После обеда в палату вернулся сосед. Он был чем-то похож по внешности на графа Бенкендорфа: низкорослый, голова с залысинами, узкое вытянутое лицо. Сосед был хмур и неразговорчив, полностью погружен в свои думы.
Олег Иванович не решился приставать к нему с расспросами, лишь только бросил взгляд на его левую руку. Главврач говорил, что он, Кузнецов, сильно щипался. Но сосед был в зеленом больничном халате, длинные рукава скрывали запястья, ладони, и Кузнецову не удалось ничего рассмотреть.
Как, оказалось, сегодня был день посещения родственниками. Сосед ходил на свидание с женой и принес сумку с домашней едой. Кузнецов не знал, что в психиатрических лечебницах разрешалось приносить пищу. По книгам и фильмам он представлял, что здесь жестокий режим: смирительные рубашки, жгуты и ремни для связывания, успокоительные уколы. Однако ничего этого здесь не увидел. Вероятно, палата, в которой он пребывал, была для больных с легкой формой заболевания, и здесь имелись определенные послабления.
К нему могла прийти жена, которая ничего не знала о его романе. Романе?
В голове Кузнецова начали, словно из тумана, появляться разрозненные воспоминания, возникать мысли. Ах, ну конечно, у него был роман со студенткой первого курса, звали её Юлей. Он вдруг вспомнил лицо этой девушки, оно четко возникло перед глазами, будто она сидела рядом. У Юли были густые черные волосы, карие светло-золотистые глаза. «Почти как у Пушкиной, — в смятении подумал он, — они очень похожи».
Еще он подумал, что вряд ли жена придет его навестить. У него не то положение, чтобы его жалеть — он не ранен, не страдает тяжелой болезнью, вроде рака или инсульта. Психбольной — это нечто странное, даже опасное. Уж сам-то он несколько раз подумал бы, прежде чем навестить какого-нибудь своего знакомого, оказавшегося в подобной ситуации.
Тем не менее, спустя час, его позвал всё тот же Макс и повёл в комнату для встреч с родственниками. Оказалось, пришла Юля.
Она была в легком, почти воздушном белом платье, так делающем её похожей на девушку из пушкинской эпохи. В комнате было душно и жарко — сказывалась аномальная жара, стоящая на улице. Юля сидела на стуле, но увидев входящего Кузнецова, сразу поднялась.
— Олег Иванович! — радость вспыхнула в её глазах, она подошла к нему, обняла.
Он тоже обнял её, еще до конца не понимая, как себя вести. Он пытался вспомнить, что их связывало, пытался найти в себе те чувства, которые возникли между ними и оказались столь прочными, что разница почти в двадцать лет не стала помехой. Он нерешительно прижимал тонкое девичье тело, ощущал запах её духов.
— Олег Иванович, — всматриваясь в его глаза, медленно произнесла Юлия, — я так рада, что ты очнулся. Врачи сперва всех испугали, сказали, что у тебя глубокая депрессия и тяжелое состояние. Но, слава богу, что ты пришел в себя! Я так рада!
— Да, да, спасибо! Я сейчас чувствую себя хорошо. Просился, чтобы выписали, но пока продержат еще здесь. Совсем немного…
— Вот и хорошо, я как раз нашла квартиру, она очень удобная — недалеко от университета.
— Какую квартиру? — не понял Олег Иванович.
— Ты не помнишь? Перед твоей болезнью мы решили, что ты уйдешь от жены и переедешь ко мне. Ты даже оставил у меня свою зубную щетку.
— Хм, от жены? От Александры?
Непонимание мелькнуло в глазах Юлии.
— Разве твою жену зовут Александра? Ты говорил, что Алла.
— Боже, извини, конечно, Алла!
Кузнецов смутился и слегка расстроился. Он опять попал впросак со своей николаевской эпохой. Это жену Николая Павловича звали Александра Федоровна, но ведь он не Николай!
Если у него не прекратится эта путаница в мозгах, его никогда отсюда не выпустят.
— Ты в этой больничной пижаме смешно выглядишь, — улыбнулась Юля, — как-то по-домашнему. Так и представляю тебя за столом и тарелкой с борщом.
— Ага! «Всегда доволен сам собой, своим обедом и женой», — процитировал он Пушкина и ответно улыбнулся.
— Ты должен знать, что я тебя очень и очень люблю! — вдруг серьезно сказала девушка, — очень и очень!
— А как же Энрике? — спросил он, пытаясь шутить.
— Какой Энрике?
— Тот молодой человек, Иван, похожий на Энрике Иглесиаса. У нас была с ним дискуссия о дуэльной истории Пушкина. Как помнится, он ухаживал за тобой.
— Да... Клеился. Но знаешь, вокруг меня много ходит таких Энрике. Мне они параллельны.
Он произносит эти слова безразличным тоном, но Кузнецов вдруг чувствует в душе ревность. Каким бы остроумным, обаятельным он ни был, какое бы положение не занимал в университете, Олег Иванович всё равно чувствовал ущербность своих отношений с Юлей. Его сверстники могли привлекать молодых девушек только богатством или известностью, однако ни денег, ни славы у него не было, и взять их было неоткуда. Притом, он прекрасно понимал, что с каждым годом стремительно теряет свой главный потенциал — возраст, а ведь именно он давал надежду со временем добиться и того, и другого.
Юлия подошла, вновь обняла его, прижалась с силой.
— Мы с тобой никогда не расстанемся, никогда! Ведь, правда?
— Конечно, правда! — легко согласился он, уступая её настойчивости, но, совершенно не представляя свою совместную жизнь с ней.
