(А.Генис «Уроки чтения <камасутра книжника: детальная инструкция по извлечению наслаждения из книг>»: цикл из 36 очерков с тем же общим названием опубликован «Новой газетой» в 2009 – 2013 годах)
«Развалины книг украшают ментальный пейзаж … мысли скачут блохами» (А.Генис. «Уроки чтения», гл. «Катай»)
Издательство АСТ выпускает эту книгу осенью 2013 года, но я считаю, что отклик уже на очерки, опубликованные в газете, уместен: вряд ли окончательный текст будет существенно от них отличаться.
У К.Бидструпа есть поучительная серия картинок, своего рода притча: над одной и той же страницей один хохочет, другой рыдает, третий – мирно дремлет. Кажется, это у В.Астафьева было забавное наблюдение: девушка в кинотеатре озабоченно шепчет спутнику: «Это смешное место, здесь надо смеяться!» До сих пор самые искусные, просвещённые и опытные читатели высказывались на эти темы очень сдержанно: «Размышления читателя», «Человек за письменным столом», «Записи и выписки».
И вот А.Генис провозглашает наступление новой эры: перед нами «инструкция», да ещё и «детальная»! Как точно передала бы ненормативная лексика, ощущения, вызываемые этой, неслыханной по своей наглости, декларацией А.Гениса, и как трудно подыскать подходящие слова в иных сокровищницах: какими-то все они оказываются недостаточно выразительными, неуместно деликатными!
А.Генису, видите ли, совершенно ясно, где надо смеяться, где плакать, где и каким образом наслаждаться, а где можно и вздремнуть. Шаг вправо, шаг влево … Инструкция обычно предусматривает санкции за нарушение её требований. Возможно, следующая книга А.Гениса будет как раз о таких санкциях. С готовностью дарю идею – санкции должны быть самыми безжалостными: провинившегося нужно заставлять читать тексты А.Гениса.
По счастью, содержание книги никоим образом не отвечает нелепой заявке А.Гениса – это никакая не инструкция. Даже если допустить, что подобная инструкция станет возможной когда-либо в будущем (а на такое развитие событий сегодня ничто не указывает), то нынешняя ситуация для этого явно не созрела. Если бы и требовались какие-то доказательства, то сам текст А.Гениса прекрасно подтверждает сказанное мной. Инструкция предполагает наличие некоторой системы в описании области применения инструкции и в изложении самих рекомендаций и предписаний. У А.Гениса такой системы нет и в помине. В очерке «Факт» (10.02.12) А.Генис цитирует по рассказу Борхеса забавную классификацию животных в древнекитайском тексте. Но и вся книга А.Гениса организована по этому, древнекитайскому образцу – ничего похожего на систему, на какую-либо логическую стройность.
В главе «Перипатетик» (18.11.11) А.Генис рассказывает, при каких обстоятельствах его посещают счастливые мысли. Где-нибудь в «Советах начинающему писателю» за этим могла следовать рекомендация – чаще гулять, желательно – на природе, в горной местности; в «Инструкции по чтению» была бы уместна подобная же рекомендация – читать на ходу, во время прогулки, в горной местности, спотыкаясь обо что-нибудь, натыкаясь на кого-нибудь или на что-нибудь, проваливаясь куда-нибудь и т.д. Но, так как подобных рекомендаций нет, то и вся глава, как и многое подобное ей в книге, совершенно лишняя.
Философию А.Генис не советует принимать всерьёз. Философия, видите ли, всегда врёт, как и остальная словесность («Флогистон», 19.11.10). Биографии мудрецов – история чудовищных провалов. Платона за заблуждения продали в рабство, Конфуция прогнали за жестокость и т.д. Можно ли считать «провалом», тем более «чудовищным» биографию автора, которого внимательно читают через 25 (Конфуций) или через 24 (Платон) столетия после его смерти? Неоднократно ссылается на обоих и сам А.Генис: видимо, он, когда пишет очередную строчку, не помнит, что утверждал в предыдущей. Испытания, которые выпали, в частности, на долю Платона или Конфуция, должны, казалось бы, только укреплять наше уважение к ним, но никак не умалять их достижения.
Теперь подробнее о «заблуждениях» Платона. Вл.Соловьёв (1898) отметил, что Диоген Лаэртий, Апулей, Олимпиадор и другие писали о Платоне спустя столетия, в их сочинениях много накопившихся за это время легенд, сомнительных анекдотов и мало достоверных фактов. Платон родился в 428 или 427 годах до н.э. Он принадлежал к высшему слою афинского общества: по отцу он потомок последнего афинского царя, по матери – родственник Солона. В числе учеников Сократа он присутствовал на суде, обрекшем Сократа на смерть. После смерти Сократа (399 – вот уж «чудовищный провал» странно, что А.Генис этого не заметил!) вместе с другими его учениками переселился в Мегару. Посетил Кирену, побывал в Египте и около 394 года вернулся в Афины. Через несколько лет отправился в новое путешествие – в Южную Италию и на Сицилию. Рассчитывал, благодаря своему влиянию на сиракузского тирана (узурпатора) Дионисия Старшего, осуществить в Сиракузах образцовое государство. Среди его горячих сторонников был влиятельный сиракузец Дион. Сначала к Платону относились хорошо, но потом тиран «отослал его с бесчестием». По некоторым свидетельствам был даже продан в рабство, из которого скоро освободился. В 386 году вернулся в Афины. С этого времени начинается история его знаменитой Академии, просуществовавшей многие сотни лет. В 368 или 367 году, после смерти Дионисия Старшего его сын и преемник Дионисий Младший под влиянием своего дяди, упомянутого Диона, снова призвал Платона в Сиракузы, обещал стать его верным учеником. История с реформами Платона повторилась, младшему Дионисию тоже надоела опека Платона, философа отпустили ни с чем. Третья попытка была сделана в 361 году – Дионисий снова пригласил Платона и вновь обманул его. Платон (ему уже около 70 лет) был вынужден бежать с опасностью для жизни. Последователи Платона называли его божественным, а некоторые из современников – старым болтуном. Самый знаменитый его ученик Аристотель придерживался на этот счёт какой-то средней оценки. Неравнозначны и сочинения Платона. История с реформами Платона в Сиракузах напоминает попытку юного Горького и его идейного руководителя учредить сбытовую кооперацию в приволжском селе («О вреде философии»). Кулаки, на чьи интересы они тем самым покушались, даже подожгли их дом; Горькому удалось спастись, выпрыгнув из окна. Например, казнокрад, скорее всего, назовёт борьбу с казнокрадством «заблуждением». Так что методически правильнее спрашивать, хорошо или плохо бороться с казнокрадством, у того, кто ориентируется на иные источники дохода. На консенсус тут рассчитывать не приходится. Вот и Павла I, в сущности, убили противники его реформ, тунеядцы, пропивавшие боеспособность армии и судьбу империи, а также - казнокрады. Поспешность, с которой А.Генис готов одобрить любые решения сиракузского правителя, лишь бы удалось обгадить Платона, умиляет. В миропонимании А.Гениса ошибаться могут одни лишь философы (они только этим и занимаются), но никак не сиракузские тираны. Не упускайте момента, читатели, где ещё вы найдёте такие ценные рекомендации!
