— Иногда мне хочется быть простым человеком и жить обыденной жизнью, без особых забот, — признавался Николай Павлович жене Пушкина во время одной из совместных конных прогулок в окрестностях Царского Села. Он немного кокетствовал этими словами, стремясь очаровать супругу поэта. Казаться простым и доступным — было одним из его приемов «шармирования», как выражался покойный брат император Александр, создав производное из слова «шарм».
Лето в тот год было теплым, но не жарким, приятным, а у него выдалось немного времени между инспекционными поездками по России, которыми он увлекся в последнее время. Император пригласил двор совершить верховую прогулку возле Царского Села и с внутренней радостью узнал, что Наталья Пушкина, в очередной раз удачно разрешившись ребенком и оправившись после родов, присоединиться к ним.
Они ехали длинной кавалькадой. Их сопровождали фрейлины императрицы и приближенные дамы, офицеры гвардейских полков, неизменный граф Бенкендорф с Орловым. Александра Фёдоровна отказалась от поездки, сославшись на утреннее недомогание. Он и сам знал эту особенность жены — утром она никуда не годилась и приходила в себя лишь к вечеру.
Лошади шли тихо, спокойно — никто не торопился. Николай Павлович был в белом кирасирском мундире на черном коне, напоминая белого короля на черной шахматной клетке. Он знал, что в седле выглядит великолепно: подтянутым, с гордой осанкой, величавым. Так и должен смотреться истинный император великой русской земли.
Рядом, элегантно восседая в дамском седле, в синей амазонке, ехала Натали Пушкина. На голове у неё был черный цилиндр с развевающейся на ветру белой вуалью, и это выглядело так, словно она заранее знала, как будет выглядеть император, какие цвета в его одежде будут преобладать. Длинные перчатки облегали красивые изящные руки, в одной из которых она держала тонкий хлыст. Изредка, но не сильно, Натали касалась им крупа своей лошади.
У императора было веселое, игривое настроение и оно передалось коню. Вороной под ним плясал, резвился так, что приходилось его сдерживать и успокаивать.
Николай Павлович перехватил удивленные взгляды Бенкендорфа, Орлова и находящихся поблизости двух флигель-адъютантов. Ничего. Пусть смотрят! Он глядел на свою спутницу, блестя глазами, и на ум ему пришли слова: «Если ливень моей души не потушит огонь любви, то душа сгорит дотла». Ему показалось, что эти слова он слышал у Корнеля или Расина, а может Шекспира.
Несмотря на беспечную веселость, ему отчего-то было грустно. Молодость, жизнь, незаметно проходили и с каждым днём, с каждым прожитым часом, всё меньше оставалось возможности что-то изменить, повернуть вспять, исправить. Ему уже не встретить молоденькую незамужнюю Натали в пору его, Николая, беззаботной юности. Не увидеть мелькнувший вдалеке за перелеском силуэт незнакомой всадницы и не пуститься за ней вдогонку в надежде на новое и волнующее приключение.
Он — почтенный отец семейства, правитель огромной империи. Необдуманные поступки не для него, поскольку мало свойственны благородному человеку. Холодный ливень благоразумия всё чаще настигал его в вихре блестящих балов и маскарадов, остужая возбужденное сердце. И под смеющейся маской на мир смотрела его скучающая душа.
Между тем, он любил фантазировать, представляться кем-то другим.
Вот и сейчас, находясь рядом с Николаем, Натали слушала одну из его очередных фантазий, рассказываемых с детской улыбкой на лице. Улыбка на лице императора выглядела довольно странно для того, кого все боялись.
В этих рассказах он был открытым, доступным для всех человеком, а не государем, застегнутым на все пуговицы военного мундира.
Николай говорил:
— Ежели бы я был простым чиновником в почтовом ведомстве, то постарался бы подбиться к почт-директору и попросил бы у него какое-нибудь тепленькое местечко. Он назначил бы меня почт-экспедитором, к примеру, в Торжок или хотя бы в Псков. Но оказалось, что у тамошнего городничего прехорошенькая дочка и я приударил бы за ней. Влюбился бы по уши. Однако ж, папаша не захотел отдавать дочку за меня. Отсюда проистекают все мои несчастья. Страсть охватывает меня, я уговариваю дочку бежать со мною, и мы вместе убегаем. Тогда городничий доносит обо всем моему начальству, кото-рое изыскивает меня, отнимает девушку, достаток и отдает под суд.
— Что же дальше, Ваше Величество? — спросила, улыбаясь Пушкина, — отправили в крепость?
— Нет. Пришлось искать связи, протекцию, — Николай Павлович оглянулся и, увидев подъезжавшего ближе Александра Христофоровича, продолжил, — тут появляется граф Бенкендорф. Слава Богу — я спасен! Нахожу к нему подход, подаю прошение, и он вызволяет меня из беды.
Подъехавший Бенкендорф, услышав последние слова царя, громко расхохотался.
— Вы ужасный придумщик, государь! — также смеясь, констатировала Натали. Она раскраснелась, то и дело поправляла длинные локоны, выглядывающие из-под цилиндра.
— Ваше Величество, — обратился к нему Бенкендорф, — прошу меня извинить, но я хотел бы переговорить с вами наедине.
— Я вас оставлю ненадолго, — сказал, будто извиняясь, император Наталье.
Они с графом отъехали в сторону, пропуская мимо себя всадников царской свиты.
— Ваше Величество, — осторожно произнес Бенкендорф, — я хотел бы вас предостеречь от увлечения мадам Пушкиной. Вы знаете её мужа — это ужасный человек и страшный ревнивец. В свете и так говорят об ухаживаниях поручика Геккерна за мадам Пушкиной. Его ухаживания часто переходят границы приличия.
— Мне какое до этого дело? Я не допущу, чтобы мое имя пачкали какие-нибудь вертопрахи.
— Но Ваше Величество, разговоры все равно могут возникнуть, как говорит русская пословица: «На чужой роток не накинешь платок».
— А мне плевать, мне очень хочется!
— Что???