Когда бледный утренний свет залил палату полностью, а за окном во весь голос зашумел проснувшийся город, Толян нехотя открыл глаза. От длящейся долгое время жары он чувствовал себя еще хуже, чем с похмелья: в голове пустота, тело покрыто испариной, потные волосы слиплись, а постельное белье превратилось во влажные тряпки.
Он лежал без пижамной куртки, почти голый, раскинув руки в стороны. Повернув голову в сторону соседа-профессора, Толян хотел поддеть его необидным замечанием, пройтись шуткой-прибауткой по ученым-интеллигентам, но, к своему удивлению, заметил, что постель Кузнецова оказалась пустой.
Первой мыслью автослесаря было то, что сосед встал раньше его и ушел на завтрак. Он с досадой подумал, что этим ученым палец в рот не клади! На первый взгляд тихие, неприспособленные к нормальной жизни чмошники, а чуть упустишь из виду, глядь — они что-то себе урвали, обскакали людей знающих, умелых, таких, как он.
Затем Толян посмотрел на часы. По времени оставалось еще двадцать минут до завтрака. Выходило, что профессор не мог уйти в столовую. Если не в столовую, то куда? Не могли же его забрать санитары — он бы услышал. Тут-то Толян вспомнил просьбу главврача проследить за соседом, чтобы тот не убежал. Но профессора в палате не было, а он, Толик всё проспал.
Неожиданно резво он вскочил и подбежал к мусорному ведру. Накануне, уже поздно ночью, Кузнецов что-то рвал. Да, дно мусорника было усеяно мелкими бумажками, клочками, но собрать их воедино было невозможно — профессор постарался.
Беспомощно оглянувшись вокруг, Толян вдруг заметил на стуле, стоявшем возле кровати профессора, аккуратно сложенную одежду: салатного цвета брюки лежали на стуле, а куртка висела на спинке. На тумбочке остался пакет с фруктами, принесенный вчера девушкой, посещавшей заболевшего преподавателя. Кузнецов уверял, что они не любовники. Но Толян ему не поверил — он же не лох какой-нибудь.
«Наверное, она помогла ему свалить!» — подумал в легкой панике Толян. Вопрос с его досрочным освобождением из больнички накрывался медным тазиком.
Он побежал к двери, с силой забарабанил. Вскоре в палате собрались все, кто отвечал за состояние пациентов. Прибежали мощные санитары, прибежал дежурный врач. Появился и встревоженный Никитин.
— Обыщите здесь всё! — приказал Василий Павлович, — он не мог никуда уйти, у нас ещё никто не убегал.
— Первая ласточка! — усмехнулся Толян, улегшись на кровать. Он посчитал, что теперь ему ничего не светит и, потому, не стоит стараться.
— Я вас вообще не спрашиваю! — прикрикнул Василий Павлович, — вы завалили такое простое дело! Знал бы, лучше нанял охрану.
— Я не подписывался не спать всю ночь, — буркнул Толян, — надо было еще одного сюда добавить, чтобы мы с ним на пару приглядывали.
— Сам знаю! — недовольно бросил Никитин.
Он, конечно, был виноват — недооценил Кузнецова. Вот тебе и профессор! Прыткий, как заяц. Однако его одежда была здесь, значит не всё потеряно — голым он далеко не уйдет.
— Надо позвонить в милицию, предупредить, — приказал он дежурному врачу, даме среднего возраста в белом халате и с ярким маникюром. — Думаю, голышом они его быстро найдут. Нелли Андреевна, вы только представьте, как забавно будет видеть фигуру бегущего по улице голого профессора!
Никитин улыбнулся. Он умел оценивать любую драматичную ситуацию с юмором, без ненужных криков и ругани, без паники, за что его ценили и уважали коллеги по работе.
— Впрочем, — продолжил он, — Кузнецов, скорее всего, уже дома, там его и найдут. Особого повода для беспокойства, вероятно, нет. Докладывать о ЧП не будем, я прав, Нелли?
— Конечно, Василий Павлович, — в ответ кивнула дежурный врач, — пойду, позвоню.
Она отправилась звонить в милицию, но поскольку была дамой честолюбивой, стремящейся сделать карьеру, попутно решила дозвониться и в Департамент здравоохранения Москвы. Там тоже должны знать, что произошло.
Собравшийся было уходить, Никитин повернулся к дверям палаты, но тут Толик, издал какой-то звук, похожий на возглас удивления. Главврач обернулся.
Автослесарь поднялся с кровати и потянулся к подушке, лежащей на соседской койке, в изголовье. Ему показалось, что из-под неё выглядывает что-то белое, самым маленьким краешком. Толик поднял подушку и обнаружил небольшой клочок бумаги, свернутый пополам. Он развернул его. Первое, что бросилось в глаза, слова, написанные размашистым, твердым почерком.
— Дай сюда! — потребовал подошедший Никитин.
Толик отдал бумагу. Что на ней было написано, он не понял. Начертание букв повторяло старый алфавит, который употреблялся еще до советской реформы в царской России — с ятями, с точками над «и», другими атрибутами той орфографии.