Примерно таким же образом, с такой же аргументацией и на таком же уровне убедительности А.Генис расправился и с Конфуцием. По его мнению, Конфуций в любых ситуациях не прав, а все его недоброжелатели и представители власти, с которыми ему приходилось иметь дело, обязательно – безупречны и неизменно правы. В литературе, однако, достаточно распространены и иные оценки, представляющиеся значительно более правдоподобными – свидетельства его многочисленных учеников и последователей. Историю его отъезда из царства Лу разные источники описывают по-разному, но, в основном, говорят о клевете, об интригах, направленных против него и о том, что его советами стали пренебрегать. Тех, пренебрегавших простить ещё можно: они же не знали, что эти советы станут со временем основой китайской государственности. А вот тенденциозного А.Гениса, продолжающего возводить хулу на Конфуция и сегодня, два с половиной тысячелетия спустя, простить никак невозможно.
Теперь про остальную словесность, которая «тоже врёт, как и философия». В области литературоведения А.Генис ощушает себя этаким первопроходцем Писарро в Андах: сделанное инками не заслуживает ни внимания, ни упоминания. В первой же главе «Школа языка» (13.11.09) А.Генис с восторгом цитирует (в сущности – провокативно-ироничные, полемически заострённые) суждения вроде: в литературе слова – вовсе не главное, часто они ей даже мешают. Рекомендует воспринимать содержание отдельно от слов, а слова – отдельно от содержания. Из слов наибольшего внимания, по его мнению, заслуживают эффектные, броские, по А.Генису «нарядные», которые выглядят такими, даже будучи вырванными из контекста. В результате у него получается, что всё лучшее в мировой литературе, включая Толстого и Достоевского (как и всё пошлое) написано никаким языком.
Но комментарии, положим, Ю.М.Лотмана к «Евгению Онегину», Набокова к тому же «Евгению Онегину», к текстам Гоголя, Толстого и т.д. как раз сосредоточены на отражении содержания текста в словах, которые по А.Генису «никакие». А.Генис запрещает нам наслаждаться этим богатством, а взамен требует, чтобы мы любовались лишь фразами, которые производят впечатление даже в отрыве от контекста.
В той же «Школе языка» А.Генис ритуально-почтительно отдаёт должное Достоевскому, как великому писателю, но далее вспоминает о нём лишь в связи с его «упущениями». Вновь повторяет, что Достоевский пишет «случайными, поспешными, приблизительными словами». Раскроем «Идиота»: «Афанасий Иванович Тоцкий, человек высшего света, с высшими связями и необыкновенного богатства опять обнаружил своё старинное желание жениться … [но] Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в своих шагах». Сколько смысла сосредоточено в этих немногих, кажущихся неожиданными словах! Это – бомба, которая вот-вот взорвётся – бурей страстей, интересов, слов, поступков – фитиль уже дымится. Какие удивительные характеры высветит этот взрыв. Да самая мысль, что в этой формулировке можно что-то подправить, улучшить – нелепа и кощунственна!
А вот что пишет А.Генис («Конец», 17.05.13) об эпилоге «Преступления и наказания»: «эпилог … - наивная попытка выйти за границы нам доступного … Поэтому столько сомнений вызывают последние страницы “Преступления и наказания”. Не сумев переубедить героя на пятистах страницах, … Достоевский решил взять наскоком то, что не поддавалось измору. Блицкриг не удался. Там, где Достоевский не подробен, он неубедителен. Осознав провал своей педагогической затеи, одна история завершается … обещанием другой» (в отличие от Достоевского, А.Генис неубедителен, независимо от подробностей: «история, осознавшая провал своей затеи» и «сама завершающая себя» - Достоевский тут совсем куда-то делся - за подобные обороты снижали оценки уже в седьмом классе). Как хорошо известно, решающую роль в раскаянии Раскольникова сыграло бредовое видение о «трихинах». Я уверенно говорю «как хорошо известно», потому, в частности, что М.Волошин, подхватив идею этой притчи, откликнулся 11 декабря 1917 года на события октября именно стихотворением «Трихины». Да и сегодня притча не утратила своего значения. Протокольно сухой язык «Эпилога» служит для притчи очень подходящим, выгодно её оттеняющим фоном. А взыскательный мэтр А.Генис ставит Достоевского в угол, как не способного толком завершить роман, но не догадывается о существовании этой притчи. Достоевскому доступно одно, А.Генису - другое, не будем торопиться и сваливать эти категории в одну кучу «нам доступного».
К «трудным книгам» («Блудень. Трудные книги», 25.06.10) легкомысленный А.Генис Достоевского не относит.
В главе «Факт» А.Генис почтительно цитирует слова Пушкина из «Путешествия в Арзрум», «посвящённые Арарату»: «Жадно глядел я на библейскую гору». Комментарий А.Гениса: «Пушкин опускается на дно истории». Штука, однако, в том, что Пушкин Арарата не видел, Арарат находился более чем в ста верстах к востоку от его маршрута. Это обстоятельство хорошо известно тем, кто сколько-нибудь серьёзно знакомился с «Путешествием». В академическом издании упоминается это недоразумение, и названа гора, заслонявшая Арарат от Пушкина – Алагёз. Сегодня в качестве основного утвердилось другое её имя – Арагац, видимо, гору так и назвали Пушкину. Созвучие двух топонимов сбило поэта с толку. На какое там «дно» опускается Пушкин, я не знаю, а вот наш поверхностный и самонадеянный Писарро барахтается в очередной луже.
