Похоронная процессия подходила к кладбищу.
Николай Павлович, император Всероссийский, шел впереди и, погруженный целиком в себя, продолжал вспоминать тёплое лето в Царском селе.
Ах, как бы ему хотелось вернуться туда: слушать тихий плеск воды в Большом пруду, плавать на лодке вдоль маленьких островов, погружаться взглядом в глаза любимой им женщины, купаться в лучах любви! Чтобы сердцу стало тепло! Милые воспоминания!
Но время безвозвратно, его не остановишь. Как писал Державин: «А если что и остается, чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы».
— Да, милые воспоминания! — произнес он вслух по-французски. Но окружающие его не услышали.
Милые? На самом деле, нет, далеко не милые — воспоминания, ранящие сердце!
Николай Павлович шел за повозкой. Жёлтый гроб с телом солдата, слегка потряхивало на ухабах, колеса вращались со скрипом. Император шагал, продолжая предаваться размышлениям о прожитой жизни.
Он вспомнил себя молодым, почти мальчиком, когда жестокий Ламздорф бил их с братом Михаилом линейкой по рукам за упущения в учебе. Было больно и обидно не столько от наказания, сколько от того, что на стороне наставника всегда выступала их мать Мария Федоровна. Но они крепились, хотели показать себя настоящими мужчинами.
Он вспоминал, как танцевал на балах с самыми красивыми женщинами двора, как заводил любовные интрижки. Он любил участвовать в домашних спектаклях, особенно фарсах Каратыгина. Пел вдвоём с Мишей русские народные песни. Много было всего...
Он пережил тяжелое испытание — мятеж гвардейских полков, когда жизнь его и семьи висела на волоске. Это испытание ожесточило сердце, сделало его менее добрым. А ведь он никогда не отличался злобностью характера!
Его жизнь не была безоблачной: Господь даровал наряду с безмятежно-счастливой жизнью и тяжкие испытания. Его любимая дочь Александра умерла сразу после свадьбы с принцем Гессенским в девятнадцать лет после неудачных родов. Она была его любимицей, «Адини». Перед смертью кротко пожелала всем счастья.
Он плакал, не стесняясь слёз, своей слабости. Конечно, это было наказание за кровь, пролитую при подавлении мятежа. Император так это и понял.
Для человека наиболее важными моментами являются две даты — его рождение и смерть. Все остальное вторично. Достижение карьерных высот, семья, окружавшие блага — всё это сопутствует, но не определяет общий вектор движения от рождения к смерти.
Николай Павлович представил эти даты в виде определенных рубежей, установленных рамок, которые невозможно ни раздвинуть, ни перешагнуть. Рамки создают ограниченное пространство, называемое жизнью.
Поначалу он представил это пространство в виде острова: его могут посещать гости, путешественники, знакомые и незнакомые люди. Но затем решил, что остров это нечто незыблемое, неисчерпаемое, вечное, по сравнению с жизнью, которая заканчивается.
Скорее жизнь больше похожа на движущийся корабль, чем на остров. Допустим, датой рождения является отправление из Кронштадта, а датой смерти прибытие в Лондон. По пути корабль заходит в Ревель, Гельсингфорс, Копенгаген, Гамбург. Делает остановки. На борт поднимаются новые люди, старые пассажиры его покидают. За этой кажущейся бессистемной хаотичностью, сумбурностью, императору виделась рука Творца. Встречи и расставания, уготованные им, далеко не случайны. Эти люди, попадавшие ему на пути, несли с собой новые знания, окунали в новые события, они несли радости и страдания…
Чем ближе корабль жизни подходил к последней гавани, завершая маршрут, тем яснее всем видно, что он уже обветшал, паруса истрепались, днище покрылось водорослями и ракушками, и всё меньше остаётся сил, чтобы достичь желанного порта.
Не такова ли его жизнь? Последнее пристанище уже близко — гавань, в которой некогда быстрый корабль закончит длительный путь и встанет на вечный прикол.
Он сунул руку в карман шинели и достал оттуда клочок бумаги. На ней был написан небольшой текст. Николай Павлович прищурился — с возрастом глаза стали хуже видеть, но очками он не пользовался. Текст был ему незнаком, однако, похоже, написан его рукой. Сильнее всего удивило императора, что буквы были выписаны очень тонко, как будто, писались не гусиным пером, а кончиком заостренной палочки, вроде древнегреческого стилоса.
Он задумчиво погладил свою голову, ощущая холодную кожу лба, разгладил усы. Дождик уже прекратился, но волосы оставались влажными. Похолодало, и ветер с Балтики усилился.
— Ваше Величество, покройтесь! — попросил его кто-то из-за спины.
