К полудню Лесли зажарил в духовке индейку, приготовил рис, макароны с сыром и салат, помыл полы и накрыл на стол, после чего я с недовольным видом разогрела готовое пюре в микроволновке. У пришедшей мамы вид такой же недовольный: мы обе абсолютно равнодушны к застольям и делаем это только ради него, дважды в году, в День Благодарения и в Рождество.
Эта традиция гораздо легче для моих нервов, чем предыдущая: у Лесли два брата и пять сестер, и первые годы нашей совместной жизни мы праздновали с ними. Семья обычно собиралась в огромном доме одной из сестер; к моменту нашего прибытия стоянка уже была забита Мерседесами и Лексусами, рядом с которыми было стыдно ставить наше обшарпанное Шеви. Дом, изнутри и снаружи, был украшен к соответствующему празднику, стол ломился от блюд, и неисчислимое количество знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей лезло целоваться. В первый же год потеряв надежду понять кто чей племянник/кузина/тесть/свояченица, я обнималась со всеми и садилась в углу с журналом: после первого всплеска восторга, вызванного моим появлением, все немедленно переходили на креол. На это я не обижалась: то же самое происходило с Лесли в моей семье. Что приводило меня в бешенство—это бесконечные попытки ему "подлить", несмотря на то, что ему надо было садиться за руль: я никак не могла выучить дорогу и регулярно терялась. Мне такое поведение казалось верхом безответственности и не вязалось ни с Мерседесами ни с дорогой одеждой. Все это было до того, как по оброненным Лесли крошкам информации об условных сроках и внебрачных детях я составила более полное представление о его семье, лишний раз подтвердившее мою теорию о том, что порядочность обратно противоположна количеству денег.
К моему облегчению, мы ездили на эти празднества все реже, пока Лесли, окончательно выведенный из себя тенденцией любящих родственничков бесплатно использовать его, самого неимущего из них, золотые руки, не перестал с ними общаться окончательно. Теперь он считает семьей только меня и маму, вследствие чего—День Благодарения втроем.
За столом обсуждаем детали завтрашнего: мама переезжает ко мне, а он будет ремонтировать ее квартиру. Квартира в жутком состоянии, по причине отсуствия денег, а деньги отсуствуют по причине маминой бескорыстности. В этом они с Лесли похожи. Уроки музыки — роскошь, говорят они, а починка машин и социальные услуги —необходимость. В глубине души я ими горжусь.
Как бы то ни было, мама, после годовых колебаний, наконец переезжает. Носильные вещи и посуда упакованы, кровать разобрана, телефон переведен на новый адрес. У двери они долго жмут друг другу руки и договариваются начать переезд в восемь утра.
В семь меня будит нетерпеливое хождение под дверью. Лесли радуется: а, проснулась—пошли. Он радостно возбужден, полон энергии, и тарахтит, не переводя дыхания. Звони, говори, что мы выходим, и предупредила ли Зайка, чтобы надели защитное покрытие на лифт, а то он человек законопослушный, в отличие от некоторых, он чуть с ума не сошел, что их поймают с этой горстью асфальта, ну не продают маленькие мешки, так что делать, воровать из-за этого, и да, он боится собственной тени, но ему и так в ее квартире чинить электричество и сантехнику, чего в кондоминиумах нельзя делать без лайсенса, и поэтому он не хочет привлекать к себе внимания раньше времени, так что надо позвонить и уточнить одето ли специальное покрытие на лифт.
Нет, не одето. Маме и в голову не пришло предупредить супера, и, конечно, никто не станет вламываться к нему в семь утра. Лесли очень недоволен, но удерживается еще от одной речи. Вместо этого он берет матрас и, воровато оглядываясь и непрерывно шикая на нас, крадется к лифту. Мы стараемся не шуметь, но получается плохо: да не надо мне помогать, лучше держи дверь! Ш-Ш-Ш! Хорошо (сдавленным шепотом): держи дверь! А? Дверь, говорю, держи! Ш-Ш-Ш!
В кузове только кровать и пара мешков,но Лесли требует, чтобы мы отвезли это домой, потому что если соседи увидят полную машину, то поймут, что она переезжает, и кто-нибудь обратит внимание, что на лифте нет специального покрытия и доложит президенту, а тот...
В надежде его остановить поспешно сажусь в машину. Таким образом перевезены: отдельно—кровать, отдельно—тумба под телевизор и сам телевизор, отдельно—обогреватель, пара ламп и оставшиеся мешки.
Я, почти год морально готовившаяся к этому мероприятию, проявляю нечеловеческое терпение: не спорю, улыбаюсь и послушно ношу мешки в указанном порядке. Мама вертится под ногами, хватается за мешки, за спину, причитает и жутко мешает.
Все идет как надо до тех пор пока Лесли не упоминает имя дяди.
