2. Калужские леса
В конце первого года службы, в начале сентября, я попал в новые места. Это была срединная Россия. Холодные, бескрайние леса, окружавшие старинный городок Козельск, навевали мне новые мотивы. Все здесь дышало русской историей, стариной, колдовством.
Охватываю радостью Зазолотятся плесы
Далеких рек разливы, И опадут туманы…
Лесов бескрайних сказочность: На грудь откинув косы
Моря их и заливы. Ты ступишь на поляны.
Забытые деревни Ты тихо скажешь: «Милый»
За дальними лесами, И зачаруешь взором.
Где притаилась древность, Я загляжусь и сгину
Дороги с чудесами. В твоих лесах, в озерах.
Там, в дымке, дремлют реки И колокольным смехом
Сном утренней царевны… Заголосят просторы.
И будет: И даль с озерным эхом
Дрогнут веки. – Откроется до моря…
«Ты, мой царевич верный?»
В этих удивительных бескрайних лесах, открывавшихся вдруг свободных пространствах, чистых реках мне все чудился почти трагический, но светлый образ девушки, какой-то российской Жанны д Арк, которая пройдя сквозь все препятствия на своем долгом пути к счастью обязательно дойдет до цели и станет олицетворением этого пути, этих лесов, этих пространств, этих рек, всей России.
И ты пройдешь, пройдешь одна И будет день и ты дойдешь.
К дорогам утренней земли. Ты, взглянешь в чистые глаза,
И цепь лесов блеснет вдали. Улыбкой счастья полыхнешь.
В озерах встанет тишина. И вдруг оглянешься назад…
Ты, из каких краев пришла И я пойму всю муку слез
Не знают люди и не ждут; В тот давний утренний восход,
Но у России ты взяла Когда вокруг был чист и прост
Одежд лесную простоту. С зарею вставший горизонт.
С копной рассыпанных волос, Дымилась древностью земля,
Пройдешь, расступятся леса, Ночные отразив дожди,
Пахнет в лицо далекий плес, И ты навстречу солнцу шла,
Большие встанут города. И все лежало впереди.
В общем, пантеизм и русская древняя, в чем-то еще языческая старина времен перед татаро-монгольским нашествием меня преследовали повсюду в калужских лесах.
Просторы над Россиею
Все в дымчатом разливе.
Дымятся реки синие.
Весны тугие взрывы
Взлетают к небу облаком
И тают в тихой лени…
Земля – просторный колокол,
А я – звонарь весенний!
Являлась женскими образами из темных лесных оврагов и зарослей.
Мелькнула в платье синем
Оврагами, на дне,
Где прячется малина
В зеленой глубине.
Губами прикасаюсь
К алеющему рту,
Но ягоды срываясь
Скрываются во тьму.
И вновь молчанье зреет
На просеках глухих.
Лишь губы твои рдеют
Из зарослей лесных.
Надо сказать, что многие тогдашние мои стихи составлены таким образом, что кажется, будто они писаны с большой высоты, с птичьего полета. И это было действительно так. В местах, где мы базировались, были разбросаны в лесах то тут, то там, большие геодезические вышки, сбитые из громадных грубо обтесанных бревен. И когда я на них забирался, на самую высокую площадку, то верхушки деревьев оказывались гораздо ниже меня. И передо мной расстилались громадные лесные пространства, прорезанные просеками и речками, граничащие с полями и седыми вросшими в землю деревнями по левому склону реки Жиздры. Я будто летел над этими пространствами. Ощущение было такое, будто я был перенесен какой-то волшебной силой во времена древней Руси перед самым монгольским нашествием, или ранней Московии, времена, проникнутые духом истории и волшебством первозданной нетронутой природы.
Нашествие
Всходит даль с заозерных лесов. О, Земля лесов и озер,
Вьется пыль колдовских дорог. Проясни из туманов лицо,
И ладьи из-за синих мысов Расскажи мне про тайный дозор,
Лебедями плывут на восток. Синих рек подари кольцо.
Под крылатым конем хранит Скачут воины, пыль клубя,
Свою древнюю тайну край. И ладьи не плывут на восток.
