Я сидел под небом, испещренным облаками, напоминающими хаотично расбросанные на столе пазлы, и ждал своего поезда. Рядом со мной сидела влюбленная пара, как видимо, пару месяцев назад, вытянувшая счастливый билет милой и легкой влюбленности. Парень и девушка очень хорошо смотрелись вместе: оба такие стройные и светловолосые. Девушка (я бы сказал, что ее зовут Катя, уж очень ей это имя шло) закинула свои ноги на колени другу и, обняв его худыми руками, что-то говорила ему, ни в чем не уступая в их шуточной любовной зрительной дуэли. Через дорогу шумел фонтан. Не более чем пятнадцать минут назад из колонок, стоящих внутри фонтанного ансамбля текла музыка, соревнуясь с выстреливающими и взлетающими струями воды в мелодичности. Представление получилось очень неплохим, не хватало только подсветки, раскраивающей брызги воды, а, может, ее просто было не видно.
К моему удивлению этот вокзал был очень уютным, я бы даже сказал камерным. Он напоминал мне театр: зрители терпеливо сидели перед сценой, декорированной рельсами, сфетофорами и поездами. Как и заведено, некоторые скучали, кто-то хотел поскорее досмотреть этот акт и стать частью следующего, отъезжая в вагоне от станции; третьи с интересом осматривали соседей по лавочкам, словно великосветские дамы, изучающие из глубины ложи туалеты своих заклятых подруг сквозь маленький бинокль на позолоченной ручке.
На секунду тихий гул был нарушен вскрикнувшим и залившимся слезами ребенком, который, по обыкновению всех детей, ослушался родителей и теперь раскаивался из-за своей шалости, сидя на асфальте и сжимая разбитое колено. Но этому малышу повезло - мать не накричала на него, а подняла с земли, приобняла и принялась утешать сына и дуть на разбитое колено. Мало-помалу мальчик затих, не столько от отошедшей боли, сколько от материнской нежности. Как здорово быть ребенком,- подумал я,- набивая шишку, ты всегда будешь обласкан как герой, и боль отойдет, уступая место детской честолюбивой гордости и поощренному чувству геройства. Жаль, что и дальше по жизни так не происходит... Почему-то в тот момент мне показалось, что молодость и старость нужно поменять местами, ведь в молодоти времени не хватает на все интересное, а в старости его чрезмерно много. Мне кажется, в этой чрезмерности и заключается старость.
Я посмотрел на часы. Было без четверти пять. Еще немного и настанет самое приятное время, когда солнце падет под чарами предгоризонтных облаков и опустится в них, топя свое тепло и свет, словно обласканная до изнеможения любовница, забывшаяся в неге. Мой поезд должен был прибыть через полчаса, однако не будь я обычным пассажиром, если не прожду лишних пять или десять минут. Читать не хотелось, вернее, книга у меня была не для вокзала. Насчет этого у меня есть твердое убеждение: окружение должно быть под стать книге, иначе возникнет диссонанс, портящий все впечатление. Словом, читать в неподходящем месте также нелепо, как жить прошлым или будущим. Кроме чтения оставались еще пресловутое невидящее глядение по сторонам, случайные дорожные разговоры о погоде, политике и прочей ерунде, говорить о которой можно только так и только в подобной обстановке, и разные формы скучния, одну из которых я и выбрал, подняв глаза в небо.
С нашей последней встречи оно облачилось в мантию из толстых облаков, напоминающих заснеженное поле ранним, но уже темным зимним вечером. Я поймал себя на мысли, что мой сосед по ожиданию поезда, наверное, видит совсем иное и подивился этой простой истине. Мне подумалось, что небо находится над нами лишь потому, что каждый: от заключенного в тюремной камере до моряка, видит в нем одно и то же и в тоже время совсем иное. Весеннее ясное небо, испещренное облаками сочно-белого цвета, обнадеживает и радует; осеннее прохладное и ветреное небо заставляет задумываться; летнее небо томит своей жарой; зимнее - ввергает в пучину тоски своей непробиваемой свинцовой тяжестью, постепенно прибивающей тебя к земле. Вслед за этой мыслью пришла другая, за другой еще одна и потом еще. Наверное, в том как человек ждет чего-то и проявляется его сущность. Кто-то убивает время, а кто-то инвестирует, самый же искуссный совмещает и то и другое, прожигая его инвестирует или инвестируя прожигает. Я не мог понять, что делаю в данный момент, но постарался припомнить все свои значимые недавние ожидания. Память незамедлительно подкинула мне несколько картинок. Один эпизод, отпечатавшийся в моем сознании в мельчайших деталях, встал особняком, это было неудивительно – тот случай изменил мою жизнь.
