Через несколько дней Кузнецова вновь пригласил на беседу главврач. Прямо с порога Олег Иванович начал требовать:
— Вы должны меня отпустить, я совсем здоров! Меня ждут на работе. Вы не можете держать меня здесь до бесконечности.
— Конечно, Олег Иванович, мы вас отпустим. Это лишь вопрос времени.
— Когда? — Кузнецов настойчиво посмотрел на Никитина, — назовите конкретный срок.
— Точной даты я не смогу сказать, — нерешительно отозвался главврач, опуская глаза вниз, — мы считаем, что вы еще не до конца оправились.
— Я долго терпеть это безобразие не намерен! — вспылил Олег Иванович, — зарубите это на своем курносом носу! Это что, советские времена, когда здоровых людей сажали в психушку? Я напишу в генеральную прокуратуру, они с вами разберутся!
— Не надо грубить, Олег Иванович! — спокойно ответил Никитин, — разве я ваш враг? На самом деле настоящий ваш антагонист — это время. Его не обмануть и не победить. Все эти фильмы про машины времени, разговоры о телепортации, являются лишь фантазией человечества, попыткой поиска путей для победы над его неумолимым ходом. Если хотите знать моё мнение, то я скажу, что ваши галлюцинации, перенос в прошлое, связаны с огромным потоком информации на эти темы, гуляющей в интернете или на телевидении. Плюс ваша чрезмерная впечатлительность, мнительность. Вероятно, что похождения этих героев-путешественников вы примеряли на себя, фантазировали, так сказать, занимали себя гипотетическим вопросом: «А что если я окажусь?» В этом нет ничего страшного — мы все время от времени фантазируем, но вам нужно еще побыть здесь, чтобы вы смогли однозначно отличать реальность от фантазии. Поэтому можете писать хоть в прокуратуру, хоть Президенту — мы всё равно дадим свое заключение.
Удивляя своей внезапной вспыльчивости, Олег Иванович спросил уже довольно миролюбиво:
— Почему ко мне не приходит жена? Я её ждал эти дни.
В ответ главврач поморщился, как от зубной боли. По всей видимости, ему не хотелось произносить то, что он должен был сказать.
— Ваша жена звонила мне, очень ругала вас, сказала, что ноги её здесь не будет.
— Но почему?
— Она нашла в вашем сотовом телефоне эсэмэски от какой-то Юлии. Вам известно о ком идет речь?
— Да, эта девушка моя студентка. Она недавно приходила ко мне.
— Что же вы не убрали переписку из телефона? — Никитин с иронией посмотрел на Олега Ивановича, — если ходите налево, так хвосты хоть подчищайте вовремя, профессор!
— Я совсем забыл! Болезнь и все такое. О телефоне даже не вспомнил!
— Хорошо, Олег Иванович, извините, но у меня много работы.
Поднявшись, чтобы уйти в свою палату, Олег Иванович не выдержал и повторил с внутренней убежденностью:
— Я все равно уйду отсюда. Вот увидите!
— Хорошо, посмотрим, посмотрим! — побурчал главврач, не обративший никакого внимания на его слова и уже наполовину погруженный в историю болезни недавно поступившего пациента.
Когда Кузнецов вернулся, его сосед лежал на кровати, мрачно уставясь в потолок. Как еще раньше заметил Олег Иванович, сосед имел ничем не примечательное лицо, длинное, вытянутое, с унылым носом и тоскливыми глазами алкоголика. Все это время они не разговаривали.
На тумбочке негромко играл магнитофон опять что-то из Высоцкого — видимо, сосед был его любителем. Олег Иванович разобрал слова знаменитой песни о Бермудском треугольнике:
«Взвился бывший алкоголик, матершинник и крамольник:
«Надо выпить треугольник, на троих его даешь?"
Разошелся, так и сыпет: "Треугольник будет выпит!
Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь».
— Выпить есть? — вдруг спросил сосед, словно песня Высоцкого пробудила у него желание поддать.
— Нет! — удивленно ответил Кузнецов, — откуда здесь?
— К тебе же дочка приходила, может, принесла поллитру? — с надеждой в голосе поинтересовался сосед
— Нет, ничего не приносила. К тому же это не дочка. Да и жарко сейчас пить, на улице зной стоит, как в Африке.
— Это ничего, мы русские привычные. В бане жара-то не меньше, а как примешь рюмочку, закусишь хрустящим огурцом и пофигу веники! Значит, говоришь, не дочка? А кто? — сосед повернулся на кровати в сторону Кузнецова, чтобы поддержать разговор. Ему, наверное, было ужасно скучно.
— Так, студентка.
— Понятно. Тебя как зовут?
— Олег, а вас?
— Меня Толян. В автосервисе работаю, слесарем. Запойный я, но в последний раз крепко забухал, словил «белочку» и сюда, в дурку, жена сдала. Показалось, что черти бегают по квартире. Я взял молоток и начал их гонять. А они увертливые, сволочи!
— Чем же дело кончилось? — спросил, улыбаясь, Олег Иванович.