В главе «Археология смеха» (14.01.11) А.Генис замечает, что нет ничего смешнее «Бесов». Действительно, обе силы, противостоящие друг другу в романе, беспощадно карикатурны: и губернаторская чета, и заговорщики (те самые «трихины»). Особенно смешны рассуждения этих заговорщиков о том, сколько людей придётся уничтожить, чтобы оставшиеся жили в раю: то ли 100 миллионов в одной Европе, то ли 9 /10 человечества. Зная, что эти их замыслы в XX веке были, хотя бы частично, воплощены в жизнь, - совсем обхохочешься (тем более что и рай получился – так себе!). Но тогда ещё смешнее Шаламов, странно, почему А.Генис о нём забыл. А от одного упоминания про Холокост, или про Катынь просто уписаться можно от смеха, никакой художественной литературы не требуется!
В главе «Просто проза» (18.01.13) А.Генис пишет, как мечется нечисть в «Вие», «чтобы окаменеть в церковных окнах и стать готическими химерами вражьих – католических храмов». Две фразы из главы «Катай», которые я вынес в эпиграф, написаны А.Генисом по частному, конкретному поводу, но удивительным образом характеризуют многое во всей книге. Просто удивительно это прошмыгивание мимо всего самого важного в комментируемом тексте и радостное многословное обсуждение ничтожных подробностей. К тому же А.Генис как будто специально старается сделать свой комментарий, как в данном случае, предельно нелепым. Действие повести разворачивается никак не ранее XVIII века, а, скорее всего, как и в предшествующих «Вечерах», Гоголь пишет о современной России (о современной и обо всей России, а не об одной Украине). Каким же образом нечисть, которой пытается противостоять Хома Брут, могла повлиять на оформление собора, в основном завершённое за шесть столетий до того?! Если и позже химер продолжали размещать на фасадах храмов, то образцом служил парижский собор. События в украинском захолустье влиять на это не могли.
Начиная с «Вечеров» Гоголь не пишет, а истошным голосом вопит о безбожии россиян, о том, что слово Христа на Руси ещё не проповедано, что россияне в большинстве своём остаются язычниками и обходятся в значительной мере показным благочестием (нос майора Ковалёва молится в Казанском соборе «с выражением величайшей набожности»), формальными обрядами. В «Переписке» он начинает этот разговор отчаянным возгласом «Соотечественники, страшно!» Так и в «Вие». Хома Брут – «философ», то есть завтрашний священник. По имени он Фома неверующий, по фамилии или прозвищу – Брут, язычник, отцеубийца (Хома тоже предаёт в своем сердце, убивает небесного отца). В дымину пьяный Хома одну ночь за другой совершает в храме языческие обряды, бубнит что-то по требнику, не слишком вникая в смысл и не внося в чтение никакого живого чувства. Наконец, вообще читает совсем не то, что написано в книге – то есть плетёт чёрт знает что. Можно ли тут говорить о благочестии, не правильнее ли – об осквернении храма? Вопрос о том, какие храмы «вражьи», а какие нет, намного сложнее, чем это видится А.Генису.
В упомянутой уже главе «Конец» А.Генис пишет, что «из всех слов труднее всего найти последние». Но готов примириться с тем, что некоторые шедевры остались неоконченными. Р.Музилю и Я.Гашеку прощает незавершённость соответственно «Человека без свойств» и «Похождений Швейка», находит для этих авторов какие-то оправдания. Но в сочинении, написанном на русском языке, следовало бы упомянуть, что всё главное в русской литературе XIX века осталось незавершённым: «Война и мир» (Б.Эйхенбаум пришёл к выводу о том, что «Эпилог» дописывала Софья Андреевна), «Евгений Онегин», «Мёртвые души», «Бесы», «Братья Карамазовы». В главе «Книга мёртвых» А.Генис рассуждает, хорошо или плохо то, что Цезарь сжёг Александрийскую библиотеку, и не может прийти к определённому выводу на этот счёт. Так у него получается и со значением последних страниц произведения (хотя Достоевского он буквально растоптал за неудачный, по его мнению, конец «Преступления»): то ли окончание книги должно отвечать каким-то жёстким стандартам, то ли – сойдёт любое, смотря по обстоятельствам.
В главе «Диссидент» (6.04.12) А.Генис в очередном припадке глубокомыслия сопоставляет порядки в современных США и в России Николая I. Он упоминает сцену из воспоминаний Герцена: как Николай I поднял ночью придворных и заставил А.Полежаева читать вслух его поэму «Сашка». А вот американским президентам, видите ли, не важно, что читают американцы. Но всякий факт приобретает вес, становится интересным и ценным только в надлежащем контексте. А у А.Гениса контекст никакой не надлежащий. Ему неинтересно, ни о чём поэма, ни когда это происходило. Назвал Николая I дураком и поскакал дольше: это ведь так греет душу – считать себя интеллектуально выше не только Николая I, но и – если подвернётся случай – то и Платона!
Поднятых с постелей придворных оставим на совести изощрённого историографа А.Гениса. Поскольку поэма написана студентом Московского университета и много говорит о качестве обучения в университете, об умонастроениях студентов и их времяпрепровождении, на заслушивание был призван министр народного просвещения: это мероприятие, в первую очередь, - в назидание ему, чтобы побудить его действовать в должном направлении. Дело происходило в начале сентября 1826 года в Московском Кремле. Николай I выждал приличествующие случаю два месяца после казни декабристов и прибыл в Москву для коронации. График у него был, конечно, очень напряжённый – в частности, в те же дни состоялся его знаменитый разговор наедине с Пушкиным (А.Генису стоило бы освежить в памяти хотя бы одну лишь оду «Вольность»). Понятно, почему именно данное мероприятие, посвящённое поэме Полежаева, было отложено на самое окончание рабочего дня, на ночное время: минимум приглашённых, минимум парадности, рабочая, деловая обстановка.