Прошлым летом я гостил у своей школьной подруги. Школу мы закончили довольно давно, но в моей памяти она осталась той самой соседкой по парте, с которой мы вместе прогуливали уроки, ходили в кино и после школы дурачились, играя в мяч. Так получилось, что мы проводили свои каникулы в одной стране, однако наши курортные городки располагались в двух-трех часах автобусной езды друг от друга. Когда мы случайно это выяснили, то договорились встретиться в ближайшем времени. И в один из агустовских дней я собрал вещи и отправился на автовокзал. Я сел на автобус и поехал. До сих пор помню, что в тот день беспрепятственно светило солнце, на улице было весьма жарко и душно. В автобусе работал кондиционер, а рядом со мной никто не сидел, поэтому начавшееся путешествие казалось в меру комфортным, а чтобы не соскучиться от созерцания равнинных болгарских пейзажей, я взял в дорогу книгу.
Помню, что это были мемуары Джаккомо Казанова. Надо сказать, книга развеяла весьма расхожий миф, что Казанова был нещадным сердцеедом, который только и делал, что обольщал и соблазнял. То, что я прочел, представилось мне очень интересным. Казанова обладал порядочностью, рамки которой были определены его эпохой; обладал живым умом, смело и свежо судил о вещах. Он был образованным и галантным рыцарем, а не пошлым соблазнителем и кутилой, коим его представляют и какую конотацию несет в себе нарицательное слово «Казанова».
Спустя чуть больше часа, я приехал в городок, который лежал на моем пути и где мне нужно было сделать пересадку. Городок был самый обычный: набережная с красивой мраморной балюстрадой, идущие на море и с моря люди в купальных костюмах и с пяжными сумками, импровизированные летние кафе, небольшой парк, за которым виднеются пастельные тона отелей. Помню, что тогда мне несказанно повезло, и я совершил пересадку за каких-то пять-семь минут, не успев порядком утомиться палящим послеполуденным солнцем.
Мой путь пролегал с юга страны на север и на подъезде к месту назначения я заметил перемены в ландшафте: равнины сменились горами, бескрайние кукурузные поля и солевые залежи уступили место горным перелескам и небольшим скалам.
Выйдя из автобуса, я принялся искать глазами Лену, однако я не мог не заметить, что городок, в который я приехал, отличается от того места, где жил этим летом я. Это место напоминало мне большой каскад, уровни которого, состоящие из домиков, бунгало и отелей, ниспадали с вершины горы (по одноименному названию которой получил имя и город), стремясь к чуть волнующемуся морю. Мне сразу очень понравилось здесь, ведь я всегда питал любовь к небольшим тихим городкам. Особенно к городкам курортным, которые сплошь состоят из одноэтажных домиков с большими французскими окнами, завещанными от парящего зноя и шума моря полупрозрачным голубым тюлем, за которым неспешно совершается таинство любви, овеянное ореолом свежести и свободы; уютных маленьких кафе, которые, как правило, принадлежат семьям и где вы можете увидеть отца семейства за кассой, мать за прилавком с кексами и печеньем, а дочь или сына, разносящими заказы в винтажной одежде, точь-в-точь как у кельнеров в послевоенной Европе. Эти города окутаны серпантином горных дорог, на которых встречные машины с трудом могут разъехаться. Однако божственное и историческое проведение, ментальное ровновесие, заключается в том, что такого рода дороги встречаются лишь в тех районах, где водители имеют привычку и способность, впитанную с молоком матери, разъезжаться сообща, а не порознь, как это часто бывает в больших городах.