Мой дядя — в числе тех нескольких, от которых Лесли не удалось избавиться. Эти несколько, ничуть не меньше чем все остальные, видят его как бесплатного механика, грузчика, садовника, электрика, сантехника, стекольщика, строителя клеток для хорьков и стендов для показа слайдов. Но поскольку нельзя уж совсем ни с кем не общаться, он по очереди терпит каждого из них, пока тот не переходит все границы приличия, и тогда на время становится врагом номер один. Приходит очередь следующего, который несколько месяцев терпеливо ждал, копя свои бытовые проблемы, и теперь торопливо высыпает весь ворох Лесли на голову в надежде, что тот решит хотя бы парочку прежде чем разлюбит его и полюбит следующего в очереди.
Сейчас дядина очередь быть врагом номер один. Он совершил, только за последнее время, несколько преступлений.
1 .Получив деньги за разбитую в аварии машину, пошел покупать новую сам, проигнорировав предложение Лесли пойти с ним.
2 .Прямо с аукциона явился к Лесли с купленной машиной и попросил определить причину шума в моторе.
3 .Когда Лесли сказал, что ремонт будет серъезным и дорогостоящим, отправился к другому механику, который посоветовал заменить первую попавшуюся деталь подешевле.
4 .Вернулся к Лесли и, передав ему разговор с механиком, попросил заменить эту деталь.
5 .Проголосовал за республиканцев.
Все это в процессе таскания мешков Лесли возбужденно рассказывает маме. Мама, чувство крови которой всю жизнь застилает ей глаза, довольно раздраженно просит оставить в покое ее любимого брата. Этим действием она себя мгновенно переводит из любимой Зайки во врага номер два.
В секунду его лицо каменеет, и он перестает к ней обращаться напрямую. Испуганно она спрашивает, что случилось. Ничего. Лесли! Он молча несет к двери какие-то котомки. Она растерянно смотрит на меня: что делать? Не обращать внимания. Но он же рассердился! Пересердится.
Внутри я вся киплю. Я давно научилась игнорировать резкие перемены его настроения, но у мамы нет такого богатого опыта, и она искренне переживает.
Носим котомки из машины в дом. Он двигает желваками и называет ее «твоя мать». Это приводит меня в ужас: хорошо знаю, как достается людям, которых он недолюбливает. Можно везти все обратно: жизни ей у нас не будет.
Взбешенная, я плюю на последствия и начинаю орать на всю улицу: разве я дядя? Или отвечаю за него? Мне в высшей степени наплевать на его политические взгляды! И на его машину! Не смей обижать Зайку!
Неверный ход: единственное, что он мне не прощает - это полоскание грязного белья перед соседями.
-Не человек, а какая-то зверюга!
-С тобой не станешь зверюгой! Весь день молчу, терплю - нет, все-таки вывел,как всегда! Невозможный, невозможный тип — ой!
Отвлеченная скандалом, спотыкаюсь о ступеньку, и резкая боль пронзает щиколотку. Он воздевает руки горе:
-Бог все видит!
Он продолжает носить котомки, а я ухрамываю в нашу половину: у меня зарождается план. Проходит полчаса, час, а я все лежу, отвернувшись к стене со льдом на щиколотке. В конце концов он не выдерживает: поехали забирать Зайку. Отмечаю «Зайку», но на всякий случай хромаю как Франкенштейн.
С мамой разговаривает нормально: слава богу, отошел. Приезжаем. Она оглядывается и ежится:
-Неуютно. Сыро. Первый этаж.
Она урбанистка, презирает частные дома и боится пчел-ящериц-лягушек-енотов-опоссумов.
-Что она говорит?-хочет знать Лесли.
-Ничего.
-Как ничего,что-то же она говорит?
--Ничего интересного.
Обрушиваюсь на маму:
-Как тебе не стыдно! Он два месяца комнату тебе готовил, посмотри, даже твои вещи развесил!
-Кто его просил рыться в моих трусах!
-Я тебя умоляю, не поднимай этого вопроса!
Лесли между тем зажигает везде свет, начинает разбирать посуду.
-Зайка! Смотри, какое я тебе купил мусорное ведро!
-Я буду пользоваться кульком, как дома.
Замирает с тарелкой в руках:
-Зачем, когда есть ведро?
-Мне тяжело наклоняться. И я привыкла к кульку.
- Кулек потечет, и будут муравьи.
-Чего ему течь?
-Положишь пакетик из-под чая, или что-нибудь в этом роде.
-Не положу.
Он опять каменеет лицом. Я взвешиваю свою ненависть к бытовым деталям и нежелание ограничивать мамины права против многомесячного зудения о муравьях. Муравьи побеждают.
-Я тебя умоляю,-говорю ей по-русски,-пользуйся ведром!
--Ну, ладно, ладно!
К вечеру все наконец налаживается. Мама лежит на своей кровати, слушает свое русское радио и грызет печенье из своего холодильника. Ухожу к себе и обдумываю: если я и в дальнейшем сумею успешно соединять политику кнута и пряника, быть дипломатом как Черчиль, игроком как Кеннеди в Заливе Свиней, обладать мудростью Ганди и хитростью Макиавелли—не исключено, что мне в конце концов удастся уговорить маму поселиться около нас насовсем.