Когда-то давным-давно, лет пятьдесят назад, был в Раковке инкубатор. По правде говоря, инкубатор был там и раньше - это я его лет пятьдесят, как помню. А помню я его потому, что находился он не более чем в ста метрах от нашего дома. Это было длинное одноэтажное здание, внутри которого светили мощные лампы. Под теплом этих ламп из яиц вылуплялись на свет божий цыплята, утята, гусята и даже говорят, что индюшата. Чтобы лампы горели непрерывно и не зависели от перебоев с электричеством, метрах в пятидесяти от основного здания было возведено небольшое строение, в котором стоял агрегат с большим колесом маховиком и ремённой передачей. Работал агрегат на мазуте и выдавал ток, если в Раковке отключали свет. Был ещё в этом инкубаторном комплексе гараж для машины, а ещё раньше, когда машины не было, говорят, была конюшня с лошадью, но я эту конюшню не помню совершенно. Все постройки располагались на краю большого пустыря между Набережным переулком и Инкубаторной улицей. Пустырь был величиной с футбольное поле, и заканчивался у забора колхозного тока.
На инкубаторской машине работал мой отец. Вместе с дядей Яшей Блиновым они объезжали близлежащие хутора, где, на птичниках, для них были уже приготовлены яйца. Потом, когда птенцы выводились, их развозили обратно.
Не знаю, сколько лет действовал этот птичий роддом, но однажды его закрыли и всё оборудование увезли в Михайловку. А постройки остались. Какое-то время они пустовали, затем там был филиал 98-ой автоколонны, но потом явилась бригада строителей, обложила здание кирпичом и вообще переделала инкубатор… в интернат. В основном здании располагались комнаты для жилья и занятий, а в домике, где раньше стоял агрегат с колесом, устроили кухню. Профиль заведения не очень поменялся: если раньше с окрестных хуторов свозили в инкубатор яйца, то теперь с этих же хуторов стали привозить школьников, которые, живя в интернате, должны были учиться в Раковской десятилетке – на самих хуторах школы были только начальные. Долгое время мы ребят оттуда так и звали – инкубаторские.
Иногда вечерами я заходил к ним в гости. Чем в свободное от уроков время в своих комнатах занимались девчонки - я не знаю, а пацаны сразу после ужина, почти все, доставали из-под кроватей сумки с домашними харчами, дулись в карты и наворачивали сало с хлебом.
На выходные дни и каникулы инкубаторских развозили по домам и интернат пустовал. Когда в стране началось движение студенческих строительных отрядов (ССО), и первый такой отряд приехал летом в Раковку, то лучшего места для проживания студентов и придумать было невозможно!
К кухне пристроили большой навес с деревянными столами и скамейками, дощатые стены его, студенты немедленно расписали всякими изречениями вроде «Хочешь есть – ложись спать!» и рисунками. Мне особенно запомнился портрет первобытного человека, сидящего у костра и жарящего на вертеле целого мамонта. У кулинара одетого в шкуру вид был всклокоченный и взгляд нездоровый, как у алкоголика после трёхнедельного запоя, а мамонт на вертеле улыбался во весь рот и блаженно прикрывал глаза.
Стройотряды приезжали в основном из Волгоградского института городского хозяйства и строили коровники, свинарники и зернохранилища. Надо признать, работали ребята ударно: на работу выходили ни свет ни заря, а возвращались затемно, еле волоча ноги в кирзовых сапогах. Голенища и штаны были забрызганы цементным раствором.
Все мы - пацаны, жившие поблизости - пропадали у студентов с утра до вечера. Первые дни к нам относились настороженно – «Как бы не спёрли чего, шпана местная!» - но эта проблема решилась быстро: студент, как известно, существо прожорливое и очень падкое на витамины. А кто самый лучший поставщик витаминов на хуторе?.. Мы поставляли свежайший товар из окрестных садов и огородов, можно сказать, прямо с грядки и с ветки. И, заметьте, это богатство раздавалось гостям совершенно бесплатно! Разумеется, при такой постановке вопроса уже через три-четыре дня мы стали для стройотрядовцев почти родными.
Иногда приходилось выполнять и деликатные поручения. Например, у них был строжайший сухой закон: раковским продавщицам под страхом увольнения запрещалось продавать студентам спиртное. А если у человека день рождения в июле?.. Спасать приходилось нам. Вот, приходит к прилавку четырнадцатилетний недоросль:
- Тёть Маш, продайте мне бутылку водки.
- Ой, Вася, а мамка-то знает, что ты водку покупаешь? Отец-то чего сам не пришёл?
- Это не мне, – говорю я шёпотом, – это меня студенты попросили, у одного там день рождения.
Тётя Маша понимающе вздыхает и, воровато оглядываясь, протягивает мне поллитровку:
- Ты её хоть под рубашку засунь.
- Да знаю я, знаю!
- Ну, смотри, если обманешь!
- Не, тёть Маш, честное комсомольское!
Если бы я на этом закончил своё повествование, у читателя наверняка бы сложилось впечатление, что студенты приезжали в Раковку только за тем, что бы строить свинарники и пить водку, но это, конечно же, не так. Вместе со стройотрядовцами проникала в нашу хуторскую глубинку городская студенческая культура. Каждый вечер на крыльцо интерната выносилась большая колонка со звукоусилителем и включался магнитофон. Именно благодаря ему впервые я услышал песни Юрия Антонова, Александра Градского и знаменитую в те времена «Шизгару» группы «Shocking Blue». В каком-то году ребята даже сами привезли электрогитары и ударную установку!
Примерно раз в десять дней, а иногда и чаще, стройотрядовцы устраивали у себя что-то вроде дискотеки. Правда, самого слова «дискотека» тогда ещё и в помине не было. На магазине и у клуба вывешивалось объявление: «Завтра, 10-го июля, ССО Юность приглашает к себе на вечер молодёжи. Начало в 20 часов». На этот вечер молодёжи первыми являлись бабки с соседних улиц, часам к девяти. Бабки часто приходили со своими табуретками, семечками, а кое-кто даже с вязанием:
- Пойтить что ль, глянуть, чаво они там понапридумали?..
Настоящая молодёжь подтягивалась не раньше десяти. Организаторы обижались на такую непунктуальность местных жителей:
- Они что же думают, что мы их всю ночь развлекать будем? Нам завтра ни свет ни заря на стройку топать, раствор месить!
Пришлось объяснять городским олухам, что в Раковке любое вечернее мероприятие бессмысленно затевать, пока не пригонят с пастбища коров, коз и овец. А коров ещё и доить надо! Олухи почесали затылки и признали свою промашку.
Раковские красотки приходили на эти мероприятия разодетые в пух и прах. Перспектива закрутить роман с будущим инженером (а там, чем чёрт не шутит, может и замуж за него выйти!) была очень заманчива. Обычно вечера начинались с каких-нибудь игр или викторин, а потом включали музыку и начинались танцы!
Ох и выдавал же на этих танцах Санёк Воронин, ох и отжигал!.. Саня был старше нас лет на пять и, если мне не изменяет память, работал в колхозе пастухом. Рост чуть ниже среднего, фигура коренастая и очень крепкая, простоватое лицо с широким подбородком (у него даже кличка была – Квадратная Борода). Характер у Сани был простодушный, даже наивный. Старшие парни пользовались этим и подначивали:
- А ну, Санёк, покажи этим городским, что мы тут тоже не лыком шиты!
И Саня показывал. О хореографии у него были собственные представления и рок-н-ролл в его исполнении – это было нечто! Внешне напоминало какую-то дикую смесь акробатики с пляской африканского колдуна и камланием якутского шамана. Пыль из-под Саниных каблуков поднималась столбом, и танцующие рядом шарахались от него в разные стороны.
А вот пел Саня действительно хорошо, я не раз слушал его приятный и сильный голос на концертах в клубе. Скорее всего, сильный голос был от матери. Про неё в своё время шутили: «Если Маша Воронина отчитывает за что-то своего Сашку – слышит вся улица, а если с соседками ругается – половина Раковки слушает».
Вообще, Саня был романтиком, безнадёжно влюблённым в Вальку Борцову, а Валька ему взаимностью не отвечала. Как-то, лёжа на глинистом берегу Казённого пруда, Санёк делился с нами своими горестями:
-Эх, красивая эта девчонка, да, видно, она не для меня!
Покусывая травинку, он пристально смотрел, как на противоположном берегу Валька, скинув халатик, медленно заходит в воду.
- Ну чем я хуже других? И костюм у меня есть, и полуботинки, и три рубашки нейлоновые…
Мы вздыхали, выражая Сане своё сочувствие, и единодушно приходили к выводу, что Валька, конечно, полная дура.