Поэма написана А.Полежаевым в 1825 году, на 21-м году жизни под влиянием «Евгения Онегина». Если Онегин – в Петербурге, а дядя – в далёкой глуши, то Сашка – в Москве, а дядя – в Петербурге. В поэме немало декабристского. Полежаев обращается к Геттингену, Вильно, Оксфорду: «У вас таланты в уваженье, / А не поклоны в трёх верстах. / У вас заслугам награжденье, / А не приветствиям в сенях!» И даже так: «Но ты, козлиными бродами / Лишь пресловутая земля,/ Умы гнетущая цепями, / Отчизна глупая моя! / Когда тебе настанет время / Очнуться в дикости своей, / Когда свергнёшь с себя ты бремя / Своих презренных палачей?» «Да и весь свет наш на обманах / Или духовных, иль мирских». О «духовных обманах» автор прямо признаётся, что не верит ни в Христа, ни в бессмертие. О себе: «Свобода в мыслях и поступках, / Не знать судьёю никого, / Ни подчинённости трусливой, / Ни лицемерия ханжей, / А жажда вольности строптивой». Так думали декабристы, так думал Лермонтов через 12 лет. Следствие по делу декабристов наводило на мысль о неблагополучии в воспитании юношества. В ноябре 1825 года товарищи Гоголя по Нежинскому лицею ожидали перемен в стране «не хуже, чем французская революция». Песенку «Мишу, Машу, Колю и Сашу на кол» («Маша — вдовствующая императрица, остальные — ее сыновья: император, будущий император Николай I и великий князь Михаил Павлович) распевали, в том числе, ближайшие друзья Гоголя — Данилевский, Прокопович, Высоцкий. Раз мы знаем о подобных песенках, знал о них и Николай в сентябре 1826 года. Полиция для чего-то существовала, были активные сторонники власти вроде Шервуда (ещё – не «Верного») и Майбороды и т.д.
Так что сочинение Полежаева беспокоило Николая I не случайно. В декабре 1825 года в Петербурге многое висело на волоске. Из 1271 убитых при подавлении восстания было 903 человека из «черни» (в том числе – 150 несовершеннолетних), 282 нижних чинов, 67 «чистой публики» (включая 19 малолетних), 19 – генералов и офицеров (П.Я.Канн / История СССР, 1970, № 1). Много-многотысячная толпа не была ни инертной, ни нейтральной: в офицеров и чиновников летели поленья. Это, в сущности, сам маркиз Пугачёв пожаловал в столицу и находился в трёх шагах от дворца. Угроза жизни и Николая, и его семьи (кроме Константина) была реальной. Даже само название поэмы «Сашка» неприятно напоминало о процитированной песенке, о перспективе оказаться на колу. В цензуре имелись и другие крамольные стихи Полежаева.
Я не думаю, что администрацию и политический штаб Обамы совсем не интересует критика их действий в СМИ, в публичных и даже частных высказываниях. Здоровая реакция на подобную критику – норма политической жизни.
Тем более понятно особое внимание ко всему, что касается покушения на конституционный строй и терроризма (аналоги «свергнёшь» из поэмы и посадки на кол из песенки). Вряд ли А.Генис поручится, что все, чьи разговоры прослушиваются, действительно являются террористами, заметная их часть – лишь подозреваемые в причастности к терроризму, а то и вовсе – не причастные, и не подозреваемые. У А.Гениса какое-то младенческое стремление всё упростить и оглупить до комикса. Так что остается ожидать его, не менее плодотворных сопоставлений той же администрации Обамы с эпохами Бирона, Ивана Калиты и Батыя.
В главе «Своими словами» (28.09.12) А.Генис обобщает: «Мы привыкли к тому, что тоска, грусть и печаль – женского рода. Они делают нас слабыми, достойными жалости, вызывающими сострадание, а может, и любовь, как Отелло у Дездемоны». Прочитаем целиком монолог Отелло. Он говорит о том, что на Дездемону произвели впечатление те опасности, которым он себя подвергал, а он обратил внимание на то, как живо она всё это воспринимает, как принимает близко к сердцу. В двух строчках монолога (четвёртая и третья от конца: «She loved me for the dangers I had pass”d, / And I loved she did pity them») он подводит итог: при этом ни о каких муках нет речи (чёрным по белому сказано - dangers), соответственно дело никак не ограничивается «состраданием». Это достойная речь закалённого в боях и других испытаниях воина, военачальника (он – надежда республики) перед дожем и его советниками. Б.Пастернак так и перевёл: «Я ей своим бесстрашьем полюбился, / Она же мне – сочувствием своим». Но и перевод Пастернака меня не вполне устраивает. Рядом с сочувствием, а лучше – впереди него должны подразумеваться «восхищение» и «уважение». Сам Отелло не может так говорить прямо, но это необходимо психологически. Для их чувства бледноваты и суховаты обороты «полюбился» - «полюбилась», здесь не ощущается пламя, безумие их подлинной страсти. А наиболее популярен сейчас очень гладкий, хорошо запоминающийся вариант то ли П.И.Вейнберга, то ли А.Радловой: «Она меня за муки полюбила, / А я её – за состраданье к ним». Вариант гладкий, но совершенно неприемлемый по смыслу, не соответствующий тексту Шекспира.
В «детальной инструкции по чтению», в главе, посвящённой переводу, причём именно с английского –как было не заглянуть в оригинал, прежде чем громоздить свои невообразимые теории на таком шатком основании?
Почему- то особенное беспокойство вызывает у А.Гениса сочинение писателя Агапёнова «Тетюшанская гомоза» («Svoe, no chuzoe», 1.07.11; «Крестины») из «Записок покойника» Булгакова. А.Генис связывает это сочинение с «деревенщиками», которые «в лучшем случае писали о рыжиках (это, вероятно, про В.Солоухина: Н.Б.), в худшем – “Тетюшанскую гомозу”, в маниакальных – про евреев». Сразу скажу: писать о деревне совсем не предосудительно. Но начнём с «Тетюшанской гомозы». В 1923 году Булгаков устроил мальчишник в честь вернувшегося из-за границы А.Толстого в квартире адвоката В.Е.Комаровского в доме № 12 по Малому Козихинскому переулку. В числе гостей были А.Толстой и Б.Пильняк. В 1936 году в «Записках покойника» Булгаков напомнил об этом застолье. Е.Толстая – Сегал увидела в герое Булгакова писателе Агапёнове Б.Пильняка, а в его девере - кооператоре Василии Петровиче из Тетюшей – А.Платонова, хотя в действительности Б.Пильняк сблизился с Платоновым после 1925 года и Платонов, вполне возможно, не участвовал в пирушке 1923 года. Отождествлению Агапёнова с Пильняком способствуют, в том числе, и тексты Пильняка: «Волчонок был куплен за одну копейку в Тетюшах Подлинных» («Мать-сыра земля») и «На коленях у командарма гомозилась Наташка» («Повесть непогашенной луны»). Пильняк обожал такие, устаревшие выражения, воспроизводил с их помощью, как ему казалось, народный язык.
Теперь три замечания к этому пассажу А.Гениса в целом. 1 Писать о деревне совсем не предосудительно, неверно и обратное – тот, кто, подобно А.Генису, не пишет о деревне, вовсе не заслуживает по одному этому признаку какого-то особого уважения. 2 Ни Пильняк, ни Платонов не были деревенщиками. 3 Увесистый снаряд, с таким пыхтением запущенный А.Генисом в сторону деревенщиков, просвистел мимо; если эта боевая операция и нанесла кому-то урон, то – только самому А.Генису.