— Чем, чем — развалил журнальный столик на кусочки! Теперь не собрать. Жена в слезы, ну и поволокла сюда. А ты, значит, препод, если к тебе студентки бегают?
— Да. Был преподавателем в университете. Думаю, скоро туда вернусь.
— Я тоже, только отлежусь немного. Ко мне уже хозяин сервиса приезжал, узнать, как я тут — руки-то у меня золотые, только слаб я по этому делу, — он щелкнул себя по горлу, — тяжело удержаться. Слушай, а ты чё меня за руку щипал? Я уж хотел дать тебе в бубен, а потом вижу, что ты не в себе, лады, думаю, пускай щиплет, если так нравится.
— Я думал, что вы Бенкендорф.
— Бенкен... кто?
— Граф Бенкендорф, жил давно, при Пушкине. У меня видение такое было, так что извините, если синяки поставил.
— Ничего, у меня кость рабочая, к синякам привычная. Хотя высшее техническое имеется. Только в инженеры не пошел — при Советах мало платили, не то, что в автомастерской. Так что отработал по принудиловке три года в Коломне и свалил на вольные хлеба.
— Значит, вы слесарь? А вот замки дверные можете открывать?
— Для меня это плевое дело — на раз.
— А наши замки, здесь, в больнице?
— И здесь могу, только инструмент нужен. А ты что, свалить хочешь? — Толян посмотрел с тоской в окно, словно пытался в пелене белесой дымки что-то разглядеть, — а мне нельзя. Надо долечиться — жена всю плешь проела, да и я сам понимаю. Из-за бухла клиенты уходят. А какие у меня клиенты, знаешь? У них тачки непростые — навороченные: Лексусы, Тайоты, Мерсы. Вот ты говоришь Бенкендорф, а про Бентли или Порше слышал?
— Нет.
— То-то же! Такие машины стоят целых квартир в Москве. Вот какие у меня клиенты! Но пьянка всё портит! — с сожалением заключил Толян.
— Тогда, конечно, есть смысл долечиться.
Разочарованно посмотрев на профессора, будто ожидал от него других слов, автослесарь опять лег на кровать и прикрыл глаза.
Олег Иванович прошел к своей кровати, взял с тумбочки бутылку минеральной во-ды, принесенную Юлией. Он открыл её и жадными глотками выпил воду прямо из гор-лышка. На теле сразу выступила испарина.
«Да, жара, — подумал Кузнецов, — совсем как летом тридцать четвертого года».
Тем летом, они, как обычно выехали в Царское Село. Огромное раскаленное солнце висело у горизонта. Стояла удушливая жара, которая из-за близости Балтики переносилась еще тяжелее. Эта влажная жара напомнила ему знаменитые ананасные оранжереи под Петербургом, куда он заглянул однажды, будучи еще мальчиком. Они остались после царствования бабки Екатерины Великой.
«Тьфу, черт! — подумал Кузнецов, — но я же не император! И откуда в голову лезет вся эта бредятина? — Он искоса посмотрел на лежащего автослесаря. — Попросить обед что ли?»
Однако есть, совсем не хотелось.
Обед им обычно привозили в палату на тележке два санитара. Тележка из пищевого алюминия была постоянно облита жиром, который никто не удосуживался соскоблить, она неприятно пахла. Нет, есть он не будет.
Кузнецов улегся на кровать.
В магнитофоне закончилась кассета, он автоматически выключился с громким щелчком. Наступившая тишина так ударила по ушам, что Олег Иванович зажал их руками, бездумно уставился на белый потолок над собой.
Профессор не знал, что незадолго перед этим, слесарь Толя побывал в кабинете главврача Никитина.
— Анатолий Петрович, — сказал тот, хитро прищурившись, — рад сообщить, что вы идете на поправку. Еще немного и будем выписываться.
— Спасибо, Василий Павлович, — довольно ответил Толик, — дома меня заждались, да и на работу уже пора — клиенты ждут!
— Да, да, конечно. Только у меня одна просьба, она касается вашего соседа. Понимаете, он тихий, вреда не сделает, но у него есть один пунктик — хочет сбежать. Из моей больницы еще никто не бегал. Запоры здесь крепкие, персонал грамотный, но всё же...
— Присмотреть что ли надо? Так я сделаю!
— Вот и отлично! Думаю, в ближайшее время у Кузнецова наступит улучшение, ждать долго не придется.
Олег Иванович проснулся в полночь. Вокруг стояла тишина, только сосед рядом тихо сопел во сне. Из окна в комнату попадал бледный мертвенный свет. Палата Кузнецова находилась на втором этаже, окна были забраны решетками снаружи. Воздух в комнате к ночи сделался плотным, густым, с тяжелым запахом гари от горящих лесов и торфяников Подмосковья. К тому же, сама больница, как понял Кузнецов, находилась на юго-востоке Москвы, с той самой стороны, откуда ветер гнал волны белого дыма на город.
Медленно, словно лунатик, вставший посреди ночи с кровати, Кузнецов подошел к окну. Он прижался к стеклу лбом, думая, что стекло хоть немного охладит лицо. Но стекло тоже было горячим. Тогда он провел рукой по телу — оно было всё в липком поту.