Но самым поразительным из того, что привнесли в нашу жизнь стройотряды, были иностранцы. Была такая практика – набирали в институтах по линии комсомола несколько групп отличников и просто благонадёжных и посылали летом поработать в какую-нибудь из соцстран, а те, в свою очередь, присылали нам своих студентов. Таким образом, за несколько лет у нас побывали болгары, поляки, немцы, кубинцы и даже вьетнамцы! Это сегодня ими уже никого не удивишь, в городах туристов пруд пруди, да и сами мы вовсю по миру катаемся. А раньше появление иностранца в Раковке было событием, будь он хоть калмык.
В то лето, когда мне было шестнадцать, и я перешёл в десятый класс, со студентами приехали поляки. Они стали последними нашими гостями из-за рубежа и запомнились мне больше других. Если, допустим, болгары от раковчан внешне почти не отличались, то поляки - как будто сошли со страниц какого-то американского журнала! Их было шестеро: четыре парня и две девушки. Все парни длинноволосые, с ног до головы одеты в потёртые джинсы, и обувь у них была какая-то раньше в Раковке не виданная - замшевая, похожая на индейские мокасины, а из-под неё виднелись носки - белые, жёлтые или вообще ярко-красные! А мы раньше думали, что носки таких расцветок только в цирке у клоунов бывают.
Я до сих пор помню всех по именам. Парней звали Мачек, Янош, Мечислав и Войтек, а девушек - Анжела и Майка. Анжела – девушка с формами, высокая, статная и очень красивая, но в её красоте было что-то холодное и неприступное. Майка – ростом небольшая, с хорошей фигуркой, лицом и причёской похожая на французскую певицу Мирей Матье. Ещё Майка очень хорошо говорила по-русски, хоть и с акцентом. Вообще поляки почти все сносно говорили по-нашему.
Не знаю, какими шляхтичи показали себя строителями, но торгашами они оказались знатными - почти сразу выставили на продажу футболки, американские сигареты и жвачку.
Дело было так: через пару недель, когда мы уже хорошо познакомились, один из них, Войтек, отведя меня в сторону, сообщил, что у него есть совершенно новые джинсы как раз на меня, и всего-то за тридцать рублей. От такого предложения я даже дар речи потерял. Сейчас это кажется смешным, но летом 1974-ого года покупка американских штанов у иностранца была для меня вроде предательства Родины. Короче, я решительно отказался,
У моего друга, Валерки Растеряева, в то время был мотоцикл «Восход». Иногда вечерами я брал мотоцикл покататься и, разумеется, приезжал повыпендиваться перед студентам. Один раз я так приехал и стал болтать с парнями, такими же крутыми мотоциклистами, как и я, как вдруг ко мне подошла Майка. Разговор сразу затих:
- Это твой мотор?
Я даже не сразу понял, что мотор - это, скорее всего, на польском «мотоцикл».
- Нет, друг дал покататься.
- А меня покатаешь?
Кто-то из парней завистливо присвистнул.
- И куда ты хочешь поехать?
- На речку. Нас возили всего один раз, очень у вас хорошая речка, чистая!
- Ну, поехали, только накинь чего-нибудь, а то скоро вечереть начнёт, да и комары там.
На то, чтобы переодеться в джинсы и лёгкую куртку у Майки ушло минут семь. Вы даже представить не можете, сколько шуточек и полезных советов за эти семь минут её отсутствия я выслушал от своих дружков! Уверяю вас, что изложить их здесь в литературной форме нет совершенно никакой возможности.
Мы ехали на Нижнюю Раковку. До спуска в Сухую балку по левую руку от нас сначала тянулась посадка, а потом - подсолнечные поля. Подсолнухи росли сколько глаз видит, казалось, до самого горизонта. Майка завизжала от восторга.
- Давай остановимся и близко к ним подойдём!
- Ты что, подсолнухов никогда не видела?
- Так много никогда, это же целое море!
- Хорошо, только на обратном пути, а то стемнеет и мы на речку не успеем.
Всю дорогу трещал мотор мотоцикла, а Майка, ничуть не уступая мотору, трещала у меня над ухом:
- Я очень люблю ваших классиков, особенно Толстого и Достоевского. А ты как?
- Давненько не перечитывал, – дипломатично соврал я.
- В Москве нас водили в Третьяковку, я просто без ума от Андрея Рублёва. А тебе Рублёв нравится?
Я утвердительно кивнул головой, понятия не имея, о ком она меня спрашивает.
- Мне кажется ваш русский язык самый красивый.
- Чем же он красивее других?
- Слова красивые, речь плавная. Знаешь, какое у меня самое любимое ваше слово?
- Какое?
- Кастрюля!
- ???
- Ты удивлён? Я понимаю, но ты не думай о самом предмете - надо закрыть глаза и медленно, по слогам, произнести «кас-трю-лья»… Очень красивое слово!
- Если я закрою глаза, мы с тобой в овраг улетим, вот тогда нам точно настанет кас-трю-лья!
Когда приехали на речку, Майка, слегка смущаясь, сообщила, что забыла взять купальник. Будь я года на три-четыре постарше, наверняка предложил бы ей купаться голышом, но тогда мне даже в голову такое не пришло. Мы просто бродили по берегу и она болтала без умолку.
- Когда я училась в школе, у нас все девчонки в классе были влюблены в вашего артиста.
- Это кто же такой счастливчик?
- Я не помню имени, он играл главную роль в фильме «Морской дьявол».
- Что-то я не помню такого советского фильма.
- Не может быть! Там отец сыну пересадил жабры акулы, и сын мог жить под водой.
- А-а-а! Так это «Человек-анфибия».
- Не знаю, у нас он назывался «Морской дьявол». Постой, посмотри на меня. Тот артист очень уродливый, и ты на него чем-то похож. Ты тоже уродливый.
Видимо, от услышанного у меня сильно отвисла челюсть, и Майка звонко рассмеялась:
- У вас если говорят «уродливый», это значит не красивый, страшный, - а у нас наоборот. Если говорят что девушка уродливая, это значит, что она уродилась, значит, красавица! Ты бы видел, как у тебя сейчас лицо вытянулось!
На обратном пути свернули к подсолнечному полю. Я поставил мотоцикл на подножку, и мы вошли в самые заросли. В подсолнечном царстве было тихо, как в церкви. Сюда не проникали ни дуновения ветерка, ни звуки. Тараторившая всю дорогу Майка тоже притихла, а меня вдруг охватило непонятное чувство волнения. Майка наклоняла шляпки подсолнухов к лицу, нюхала их, рассматривала и переходила к следующему. Щёки и нос у неё покрылись жёлтой пыльцой. Потом вдруг, она подошла ко мне, взяла ладонями мою голову, как подсолнух наклонила к себе, и поцеловала меня в губы. По всему моему телу прокатилась горячая волна, а я застыл, как столб.
- Ты что, никогда не целовался с девушками?
Я хотел было сказать, что нет, мол, уже сто раз целовался… но не сказал ничего.
- Матка Боска, какой же ты ещё младый! Когда целуешь девушку, не надо стоять как солжень и держать руки по швам, руками надо обнимать.
Я стоял, опустив голову, и ненавидел себя за собственную робость и нерешительность.
- И ещё, если целуешься в губы, глаза лучше закрывать. Ты всё уразумел?
Я мотнул головой.
- Тогда попробуем ещё до разу.
Согласно только что полученным инструкциям, я обнял Майку и закрыл глаза. И опять меня окатила эта горячая волна, и показалось, что земля уходит из-под моих ног…
Вернулись мы, когда почти уже совсем стемнело.
- До видзенья! – Майка чмокнула меня в щёку и вприпрыжку побежала к крыльцу. Там стоял Янош, и когда она подошла к нему, стал ей что-то говорить, а она, опустив голову, что-то ему отвечала. Говорили они на польском, но я понял, что Янош отчитывает Майку за долгое отсутствие. Во мне шевельнулось чувство, похожее на ревность: «Какого хрена ему надо, что он так с моей девушкой разговаривает?» В том, что Майка теперь моя девушка, у меня не было никаких сомнений.
Было уже, наверное, часа два ночи, а мы с Валеркой всё сидели в его маленькой летней кухне и обсуждали мои приключения. Валерка угощал меня варёной в мундире картошкой и помидорами с солью. На столе горела керосиновая лампа, и в кухне пахло гарью от неё и от работавшего днём керогаза.
- Что, вот так прямо сама взяла и поцеловала? – в который уже раз спрашивал Валерка
- Что б мне на этом месте, прямо у тебя в кухне, провалиться!
- Ну и как же вы теперь? Будете дальше встречаться, или всё, на этом шабаш?
- Она, когда уходила, сказала мне «до видзенья»! – отвечал я, мечтательно глядя на пламя лампы.