*
Гордая беспечность йоги … её невозмутимо тихая весёлость … Жизнь всех людей – всё было в глазах этого старого йога майей, было каким-то ребячеством, зрелищем, театром, игрой воображения, было пустотой в твёрдой оболочке, мыльным пузырём, чем-то таким, над чем можно даже восторженно смеяться и что можно одновременно презирать, но ни в коем случае нельзя принимать всерьёз … Брахманы говорят о силе жертв и ещё большем могуществе отречения от жизненных благ, через которое смертный может добиться того, чтобы перед ним и боги задрожали от страха. Г.Гессе. «Игра в бисер». Пер. С.Апта. «Индийское жизнеописание». Майя – ведийская категория, обличающая призрачность, неподлинность реального мира.
Отдельную главу «Касталия» (28.10.12) А.Генис посвятил своей любимой книге «Игра в бисер» Г.Гессе и сосредоточился при этом именно на «игре». Но игра – она и есть игра. И в немецком, и в русском это понятие находится в многозначительном, дискредитирующем родстве с «забавами», «баловством», «игрушками». Недаром музыканты явно дистанцируются от просторечного «играть на музыкальных инструментах» и предпочитают говорить об «исполнении» (специфическая терминология «лабухов» только подчёркивает эту дистанцию) или пользуются безглагольными оборотами типа «соло на фаготе».
Странным образом А.Генис говорит лишь о романе «Игра в бисер», не упоминая более раннюю, но тесно связанную с романом повесть «Паломничество в Страну Востока». С.Аверинцев (Г.Гессе. Собр. соч. в 4 тт. М., 1994, т. 4, стр. 531 – 542) отмечает, что «Посвящение» «Паломникам в Страну Востока», «напоминая о близости двух книг стремится сделать их более понятными друг через друга» (стр. 532). В частности, автор «Жизнеописания Иозефа Кнехта», говоря о «порче культуры» в так называемую «фельетонную эпоху», одной из двух опор в сопротивлении этой порче называет именно Братство паломников в Страну Востока (другая опора – музыка). В указанном четырёхтомнике «Паломничество» дано в переводе С.Аверинцева.
Особое звучание «Жизнеописанию» придаёт взгляд из отдалённого будущего. Там упоминается папа Пий XV, который будучи кардиналом сам играл в бисер, а став папой, пытался запретить католикам участвовать в Игре. Роман был опубликован при папе Пии XII. Папа Пий Ii скончался в 1464 году. Если бы такая тенденция – по одному Пию на каждые 50 лет – сохранилась и далее, то понтификат Пия XV пришёлся бы на конец XXI столетия (Пий XII умер в 1958 году, и за истекшие 55 лет Пий XIII на папском престоле пока не появился). Получается, что автор «Жизнеописания» взирает на события из XXII века, не ранее. В том числе, за давностью лет, он практически не упоминает ни эпоху Гитлера, ни II мировую войну, всё это для него – неинтересные подробности. Очень глухим отголоском времён Гитлера звучит лишь фраза профессора: «Сколько будет 2x2, у нас теперь решает не факультет, а господин генерал».
Общая тема двух сочинений – сохранение высочайших достижений культуры, духовных и культурных ценностей, интеллектуальной честности и т.д. в хаосе реального мира. Но в романе не менее важной, а скорее и главной становится тема воспитания духовной элиты. В этом роман продолжает тему «Годов учения Вильгельма Мейстера» и «Годов странствия Вильгельма Мейстера» Гёте. Из «Годов странствия» прямо заимствовано представление о «Педагогической провинции». С.Аверинцев подчёркивает, что романы Гёте полны оптимизма, воодушевляются ценностями и представлениями эпохи Просвещения. А у Гессе значительно большее место занимает тревога за судьбу мира и культуры. Многочисленны («Игра в бисер») отсылки и к другим сочинениям Гёте – к «Страданиям молодого Вертера», например (в «Паломничестве» - к «Западно-Восточному дивану»). Касталийцы решительно дистанцируются, отделяют себя от опыта Фауста, предавшего подвижническое служение науке ради земных соблазнов.
Орден изолировался от мира, в котором царит хаос. Соответственно они пренебрегают и историей этого мира, как бесконечным, однообразным, скучным повествованием о каких-то очередных мерзавцах, которые перегрызают друг другу глотки из-за денег, власти, влияния, престижа и т.п. Уже в «Паломничестве» Лео говорит: «мне больше всего по душе молодой Давид со своей арфой и как он утешал бедного Саула своей музыкой» (а не царь – «очень великий, ужасный, серьёзный», который вёл войны и т.д.). «Он был куда счастливее и симпатичнее, когда оставался музыкантом». Соответственно Орден исключил историю как предмет из программы своих учебных заведений.
Но так и мир смотрел на Орден с недоверием, для многих они – паразиты, забавляющиеся бессмысленным умствованием. А Игру считали лишь изощрённым спортивным состязанием. В «Индийском жизнеописании», завершающем роман, этой оппозиции реального мира и Ордена соответствует противостояние того же реального мира с индийской йогой (мои цитаты, вынесенные в эпиграф). И там, и там речи нет о каком-то примитивном, несомненном преобладании одной точки зрения над другой.
