ЖИЛ, ЛЮБИЛ, УМЕР
Рассказ
Если знаю все, что есть во
Вселенной, а в любви не пребываю,
что пользы мне в том?..
Фома Кемпийский
I.
Ущелье Курюк по сути не такое уж и глубокое, каким оно кажется всем, кто спускается туда. Первое ощущение, которое испытываешь, оказавшись в ущельи, какая-то незримая, но почти физически осязаемая отгороженность от всего, что всегда и только что окружало и заботило тебя там, наверху, от всего мира.
Жизненное пространство здесь как бы сужается до нескольких десятков метров между отвесными скалами, напоминающими средневековые сторожевые башни, на севере и более пологим угором, заросшим черемухой, сабакарем и караганником, на юге.
Змеится по ущелью Курюк речка, пожалуй, даже ручей, с таким же названием. Русло порожистое, с крутыми перекатами. Но быстроводный Курюк предстаёт перед вами совершенно безмолвным. Его журчанье, плеск водопадов, как и все другие звуки, затухают, вернее, поглощаются шумом воды, падающей с высоты на огромное мельничное колесо, и гулом гранитных жерновов. Только эти звуки, возрождаемые многократным эхом, сливаясь воедино, мечутся по ущелью. И кажется, что не только воздух, но даже земля под ногами постоянно вибрирует, содрогается.
... Жарким летним днем по узкой и крутой дороге спускалась к мельнице бричка, груженная мешками с зерном. Она накатывалась, напирала на впряженных в нее быков, передком подсекала им ноги, и они, вскинув головы, скользя и упираясь, еле сдерживали подталкивающий груз на колесах.
Впереди быков, пятясь и увертываясь от них, суетился подросток лет пятнадцати. «Тпру! Тыр-р-р! – кричал он, срывая голос до хрипоты, и все тянул и тянул изо всех сил налыгач влево, чтобы быки не смогли пойти под напором брички к обрыву справа. – Цоб! Цоб!» Второй подросток, чуть постарше и покрепче, видать, и более опытный, сноровисто тормозил бричку предусмотрительно заготовленной для этой цели жер дью, воткнув ее между спицами заднего колеса и ее осью.
Бричка была уже не середине спуска, как жердь-тормоз, зловеще хряскнув, легко переломилась. Бричка с еще большим напором накатилась на быков. Те, не в силах сдержать ее, перешли на бег.
– Санька! – закричал старшой. – Посторонись!.. Да брось ты налыгач, мать твою так! Брось, говорю! Задавят!
Шумела вода, падающая с высоты на мельничное колесо, гудели жернова, и Санька ничего не слышал, все бежал, пятясь и увертываясь от быков, пока не споткнулся и упал навзничь. Падая, он подсознательно, но почти физически ощутил всю тяжесть, которая неминуемо дол¬жна была вот-вот навалиться на него. Но свершилось чудо: бричка остановилась. И слышно было только как шумит вода и гудит, чем-то скрежещет мельница внизу. Санька вскочил на ноги, но земля накренилась под ним, к горлу подступила тошнота, и он снопом повалился на обочину, покрываясь холодным потом.
– Жив?! – прокричал над ухом подбежавший Володька и ладонью стер струйку крови с затылка Саньки.
– Плохо мне, – стиснув зубы, выдавил Санька. – Муторно...
– Еще бы! Так долбануться... Ну, ничего,– подбодрил Володька. – Только и того, что затылок расшиб. Котелок цел, значит, до свадьбы все заживет.
Володька тут же сорвал несколько листков тысячелистника, размял их и приложил к ране.
– Все! Глотни вот воды и лицо сполосни. – Володька подал сол¬датскую фляжку. – И подымайся! – скомандовал. – Мужик ты или не мужик?
Санька встал. Бледный, он загнанно переводил взгляд замутнен¬ных глаз с Володьки на быков и бричку, пытаясь понять, что же случилось.
– Повезло тебе. Скажи спасибо Красавчику, покровительственно продолжал Володька. – Это он тебя спас. Бричку понесло, я тебе кричу: «Посторонись!», а ты все скачешь и пятишься.... Когда ты упал, Красавчик тоже рухнул на дорогу, телом своим – видишь? – остановил бричку.
Красавчик, мощный четырехгодовалый бык, успевший в военные годы побывать в разных переплетах (это ему зимой открутили хвост, чтобы он от боли рванул и вытащил сани, застрявшие в сугробе), лежал, вытянув шею, и шумно вздыхал. Печальные коровьи глаза туманились от слез. Он даже не пытался, как бывало, мотнуть головой, чтобы избавиться от мух, успевших облепить увлаженные глазницы. Они рои¬ись и у его расшибленных до крови колен.
Володька обработал ссадины Красавчика соком тысячелистника, для верности смазал еще и дегтем, собранным со ступиц колес. Только после этого он сказал повелительно, как и положено старшему:
– Идем! Может, у мельника какой-никакой бинтик найдется, надо тебе голову перевязать, – после паузы добавил: – Чтобы мухи не садились.
– А быки? – встревожился Санька.
– Не беспокойся! – Володька похлопал напарника по плечу. - Будь спок, Санька! Я все предусмотрел, под колеса камни подложил. Вот выпрягу быков, пусть отдыхают. Бричка теперь будет стоять как вкопанная хоть до морковного заговенья.
... Навстречу ребятам спешила приемная дочь мельника. Утром ее отчим и мать уехали с ночевкой в соседнее село на свадьбу к родствен¬никам – дня на три. Маша осталась на хозяйстве с малолетним сводным братишкой, Шуриком. Они получили строгий наказ: следить за уровнем зерна в бункере мельницы, постоянно подсыпать (не дай Бог, жернова будут крутиться в холостую – а это уже авария). «Захотите спать, – напутствовал Машу отчим, – перекрой в желобе воду, мельница остановится». Маше и Шурику это поручалось не впервой, поэтому у них все пока ладилось.