— Я так скучаю без тебя! — с чувством продолжила она и хотела что-то добавить еще, но ничего не сказала. Она отошла, прислонилась к подоконнику у окна.
Комната для посещений находилась на первом этаже больницы. Сквозь стекло бы-ло видно, как в тумане по тротуару шли прохожие. Многие надели марлевые повязки, словно в городе вспыхнула тяжёлая эпидемия вроде холеры или чумы.
— Помнишь нашу поездку в Питер? — спросила девушка.
— Конечно! Это было месяц назад, как я мог забыть?
Они поехали в Петербург в июне, чтобы захватить белые ночи, побродить по свет-ло-сумеречному городу. Ехали на скоростном «Сапсане», пили пиво. Мимо, за окнами, с безумной скоростью проносились города и поселки, в сгущающихся сумерках мелькали далекие и близкие огоньки. Словно шаловливые подростки без комплексов, они с Юлей шутили друг над другом, дурачились, им было весело.
Потом гуляли по Английской набережной и смотрели вместе с такими же, приезжими парами, как разводят мосты. Половинки мостов напоминали поднятые вверх каменные ладони, будто город обращался к небесам с молитвой о благополучии. Ещё их захватило зрелище льющегося сверху на городские крыши серебристого света луны, который подсвечивал уснувшие здания и гранитную набережную, создавая иллюзию волшебства.
Уже под утро, обогнув громаду Исаакиевского собора, они вышли на площадь, где возвышался памятник Николаю I, созданный знаменитым скульптором Клодтом. Император гордо восседал в конногвардейском мундире на скачущем коне.
— Я прочитала, — сказала тогда Юлия, стоя у подножия пьедестала и закинув голову вверх, — что Николай всегда стремился быть похожим на Петра I.
— Да, поэтому памятник ему поставили с петровским на одной линии и в одном направлении — на Запад, — подтвердил Олег Иванович.
Юля усмехнулась:
— На эту тему есть поговорка: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает».
— Николай не был дураком! — неожиданно обиделся за императора Кузнецов, — он был далеко не дурак!
— Да, ладно, это же шутка. Пойдем отсюда, — предложила Юлия, — здесь есть где-нибудь круглосуточное кафе? Ужасно хочется есть.
— Погоди минутку.
Отойдя чуть назад, Олег Иванович попытался рассмотреть бронзовое лицо императора, подсвеченное снизу светом прожекторов. Памятник был создан буквально сразу после смерти царя и его видели люди, близко знавшие Николая Павловича: жена, дети, придворные. Значит, он должен был отражать подлинный характер этого человека, его внутреннее «я».
На взгляд Олега Ивановича, Николай на памятнике не выглядел тщеславным и напыщенным, каковым его пытались представить недоброжелатели. Он был величественным, грозным, человеком с твердым взглядом, и, следовательно, человеком, имевшим твердые убеждения.
На какой-то миг Кузнецов представил себя на месте императора — сидящем на вздыбленном коне, с гордо выпрямленной спиной. Разве он догоняет Петра? Разве он куда-то спешит, опаздывает?
По его позе, выражению лица этого не скажешь. Они с Петром, словно маленький отряд, охраняющий Россию: Петр скачет в авангарде, а он, Николай прикрывает тылы.
— Ну, хватит, пойдем уже! — потянула его за рукав куртки Юлия, — я есть хочу!
— Хорошо! — нехотя, оторвавшись от созерцания памятника, произнес Кузнецов.
Этот памятник он потом вспоминал несколько раз, он ему даже привиделся во сне, только со своим лицом, будто это он, Олег Иванович, скачет на коне, а не покойный император.
— Я бы хотел с тобой съездить куда-нибудь, в какой-нибудь романтический город, — сообщила между тем Юлия, вернув Кузнецова к действительности, — в Рим или Париж. У меня ездили подружки, там было клёво.
— Наверное, съездим как-нибудь, — неуверенно согласился Олег Иванович, — знаешь, я что-то устал, мне пора.
— Хорошо, я понимаю. Я приду в следующий раз, если ты еще будешь здесь. Обязательно приду. Что тебе принести?
— У меня все есть, — немного суховато ответил он.
— Ну, зачем ты так? Я же тебя люблю! — сказала вдруг Юлия и в глазах у неё показались слезы, — почему ты так переменился ко мне?
«О чём она говорит? — подумал он, и внутренне запаниковал, — сейчас так не говорят, так говорили в николаевские времена. Может, она тоже была там, в том времени вместе со мною? Только не признается. Или... Всё это мираж, плод воображения моего больного мозга? На самом деле никого нет: ни Юлии, на врача Никитина, ни медбрата Макса? Может всё это просто придумано? Как в фильме «Игры разума», где Рассел Кроу играл гениального математика-шизофреника? Его герой не может отличить реальность от вымысла.
Он с тревогой огляделся вокруг, пытаясь найти приметы вымышленного мира — любые несоответствия вещей и времени. Нет, всё, что он видел, что трогал, что ощущал в данную минуту, было современным, принадлежало десятому году двадцать первого века. Ничего не выбивалось из общего контекста, не вызывало подозрение во вторжении того, другого мира, в существующую реальность.
Вернувшись в палату, Олег Иванович долго не мог успокоиться. Он вновь и вновь пытался с особой тщательностью проанализировать своё состояние, как анализирует учёный полученные результаты эксперимента. Он ведь и вправду был ученым, профессором кафедры истории России.
Его мысли сконцентрировались на жене.
Если Юлия придуманный им персонаж, живущий только в воображении, то жена, по его логике, должна быть настоящей. По ней, как по камертону, можно проверить себя, провести тонкую настройку психического состояния. Однако жена почему-то не звонила, никак не проявлялась, будто её не существовало вовсе.