- Понятно. Выходит, ещё раз увидеться хочет. Значит, сделаем так! Завтра заправим тебе целый бак и покатай ты её как следует по всем нашим местам. Свози на Чёрную яму, на Мироничев, потом в Глинище, а уж оттуда по верхней дороге на Субботин… Помнишь, какая там красота с гор открывается? Только на нижнюю дорогу не суйтесь, я сам там в прошлом году два раза заплутал… Да ты меня слышишь?
Я почти не слышал. Глядя на огонь, в мыслях своих я был очень далеко и от Чёрной ямы, и от дороги с хутора Глинище на хутор Субботин.
Следующим вечером, на мотоцикле с полным баком горючего, я подъехал к общежитию студентов и стал ждать, когда у них закончится ужин. Когда после ужина Майка прошла мимо меня, едва кивнув головой, я не придал этому особого значения:
- Это ничего, не кидаться же ей при всех ко мне на шею! Сейчас переоденется и выйдет.
Но Майка в тот вечер так и не вышла. Я прождал её до темноты.
- Тут, наверное, и моя вина есть, – рассуждал всегда и во всём рассудительный Валерка. – Мотоцикл-то вон какой грязный, весь в пылище! А на себя посмотри, ты бы ещё фуфайку старую напялил!
- Так холодно же вечером.
- Ничего, ради такой девки и потерпел бы!
На следующий вечер я сидел у входа в интернат, наряженный, как на свадьбу. Мотоцикл стоял на подножке и сиял не хуже корабельной рынды перед приездом адмирала. Майка опять попыталась проскочить мимо меня, но я задержал её за руку:
- Может, отойдём, поговорим?
Она сначала не хотела, но потом, видимо, решилась, и сама пошла за угол здания.
- В чём дело, Майка?
Она приложила свою ладонь к моим губам:
- Не надо, больше ничего не надо!
- Я не понимаю!
- Мы больше не поедем кататься на твоём моторе.
- Но почему? Ты можешь объяснить толком?
- Понимаешь… Янош, он у нас - у вас это называют комсомольский вожак.
- Ну и что?
- Он сказал мне, что если я с тобой ещё раз уеду, у меня во Вроцлаве в институте будут большие неприятности. И потом… Ты ведь ещё совсем младый. Не гневись, у вас здесь много красивых девушек.
Майка погладила меня по щеке и ушла, а я остался стоять, ни жив ни мёртв.
Валерка чесал затылок, он уже и не знал, чем мне помочь и как меня утешить:
- Да, дела! Этот Янош свинья, конечно, порядочная. А с другой стороны, если подумать, чего ты в ней нашёл? Так, пигалица какая-то! И в школе, если узнают, небось, по головке-то не погладят.
Всю ночь я пролежал с открытыми глазами, пытаясь придумать, как мне вернуть расположение Майки. К утру мне показалось, что небольшой шанс есть, и я решил его использовать.
Днём я нашёл Войтека и отвёл его в сторону
- Ты джинсы ещё не продал?
- Нет-нет, – оживился поляк – они ещё у меня!
- Тогда тащи их сюда, мерить будем.
Примерка состоялась в просторном деревянном душе, который сколотили плотники ещё весной. В душе пахло сырой сосновой доской и туалетным мылом. Я снял свои поношенные клеша и повесил их на гвоздь рядом с какой-то мочалкой, а Войтек, распечатал хрустящий прозрачный пакет с новенькими джинсами. Из пакета на меня сразу пахнуло заграницей, рок-н-роллом и я бы даже сказал каким-то вольнодумством. Нынешнему поколению трудно представить эмоции, которые испытывали мы, примеряя первые в своей жизни настоящие джинсы. Почти с восторгом я ощутил, как плотная, грубоватая ткань, обтянула мои ляжки и задницу. Джинсы сели как влитые. Войтек, оглядывая меня, цокал языком:
- Барзо добже, очень хорошо! Нет, такие джинсы должны стоить больше, давай ты их купишь за пятьдесят!
Я не торопясь стянул с себя ковбойские штаны, повесил их на плечо Войтеку, потом, так же не спеша, сформировал из трёх пальцев кукиш и поднёс его к носу поляка. Какое-то время мы так и стояли молча, он весь в джинсе и с джинсами на плече, а я в рубашке, трусах и с кукишем.
- Хорошо, пусть будет тридцать!
- Мне их надо ещё матери показать, деньги-то у неё.
- Окей, я доверяю тебе, можешь взять их домой.
По правде говоря, у меня в заначке пятнадцать рублей было, но для осуществления всех планов мне требовалась ещё как минимум двадцатка. Дома я спрятал джинсы в своей комнате под подушку, и, дождавшись прихода матери с работы, сразу же изложил ей суть моей просьбы.
- Вообще-то тебе к школе новые брюки, конечно, нужны, но двадцать рублей - это дороговато. Хотя, с другой стороны, ты говоришь, что импортные... Ты принеси их завтра, я посмотрю.
Я вынес джинсы из своей комнаты.
- Вася! Да это же брезент, только синий! – всплеснула мать руками, – Нельзя быть таким доверчивым! Какие же это брюки?
Я молниеносно понял, что объяснять и доказывать бесполезно. Забрав джинсы, я в своей комнате натянул их на себя и вернулся уже в обнове. Настроение матери изменилось:
- Господи! Да какой же ты у нас стройный вырос!.. Хорошие, покупай, раз тебе нравятся.
В тот же вечер, я стал первым в Раковке обладателем настоящих джинсов.
Но они были только частью моего грандиозного плана. На оставшиеся пять рублей в магазине одежды (помните, в одном доме с «Кагизом» через стенку был?) я купил отрез синего вельвета. Валеркина мама - тётя Маша - прекрасно шила, и ей, вместе с отрезом, был представлен эскиз куртки, прорисованный до мельчайших деталей.
Не буду скрывать, что при её создании пришлось прибегнуть к опыту Эллочки-Людоедки. Например, ввиду отсутствия в магазине подходящих металлических пуговиц, я купил дюжину каких-то фиолетово-перламутровых, явно предназначенных для женского платья. А толстую шёлковую нить для прострочки пришлось заменить тоненькой розовой ниткой из набора мулине.
Вещь получилась великолепная! И никуда бы Майка от меня не делась, если бы у меня была хоть одна пара красных или жёлтых носков. Их не было нигде - ни в Раковке, ни в Михайловке.
Когда я во всём блеске явился на танцы к студентам, от моего костюма пришли в восторг решительно все. Кроме одного человека. И этим человеком была, конечно же, Майка. Она и бровью не повела. Но самое удивительное было то, что я вдруг ясно почувствовал, что мне почти безразлично, повела Майка бровью или нет. За эти несколько дней, что я покупал и шил обновы, моя страстная любовь куда-то улетучилась. Я с облегчением вздохнул, огляделся и увидел вокруг себя… много красивых девушек.
За пару дней до отъезда Войтек попросил меня достать самогона. Оказывается, дегустация этого напитка стояла в культурной программе поляков наряду с посещением Третьяковки.
- А вы его когда-нибудь пили? А то смотрите, может не понравиться, это не французский коньяк.
- Нет, раньше не пили, но мы знаем, что самогон должен быть очень крепким и с запахом. Только у нас советских денег мало, нам лучше поменять на что-нибудь.
- Ладно, разберёмся!
Дома у меня самогона никогда не было, пришлось обратиться к Фоме.
- Это проще пареной репы! Могу литровую банку притащить, у нас их под кроватью штук пять или шесть стоит, отец ещё к Томкиной свадьбе нагнал. Только они его пить не станут, он такой вонючий получился, что мать даже на стол гостям ставить не разрешила.
- Вонючий, говоришь? Это хорошо, это как раз то, что надо!
Сделка века происходила в сумерках на заднем крыльце интерната. Когда Фома снял капроновую крышку с банки, вся мошкара и комары в радиусе трёх метров мгновенно сдохли, а поляки уважительно закивали головами. За банку своего сиводрала Лёха заломил немыслимую цену – две пачки американских сигарет и столько же жевательной резинки. Поляки отошли в сторону на совещание, а я ткнул Фому в бок:
- Ты что, сдурел? Одной жвачки за глаза хватило бы!
Тот молча, но выразительно, покрутил у виска пальцем. После совещания польская сторона обратилась к советской с просьбой снизить цену напитка до одной пачки сигарет и двух пачек резинки, так как сигарет у них осталось совсем мало. Фома, просияв в темноте глазами, саданул мне локтем по рёбрам.
Пиршество происходило там же, на заднем крыльце. Мы, набив рты жвачкой, дымили «Malboro», а поляки, достав металлические стопки, пили самогон по-европейски, без закуски. Без содрогания на этот процесс смотреть было невозможно. Шляхтичей перекукоживало так, что мы не выдержали, и принесли им из ближайшего сада с десяток недозрелых яблок.