У него возникло сильное желание скинуть с себя одежду и вытереться насухо, остаться здесь, в этой комнате, совершенно голым. Но Олег Иванович не сделал этого — вдруг сосед проснется и подумает что-то нехорошее. Поэтому Кузнецов остался стоять на месте, у окна как был, в больничной пижаме.
Луна на небе едва просматривалась за пеленой дыма. Она одиноко маячила в вышине, словно матовая лампа с рассеянным светом. Олег Иванович находился в палате взаперти, в беспомощном состоянии, и чувствовал себя таким же жалким, бессильным, как император Николай перед сломанной коляской, там, в Пензенской губернии. Эта коляска не давала царю возможности передвигаться. Здесь, доктор Никитин ограничивает его, профессора истории, в движении так же как та коляска.
«У него должна быть фамилия не Никитин, а Коляскин, — хмыкнул про себя Олег Иванович, — всё верно, доктор Коляскин!»
Внезапно в стекло снаружи попал окурок сигареты, который бросил кто-то сверху. Окурок ударился о стекло, будто ночная бабочка, с глухим стуком, и упал вниз, рассыпая по сторонам искры яркими светлячками. «У санитаров наверху курят, — подумал Кузнецов, не успевший даже испугаться от неожиданности, — снаружи, видимо, сильный ветер. Парадокс природы — ветер и густой туман!»
Падающая сигарета неожиданно навела Олега Ивановича на мысли о его неудавшейся любви. Он думал о Юлии, вспоминал историю их отношений и поймал себя на мысли, что думал о ней как о посторонней девушке, просто знакомой и не более.
Это было странно.
Воспоминания о разговорах, поцелуях, обладании друг другом, обо всём том времени, которое было проведено вместе, не рождали в его душе никаких откликов. Словно он смотрел со стороны на красивую картину, выставленную в зале известного мастера живописи. История жизни мужчины и женщины, изображенная на холсте, была интересной, драматичной, но не его, никак не связанная с ним.
Неужели ливень его души погасил любовь к ней, жившую в его сердце? Ливень души. Он прочитал эти слова у Шекспира, а может у Есенина. Неважно!
Она хотела, чтобы он переехал к ней, оставил жену. Но для чего? Что он мог ей дать, кроме переживаний стареющего мужчины? К тому же, для такого шага требуется известная смелость, которая заключалась в преодолении самого себя. И как раз это оказалось для него делом непростым.
Он сопоставил себя с Николаем Павловичем. При всей своей решительности и мужественности, император, связанный отношениями с Нелидовой почти восемнадцать лет, не смог оставить жену. Да и ради Пушкиной он её тоже бы не оставил. Он не оставил бы её ни для кого.
Олегу Ивановичу стало грустно.
На широком подоконнике лежал листок с непонятными рисунками, рядом простой грифельный карандаш. Кузнецов на мгновение призадумался, а потом начал набрасывать стихи, строфу за строфой.
Он никогда не был поэтом, никогда ничего не писал, был, наверное, как все, как большинство мужчин. Романтика, поэзия, в такой стране как нынешняя Россия не характерна — здесь превалирует суровая проза. Для поэзии нужна особая чувствительность души, а где её взять в жестких реалиях каждодневного существования?
Однако сейчас, во власти лирического настроения, он писал следующие строфы:
Столицу дым окутал вновь —
Пожары в середине лета.
Летит сгоревшая любовь,
В окно чужое сигаретой.
Почти не оставляя след,
Она едва заметно тлеет,
И только солнца дымный свет,
Воспоминанья в сердце греет.
Мы жгли любовь свою легко —
В тумане не заметно дыма,
Как будто где-то далеко
Она была между другими,
Как будто не болит душа,
Как будто в середине лета,
Я вновь с тобою не спеша,
Пойду, забыв о сигаретах,
Но мы расстались в пелене,
Среди плывущих в дымке зданий,
Ведь счастье было не в огне,
А лишь в предчувствии желаний!
Олег Иванович посмотрел на написанный им текст. В лунном свете строчки были бледны, едва различимы, терялись среди карандашных рисунков Толяна, изображавших какие-то машинные детали. Но, все же, напрягая зрение, он перечитал свои стихи.
Они ему не понравились. Они не дали того всеобъемлющего облегчения душе, на которое он втайне рассчитывал, катарсиса не случилось, и грусть не покинула его.
Тогда Кузнецов без какого-либо сожаления порвал этот листок как можно мельче, чтобы прочесть написанное было невозможно. Ему была неприятна мысль, что кто-то любопытный сможет заглянуть в закоулки его души.
— Чё профессор, не спиться? — раздался голос Толяна, — чё ты там рвёшь-то?
— Да так, мусор на окне остался.
— Понятно. Давай на боковую, а то сам не спишь, и другим не даешь!
— Чего я тебе не даю? Спи себе! — резко ответил Кузнецов, которому не понравилась напористость соседа.
Толян с ворчанием повернулся на другой бок, а Олег Иванович подошел к своей кровати и лег. Он прикрыл глаза и, чтобы быстрее заснуть, начал вспоминать, как они познакомились с Юлией.