Главными достопримечателностями таких городов является пара полуразрушенных церквей XVII или XVIII веков, каждая из которых обладала своей самобытной для жителей города и в то же время такой знакомой историей для туристов. Фрески внутри этих церквей значительно выцвели, да и лепнина снаружи осыпалась; в крыше виднелись дыры. Словом, это были видавшие исторические виды архитектурные исполины, от которых веяло воинствующей стариной, навеивающей на туристов романтическое настроение, которым они неспешно и слегка задумчиво шли делиться друг с другом в уютные и прохладные отели.
Наконец в блуждающей в солнечной истоме толпы, я увидел Лену. Мы обнялись, ведь мы были очень рады встрече. Мне показалось забавным, что, постоянно живя в одной стране и в одном городе, мы не находили времени встретиться, а, прилетев за тысячи киломметров, по какой-то счастливой случайности вот так запросто встретились и начинаем проводить эти дни. Зайдя по дороге в небольшой магазинчик, где мы купили немного мясистых розовых помидор, острой овощной пасты на ужин и сигареты для Лены, мы отправились в отель. Однако оказалось, что у водителей небольших автобусов, курсирующих между историеским сердцем города и ее отелем (он находился в некотором отдалении от центра городка) настало желанное время обеда и работать они не будут ближайшие полтора, а, зная болгарский народ, все два часа. Я спросил, далеко ли ее отель и можно ли дойти до него пешком, на что она с удивлением моему вопросу ответила, что это невозможно. Однако зная ее способность преувеличивать расстояния, я предложил прогуляться пешком, и мы отправились. Дорога была извилитая. Поначалу мы поднимались в гору, затем настпило благостная пора, и мы начали спуск. Через некоторое время слева показался пляж и мы решили освежиться в море. Спустя полчаса мы были в ее отеле.
Остаток дня мы провели на море и за столом в ее квартире и кафе, где вкусно ели и много пили под уютными широкополыми полосатыми зонтиками, тень, отбрасываемая которыми, делила веранду на маленькие круглые оазисы, в прохладе которых встречали послеобеденный отдых люди. Не помню что мы ели, но вот пили мы точно ледяное пиво. Как и бывет, послеобеденное время проплыло смутным туманом. Мы провели его, разговаривая обо всем и ни о чем в большом гамаке с просторной крышей и купаясь в бассейне, когда кто-нибудь предлагал освежиться.
На следующий день, позавтракав и сделав кое-какие утренние дела, мы решили пойти купатья на скалы. Несмотря на немного (как тогда казалось) штормящее море, мы не отказались от намеченных планов и двинулись в дорогу. Путь пролегал по извилистой автомобильной горной дороге. Справа от нас зеленел лес, слева – шумело море, волны, собирающиеся на котором, накатывались и разбивались об отвесный утес. Мы шли по дороге около двадцати минут, а потом повернули на узкую тропку, уходящую вглудь ложбины, по которой и спустились к воде.
Море было прекрасным. Здесь, в бухте, волны были сильнее, чем на пляже. Это были длинные волны, завораживающие своим величием и необузданной природной силой. Метрами воды, увлекающимися подводной мощью, они лениво, но молниеносно перекатывались по неровному полотну воды. Казалось, будто ты смутно видишь где-то вдалеке выплывший из-за неровности ландшафта табун диких лошадей, несущийся по прерии, преодолевая холм за холмом. Ветер рвал знойный воздух, взметая соленую белую пену ввысь, где она рассыпалась на тысячи песчинок и поглощалась утекающими от берега потоками воды. Представлялось, будто сам Нептун мутил воду в этой бескрайней чаше своим трезубцем, потрясая им в темной морской пучине. Впечатления, рождаемые этим буйством стихии, потрясали и ввергали в первобытное ликование и преклонение человека перед величием и могуществом природы, облаченной в стихию. Как завораженные мы смотрели на море, а в наши легкие врывались порывы свежего морского ветра, наполняя нас бодрящими жизненными силами.