- Это ж вам не вискарь или джин какой-нибудь, такую косорыловку без закуси даже пробовать нельзя!
С яблоками дела у выпивох пошли веселее. Когда банка опустела наполовину, изрядно захмелевший Войтек подсел к нам и обнял за плечи:
- Хорошие вы ребята, но у нас в Польше русских очень не любят.
Мы с Фомой чуть не поперхнулись жвачками:
- Как это не любят, почему?
- Потому, что русские перед войной расстреляли в Катыне сорок тысяч польских офицеров, – он понизил голос до полушёпота и оглянулся вокруг. – Вам об этом не говорят. У нас об этом тоже нельзя говорить, но все знают. Когда-нибудь узнают и у вас.
Забегая вперёд скажу, что предсказание Войтека сбылось через двадцать с лишним лет, но в тот вечер мы не верили ни единому его слову.
- Да ты чего несёшь, сдурел что ли? Какие сорок тысяч, какая ещё Катынь? Ты фильм «Четыре танкиста и собака» видел? Там русские с поляками вместе воюют. Эту брехню, наверное, американцы придумали, чтобы нас поссорить, а вы дураки им верите! Нет, ребята, вам наш самогон пить вредно, у вас с него крыша едет.
Но Войтек мотал головой и упрямо твердил:
- Это всё правда, так было, вы просто не знаете.
Когда банка опустела, поляки перебрались на площадь перед главным входом и, обнявшись за плечи, стали водить хоровод вокруг флагштока, распевая какие-то гимны. Если бы они не держались друг за друга, то мгновенно бы попадали, самогон подействовал на них оглушительно. К нам с Фомой подошли командир отряда с комиссаром и, не скрывая раздражения, кивнули в сторону хоровода
- Ваша работа?
Мы загадочно пожали плечами, а Лёха протянул пачку «Marlboro» – «Закуривайте!»
- Что ж вы делаете? Им завтра с утра на поезд, а они теперь ночью переблюются!
- Да пускай хоть обсерутся, так им и надо! – неожиданно зло сказал Фома.
- За что ты на них так? – опешил комиссар.
- За что? – переспросил Фома и сплюнул под ноги – А они русских не любят.
Как уезжали поляки - мы не знаем. Когда мы на следующий день пришли к студентам, их уже не было.
Собственно, на этом всю эту историю лета 1974-его года можно было бы и закончить, но она имела небольшое продолжение первого сентября.
Разумеется, на школьную линейку, посвящённую началу нового учебного года, я пришёл во всех обновах, включая и красные носки. Проблема с последними была решена в Волгограде, в магазине «Детский Мир». Безразмерные детские носки продавались любых расцветок, я купил две пары красных и две пары жёлтых.
Красный цвет моих носков подействовал на классную руководительницу Фиму Петровну, как красная тряпка на быка во время корриды. Мне было заявлено, что своими носками я оскорбляю цвет нашего знамени, после чего я был изгнан из класса и вслед мне неслось: «Иди домой и переодень носки, а в красных на глаза мне не попадайся!»
Когда тебе 16 лет, то очень тянет побунтовать, а ещё щегольнуть перед классом чувством юмора. Возможно, кто-то уже догадался, что, придя домой, я снял красные носки, натянул жёлтые и снова явился в школу.
- А ну, подними штанины!
Когда я исполнил приказ учительницы, она бессильно упала на стул и… рассмеялась!
- И охота тебе, Мохов, шутом гороховым себя выставлять? Иди уж, садись на своё место, а матери твоей я позвоню, пожалуй.
Увидев такое изменение отношения ко мне, потеплел и я:
- Фима Петровна, я ведь эти носки только по большим праздникам надевать буду! А первое сентября - самый большой праздник в моей жизни!
Фима только рукой махнула.
Странно как-то у меня эта повесть складывается. Я ведь хотел, собственно, написать о событиях лета 1973-его года, а меня зачем-то занесло в 1974-ый. Это, наверное, возрастное. Когда человек достигает определённых лет, воспоминания о прошедшей юности становятся такими приятными и сладкими, что, вспоминая, даже не знаешь когда и где остановишься. Как конфеты в детстве, или варенье - хотел одну только ложечку попробовать, а не заметил, как полвазы слопал. Делать нечего, придется возвращаться обратно в семьдесят третий…
В первой половине июня как всегда приехал стройотряд. Парни, топая кирзачами, уходили на стройку, а девчонки с утра до вечера громыхали на кухне посудой. Как всегда, в первых двух помещениях от входа были оборудованы две комнаты – Телевизионная и Ленинская. В Телевизионной, кроме черно-белого «Рекорда», стояли десятка полтора стульев, а на двух столах у стены лежали шашки, шахматы и домино. А в Ленинской по центру стоял стол, на котором совершенно неожиданно располагался настольный бильярд с металлическими шарами. На бильярде все неожиданности Ленинской комнаты заканчивались - остальное, что в ней находилось, полностью соответствовало её профилю. На столах вдоль стен лежали подшивки центральных газет, сами стены были заклеены плакатами, от которых пахло свежей типографской краской. На плакатах были изображены молодые рабочие-строители в комбинезонах, касках и рукавицах. Все они занимались одним делом: строили Коммунизм. Чтобы строить было легче и способнее, в помощь работягам, в простенке между окон, был повешен «Кодекс строителя коммунизма» и какие-то графики. За порядком в этой комнате денно и нощно наблюдали со стен два Ильича. Один, который был Леонидом, работал в то время генеральным секретарём партии. На портрете он был изображён в чёрном костюме с пятью золотыми звёздами на груди. Выражение лица строгое, но вдохновенное. Второй Ильич по части солидности явно проигрывал первому. На нём была мятая кепка, на губах блуждала приветливая, но не серьёзная улыбка, а большой красный бант в петлице вообще смотрелся как-то гламурно.
В общем, всё было так же, как в прошлом и позапрошлом году, кроме теннисного стола, который привезли из школы и поставили рядом с общежитием под клёнами. Этот стол все годы, пока я учился в школе, стоял в спортзале у стены за брусьями, и я не помню ни одного случая, что бы его использовали по назначению. К тому же он был самодельный, сколоченный из трёх широченных дубовых досок и весил столько, как будто был отлит из чистого чугуна. Как играть в пинг-понг мы вообще понятия не имели. Студенты, в большинстве своём, к нему тоже особого интереса не проявили, уставая на стройке. Единственного из них, кто играл в теннис, и хорошо, звали Саша. Это был очень крепкий молодой человек, чем-то похожий на болгарина или грека. Лицо у него было красноватого цвета с короткой курчавой бородкой, а вся грудь была покрыта густой чёрной шерстью. Глядя на него, я иногда думал, что так, наверное, выглядел Карабас-Барабас в юности.
Мы этого Сашу терпеть не могли за его скверный характер. Он был остёр на язык, но все его шутки были какими-то злыми и нехорошими. Мог он выйти из душа и, поигрывая мышцами, спросить у нас: «Ну что, шантрапа местная, кому тут у вас в Раковке морду набить? Приводите, любого отметелю!» И мы уже всерьёз задумывались над тем, а не привести ли ему Терентия Сергеевича Веденеева? Терентий был под два метра ростом, весил не меньше 120 кг, а о его физической силе среди пацанов ходили легенды. Но потом мы здраво решили, что вряд ли стоит беспокоить солидного человека из-за какого-то дурака.
Однажды днём, когда все студенты были на стройке, мы взяли ракетки и решили попробовать себя в новой для нас игре. Через два дня нас от этих ракеток было уже невозможно оторвать, мы, позабыв про всё на свете, бились с утра и до темноты. Вскоре стало очевидно, что лучше всех играть в настольный теннис получается у меня. Играли навылет, и я почти не отходил от стола, всё больше набирая мастерства и опыта. Но я, как говорится, был «молодец среди овец». Когда к столу приходил Саша, он разделывал меня под орех (иногда даже всухую), и когда, после его удачной атаки, я бегал далеко в заросли полыни за шариком, а он язвил мне вслед:
- Руки-то у тебя из жопы растут! Сперва научись ракетку держать, а потом ко мне приходи!
Я готов был сожрать живьём этого Барабаса и ненавидел его всеми фибрами души, но сделать ничего не мог, играл Саша на голову лучше меня, а может даже и на две.
Так прошёл весь июнь, а в самом начале июля приехали четыре вьетнамских студента. Они были такими маленькими и тщедушными, что мы сначала приняли их за школьников, и тянули вьетнамцы, максимум, на семиклассников. Однако это были студенты. Мало того, они все были из семей партизан вьетнамской народной армии и знали не понаслышке про напалм и шариковые бомбы. Потом ходили слухи, что кто-то из них даже воевал!