История главного героя «Игры» Йозефа Кнехта – история его восхождения в мастерстве, как «игрока», но, одновременно и его разочарования в Игре, и в Ордене в их нынешнем виде. Уже главный герой «Паломничества» замечает: «Жизнь – не только игра!» Н.Гучинская (Гессе,указ. Соч., т. 3, стр. 498 – 504) отмечает, что на Гессе оказала большое влияние книга Йохана Хейзинги «Человек играющий» (1938). Чуть позже тот же Г.Г. говорит: «Я чувствую себя глупцом, проигравшим игру». Гессе и герой «Игры» относятся к самой идее «игры в бисер» очень серьёзно. Она восходит к замыслам Альберта Великого о синтезе всех интеллектуальных достижений человечества и к попыткам пифагорейцев найти единый язык для описания музыкальных произведений и для движения небесных тел. Насколько большое значение придавал Гессе этим идеям в системе воспитания, показывает то, что изобретателем Игры он назвал Бастиона Перро из Кальва. Так звали ремесленника, учеником которого в своём родном Кальве Гессе, так сказать, входил в жизнь. Гессе считал этот период своей жизни очень важным и всегда вспоминал о Перро с большим уважением и благодарностью (С.Аверинцев). Йозеф Кнехт докапывается до самых корней Игры, достигает высочайшего искусства в ней и, наконец, становится магистром игры, главным специалистом по Игре и руководителем всей системы обучения Игре в Ордене. Но как сам Кнехт пишет «мастеру музыки»: «Возможно, именно тот, кто догадывается … об истинной тайне Игры и её конечном смысле … опаснее для Игры, чем не знающие и не догадывающиеся». И мастер музыки соглашается с ним: «благоговей перед “смыслом”, но не думай, что его можно преподавать … эти ощущения … достаются в удел избранным, кстати сказать, страдальцам и жертвам». Выводы, к которым приходит Кнехт о назначении Ордена и о своей роли в нём, сложились, в том числе, в его общении и обсуждении этих проблем с «мирянином» Плинио Дезиньори, с бенедектинцем отцом Яковом и со «Старшим Братом» - отшельником, который просвещал Кнехта относительно древнекитайской «Книги перемен». Приговор Игре и системе воспитания в Ордене (в значительной мере, подчинённой Игре) можно видеть в двух главных фактах: в решении Кнехта, о котором будем говорить дальше, и в том, что единственный в Ордене «святой» (его угасание очень напоминает последние дни старца Зосимы из «Братьев Карамазовых») – мастер не Игры (хотя Игра в Ордене – самое важное), а – музыки (ещё раз напомню о значении именно музыки в трудную пору «фельетонной эпохи»). Кнехт же пришёл к выводу о том, что миру и самому Ордену (в его нынешнем виде) угрожает опасность. Учитывая эту опасность, необходимо коренным образом перестроить всю систему воспитания духовной элиты, начиная с самой уязвимой поры взросления, когда человек переходит от безответственности детства к «отчаянию», вызванному тем, что существовать в реальном мире, руководствуясь общепринятыми этическими нормами, невозможно. Нужно готовить людей не к оранжерейным условиям Ордена, а к сохранению духовных ценностей в реальном, несовершенном мире. Сам Кнехт оставляет Орден и своё высокое положение в нём, чтобы стать именно таким воспитателем – на низовом уровне, подростков, «не испорченных воспитанием».
Заметно звучат в романе, как и в «Паломничестве» идеи Якова Буркхарда (в романе он представлен упомянутым отцом Яковом) об истории, как процессе духовного обновления, этапами которого являются политические события, в том числе и война (Н.Гучинская). Во многом помогают в понимании романа стихи юного Кнехта и составленные им «жизнеописания» (притчи).
У А.Гениса «Пафос удостоенной Нобелевской премии книги в том, что спасти человечество от самого себя способна только Игра в бисер». Про Нобелевскую премию придётся далее говорить отдельно, а про «пафос» - всё, что я написал в этом разделе. Я уже упоминал о том, что А.Генис, видимо, не читал «Паломничества», которое много даёт для понимания «Игры в бисер». Однако, очень похоже на то, что и сам роман – свою «любимую книгу» - А.Генис читал недостаточно внимательно, а, возможно, – и не до конца. Один лишь заключительный разговор Йозефа Кнехта (а позиция Кнехта – это, в значительной мере, - позиция самого Гессе) со Старейшиной правления Ордена (глава «Легенда») полностью опровергает резюме А.Гениса. Но четверть текста романа занимают сочинения юного Кнехта. Туда А.Генис, возможно, совсем не заглядывал. Стихотворения «Уступка», «Но втайне мы мечтаем», «Буквы», «Сон», «Мыльные пузыри» (а студенту Кнехту, казалось бы, и показать себя таким безрассудным апологетом Игры, каким А.Генис изображает Гессе) – свидетельствуют, что Гессе видел проблему намного более сложной и противоречивой. Можно говорить о последовательности из четырёх книг, развивавших идеи «Заката Европы» О.Шпенглера о кризисе европейской культуры: «Восстание масс» Х.Ортеги –и-Гассета (1929 – 1930), две книги Й.Хейзинги – «В тени завтрашнего дня» (1935) и «Homo ludens» («Человек играющий», 1938) и, наконец, «Игра в бисер» Г.Гессе(1942). Все они отмечают варваризацию общества, утрату традиционных отношений духовной элиты и «массы». Сама «игра в бисер» в такой ситуации выглядит неким символом, это какой-то пир во время чумы, не вполне оправданные усилия по наращиванию культурных сокровищ, при том, что неизвестно, удастся ли сохранить уже имеющееся (об этом, в том числе, стихотворение юного Кнехта «Последний умелец игры в бисер»).
Комментарий А.Гениса – это комментарий с позиций той самой «фельетонной эпохи», о которой с таким отвращением говорит Гессе.
*
«Платонов труднее Джойса, но это потому, что он, как марсианин, писал не по-нашему» («Блудень», 25.06.10). Горький в 1927 году многим писал очень одобрительно о сборнике Платонова «Епифанские шлюзы». 1 августа Тихонову-Сереброву (сразу после слов о «несомненно талантливом Фадееве»): «Таков же, как будто, и Андрей Платонов». 15 августа Е.Д.Кусковой: «Читаете ли Вы молодую русскую литературу? Очень рекомендую Андрея Платонова». 31 августа В.М.Фриче: «Очень понравился мне “Разгром” Фадеева и рассказы Платонова». Вскоре Д.А.Лутохину: «Читали Вы “Разгром” Фадеева … “Епифанские шлюзы” Андрея Платонова? Если не читали – пришлю». 2 октября И.В.Вольфсону: «Понравились мне за этот год – Андрей Платонов, Заяицкий, Фадеев и Олеша». 18 сентября 1929 года Горький писал Платонову по поводу «Чевенгура», который только что прочитал, сравнивал Платонова с Гоголем: «Человек Вы талантливый, это бесспорно, бесспорно и то, что Вы обладаете очень своеобразным языком. Роман Ваш чрезвычайно интересен … Не вижу никого, кто мог бы оценить Ваш роман по его достоинствам» (это – о редакторах). В 1934 году о рассказе «Мусорный ветер»: «Рассказ Ваш я прочитал, и – он ошеломил меня. Пишете Вы крепко и ярко, но … содержание граничит с мрачным бредом … продолжаю ждать от Вас произведения более достойного Вашего таланта» (не будем гадать, действительно ли Горький не понял рассказа, или не признаётся, что понял).