Я много раз купался в таких волнах, бывало оказаться и внутри более высоких волн, среди которых я был не более, чем ребенок среди слонов. И мы, не замечая опасности, стали входить в море. Подойдя к воде, мы ждали удобного момента. Прошло несколько маленьких волн, потом несколько средних, и вот самая большая волна обдала наши ноги заряженной воздухом водой и поднятыми со дна небольшими камешками. Когда же вода стала уходить, мы бросились бежать за ней, словно хотели ухватиться за край ускользающего от нас потока воды, а все те же маленькие камешки догоняли нас, взмывая в воздух и разбиваясь о наши ноги. Так мы и оказались непрошенными гостямя стихии.
Мы резвились в подхвативших нас волнах. Они подбрасывали нас, и тогда перед нашим взором открывалась долина моря и, казалось, что, взобравшись на следующую волну, ты сможешь заглянуть за горизонт. Вода была очень тепла, а притягательная магия волн сильна. Пожалуй, из-за этого мы прокупались достаточно долго. Почти все время мы с Леной были рядом. Мы болтали, смеялись. Но в один момент, обернувшись, я увидел, что она в десяти-пятнадцати метрах от меня и мы уже достаточно далеко от берега, хотя и не очень много плыли, чтобы отдалиться от него. Я крикнул ей, чтобы она двигалась в мою сторону, но она не приблизилась.
Я подплыл к ней и сказал, что надо направляться к берегу, потому что мы довольно далеко от него. Она согласилась, и мы поплыли назад. Но, проплыв минуту или две мы обнаружили, что не сдвинулись с места. Большой камень, верхушка которого возвышалась над накатывающимися на него волнами, был в том же положении, что и минуты назад. Было очевидно, что мы плывем на месте. Каждый знает, что значит плыть против течения на небольшой реке: ты гребешь, но с места не двигаешься. Это забавно и даже весело, но на море, в горной бухте, где купаемся только мы, это далеко не безабидное развлечение.
По правде казать, на вершине горы, находящейся справа от нас, загорала пожилая пара, наблюдавшая за нами. Но притом, что в силу своего возраста им не спуситься по ложбине, да и даже не услышать нас, ведь ветер уносился в море, и все наши слова сгинули бы в голубых просторах; не успеть за помощью, в случае если она нам понадобится, ведь мы в двадцати, а для них - в тридцати или сорока сорока минутах от городка по пустому горному шоссе. Они были лишь немолвными зрителями нашего купания и были бы бессильны в случае, если бы нам понадобилась их помощь, из-за сложившихся обстоятельств. Родители же Лены, даже не знавшие, что мы пошли сюда, хватятся нас совсем не скоро. В эти минуты мы были предоставлены сами себе, были только мы и могучее море.
Напрасно гребя несколько минут, мы поняли, что попали в неприятное положение. Помню, как Лена сказала: «не получается». Сказала она это, наверное, спокойно и больше для себя, нежели чем для меня. Я сказал ей, чтобы она попробовала грести с максимальной силой, но и это не дало результата. К сожалению, кролем она плавала очень плохо, да и волны, накрывавшие ее с головой, не давали возможности даже попытаться, а брасс в этих волнах был беспомощен. В тот момент в моей голове мелькнула мысль, что выплять нам вдвоем будет очень трудно.
Через секунды после этого мига, через отчаяные попытки приблизиться к берегу хотя бы на метр, я понял, что мы можем не выплыть вовсе. В тот миг, я впервые понял, что могу умереть прямо сейчас, что у меня не будет завтра. Я и раньше иногда задумывался о смерти, но тогда она казалась мне такой далекой и иллюзорной. Я осознавал: в любой момент мое сердеце может остановиться, однако я не мог осознать, что завтра может не наступить, я попросту не представлял как это, не понимал этого чувства, хотя тогда я думал, что представлял, насколько это страшно. В тот миг, находясь посреди стихии, будучи таким беспомощным и жалким на фоне могущественной природы, я понял, насколько это страшно на самом деле. В тот момент я понимал, что шансы выплыть ничтожно малы. Не могу сказать, что тогда перед глазами пронеслась вся жизнь. Не помню, что я вспоминал тогда, больше думал о том, чего я не сделал. Понимаю, это большая банальность, штамп, клише, но в тот момент мысль о несодеянном билась о мое сознание, подобно волнам, накатывающимся на берег. Наверняка, каждый, кому выпало на долю заглянуть за черту, думал о том, чего он не сделал и чего бы он больше не делал, виживи он в этой передряге.