В те годы и радио, и газеты, и телевидение каждый день сообщали о войне во Вьетнаме, мы смотрели на этих пацанов как на героев. Самого маленького из них звали Ли. Он лучше всех говорил по-русски, а остальные практически ни бум-бум.
Первое, что вьетнамцы сделали, когда приехали – повесили в Ленинской комнате портрет Хо Ши Мина с надписью: «Хо Ши Мин – сердце Вьетнама». Теперь к двум Ильичам присоединился ещё и дядюшка Хо. У дядюшки была жидкая бородка, такие же усы и лучезарные взгляд и улыбка. Внешне он чем-то напоминал Ленина в молодости. Леонид Ильич строго взирал на соседей из-под своих густых бровей, и, наверное, думал: «И чему это они радуются? Прямо как дети малые, ей Богу!»
В первый же вечер, сразу после ужина, Ли пришёл под клёны к теннисному столу и стал смотреть, как мы играем с Сашей. Он глядел на летающий шарик так, как смотрит ребёнок на витрину в магазине игрушек. Когда очередная партия была закончена (я, естественно, опять продул), Саша показал вьетнамцу пальцем на стол:
- Умеешь?
Ли, видимо, не понял вопроса.
- Я тебя спрашиваю, ты играть умеешь?
- Играть, играть! – заулыбался Ли и закивал головой.
- А ну-ка, отдай ему свою ракетку, посмотрим, что он может.
Я с облегчением уселся на скамейку рядом с пацанами. Ли взял ракетку, осмотрел её, провёл по сухой пупырчатой резине ладонью и покачал головой.
- Видал, не нравится ему чего-то, – прокомментировал кто-то из зрителей, – похоже, первый раз в жизни в руках держит!
- Ну что, разомнёшься или сразу начнём? – спросил Саша.
Ли опять не понял вопроса.
- Господи, да как ему объяснить-то? Я говорю, постучим сначала, или сразу будем играть?
- Играть, играть!- опять радостно закивал головой Ли и взял ракетку таким хватом, что среди болельщиков пронёсся вздох разочарования. Он её взял, как берут авторучку или карандаш, а лопатку выставил перед собой вертикально, вверх ногами.
- Ну, теперь ему хана точно! Жалко парнишку.
Что произошло потом, мы даже не сразу поняли. Ли выиграл первую партию с разницей в десять очков, а во второй не выпустил Сашу даже из пяти. Он так легко брал все Сашины подачи, так лихо закручивал свои и так мощно атаковал, что противник просто не мог ничего предъявить в ответ. Лицо у Барабаса из красного превратилось в свекольное. Проиграв третью партию всухую, Саша грохнул ракеткой об стол и ушёл, даже не попрощавшись и не пожав руки сопернику. Мы злорадно свистели и улюлюкали ему вслед, громче всех старался я. Мы радовались, а Ли стоял, и казалось, что он вот-вот заплачет. Ему хотелось играть ещё, а игра закончилась. Тогда он взял вторую ракетку и стал по очереди протягивать её нам, но играть с мастером, который только что на наших глазах разнёс самого Сашу, смельчаков не нашлось. Парни подталкивали меня в спину:
- Иди, сыграй с ним! Чего ты боишься, корову что ли проиграть или быка не выиграть?
Ли протянул ракетку мне, а я, как мог, начал объяснять ему на словах и жестами, что играю плохо, ещё хуже, чем Саша.
- Нисиво, нисиво! – возражал Ли. – Нада усиця! Я буду усиц, – и он показал пальцем сначала на себя, а потом на меня.
Ну вот что ты с таким поделаешь, пристал, как репей! Я мысленно перекрестился, взял ракетку и пошёл к столу.
Ни до этого, ни после, не было у меня в игре такого приятного партнёра, как этот маленький вьетнамец. Ли оказался не только умелым игроком, но и прекрасным тренером. Он терпеливо объяснял и показывал, как надо подавать и принимать подачи, как атаковать и как защищаться. Каждый вечер после ужина он приходил к столу и мы сражались с ним до темноты, до тех пор, пока было видно шарик. Мои дружки тоже время даром не теряли - они взяли на поруки остальных вьетнамцев и обучали их русскому языку. Основной упор делался на нецензурные выражения, и через неделю все вьетнамцы поголовно матерились как сапожники. Комиссар отряда возмущался и грозил, что сообщит о нашей педагогической деятельности директору школы, но командир отговорил его:
- Зато теперь с ними на стройке работать можно, и объясняться легко - что им ни скажи, почти всё понимают!
Уже через неделю уровень моей подготовки заметно вырос, и я, ради разнообразия, научился играть, держа ракетку таким хватом, как держал её Ли. Победы надо мной давались моему тренеру всё сложнее, а примерно через две недели произошло потрясающее событие – я выиграл у вьетнамца одну партию! Всего одну из десяти или пятнадцати. И, скорее всего, Ли в тот вечер просто очень устал на стройке, но для меня это было событие! Теперь мои кореша не давали проходу Саше. Стоило ему появиться в пределах видимости, сразу кричали:
- Эй, Барабас, иди сюда, сыграй с Васькой! Посмотрим теперь, у кого руки из жопы растут!
Я страстно мечтал отомстить за все унижения, но Саша так к столу больше и не пришёл. За весь месяц, сколько были у нас вьетнамцы, мы не играли только один вечер. В тот день зарядил дождь и лил до самой ночи. Играть было не возможно. Мы сидели под навесом в столовой и Ли рассказывал мне про свою жизнь.
Почему-то больше всего мне запомнился его рассказ про змей. Жили они в маленькой деревушке, затерянной в джунглях, а в джунглях, как известно, в великом множестве водятся ядовитые змеи. И вот, чтобы обезопасить себя от их укусов, все жители деревни носили с собой баночки с бальзамом, который изготавливали из каких-то трав и из костей обезьян. По словам Ли, обезьяны вроде обладают природным иммунитетом к змеиному яду. Их кости долго варили, потом извлекали костный мозг и перетирали его с травами - получался бальзам от змеиных укусов. Я слушал раскрыв рот, как будто мне рассказывал инопланетянин, прилетевший из другой галактики. Мы очень привязались друг к другу и, когда пришла пора расставаться, обнимались как братья, обменялись адресами и клялись писать письма. Я сейчас с улыбкой и грустью вспоминаю, как на маленьких листочках, вырванных из записной книжки, мы написали друг другу домашние адреса - я ему на русском, а он мне на вьетнамском, совершенно не задумываясь о том, что прочитать их мы не сможем.
В конце августа уехали и студенты, а с сентября начались занятия в школе. Осень в Раковке наступает не сразу. Две или три недели, а иногда и весь сентябрь и даже до середины октября может стоять сухая солнечная погода, хоть купайся. Но по утрам всё чаще случаются заморозки, и прозрачный воздух одновременно пронизан и солнцем, и какой-то уже не летней прохладцей. А потом начинаются дожди и непролазная слякоть. И бредёшь ты в школу и обратно, выбирая вдоль заборов места, где посуше, где ещё есть полынок и гусиная травка. И так до самой зимы, пока не схватят землю морозы и не выпадет снег.
Физкультуру в те годы преподавал у нас Анатолий Александрович Репников. Теперь, с высоты своего возраста, я могу уже написать, что это был ещё очень молодой человек (ему, пожалуй, не было тогда и тридцати) со спортивной фигурой и мягким покладистым характером.
Тогда доброй половине учителей благодарные ученики придумывали прозвища. Например, Григорий Петрович Кирилов был Бык, Мария Васильевна Легкова (директор) – Колобок, а Пал Палыч Кучеренко, разумеется, был Полканом. Некоторым учителям повезло, им прозвищ почему-то не досталось. Но наш Анатолий Александрович отличался от всего педагогического коллектива тем, что имел аж два прозвища. Само собой разумеется, что с фамилией Репников у него просто не было никаких шансов избежать клички Репа, а вот за что его ещё и Симоняном звали, я понятия не имею. Возможно, это как-то связано с известным советским футболистом?.. Но наш учитель никогда игровыми видами спорта не увлекался, в том числе и футболом.
Круглый год Симонян, и на работе и после работы, носил спортивный костюм и кроссовки. Если приходил в клуб на танцы, то нижняя часть костюма заменялась расклешёнными брюками. Зимой к спортивному костюму прибавлялись куртка и лыжная шапочка. В летнее время он ездил на велосипеде, а зимой ходил на лыжах, и практически каждое утро бегал кроссы. За эти кроссы мы его уважали особенно. Дело в том, что иногда, вечерами, Анатолий Александрович позволял себе выпить. Опытные люди знают, что после этого дела рано утром и вставать-то тяжело, а он вставал и в любую погоду бегал до седьмого пота. И мы все понимали, что в этих кроссах с похмелья было что-то мужское, и, я бы даже сказал, русское!