Гребнем зубчатым лес стоит. В тихих селах забил набат,
Под крылом перелетных стай. В городах, у проезжих дорог.
И пожары, пожары окрест.
Надвигается черная рать.
Там, где тонкой осины стать,
У погоста упавший крест…
Но иногда я вкрапливал в эту колдовскую тишину музыкальные образы далекого города, людей среди которых я жил когда-то в прежней до армейской жизни.
Где-то есть огни иллюминаций,
Праздничны большие города.
В шумный мир из музыки и танцев
Царственно вползают поезда.
И встречают площади, как залы,
Волнами серебряного света.
Исчезают темные вокзалы,
И чарует мир иной планеты.
Это была попытка вновь ощутить вкус забытых настроений, что иногда оформлялось в свободную внутреннюю речь, зачастую без рифмы, но связанную в единое целое горечью расставания с прошлым.
Усталый, к вечеру я вышел
В незнакомые поляны.
Поляны были замкнуты лесами,
Упавшим небом, слитым с тишиною.
И мне казалось,
Где я стоял, там начиналось небо,
Был край земли и вся земля за мной.
Сегодня было мне дано услышать
Великую симфонию молчанья.
Молчание земли гремело голосами.
Звучали речи умерших поэтов
И вымерших зверей глухие ревы
Тревожно сотрясали сумрак.
И как виденье светлое Эллады
Мелькали люди в утренних одеждах.
То тишина разбужено кричала,
Что вся она сцепленье звуков,
Что вся она кипенье жизни
И это поле было полем битвы.
В армии жизнь шла своим чередом. Казармы еще не были построены, поэтому нас разделили на бригады по десятку или полтора десятка человек во главе с бригадиром, назначенных из самих солдат, и мы, предоставленные самим себе (главное, чтобы работали), жили в длинных полевых палатках у реки. Умывались, а некоторые даже и плавали в самой реке.
Я это называю жизнью:
Лесные умыванья по утрам,
Забытье и безвестность Жиздры,
Забытый и безвестный сам.
В еще теплые, но уже прохладные по ночам, сентябрьские дни в калужских лесах мы имели возможность после работы бродить по окрестностям, по лесным просекам, по берегам реки Жиздры. Я любил бродить в одиночестве и просто шалел от дурмана осенних трав, плавающих по вечерам туманов у реки и в низинах, от какой-то языческой картины этого лесного края. Мною завладевали картины сказочной древней Руси. Я почти сливался с тишиной и вечностью этой лесной стороны, становился частью самой природы.
Невыразимые цветы
В душе моей растут
И солнце всходит, и глаза
Живые стерегут.
В душе моей покой страны
Безвестной и лесной,
Где бродит ветер тишины
И запах теплых хвой.
Уйду из города в луга
В них упаду лицом.
В глуши откроется река
И выйдет дряхлый гном
Он скажет древние слова
И тотчас я усну.
Сквозь тело прорастет трава,
Вонзаясь в тишину.
Во мне умолкнут города
И шорох облаков.
Теперь я – даль, я – тишина
Озер, полей, лесов.
Мне виделось, что вот-вот, где-то рядом я встречу эту лесную богиню, фею, девочку, царевну Несмеяну, овеянную лесными травами и дождями, прикоснусь к ней, буду ощущать вкус меда на ее губах, запах лесных цветов в ее волосах, сгину в ее глазах – озерах. Это было прекрасно. Может быть, никогда уже больше я не был так счастлив и до краев наполнен, напоен стихией природы, ее колдовской, силой, поэзией и музыкой, как в эти два года, когда я канул в безвестность в дремучих калужских лесах.
Даль плывет от прохладных рек. Поцелуи на винных губах,
Берега в пряном запахе трав. Терпко смешанные с росой.
И просторы на ранней заре Пахнешь ты дождями в лугах,
Широко распахнули ветра. Пролетевшей лесной грозой.