Дальше все слуилось очень быстро. Мой мозг работал четко и молниеносно, как никогда. В секунды мои инстинкты сработали и передо мной стоял выбор: либо плыть на берег одному, а я знал наверняка, что у меня получится, ведь я отличный пловец, да и сил у меня было предостаточно; либо выплывать нам двоим, хотя шансы на это ничтожно малы.
Я отчетливо видел два этих варианта, хотя даже не думал о них. То решил не целиком я, это были инстикнктивные решения. Раньше меня часто мучал вопрос: смогу ли я подавить прсловутый животный инстинкт самомохранения в момент сильнейшего кризиса, в котором под сомнение будет поставлена моя дальнейшая жизнь? Я отвечал себе, что конечно смогу, ведь я не животное. Я преодолею этот инстинкт и поступлю сообразно решению своего сердца. Я, конечно, не выживу за счет кого-то, или, бросив кого-то, хотя бы наша дальнейшая попытка спастись и потерпит крах. Но размышляя об этом, где-то в глубине меня сидело сомнение. Я не мог быть уверен целиком, поскольку расматривал эту ситуацию лишь с разумной и морально-этической точек зрения, в то время как инстинкты молчали. Я не мог воссоздать подобную ситуацию, чтобы проверить свои действия в ней – это было невозможно. Недаром говорят, что истинная сущность человека проявляется только в экстренных ситуациях.
Все это я вспомнил за какие-то секунды и понял, что тогда не знал ничего. Сейчас я понимал, что попросту не смогу жить дальше, если брошу Лену умирать. Я не смогу посмотреть в глаза ее родителям, не смогу поздним вечером остаться дома один, может, и не смогу спать; я не смогу жить дальше с кровью на руках. Так надо мной подшутила судьба: я мог спастись – мог доплыть один, но не мог бы жить дальше – это я знал наверняка, или мог бы отказаться от верного спасения и попытаться спастись. Животный инстинкт самосохранения во мне подавила человечность.
Надо заметить, что мне очень повезло с Леной. Будь я в тот момент с другой девушкой, все кончилось бы трагично. Запаниковав, она стала бы кричать, наглоталась бы воды, или чего хуже, и что вероятнее, в порыве беспамятства, спасая себя, принялась бы карабкаться на меня, рискуя утопить нас обоих. Пришлось бы дать ей пощечину, чтобы вернуть ее в чувства или что-то вроде того, хотя врятли это бы помогло. При любом сценарии мы оба бы безнадежно тонули. Но со мной была Лена – человек, спокойствию которого я всегда поражался и здоровым безразличием которого восхищался. Тогда в ее глазах, конечно, был испуг, но главное – в них не было паники.
Я подплыл вплотную к Лене и сказал ей перевернуться на спину. Она сделала. Я взял ее за шею и сказал что есть силы работать ногами, когда я скажу «давай». Мой план состоял в том, чтобы интенсивной работой во время прохождения волны попытаться поймать движение и, используя, силу волны, ее динамику, как бы залезть на нее, чтобы ее мощь, помноженная на наши усилия тянула нас к берегу. Важно было выбраться за точку, где утягивающее тячение менялось на прибойное. Прошло семь или восемь волн, но мы приблизились на метр, не более. Это не было выходом. Тогда я не знал, что течения подобного рода напоминают «трубу». Бесполезно преодолевать ее сопротивление в лобовую, тогда как стоит выбраться из этой «трубы» и движение станет практически беспрепятсивенным. Но в тот солнечный день посреди воды мы делали то, что подсказывало нам желание выжить – мы гребли к берегу, а не вдоль него.