Однажды, после урока физкультуры, - это было примерно в конце сентября - Анатолий Александрович попросил всех парней остаться. Он достал из шкафа теннисную ракетку (помните этот шкаф, он стоял в дальнем правом углу за кольцами?), достал и спросил:
- Кто-нибудь из вас имеет хоть малейшее представление, что это такое?
Мы с Саней Благовещенсковым подняли руки.
- Хорошо, тогда все свободны, а вы двое зайдите ко мне сюда после уроков.
После уроков мы с Саней увидели теннисный стол с натянутой сеткой, стоящий в центре физзала.
- Ребята, мне нужна ваша помощь!
- А что такое?
- Вы думаете, они на нас сверху не давят? Ещё как давят! Показатели им подавай!
- Да кто? В чём дело-то?
- В том, что в Районо уверены, будто я у вас больше двух лет теннисную секцию веду.
- Ну и что?
- Да оно всё было бы ничего, если бы не сегодняшний звонок из Михайловки. Требуют, что бы я в субботу привёз команду из двух человек на чемпионат района. Один игрок основной, а другой в качестве дублёра. Вот так вот. А суббота – это послезавтра! Так что выручайте. Сыграйте хоть как, нам главное участие обозначить. Я вам сейчас расскажу правила. Хотя нет! Сначала покажу, как надо подавать.
Симонян взял ракетку и шарик и сделал подачу. И по тому, как он её сделал, мы сразу поняли, что раньше он не играл в настольный теннис никогда. Шарик даже не перескочил на противоположную сторону.
- Нет, давайте я лучше вам правила игры расскажу…
- Анатолий Александрович, мы знаем правила. Вы идите по своим делам, а мы тут сами потренируемся.
- Правда? – Симонян так и просиял. – Конечно, потренируйтесь, а то мне ещё журнал заполнять. А вы хоть до вечера тренируйтесь! Закройтесь на швабру и играйте. Если кто спросит, скажите, что я разрешил. И завтра я вас с двух последних уроков отпрошу, нам надо просто принять участие…
Чемпионат района проходил в Михайловке на стадионе «Цементник». В большом спортивном зале стояло с десяток настоящих теннисных столов, а в торце, за длинным столом, восседала судейская коллегия из представителей райкома комсомола. Среди них выделялся солидный мужчина в костюме и галстуке - этот, скорее всего, был из райкома партии, в котором, наверняка, возглавлял отдел физкультуры и спорта.
Нам объяснили, что играть мы будем по олимпийской системе, на выбывание.
Подробно описывать то, как от 1/16-ой финала я пробился в финал, мне не хочется. Это довольно скучная история, да и геройства никакого я там не проявил. Просто все мои соперники играли откровенно слабо. Скорее всего, у этих ребят в школах были такие же липовые секции тенниса, как и у нас. Но я, в отличие от них, имел бесценную практику игры с вьетнамским мастером. А вот парень, с которым мы сошлись в финале, играть умел. Я это понял с первых минут игры. А также же понял, что ему до меня всё равно далеко. Подавал он уверенно и почти без ошибок, но незамысловато и предсказуемо. Атака была слабенькой, а защита как таковая вообще отсутствовала. Стоило мне при подаче хоть немного закрутить шарик, и он уже не понимал, как его принимать. Матч состоял из трёх партий. Первую я выиграл почти не напрягаясь, с разницей в пять или шесть очков. Потом мы сделали переход (поменялись полями), и во второй партии я решил преподнести своему сопернику сюрприз: я взял ракетку таким хватом, каким играл Ли, – лопаткой вертикально перед собой. В те времена о такой технике мало кто знал. Парень изумлённо уставился на меня, а по толпе болельщиков, окруживших наш стол, прошелестел вздох удивления. (Хотя насчёт вздоха мне могло и показаться.)
Кстати, о болельщиках! Боковым зрением я видел среди них изумлённо-радостное лицо Симоняна, он совершенно не понимал, что происходит. Когда заканчивался учебный год, он всегда уезжал в родной Черёмухов, и о том, каких высот я достиг за время летних каникул, понятия не имел. В третьей партии я опять взял ракетку привычным хватом, и показал всё, на что был способен. Как только судья засчитал мне последнее победное очко, и мы пожали с соперником друг другу руки, на меня вихрем налетел Репа. Он обхватил меня, оторвал от земли и начал трясти как грушу.
- Ты хоть понимаешь, что ты только что сделал? Ты же чемпионом всего нашего района стал!
После была торжественная церемония награждения победителей, которая, по правде говоря, была не очень-то торжественной. Нам вручили грамоты за первое, второе и трете место, пожелали дальнейших успехов в учёбе и спорте - и всё. Зато потом все окружили Симоняна и стали наперебой хвалить и поздравлять. Представитель райкома лично пожал ему руку и похлопал по плечу:
- Нет, вы посмотрите какой молодец! Молодец и скромник! Вырастил таких спортсменов, чемпионов, и сидит там, в своей Раковке, помалкивает, а мы тут и не знаем ничего! Вот вам товарищи живой пример мастера – наставника и тренера. Таких людей надо отмечать и поощрять, такие люди нам нужны!
- Обязательно отметим и поощрим! – раздался чей-то подобострастный голос.
Симонян стоял весь пунцовый от волнения, смущения и чувства неловкости, и то и дело бросая на нас с Саней опасливые взгляды – не выдадим ли? Мы подбадривали его улыбками, мол: «Всё путём Анатолий Александрович, что ж мы, не понимаем что ли?»
Обычно победителей на родине встречают толпы поклонников с цветами, овациями и даже салютом. Раковка встретила нас осенним ветром, дождём и непролазной грязью. На школьной линейке наш успех, конечно, отметили, но уже на следующий день об этом никто не вспоминал. Забыли про теннис и мы с Саней. Нас тогда больше интересовали школьные вечера, танцы в клубе, гитары и девочки. В этом списке, пожалуй, не хватает спиртных напитков и табака, но я решил, что заострять внимание на них не стоит.
Весть о том, что в марте нам надо ехать на первенство области, свалилась на нас неожиданно, как подтаявший снег с козырька крыши. До начала соревнований оставалось всего три дня. Симонян сиял как новая пятикопеечная монета:
- Представляете, от всего района нас посылают, это ж такая честь, понимать надо!
- Да мы Анатолий Александрович понимаем, только вот почему всего за три дня сообщили, когда ж нам тренироваться и готовиться?
Репа только руками развёл и показал указательным пальцем на потолок:
- Им там виднее, а наше дело маленькое.
В Волжский в школу со спортивным уклоном мы приехали в субботу после полудня. Чемпионат должен был начаться в воскресение в 11 утра, а пока нас разместили в классах, где стояли кровати для ночлега. Ещё нам сказали, что мы должны зайти в учительскую, где нас зарегистрируют как участников соревнований и выдадут талоны на питание в ближайшей столовой. В учительской, кроме нас, из участников никого не было, видимо, все приехали раньше и уже зарегистрировались. За двумя столами сидели молодые парни и что-то писали в бумагах. В центре между ними восседал крупный пожилой дядька с седыми, зачёсанными назад волосами. На дядьке был спортивный костюм, а поверх костюма был надет пиджак с ромбиком на лацкане. По осанке, выправке и командному голосу было сразу понятно, что этот дядька, отставной офицер, скорее всего полковник или что-то вроде этого. Наши с Саней длинные волосы полковнику не понравились сразу:
- Это откуда такие хиппи приехали? – строго спросил он у Симоняна.
- Михайловский район, раковская средняя школа, – еле слышно проблеял Симонян, при этом он почему-то покраснел и вытянул руки по швам.
- Вот что, Михайловский район, талоны в столовую я вам выдам, а зарегистрирую после того, как ты этих двух битлазов в парикмахерскую сводишь, она рядом со столовой, кстати. Жду вас завтра утром здесь же.
Всю дорогу в столовую и в самой столовой Симонян уговаривал нас постричься, но мы с Саней заявили, что скорее дадим отрезать себе пальцы, чем волосы, и вообще можем уехать домой хоть сейчас, мы на эти соревнования не напрашивались. Анатолий Александрович понял, что уговоры бесполезны, и плюнул - будь, что будет!
На обед по талонам нам дали гороховый суп, жареный минтай с картофельным пюре и компот с молочным коржом. Мы съели всё, а Симонян, оставил корж и спрятал его в карман. Мы с Саней многозначительно переглянулись: на закусь!
Утром, увидев нас, полковник секунд на десять потерял дар речи.