Взглянув на текст, Никитин поначалу тоже ничего не понял. Затем он подумал, что это какое-то обязательство или поучение современника Николая первого, видимо почерпнутое Олегом Ивановичем из старой книги или документа изучаемой им эпохи. Вероятно, профессору понравился стиль, вот он и запомнил эти слова.
— Любопытно, любопытно! — пробормотал Василий Павлович, — откуда наш профессор это выдрал?
— Я ему ничего не давал, — испугался Толик, — у нас и книжек-то здесь нет.
«Записку можно использовать в диссертации, — подумал Никитин, — как пример материального проявления маниакального бреда. Надо только провести экспертизу, разобраться: его почерк или нет. Вдруг Кузнецов нашел её где-нибудь, а потом пронёс сюда незамеченной. Или записку отдал кто-то из посетителей. В научном документе все ссылки должны быть достоверны, я не могу фантазировать!»
Рассуждая так, он вспомнил, что в милиции у него есть знакомый криминалист. С милицией у него всегда были хорошие отношения, поскольку он часто привлекался в качестве эксперта, проводил психиатрические экспертизы. Ему захотелось провести почерковедческую экспертизу, чтобы убедительно доказать принадлежность написанного Олегу Ивановичу.
Смущало только, что текст был написан старой орфографией. Образец почерка профессора у него имелся — в истории болезни лежало несколько записок, исполненных рукой Кузнецова.
Тут в голову главврача пришла странная мысль. Для полноты картины ему захотелось достать какой-нибудь настоящий рескрипт императора Николая I, написанный тем собственноручно, и тоже представить на экспертизу.
Чего он хотел этим добиться? Никитин, пожалуй, не знал и сам. Просто, любовь к экспериментам. Нельзя же было всерьез считать, что почерк в записке Кузнецова и почерк царя совпадут. Они бы совпали, если бы профессор украл этот документ из архива, но записка, найденная у него под подушкой, явно написана на современной бумаге.
Главврач снова развернул её и осмотрел обрывок. Во-первых, текст был написан шариковой ручкой, о которой во времена Пушкина еще и не слыхивали. А во-вторых, клочок бумаги был явно оторван от полей газеты. Похоже на «Комсомольскую правду».
По месту отрыва он заметил частично сохранившиеся буквы «Комсо…». Нет, сомнений быть не могло, записка написана не в стародавние времена, а сейчас.
Вернувшись к себе в кабинет, Никитин набрал номер криминалиста.
— Александр Петрович, добрый день, это Никитин Василий Павлович, — представился он, — у меня к вам большая просьба. Можете провести почерковедческую экспертизу? Я предоставлю вам образцы. Отлично!
Они договорились о времени встречи, и теперь ему предстояло получить образец почерка императора Николая. Это была простая задачка. Старинные тексты находились или в музеях, или в архивах — оставалось всего лишь договориться и получить нужное. Василий Павлович, конечно, отдавал себе отчет, что подлинный документ ему никто не даст, придётся снять ксерокопию. Хотя криминалисты обычно не проводят свои экспертизы по ксерокопиям, но ничего, он упросит.
Однако пройдя несколько архивов и библиотек, Никитин нигде не смог получить искомое. Простая задачка превращалась в неразрешимую. Он уже отчаялся и приготовился сдаться, пока в одном месте ему не посоветовали обратиться во Всероссийский музей Пушкина. Что ж, пришлось поехать в Петербург, на Мойку.
Именно там, на одном из стендов, Василий Павлович увидел большой лист, к которому приложил руку Николай Павлович.
— Это подлинный лист, подписанный непосредственно императором? — спросил он смотрительницу музея, сидевшую у стены.
— Что вы, — ответила та с удивлением, — это ксерокопия. Она выглядит похоже, потому что сделана на бумаге того времени. Бумага настоящая.
— А как мне сделать ксерокопию с этого листа? Это можно?
— Я не знаю, обратитесь в кассу на входе.
Оказалось, что сделать ксерокопию нужного листа несложно — надо всего лишь заплатить.
Вскоре Никитин предоставил криминалисту образцы имеющихся у него документов.
— Василий Павлович, вам, когда надо? — спросил тот главврача.
— Понимаете, этот больной сбежал из больницы и нам желательно поскорее собрать все возможные сведения о нем. Поэтому, чем скорее, тем лучше!
— Хорошо, я попрошу коллег помочь, чтобы ускориться. Возможно, сделаем зав-тра. Для вас вне очереди.
— Отлично! Буду должен.
Занимаясь организацией экспертизы, Никитин задним умом думал, что Олег Иванович найдется. Может, уже нашелся.
Однако, ни сегодня, ни на другой день, тот не появился. Его не было нигде: ни дома, ни в больнице, ни в университете. Жена не особенно расстроилась его исчезновению.
— Ищите у любовницы, — сказала она злым голосом, — ему есть куда идти, кобелина проклятый!
Когда позвонили Юлии, та даже растерялась.
— Как сбежал? Я же только недавно у него была. Он не собирался никуда бежать, он должен был выйти из больницы и переехать ко мне. Мы так договорились!