Но, входя по пояс в цветы, И прохлада плывет от рук
Как они, раскрываясь дождю, Твоих с пряным запахом трав…
Может, пахнешь дурманами, ты, И дремучий простор вокруг
Может, это тебя я пью? Широко распахнули ветра.
* * *
Еще совсем подросток, девочка, А в платье шелка голубого
Изумлена, окрылена, Шумит просторами весна.
Вся словно тоненькая веточка, И молодого – молодого
К обрыву выбежит она. Ждет гостя алого она.
Раскинут край в озерном зное, От заозерных, синих далей,
Где даль восходит тишиной Из-за лесов, из тишины
И молодое – молодое Плывет герой ее сказаний
Пылает небо над землей. В ладье с далекой стороны.
Надо сказать, что, пользуясь относительной свободой (главное, чтобы работали), живя бригадами на площадках, далеко отстоящих от центральной части и разбросанных на огромной территории, мы иногда (по выходным) уходили в самоволки, разбредаясь по окрестным деревням. Как-то пришлось ночевать с друзьями и в стогу сена, зарывшись в него с головой. Когда рано утром проснулись и выползли наружу в покрытые росой и туманом поля, то решили согреться и развели костер, подбрасывая туда охапки сена. Через некоторое время к нам прибежала толпа крестьян из соседней деревни с вилами. Решили, что горят колхозные стога. Увидели, что солдаты греются, отматюгались и ушли. Что с нас взять. После одной такой ночевки появилось в итоге такое вот прихотливое душисто ароматное стихотворение, вполне характеризующее мои изысканно – ностальгические совсем не армейские настроения.
Лежать в душистом стоге сена
И сочинять стихи:
Париж вдоль набережных Сены,
Парижские духи.
И городом, с подругой верной,
Идет поэт-француз.
Он говорит про запах сена
И огуречный хруст.
Недалеко от территории, где располагались наши строительные отряды (стройбаты), находился небольшой, наполовину сельский, наполовину заводской поселок «Стекольный», в котором и в те годы функционировал небольшой кустарного типа стекольный заводик, производивший различные стеклянные изделия: пробирки, флакончики, бутылочки и разную другую стекольную мелочь. Теперь я знаю, что это был один из дошедших до нашего времени остатков когда-то знаменитых мальцевских стекольных и хрустальных заводов, предприятий Мальцевской заводской «империи», Мальцевского промышленного района, охватывающего громадные территории на границе Калужской, Орловской, Брянской губерний. В поселке был небольшой клуб при заводике, в который с охотой ходили солдаты на выходные и в самоволку, так как больше было практически некуда податься в этой лесной глуши. Иногда в клубе устраивались танцы и тогда в сравнительно небольшую залу набивалось масса солдат и местных, желающих потанцевать с местными девчатами и женщинами, или просто потолкаться среди публики и поглазеть на танцующих. В зале плавали облака дыма и слышался густой мат. Здесь же в зале, на скамейках вдоль стен, или, когда за порядком следили патрули, на глухих улочках, в палисадниках недалеко от клуба, распивали местный самогон, водку или перцовку, которая тогда была в большом ходу. Меня, как москвича, столичного, всегда поражала отчаянная храбрость этих подчас тоненьких деревенских и поселковых девчонок, совсем еще подростков, напропалую танцующих с грубыми, плотными, с красными обветренными рожами, бугаями из солдат, топавших в тяжелых кирзовых сапогах. Они смотрели на них буквально как на принцев. По некоторому размышлению я, однако, стал понимать, а куда, впрочем, им было деваться. В эти годы деревни и поселки вокруг все более пустели, каждый парень был на вес золота и то, что в этой местности вдруг появилась такая масса солдат, потенциальных женихов, ухажеров было для них огромным счастьем, а может и несчастьем одновременно. Природа брала свое.
В клубе
Поэты, Вы знаете будни
Забытых лесных поселков,
Где глухая зима на улицах
С тусклыми фонарями
И темными спящими избами?
И вечерние танцы в клубе,
Где солдаты совсем неуклюже
Обнимают тоненьких девочек.
А тоненькие девчонки
В легких и звонких платьях,
С большими глазами Офелий,
Смотрят на них, как на принцев
Из синих восточных сказок.