- Это что такое, это как прикажете понимать?!!
Симонян стоял перед ним весь пунцовый, втянув голову в плечи.
- Они не хотят, не смог уговорить.
- Уговорить?!! Это кого здесь уговаривать надо, вот этого? – он ткнул в мою сторону пальцем. – Кто у него тренер, ты?
- Нет, не я! – испуганно открестился Симонян.
- Как не ты? – опешил полковник – А кто же тогда?
- Он говорит, что вьетнамец.
- Кто-о-о?!!
- Студент какой-то. Да я сам толком не знаю, вы лучше у него спросите! – почти взмолился Симонян.
- Да у вас там в этой Раковке советской власти, что ли, нет?!! Мало того, что на соревнование лохматые приехали, так они ещё и с иностранцами якшаются! А ну отвечай, что за иностранец-засранец, откуда он там у вас взялся?
Сказать, что к тому моменту я испытывал чувство сильной неприязни к этому самодуру – это почти ничего не сказать. Ну ладно, думаю. И, собрав всю волю в кулак, ледяным тоном произношу:
- Между прочим, вы только что обозвали засранцем героя демократической республики Вьетнам, орденоносца и участника войны.
Полковник выпучил глаза, и потерял дар речи вторично.
- Как войны? Какой ещё войны? Ты ж говоришь, что он студент!
Кто-то из помощников услужливо шепнул:
- Наверное, имеется в виду война с американцами во Вьетнаме.
- Тьфу ты чёрт, а я чего-то и не сообразил сразу! – промямлил полковник и как-то сник. – И что же он этот парень, сам воевал что ли?
- Партизанил.
- Ишь ты! А ну-ка, расскажи, расскажи поподробнее!
В глазах полковника уже сверкал не гнев, а жгучий интерес и казалось, что он забыл и про наши причёски и про соревнования. А меня уже несло как Остапа Бендера, и я врал напропалую:
- В 16 лет сбил два фантома и лично взял одного американского лётчика в плен.
- А вот тут парень у тебя и не сходится! Как же так, фантома два, а лётчик один, куда второй-то делся?
- Так он же его, когда тот спускался на парашюте из нашего калаша слегка подранил, тот и упал в водоём, и его там крокодилы живьём сожрали. Говорят, что орал как резаный.
- Туда ему и дорога, не хрен было вьетнамские деревни напалмом жечь! Ну, а потом-то что было?
- А потом его наградили, и товарищ Хо Ше Мин лично вручил ему во дворце орден, и ещё в Ханойский институт направил учиться.
- Вот это парень, вот это герой! – уже нравоучительно разглагольствовал полковник, - он был в полном восторге от моей брехни. – Вот с кого пример брать надо! А вы лохмы поотращивали, как американцы. Только вот я понять не могу, чего в вашей Раковке герой Вьетнама делал, он что, к вам с делегацией приезжал, что ли?
- Да нет, он у нас свинарник строил.
Полковник в третий раз потерял дар речи.
- Ну, он же студент, их по обмену к нам в стройотряд прислали.
- А-а-а, стройотряд… Ну, тогда понятно, – неохотно согласился полковник, но было видно, что этот вонючий свинарник в его понимании явно смазал концовку такого героического рассказа. – Вот что, Мохов. Раз уж такая история, иди играй, чёрт с тобой! Но, будь моя воля, я бы тебя лично овечьими ножницами остриг, а ещё лучше наголо окатал бы. Ничего, в армию годика через полтора пойдёте, там вам быстро мозги-то вправят! – он размашисто расписался в какой-то бумаге, а я мысленно показал ему кукиш. Выйдя из учительской, мы с Саней прыснули от смеха, а Симонян вытер пот со лба:
- Ну, ребята, с вами не соскучишься!
У стола под номером семь меня уже поджидал соперник. Это был парнишка лет тринадцати и ростом ниже меня на голову. У него была аккуратная стрижечка, светлая тенниска с коротким рукавом, тёмные шорты и красивые импортные кроссовки, из-под которых торчали белые носочки. Эти носочки вызвали во мне чувство раздражения - детский сад какой-то! Наверняка отличник и маменькин сынок.
Рядом с ним я выглядел как волк рядом с зайцем из «Ну, погоди!» На мне были полукеды, видавшие виды спортивные штаны и жёлтая с длинным рукавом футболка, на которой во всю грудь была отпечатана оскаленная голова обезьяны. Рисунок мы, с помощью картонного трафарета, отпечатывали сами, используя коричневую масляную краску для пола. У Сани была точно такая же.
Я стоял и рассматривал своего противника, вернее даже его ракетку - таких я раньше не видывал. Штуковина это была явно импортная, с двух сторон на неё, в несколько разноцветных слоёв, была наклеена резина, и была ракетка толще моей раза в два, прямо слоёный пирог! Судья дал нам пару минут на разминку, после чего, предложил разыграть подачу.
Разминка – это просто так шариком туда-сюда постучать. Ни один опытный игрок во время разминки своих козырей выкладывать не будет, их приберегают для основной игры. Вот мы две минуты и перестукивались. От моей ракетки шарик отскакивал с сухим треском как от деревянного забора, а от ракетки отличника - с мягким звуком «пук – пук – пук»! Эти «пуки» стали раздражать меня ещё больше, чем белые носки. Когда разыграли подачу, я врезал по шарику так, что он, ударившись о поле соперника, улетел далеко к противоположной стенке зала. Я выиграл право подачи. Этот успех окрылил меня:
- Ну, погоди, маменькин сыночек, ты у меня сейчас не так запукаешь, я тебе сейчас покажу как наши бахчи делят!
Но очень скоро выяснилось, что радость моя была преждевременной. Из пяти своих подач я выиграл только одну, маменькин сынок брал их почти не напрягаясь, как бы я их ни закручивал. Это сильно огорчило меня, но ещё больше насторожило. Когда же подачи перешли к нему, я сразу всё понял: мне кранты! Парень играл великолепно. Это уже потом нам рассказали, что он чуть ли не с детского сада занимается теннисом, каждый день двухчасовая тренировка. Что у него настоящий профессиональный тренер и за плечами уже несколько выигранных турниров областного и республиканского уровня.
Всё было кончено довольно быстро. Я пожал руку отличнику, совершенно искренне поздравил его с победой и отправился искать Симоняна. Тот настолько был уверен в моей непобедимости на этом этапе, что даже не смотрел игру. Он стоял и беспечно балагурил со своим знакомым преподавателем у входа в зал.
- А вот и он сам! – с лучезарной улыбкой произнёс Симонян, показывая на меня рукой (видимо речь, только что шла обо мне) – Ну, как там, когда следующая игра?
- Следующая игра нескоро, а пока можно собирать шмотки и ехать домой.
- Знаешь что, Мохов, я твоими шуточками сегодня уже с утра сыт по горло! Я тебя серьёзно спрашиваю.
- И я не шучу, поехали домой, я проиграл.
И все-таки он мне не поверил и пошёл к судье, узнавать результат игры. Вернулся он оттуда с таким выражением лица, как будто вчера продал отчий дом, а сегодня утром обнаружил, что все деньги украли.
- Как же так, Мохов?
Я развёл руками.
Всю дорогу из Волжского до Волгограда, и потом, когда ждали поезда, и когда сели в почти пустой общий вагон, мы провели в полном молчании. Проехали Гумрак, Симонян нарушил молчание:
- У меня тут через два вагона знакомый едет, пойду, поболтаю с ним часок, – и ушёл.
Нам с Саней это было только на руку. Ещё когда ехали на соревнование, мы с ним запланировали на обратном пути посетить вагон-буфет. Это, конечно, не то, что ресторан, но нам хотелось как взрослым заказать по стакану вина и по бутерброду. Такие вагоны были в поездах местного значения, там даже нельзя было посидеть – столики были стоячие. Справа от входа располагалась стойка с напитками, бутербродами и закусками, а за ней маячила буфетчица.
- Нам два стакана самого дешёвого вина и два бутерброда с сыром, – сходу огласил я заказ.
Буфетчица в накрахмаленном переднике и кокошнике смерила нас опытным взглядом, как сфотографировала.
- Сегодня дешёвого нет, только марочное.
- А сколько это марочное стоит?
Когда она назвала цену, мы только присвистнули, наших общих капиталов едва хватало на один стакан и один бутерброд.
- А можно нам один стакан на два, по половине разлить?