Отзыв К.Зелинского (по секретному донесению от 6 мая 1931 года) о пьесе «Шарманка»: пьеса «в высшей степени интересная, которая, однако, никогда не сможет быть напечатана и поставлена». Тоже из донесения 1933 года - итоги наблюдений за Платоновым: «Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень дружеские отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее, среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер. Л.Леонов и Б.Пильняк ставят его наравне с собой, а Вс.Иванов даже объявляет его лучшим современным мастером прозы…» А.В.Луначарский, ознакомившийся с рукописью «Ювенильного моря» в феврале 1933 года, записал в дневнике: « … прочли “Ювенильное море”, злую, печальную и почти страшную пародию Платонова, которая, конечно, не пойдёт в печать». А.Гурвич, громивший Платонова по идеологическим основаниям в 1937 году в журнале «Красная новь», тем не менее, как бы сквозь зубы, нехотя признаёт, что «Платонов бесспорно даровитый, иногда тонкий художник». Г.Адамович в мае 1939 года посвятил Платонову обширную статью в парижской газете «Последние новости» с красноречивым названием «Шинель» (вспомним высокую оценку «Чевенгура» Горьким). Он писал, что Платонов, единственный из советских писателей, продолжает гуманистические традиции великой русской литературы XIX века, является подлинным наследником Гоголя. Олеша, Федин, Зощенко, Бабель делают то же самое, но очень осторожно, тонкими намёками в расчёте лишь на достаточно подготовленного ценителя. Платонов, единственный не боится «проклятых» вопросов, решается откровенно писать о них. Об очерствлении человека, об утрате им чувства сострадания. Платонов, единственный согласует разум с совестью. Адамович, конечно, не знал, что первоначальным названием цитируемого им, в числе прочего, рассказа «Глиняный дом в уездном саду» было – «Среди животных и растений». А это – явный намёк на совет Аристотеля Александру Македонскому: с греками обращаться как с друзьями, а с побеждёнными «варварами» - как с животными и растениями. Советская власть и со своими обращалась, «как с животными и растениями».
В.Шкловский писал в 1984 году в своих набросках к статье об А.Платонове: «Платонов – огромный писатель, которого не замечали, - только потому, что он не помещался в ящиках, по которым раскладывали литературу… Путь к пониманию России – трудный путь. Платонов знал все камни и повороты этого пути. Мы все виноваты перед ним…»
«Редкий случай наступательного поведения рабочего писателя по отношению к властям представляет биография Платонова – наиболее оригинального прозаика всего советского периода. Пройдя период увлечения научно-техническими и социальными утопиями, Платонов выходит из партии в знак протеста против поворота к нэпу … В дальнейших своих произведениях Платонов даёт убийственную критику режима, революции, бюрократии, советской действительности … Вместе с Булгаковым его можно считать создателем нового художественного направления – фантастического реализма … Фантастический реализм … представляется наивысшим достижением русской неофициальной литературы советского времени … Величие Платонова состоит в том, что он сохранял простые ценности, растерянные другими в поисках примирения с государством. Его спор с диктатором изумляет» ( Вяч.Вс.Иванов «Литература “попутчиков” и неофициальная литература»; «О смехе над смертью»).
А.Шиндель (1989) писал о Платонове: «Может быть наше время войдёт в мировую историю только потому, что оно так засвидетельствовано». То есть, Платонов - Гомер нашего времени.
Максим Кантор (2012) так описывает успехи экзистенциализма в русской культуре 50 –х - 70-х годов прошлого века: «великий “Ноев ковчег”» Платонова (1951), «Зияющие высоты», «Три минуты молчания», «Москва-Петушки», Шаламов, Кормер, Высоцкий, Галич, философия Мамардашвили, книги С.Аверинцева – «самое страстное, что создано в эту эпоху».
У каждого писателя свой круг читателей. Процитированные высказывания А.Гениса и Максима Кантора позволяют наметить круг читателей, для которых А.Генис предназначает свою «инструкцию». Это – те, кто не читает Платонова. Соответственно они называют его «инопланетянином» и утверждают, что он пишет «не по-ихнему». Пользуясь обобщением М.Кантора, можно несколько расширить это определение: читатели А.Гениса - те, кто не читает Платонова и Мамардашвили.
Платонов писал свой «Апокалипсис» - «Ноев ковчег», прощаясь с жизнью: он умер 5 января 1951 года. А время было – безо всякого преувеличения – самым что ни на есть апокалиптическим. 29 августа 1949 года была испытана первая советская атомная бомба (удачно сфуксенная у американцев) – это явилось официальным началом гонки в создании ядерного оружия и средств доставки. А 25 июня 1950 года войска Ким Ир Сена, вооружённые СССР и обученные советскими инструкторами, вторглись на территорию Южной Кореи. Началась Корейская война. К 13 октября 1950 года положение северокорейских войск сделалось настолько критическим, что Сталин приказал выводить их на территории Китая и СССР. Но именно в этот день Мао, от которого Сталин с самого начала требовал военной помощи Ким Ир Сену, наконец сломил сопротивление тех в руководстве Китая, кто считал такое вмешательство неприемлемым, и отдал приказ о вторжении в Северную Корею полумиллионной армии «добровольцев» под командованием Пэн Дэхуая. Их вторжение началось 24 ноября 1950 года, когда войска ООН уже вышли к границам Кореи с Китаем и СССР. СССР формально в войне не участвовал, но тысячи советских пилотов на МИГ-26 защищали небо Северной Кореи. Для войск ООН единственным средством заставить Китай вывести своих «добровольцев» из Кореи было бы – перенести военные действия на территорию самого Китая. Но объявление войны Китаю автоматически явилось бы началом III мировой войны, так как по договору от 14 февраля 1950 года СССР был обязан в таком случае открыто выступить на стороне Китая. Поэтому мирные переговоры стали возможными только после смерти Сталина («История России. XX век». А.К.Александров и др. Под ред. В.А.Зубова. 2009, т. 2, стр. 241 – 244 и др.).
Платонов и пишет об очередном всемирном потопе, о том, кто при этом уцелеет, как этот вопрос будет решаться и т.п. Пишет на своём высшем уровне – на уровне «Чевенгура», «Котлована», «Македонского офицера», «14 красных избушек». Он успел упомянуть даже о такой подробности, как успех СССР в пропагандистской войне против США и Запада в целом (в этом успехе заметную роль сыграли ложные обвинения в адрес США – о применении бактериологического оружия). Вот и появляется на последних страницах пьесы, которые Платонов успел написать, Чадо-Ек со своими чумными блохами.