Николай Павлович не обратил внимания на эти слова. Он ещё раз поднял руку с бумажкой и поднес к глазам, чтобы прочитать написанное, но сильный порыв ветра вырвал из замерзших пальцев клочок, понёс его по улице.
Погруженный в свои мысли, царь не заметил всей странности своей находки. Неровно оторванный лист с написанными на них словами, остаток букв в самом низу. Но даже если бы их и заметил, что вряд ли понял, что означают буквы «Комс», напечатанные в какой-то типографии.
Наконец показалось кладбище. Похоронную процессию вышел встречать увидавший государя и перепугавшийся протоиерей в старой черной ризе, в некоторых местах закапанной воском. Он не знал, что делать — для бедных произносили только краткую молитву, служили литию. Но сам император здесь и столько людей с ним!
Протоиерей предположил, что, умер кто-то из знатных вельмож, членов Госсовета, а может и министров. В присутствии царя надо ли делать торжественное отпевание? Или нет? Как быть? Священник нерешительно двинулся рядом с повозкой, а между тем процессия дошла до места погребения — свежевырытой могилы и остановилась.
Почувствовав колебания церковного служки, Николай Павлович в полной тишине выступил вперёд, повернулся к сопровождавшей его толпе. Его голос охрип от холода и влаги, но, тем не менее, он троекратно поклонился всем, стоявшим перед ним, и произнёс:
— Братцы, я исполнил свой долг, а вы помолитесь за почившего солдата!
И эти его слова прозвучали как просьба о прощении. Он хотел еще что-то добавить, но не стал: в такие минуты нельзя мельчить, нельзя поддаваться искушению всё детально и подробно объяснять. Само его присутствие здесь, в данную минуту, всё объясняло.
Услышав просьбу императора, стоявший перед ним народ, начал опускаться на колени ряд за рядом, будто слова царя вызвали огромную волну, покатившуюся до самых отдаленных уголков Васильевского острова. У некоторых, эти слова вызвали слёзы умиления.
Давившая на плечи Николая Павловича глыба вины постепенно ослабила свой гнёт. Конечно, он хотел бы получить полное искупление за прегрешения, принести спасение душе. Но разве такое возможно? Ведь оно, это искупление, состоит не в формальной просьбе о прощении, произнесённой им перед подданными. Искупление наступает только тогда, когда возникает понимание своей вины и её признание перед самим собой.
К сожалению, это понимание приходит иногда слишком поздно, бывает, что только к концу жизни.
«Словно сходил на Голгофу вслед за Христом, и вернулся живым!» — печально подумал император.
Посмотрев вокруг, на преклонивших колени и молящихся людей, на могилы давно умерших, кресты, склепы, Николай Павлович ощутил одиночество.
Неужели он достиг последней гавани и придется бросить якорь, чтобы встать на вечный прикол? Неужели ни один док не заштопает пробоины его судна, чтобы вновь отправить в путь по бурному морю?
«Я не умру, еще есть время!» — подумал он.
Ему захотелось немедля вызвать Бенкендорфа и поначалу отчитать графа за несуществующую записку — он, император, конечно, ничего не писал, не мог писать, — потом отдать приказ отправить жандармов на Черную речку, помешать дуэли между Пушкиным и Дантесом.
Но, затем он вспомнил, что Бенкендорфа нет уже десять лет и приказывать некому. С другой стороны, дуэль — лишь звено в цепи ошибок, сделанных им. Заменив одно звено, всего не исправишь.
Заметив стоявшего у кладбищенской ограды извозчика, Николай Павлович быстрым шагом пошёл прочь с кладбища, словно сильно торопился куда-то.
В Зимнем дворце император приказал принести к себе старое, написанное ещё в тридцатых годах собственное завещание. Он сел в кабинете за стол, взял в руку гусиное перо и, совершенно не задумываясь, твердым, решительным почерком приписал под ранее написанным слова, увиденные на клочке бумажки. Он их запомнил. Текст был следующий:
«Благодарю всех меня любивших, мне служивших. Прощаю всех меня ненавидящих... Я был человеком со всеми слабостями, коим все люди подвержены, старался исправиться в том, что за собою худого знал. В ином успевал, в другом – нет; прошу искренно меня простить» .
Через три месяца он умер. Одни думали от осложнения гриппа, другие, что он приказал придворному врачу Мандту дать мышьяк, не выдержав позора поражения в Крыму.
Профессора истории Олега Ивановича, исчезнувшего из психиатрической больницы в жаркие июльские дни, когда Москву с головой накрыло смогом и дымом, с тех пор никто не видел.
Он пополнил собой печальную статистику пропавших без вести людей на бескрайних просторах новой России.