Хозяйка буфета пожала плечами, мол, ваше дело. Получив заказ, мы стали выбирать место для банкета, и тут увидели Симоняна. Он стоял в самом дальнем углу с бутылкой марочного вина, стаканом, и таким же бутербродом, как у нас. Бутылка была на треть пуста, а бутерброд даже не тронут. Вид у нашего учителя был самый разнесчастный. Сначала мы опешили и слегка сконфузились, но потом, не сговариваясь, подошли к его столику, поставили свои стаканы и начали его утешать:
- Анатолий Александрович, да не убивайтесь вы так! Если бы у нас было время нормально потренироваться и был бы нормальный стол!.. А ракетки, вы же не видели, какая у этого парня ракетка была, а мы чем играем?
Симонян смотрел отсутствующим взглядом куда-то в стену, и было непонятно, слышит ли он нас вообще? Потом, как бы очнувшись, он пристукнул ладонью по столу:
- Вот что, раз уж купили вино, быстро выпивайте, и марш отсюда в вагон! Потом поговорим, не хватало ещё, что бы меня здесь с вами за этим делом кто-нибудь из знакомых увидел, уволят с работы в два счёта и даже разговаривать не будут!
Спохватившись, мы залпом осушили свои стаканы и покинули злачное заведение, оставив учителю в утешение наш бутерброд. Вино нам не понравилось, оно было терпким и почти приторно-сладким, а по вкусу сильно напоминало жжёный сахар.
Раковка опять встречала нас распутицей, но на этот раз весенней. А как известно, между осенней и весенней распутицами разница огромная! Если осенние дожди и ветры навевают тоску и хандру, то ручьи, бегущие по улице к оврагам, душу радуют и веселят сердце. Потом на буграх появляются первые проталины, и в погожий солнечный день даже видно, как от оттаявшей земли поднимается еле заметный пар. Потом вдоль заборов появляются первые стёжки, и, наконец, наступает день, когда ты идёшь в школу не в сапогах, а в ботинках или кедах, и идти так легко, как будто от твоих ног отцепили гири. А ещё весной, отрывая каждый листочек от календаря, ты считаешь дни, оставшиеся до лета.
Вернувшись, мы с Саней пришли в спортзал, положили свои ракетки в шкаф, закрыли его, и больше не брали их оттуда никогда, до самого окончания школы.
После школы меня забрали в армию, а года через полтора, летом, я приехал домой в отпуск. Не знаю, как сейчас, а раньше был такой обычай – парни, пришедшие из армии, обязательно заходили в школу. Приходили, чтобы посмотреть, что изменилось, поговорить с учителями, ну и себя, конечно, показать при погонах и в парадной форме. Заглянул в школу и я.
Двадцать минут на большой перемене прошли в учительской, в разговорах с преподавателями. Я рассказывал о службе в Москве и о столичной жизни. Мужчин интересовали конкретные и понятные вопросы. Григорий Петрович, например, спрашивал, как обстоят дела с питанием во время несения караула и очень удивлялся тому, что в нашей бригаде, даже у рядового состава, были яловые сапоги. Женщин волновало, что теперь носят в столице, часто ли в увольнениях я посещаю театры и как сильно скучаю по дому и родителям. По правде говоря, они этими вопросами ставили меня в тупик.
Потом прозвенел звонок. Преподаватели, захватив журналы, разошлись по классам, а я пошёл побродить по пустым коридорам. На первом этаже, за закрытыми дверями спортзала, был слышен топот ног и глухие удары. Наверняка отрабатывают прыжки через козла или соскок с перекладины – решил я. Из другого класса слышались переливы баяна, Геннадий Алексеевич разучивал с пятиклассниками новую песню. В кубовой, как всегда, пахло мелом и половыми тряпками, и где-то в её недрах булькала вода. По деревянной лестнице я возвратился на второй этаж. Странные мысли всё это время не выходили из моей головы. Вот прошло два года, я вернулся в свою школу, где мне знаком каждый угол и каждая царапина на подоконнике. Эти классы и коридоры ещё помнят мой голос, все мои школьные печали и радости. Здесь всё осталось так, как было прежде, а вот я уже стал другим. Я вернулся сюда из другой, взрослой жизни, и теперь уже навсегда буду здесь только гостем.
В кабинете физики дверь была закрыта неплотно, и хорошо было слышно сквозь щель, как кто-то из учеников отвечает урок со своего места. Того, кто отвечал, видно не было, зато Николай Антонович стоял прямо перед дверью, в двух шагах от меня. Он, видимо, только что писал что-то на доске, и теперь, сложив пальцы щепотью, оттирал их от мела. На нём, как всегда, были тёмные брюки и джемпер в крупную полоску. Из-за дверей соседнего кабинета английского языка доносилось приглушенное «My name is Kolya, I live in Rakovka» и голос Анны Ивановны: «Молодец, Коля, садись, а теперь запишем новые слова...» А Григорию Петровичу карту Древней Греции повесили вверх ногами, и он давно знает эту шутку, но играет свою роль до конца, склонившись над картой, водит по ней указкой, и делает вид, что не может понять – куда подевались все эти Афины и Салоники?
В самом конце коридора, перед дверью в кабинет директора, на стене, я заметил стенд, которого прежде не видел. Стенд назывался «Спортивная гордость нашей школы». На нём в два ряда были наклеены десятка полтора фотографий. В верхнем ряду, вторая слева, красовалась моя физиономия, а под ней было написано: «Василий Мохов, Чемпион района по настольному теннису». Я оглянулся вокруг и поймал себя на мысли о том, что мне было бы приятно, если бы сейчас была перемена, и вокруг меня собрались ученики, которые перешёптываясь, показывали бы то на меня, то на мою фотографию. Но вокруг не было ни души. Я улыбнулся своему наивному тщеславию, вздохнул и зашагал к выходу.
Эпилог
С тех пор утекло много воды. А если посчитать точно, то этим летом - как раз сорок лет исполнится. За эти годы мы, мягко говоря, повзрослели и изменились так, что, глядя на себя в зеркало, всё чаще испытываем чувство грусти. Изменилась и наша Раковка. Теперь, когда я приезжаю туда и сворачиваю со Степной улицы на Советскую, передо мной открывается такой вид, что я сразу вспоминаю, что это место во время войны бомбили. У меня создаётся впечатление, что лет через сорок после войны бомбардировщики прилетали ещё раз и теперь уже отбомбились на совесть и без промахов. После этой бомбардировки не стало старого клуба и начальной ЖД-школы, стерт с лица земли вокзал и почти все привокзальные постройки. Уцелел только перрон и водонапорная башня, а от Заготзерно остались одни руины.
Изменилось и население. Глядя на некоторые дворы, я иногда думаю – нет, это не раковские дворы, таких дворов раньше в Раковке отродясь не было! Не пожалели бомбардировщики и бывший инкубатор, с которого, собственно, и началась вся эта история. А одна шальная бомба долетела до школы, в которой мы все когда-то учились. И не стало ни школы, ни мастерских, ни даже крепкой кирпичной будки, где хранился спортивный инвентарь. Эту будку строил мой старший брат Николай Курин со своими одноклассниками, выпускниками 1964-ого года, и они думали, что ей сносу не будет. Чудом уцелели только три яблони в школьном дворе. Это всё, что осталось от прекрасного школьного сада, который своими руками посадили выпускники 1966-ого года. Это удивительно, но именно с этих самых яблонь сорок с лишним лет тому назад мы ночью нарвали зелёных яблок и отправились на вокзал искать приключений. Если вы когда-то будете здесь в августе, сходите к этим яблоням, и вы убедитесь, что яблоки на них по-прежнему сочные и сладкие.
Теперь в Раковке школа новая. Она стоит на месте бывшего стадиона и, конечно же, современнее и удобнее старой. А про спортивный зал я вообще молчу! О таком зале мы могли только мечтать. Только вот, когда я прихожу в эту школу, то ощущаю себя в ней чужим. Не в том смысле, что я там никому не нужен, а в том, что с ней не связано никаких воспоминаний. Я завидую выпускникам этой школы. У них есть возможность собравшись войти в свой класс и сесть за свою парту, а у нас… У нас осталась только память.
Уже много лет собираюсь и всё никак не спрошу у директора или учителя физкультуры про тот стенд с фотографиями, может, он каким-то чудом уцелел? Интересно было бы взглянуть. Хотя надежды, по правде говоря, никакой - столько лет прошло! Но, с другой стороны, чем чёрт не шутит? Может, и стоит до сих пор в какой-нибудь кладовке в самом дальнем и тёмном углу, покрытый пылью и паутиной? Стоит и ждёт, что когда-нибудь придет кто-то из тех, кто на нём изображён, придёт и вынесет его из темноты и забвенья на свет божий. Поставит у окна и, смахнув пыль, спросит у стоящего рядом мальчугана или девочки:
- Ну-ка, скажи мне, кто на этой фотографии? Что, неужели совсем не узнаёшь? А ведь это я, твой дедушка.
Январь – Июнь 2013 Санкт-Петербург.