Она не предполагала, куда мог пойти Олег Иванович. Похоже, что этого никто не знал.
Университетская общественность, коллеги профессора по работе были удивлены. Они не удивлялись, узнав, что у Олега Ивановича появилась молодая любовница. Они не удивлялись, когда профессор время от времени уходил в запой и однажды в полубессознательном состоянии проиграл крупную сумму денег на автоматах в игорном клубе. Такие поступки вписывались в общие правила поведения. Кто время от времени не сходил с ума и не куролесил?
Но бросить все, исчезнуть? Зачем? Для чего? Непонятно!
Главврачу вдруг припомнилось, с каким убеждением профессор говорил, что всё равно уйдет из больницы. Несмотря ни на что!
«Но, он же не гипнотизер, — подумал Никитин, — он не мог загипнотизировать персонал, как Мессинг, чтобы выйти из тюрьмы. Телепортацией профессор тоже не занимался. Да и есть ли она, телепортация? Тогда где же он?»
С чувством растерянности и даже невесть откуда взявшейся неуверенности в себе, Никитин иногда заходил в палату, где лежал прежде Кузнецов, садился на стул и смотрел на его кровать. Толян, бродивший, от нечего делать по комнате, как-то не выдержал и посочувствовал:
— Да не убивайтесь вы так, найдется этот придурок! Бежать ему некуда.
— А я и не убиваюсь! — ответил главврач. Он, на самом деле, не убивался, а удивлялся поступку Олега Ивановича.
Через день ему позвонил криминалист, который сообщил:
— В общем, так, Василий Павлович, записка и текст на ксерокопии, похоже написаны одной рукой.
— Чьей?
— Выходит, императора Николая.
— А записки из истории болезни?
— Эти исполнены другим человеком. Для сравнения нам нужны еще тексты, написанные вашим больным. Вы говорили, что он профессор — возьмите у него на кафедре.
— Спасибо, спасибо! — Никитин замолчал в раздумье, затем осведомился, — а в отношении почерка царя, что вы можете сказать?
— Хотите знать, мог ли он сбежать в своё время от жены? — рассмеялся криминалист, — здесь я ничем не могу помочь, я же не графолог. Впрочем, у нас один человек увлекался этим. Сейчас позову его к телефону.
— Я посмотрел текст, — известил незнакомый голос, — что могу сказать? Почерк его четкий, жесткий, говорит о человеке, обладающем большой силой воли, упрямом и хладнокровном. Этот человек может быть скрытым и сдержанным. По крайней мере, таким его бы охарактеризовал любой психографолог.
— Спасибо за информацию! — Никитин положил трубку.
Характеристика графолога не совсем совпадала с характером Олега Ивановича, тем характером, который стал известен врачу с момента поступления профессора в палату. Олег Иванович мог быть упрям, скрытен, но заподозрить в нем человека с большой силой воли, жестокого — было трудно.
Каким же образом, Кузнецов так точно скопировал почерк императора, с сохранением орфографии, нажима ручки, наклона букв? Обычному человеку такое не под силу. Или под силу, но при проведении долгой кропотливой тренировки.
«Он мог видеть текст, написанный царём, во время своей работы в архивах — решил Никитин, — сфотографировал его или отксерил, принес на работу и там тренировался. Однако должны остаться следы таких тренировок, но никто исписанных им листков не нашёл».
Удушливая жара все никак не спадала. Пропитанный гарью смог, стоял на улицах Москвы плотным туманом и никуда не уходил. Казалось, он заполнял собой все пространство столицы, делая улицы призрачными, дома зыбкими и застилая небо, непроницаемой белесой пеленой. Дым спустился вниз, в метро, повиснув легкой пеленой на перронах. Многомиллионный город задыхался в жаре, не в силах никак себя спасти, предложить что-то облегчающее своим жителям, за исключением марлевых повязок на лица. Каждый день градусник показывал температуру за тридцать.
Уехав на один день в Питер, за ксерокопией царского рескрипта, Никитин немного передохнул — глотнул свежего Балтийского ветра. Он, как и Олег Иванович, тоже прогулялся по Английской набережной, прошел на Исаакиевскую площадь, обозрел памятник Николаю Первому.
В отличие от Кузнецова, нахмуренный истукан на коне не вызвал у Никитина никаких ассоциаций и особых эмоций. Памятник, как памятник. Главврач был равнодушен к произведениям архитекторов и ваятелей. Но после получения экспертизы у него возникло странное желание вновь отправиться в северную столицу и вновь предстать перед недвижным императором, посмотреть на его внушительную скульптуру. Ведь чем-то бронзовый Николай зацепил профессора истории, чем-то дал толчок болезни.
«Если бы я это понял, то написал бы целую главу в диссертации, или, по крайней мере, главку. Всегда интересно, что явилось спусковым крючком, запустившим процесс болезни, так сказать, запалом, взорвавшим мозг больного».
Он еще раз посмотрел на лежащий перед ним на столе клочок «Комсомольской правды» и ксерокопию рескрипта. Да, почерк, несомненно, совпадал.
«Где же ты теперь, Олег Иванович? Где прячешься? Всё равно, ведь найдем!»