Когда последняя попытка выплыть с Леной, которую я тянул за собой, не удалась, я понял, что самим нам не справиться. Нам нужно было чудо. А чудес посреди пустынной клокочащей стихии, и отвесных скал ждать можно было только от проведения. Помню, что тогда, по какому-то непреодолимому внутреннему зову, по необъяснимой причине в ужасе вскричал в сердцах: «Господи, не дай мне умереть здесь». Сказав это про себя, я дал себе слово, что если выживу сегодня, то буду жить не так, как раньше. Я осознал, что не вернусь к некоторым вещам, которые по захватывающему меня время от времени малодушии совершал.
Через несколько секунд меня осенило: я могу придавать Лене дополнительное ускорение, толкая ее в тот момент, когда волна будет ее подхватывать и это будет гораздо эффективнее, нежели плыть вместе. Я рассказал ей свой план, сказать откровенно, последний план, финальный аккорд нашего нелепого человеческого спасения от своей глупости и переоценки сил. Она согласилась, хотя, что ей было делать еще?
Поймав волну, я толкнул ее что есть силы, и ее отнесло от меня на метр. Тогда я понял, что это выход. Подплыв к ней кролем и поймав следующую волну, я снова толкнул ее вперед, затем опять подплыл и снова толкнул. Волны накрывали ее с головой, она захлебывалась, но продолжала плыть. Я так увлекся продвижением вперед, что не заметил большого камня, с которым несколько минут назад мы были наравне, а теперь его вершина скрылась в волнах, поглотивших этого каменного исполина. Я посмотрел на берег, на другую скалу и понял – мы приближаемся.
Я продолжал подстерегать волны и толкать Лену. Вскоре я почувствовал, что тяга ослабла и волны начинаю прибивать нас к берегу – критическая точка невозврата была пройдена. Добраться до берега отныне стало делом времени. Через несколько волн мы ощутили спасительные камни под своими ногами. Признаться, было чертовски приятно нащупать кончиками пальцев твердыню земли. Выйдя на берег, мы упали на камни и начали жадно дышать, опустив головы. То и дело я посматривал на накатывающиеся волны. Спустя пару минут, освоившись на берегу, я понял, как я устал. Я посмотрел на Лену: она тяжело дышала. Я не мог сказать, сколько времени мы были в воде и боролись за свои жизни, но впечаление было такое, что я плыл целый день.
Переведя дух и привыкнув ногами к гальке, я вдруг подумал: помогли ли нам Небеса, или мы сами спасли себя? Ответить на этот вопрос наверняка нельзя. С одной стороны, мы выплыли благодаря слаженным и продуманным действиям, а с другой, благодаря необъяснимым силам, ведь именно после отчаянного внутреннего зова мне пришла идея толкать Лену и плыть за ней. Не помню что я заключил тогда, но интуитивно я знал, что одни бы мы не справились. Сейчас я думаю, что нам был дан шанс, и мы его использовали.
Нас не слизало с глади жизни. Мы выжили, и моя жизнь координально изменилась. Многое прежним, однако на многие вещи я пересмотрел свое мнение, от чего-то отказался, что-то изменил. В тех могучих волнах, болтаясь как щепка, я дал себе слово, которому не изменяю и по сей день. Меня, конечно, иногда так и подмывает нарушить его, ведь иначе я бы не был обычным человеком со всеми его противоречиями. Но каждый раз я вспоминал тот день, ту картинку: скалы передо мной, накатывающиеся на нас волны, верхушку камня, разрезающего потоки воды справа от нас, такую далекую пожилую пару на верху скалы, смотрящую в нашу сторону. Это воспоминание не дает мне нарушить слово, потому что оно, данное в момент величайшего жизненного кризиса, весит неимоверно много. Мне кажется, что если я его нарушу, то я предам себя. С того дня я жду. Жду, что же будет дальше. В тот день, помимо всего случившегося, я понял одну простую истину: море не прощает дураков.
Из воспоминаний и размышлений меня вывел какой-то человек, трогающий меня за руку. Я не сразу узнал его, но потом, вспомнил, что встретился ним в кассе и перекинулся парой незначительных слов. Он сказал, что наш поезд прибыл на вторую платформу, что объявлена посадка. Я поднялся со скамейки взял свой саквояж, бросил взгляд на небо, и, поблагодарив случайного попутчика, отправился к поезду.