*
Большой любитель и ценитель «фактов» («Факт») А.Генис не во всём оправдывает этот свой статус «ценителя». В главе «Касталия» он пишет: «Доктор Юнг вылечил Гессе от мизантропии». Но Юнг не лечил Гессе, в 1916 году его лечил ученик Юнга И.В.Ланг. Конечно, пустяк, но речь ведь идёт об авторе любимой книги А.Гениса.
В той же главе, как уже упоминалось, А.Генис пишет: «Пафос удостоенной Нобелевской премии книги в том, что…» Однако, Нобелевский комитет преступным образом пренебрёг этим суждением А.Гениса (то ли потому, что А.Генис тогда ещё не родился, то ли по какой-то иной причине) и обосновал присуждение премии в соответствии со своими принципами и традициями (о которых А.Генис, видимо, не знает): «За вдохновенное творчество, в котором проявляются классические идеалы гуманизма, а также за блестящий стиль». Опять-таки пустяк, но ведь ценитель фактов пишет об авторе своей любимой книги.
В главе «Карандашу» (1.10.10) А.Генис делает достоянием общественности поразительное наблюдение: в Октябрьскую революцию погибло всего 6 человек (как говорил в подобной ситуации Саша Чёрный: «сей факт с сияющим лицом вношу как ценный вклад в науку»). В согласии с советской историографической традицией и фильмом С.Эйзенштейна А.Генис именует (вот они подлинные «Крестины» по А.Генису!) «Октябрьской революцией» захват Зимнего. Оттуда же (из «Истории КПСС», что ли?) А.Генис и черпает свои «факты». Да и там указывали лишь потери нападавших (видимо, подсчитали лишь валявшихся на площади, да и дело с концом), утверждали, что среди оборонявшихся никто не погиб. Но сегодня, в III тысячелетии доступны и намного более надёжные свидетельства. В одном только Зимнем потери исчислялись многими десятками, если не сотнями («История России», т. 1, стр. 466 – 467). Бои на улицах Петрограда продолжались 29 октября. Газета «Вечерняя почта» сообщила 6 ноября 1917 года, что только «на еврейском Преображенском кладбище за один день было похоронено 50 человек, в том числе 35 юнкеров, убитых при осаде Владимирского училища и телефонной станции» («Минувшее» <Paris>, Atheneum>, т. 3, 1987, стр. 193). Так что «факты» у А.Гениса попадаются – по рецепту, о котором упоминал Собакевич: кошка вместо зайца, да ещё и протухшая. Упорные бои в Москве продолжались неделю с сотнями погибших («История России», т. 1, стр. 475). А была ещё вся остальная Россия, армия – там события развивались тоже с большими жертвами (М.Волошин писал 1 февраля 1918 года: «Узнал, что пятеро из моих “приятелей” красногвардейцев, что приезжали водворять большевистский строй в Коктебель, расстреляны под Старым Крымом матросами за грабёж и убийства»; то есть к самим этим пятерым нужно прибавить ещё их упомянутые жертвы – а сколько было таких «Коктебелей» по всей России?!). В главе «Конец» А.Генис объяснил, зачем он ехал в Америку: «Больше абстрактной свободы меня волновала конкретная правда – обо всём, что от нас скрывали. Я хотел познать подлинную политику, изучить настоящую историю…» Процесс назван: «познал», «изучил», но где же результат? Да за такими «фактами», за такой «конкретной правдой» совсем не требовалось ехать так далеко. Самый завалящий преподаватель марксизма-ленинизма без труда снабдил бы таким добром – хватило бы на сотню подобных «инструкций»! Может быть, забрался слишком далеко? Сначала был «недолёт», теперь – «перелёт», а мимо сути дела незаметно для себя проскочил, не обратив внимания?
*
На Невском, напротив Российской Национальной библиотеки: реклама – аршинными буквами: «Оптимизм в твоих руках»; подойдёшь поближе – оказывается, рекламируется какого-то определённого сорта шоколадка. Так и с книгой А.Гениса. Замаху – на червонец, а то, что можно было бы назвать полезным – гривенниками придётся считать. Много цитат, в том числе – и симпатичных, но и они не все на тему. Очень много лишнего и помимо цитат. Много болтовни, которая непонятно что может дать читателю, чем ему помочь. И никакого упорядочения всего этого нагромождения слов. Такая вот инструкция, такая «камасутра»!
Но и большого вреда от этой инструкции не вижу: мне очень трудно представить себе того, кто будет именно у А.Гениса справляться, чем Отелло заинтересовал Дездемону, насколько кровавой была «Октябрьская революция», стоит ли читать Платона и Платонова и т.д.
Есть что почитать и помимо книги А.Гениса. Этим и будем наслаждаться.
Другие статьи автора
1 Бедный Платонов (А.Варламов «Андрей Платонов»)
2 Беседа под бомбами (встреча Гумилёва с Честертоном и пр.).
3 Беспечные и спесьеватые («Женитьба» Гоголя).
4 Великое Гу-Гу (А.Платонов о М.Горьком).
5 Весёлая культурология (о статье А.Куляпина, О.Скубач «Пища богов и кроликов» в «Новом мире»).
6 Газард (Поход князя Черкасского в Хиву в 1717 году)
7 «Гималаи» (Сталин, Бухарин и Горький в прозе А.Платонова).
8 Для чего человек рождается? (Об одной фразе, приписываемой Короленко и пр.).
9 Можно ли устоять против чёрта? (Гоголь спорит с Чаадаевым).
10 Не вещь, а отношение (послесловие к четырём моим статьям о Платонове. Второй вариант)
11 От Курбского до Евтушенко (Б.М.Парамонов «Мои русские»)
12 О чём скорбела Анна Павловна Шерер? (Л.Толстой об убийстве Павла I в «Войне и мире»).
13 Пересказ навыворот и буйство фантазии (В.Голованов «Завоевание Индии»).
14 Портретная галерея «Чевенгура».
15 Пришествие Платонова (Платонов и литературный мир Москвы). «Самиздат»: «Литературоведение».
16 Суду не интересно (профессор А.Большев расправляется с психопатами-диссидентами).
17 Улыбнулась Наполеону Индия (новая редакция «Походов Наполеона в Индию»).
18 Частица, сохранившаяся от правильного мира (Ю.Олеша «Зависть»).
19 Четыре с половиной анекдота о времени и пространстве (Как Панин вешал Державина, Платов завоёвывал Индию, а Чаадаев отказывался стать адъютантом Александра I).