, запечатывают письмо, так запечатала мне жена, при виде бинокля, который я принес из магазина.
- А чем плох? – недоумевал я. – Посмотри какие линзы! Какой обзор… десять на сорок два. Или сорок два на десять, что, впрочем, равнозначно.
Я отвлекся от созерцания экспрессивной виолончелистки, лишь тогда когда зал вздрогнул от оваций. Мне представилось, что ашхабадское землетрясение прошло с меньшим шумом, чем рукоплескания этому балету.
- Браво-о-о—о-о-о---о-о-о-о-о. Брависсимооо! Бии-и-и-и-с!!!!!!!! – завели свою речевку «зараженные» и не останавливались, пока тот, кто очевидно и был Ромео, не подпрыгнул пару раз с вывертом, протыкая воздух своими, ногами почище, чем шпагой.
- Как похож на ушедшего в себя деревенского гармониста, - дрыгающего ногами в такт своих пассажей, - подумал я, неистово хлопая вместе с остальными, уважая танцора, честно отработавшего свои деньги, искренне радуясь окончанию встречи с прекрасным.
- Ну, уж теперь, не соглашусь пойти на балет, ни разу в жизни, - решил я. – Я достаточно вырос в этом вопросе. Стреляный воробей.
И вот.
- Алло, добрый день!
- Добрый день, - сняв трубку, - отвечал я.
- Вам звонят из социального отдела управы нашего района. Вашим детям положен бесплатный поход в театр за счет города. Не имеете ли желание получить билеты? – спросил меня безликий женский голос на той стороне.
- А в какой театр? – боясь подвоха, спросил я. Женский голос назвал один из детских театров, тот самый, имени «той самой», где я дважды натыкался на одни и те же грабли.
- Подождите, я дважды бывал в этом театре, и оба раза попадал на балет. Детский балет, - уточнил я. – Может и сейчас предполагается такое же действие?
На том конце провода зашуршали бумагами, - нет, - раздался неуверенный голос, - это не балет.
- Поверьте, пожалуйста, - просил я, - точно не балет?
- Это точно не балет, - ответил голос после очередного бумажного шороха.
- Что ж, спасибо, - благодарил я, - когда можно зайти, чтобы забрать билеты?
Чудный майский день благоухал мягким цветением растений средней полосы. Солнышко играло в лето с детворой, пряча облака на задворках неба. Наши дети, облачённые в нарядные, но в то же время неброские костюмы, чинно ели мороженое, обмазывая в нем не только губы и щеки, но и праздничную по случаю похода в театр одежду. И не только свою, смею заметить, но и одежду родителей.
Спектакль начинался через пять минут, и мы устремились занять свои места на балконе. О социальный центр и его места на последний ряд в любое заведение. О, последний ряд, как ты стал близок и дорог мне, и как дёшев и далек ты социальному центру. О тебе могу слагать я оды, как и песни о балконе! Но в другой раз. Во всеоружии, то есть со своей литровой бутылкой воды, кучей сухих и влажных салфеток, шоколадками, тремя яблоками и тремя коврижками мы ожидали начало спектакля.
Тут на сцену вышла весьма (ой, весьма!) пожилая дама и, шамкая вставными челюстями, что-то долго и медленно говорила о предстоящем спектакле.
- Это видно, она сама, основательница театра, - предположила жена шепотом, - «имени той самой».
- Да? - удивился я, - а разве она не того…
- Это её дочка. – Раздался шепот с соседнего ряда, - или внучка…
- Ага, понятно, спасибо,- хором отшептали соседнему креслу мы с женой.
На пятой минуте вступительной речи меня начало клонить в сон, ввиду того, что лег я поздно, встал рано, и вообще вся трудовая неделя прошла в тяжелом ритме.
Но, наконец-то, занавес разъехался, и на сцене показались актеры.
- О, - начал тот, который судя по костюму являлся королём.
- Начало неплохое, - успел подумать я.
- О-о-о-о-оооооооооооо! – запел король, с первого такта забирая круто вверх.
Ему также пением ответили другие актеры, выбежавшие на сцену. После чего они разложились на дуэты, потом сошлись в трио и снова король повел свою партию вверх!
Я посмотрел на жену, - социальный центр не обманул, это точно не балет!
Жена, сдерживая смех, засветилась улыбкой обманутого дольщика недостроенного дома в центре столицы, - ты прав, дорогой, это опера. Детская опера, я только что увидела раскрытую программку у соседки.
Как я не пытался выбрать лучшее, неизбежность опять победила. Что ж, нужно привыкать, решил я и … Через пять минут я, сморенный, микробусом театрусом, сладко спал, благодаря театры всего мира, за погашенный свет во время спектакля, за то, что такие походы укрепляют семью, за вечное искусство, за последний ряд на балконе ( спасибо социальному центру), за убаюкивающий аккомпанемент оркестра и вокал певцов и певиц, за скучную режиссуру и отвратительный сценарий, за…
- Мама, мама, папа спит, - это наши воспитанные дети бубнят на весь зал.
- Тише, дети. Папа устал, слушайте и смотрите.
Сморили, таки меня микробы. Не знаю, заразился или нет, придётся проверять позже.
А вы говорите, что живы и знаете, как завтра день сложится, что денег в оффшорах у вас нет, а храните денежки вы за плинтусом на кухне, что гнус болотный вас не ест, давится консервантами, которые вы поглощаете тоннами с пищей. Что шезлонги позолоченные вы не любите и «на трубу сесть» при открывшемся случае откажетесь, что финские паспорта вам безразличны. Что микробов вы не боитесь! Продолжаете утверждать, что все-то вы знаете? Ой, лукавите… Берегитесь микробов.
Желающие почитать книгу, пишите на эл. почту sa8486собакаmail.ru