Поэты, Вы им расскажите,
Что нет на земле добрых принцев.
На земле есть просто солдаты
И войны в оранжевых странах
У пальм и у синего моря.
Армейская жизнь в строительных отрядах была нелегкая. Мы рыли траншеи для подводимых к площадкам теплотрасс и трубопроводов. Затем клали в них трубы, сваривали их, обматывали их утеплителями (мин.ватой и т.п.), закапывали готовые. Когда наступила зима, работать приходилось посменно днем и ночью, так как сроки сдачи важных государственных объектов поджимали. Нас возили на работы в грузовиках с тентами, а горячую еду в огромных термосах привозили прямо на место. На морозе горячий борщ и макароны по-флотски, с тушенкой, были необычайно вкусны. Более здоровой и вкусной пищи, я потом не ел, по моему разумению, даже в ресторанах. Для того чтобы копать мерзлую землю, нужно было ее оттаивать, для чего клали длинные полукруглые жестяные короба, внутри которых разводили огонь. Обычно короба клали на ночь, чтобы с утра уже можно было рыть оттаявшую землю. Для того, чтобы поддерживать в них огонь длительное время, на ночь оставляли дежурных. В одну из таких ночей, когда оставили дежурным меня, я чуть не сгорел, расположившись на досках, которые положил на горячие, еще не остывшие короба, чтобы вздремнуть. Заснул я, несмотря на морозную ночь, так крепко на теплых коробах, что даже сразу не почувствовал, как стала тлеть моя телогрейка. Лишь почувствовав во сне, что в тело мое вонзается какой-то жаркий коготь, я проснулся и обнаружил большую дыру, прожженную огнем не только в телогрейке, но и в гимнастерке, и в исподнем (нижнем) белье.
Летом приходилось на отдаленных площадках жить и в землянках блиндажного типа, вырытых в земле, в которых строили двухэтажные нары, проводили электричество. Верхний ярус нар был посуше, и за места на них, часто возникали драки. Попало однажды и мне, когда один солдат чуваш, подпрыгнув, двинул мне головой снизу вверх прямо в подбородок, повредив два верхних зуба, когда я по неосторожности свесился с верхних нар головою вниз и стал отпихивать его руками. Электричество в землянках часто выключали, и роты оставшись в полной темноте, или мертвецки спали, или вытворяли черт знает что.
Мне будет не хватать наверно
В тиши дивана и настольной лампы
Казарм, оставшихся без света,
Где песни дикие носились
О проститутке Софье, о пьяной Парамелле,
И молча вспыхивали драки
Короткие, как удар ножа.
В землянке
В землянке светло и тихо.
А ливни стучат о крышу,
Ливни заливают землю,
Но здесь и светло и тихо…
Погас неожиданно свет,
Ночь молча вынула стекла
И гроза дохнула в землянку,
Растворила и крышу и стены,
Залила все светом смерти
И рядами тела осветила,
Лишенные признаков жизни.
Я с ужасом требовал света…
И свет послушно явился,
Как джин из уютной сказки.
Вновь было светло и тихо.
Гроза отошла за стены.
А рядом товарищи спали.
Был сон их глубок и спокоен.
Жизнь в армии шла своим чередом, приближался «демибель» и мне нужно было думать о «гражданке», т.е. гражданской жизни. Так как, окончив школу, я не удосужился стать комсомольцем, в армии мне предложили вступить в комсомол, резонно указав, что без этого попасть в ВУЗ мне никак не светит. И в конце второго года службы я вступил в комсомол. Позднее мне предложили подать документы на поступление в военное училище, кажется, готовящее офицеров по политработе, но от этого предложения я сумел отказаться, так как решительно не представлял в себе способности посвятить всю свою жизнь военной службе, хотя мой старший брат был давно уже кадровым офицером. Теперь я облегченно вздыхаю, при мысли о том, что мой тогдашний отказ от этого предложения прошел без каких-либо видимых последствий для меня. Тогда я не придавал никакого значения моему отказу и даже не задумывался об этом.