Черпая из мешков зерно плицей, Маша заполнила в очередной раз бункер и вышла на взвоз, огороженный перилами. Яркое солнце ослепило. Она закрыла глаза и стояла так, подставив лицо ласкающим лу¬чам. Сегодня она проснулась^ предчувствием чего-то необычного, чего-то радостного и в то же время постоянно тревожащего. И, похоже, она не обманулась в своих ожиданиях.
В привычный шум ущелья вдруг вклинились какие-то новые, посторонние звуки, заставившие ее открыть глаза именно в тот момент, когда Володька орал: «Санька, посторонись!», а тот пятился, пятился - и рухнул перед бегущими на него быками. «Мамочка!» – вскрикнула Маша и в испуге закрыла лицо ладонями, инстинктивно отгораживаясь от, казалось, неминуемой трагедии. А когда все-таки решилась взглянуть в ту сторону, увидела, как Володька, знакомый ей, склонился над пострадавшим. Не чуя ног, Маша скатилась по сходням и поспешила на помощь.
II.
– Что было потом?
История эта долгая. Чтобы изложить ее в подробностях, потребовалось бы много времени, бумаги и труда. Не знаю насколько это было бы интересно современному читателю, избалованному, на мой взгляд, «крутыми» сюжетами детективов и фантастических произведений. К тому же я не уверен, что способен, не сбиваясь на банальность и, чего доброго, пошлость, рассказать о чувствах двух подростков, встретившихся на «заре туманной юности», как часто бывает в жизни, по чистой случайности. Поэтому предоставим слово самому герою.
– Что было потом? – переспросил Александр Порфирьевич и задумался, уставившись невидящим взглядом в окно, засиженное мухами. Одна из них только что запуталась в паутине, истошно жужжала, и неимоверно ожиревший паук уже проворно спустился к ней и теперь суетился, деловито опутывая жертву свежими, чуть видимыми нитями. – Что было потом? – повторил он и, будто застыдившись, растерянно улыбнулся и произнес: – Было то, что, видимо, должно было быть...
– Любовь? – спросил я, пытаясь помочь собеседнику преодолеть барьер сдержанности.
Муха, видимо, уже обессилила, смирилась со своей участью и затихла в садистских объятьях паука.
Мы сидим с Александром Порфирьевичем в сторожке плодово-консервного комбината. Это рабочее место досталось ему, как он говорит, по наследству от старшего брата, Ивана. Сезон сбора плодов и овощей еще не начался. На комбинате – малолюдье. Только из цехов иногда доносятся стрекотный рокот перфоратора, бряцание падающего металла и оглашенный мат ремонтников.
– А что? – спросил мой собеседник, мне показалось, даже с ноткой вызова. – Думаешь, такого чувства у меня не могло быть?.. Было! Да еще как было – до умопомрачения. Машу я увидел впервые там, на мельнице. Приблизилась она тогда к нам, я посмотрел на нее – и голова моя пуще прежнего кругом пошла.
Наваждение какое-то – и только.Промыла она мне рану (вот пощупай, на всю жизнь шрам-отметка осталась), обработала йодом, забинтовала.
«Больно?» – спрашивает. А я от ее близости, от прикосновения ее рук речи лишился: мотаю головой, мол, нет, не очень. А сам будто парю в воздухе и задыхаюсь от потока нежданно-негаданно нахлынувшего счастья.
Не знаю, может, кому она и не казалась писаной красавицей, но для меня, честно признаться, краше ее никого не было. Да что это я говорю?! Красавица она!
Александр Порфирьевич порылся во внутреннем кармане пиджака и вытащил полиэтиленовый пакетик, перевязанный яркой тесемкой, какой обычно украшают коробки с шоколадными конфетами.
– Здесь она, всегда при мне. Жена знает... Я от нее ничего не скрываю... – Он развязал тесемку и протянул мне любительскую фо¬тографию.
Маша была запечатлена на ней в открытом сарафане – молодая, свежая, налитая. Лицо почти классическое. В уголках губ застыла чуть заметная призывная улыбка. А во взгляде темных, искристых глаз зата¬илась какая-то ранняя беспричинная грустинка.
Александр Порфирьевич бережно принял из моих рук фотогра¬фию, осторожно прикрыл ее ладонью, и вдруг его пальцы мелко-мелко задрожали, будто почувствовали физическое тепло, исходящее от этого неодушевленного изображения.
– Завоз на мельницу тогда был большой, – продолжал мой со¬беседник, аккуратно перевязывая пакетик с фотографиями. – Поэтому наша очередь должна была подойти только дня через три. Мой напарник, конечно, собрался домой: бричка и быки в бригаде нужны. Перед отъез¬дом он, как бы между прочим, сказал: «А тебе, Санька, я думаю, надо остаться. За мешками присмотришь, поможешь тут»...
Я взглянул на Машу, она улыбнулась мне в ответ. Я чуть ли не закричал, что согласен, но воздержался. А Володька нажимал: «Чего молчишь? Мне завтра на работу. Меня только на сутки бригадир отпустил. А тебе, студенту, на каникулах что делать? Оставайся. Я твоим объясню все... Через три дня приеду. – И к Маше обратился: – Ну как, нужен тебе такой помощник?» Та, вижу, слегка смутилась, зарделась вся, но ответила уклончиво, мол, пусть остается, если хочет.
Хотел ли я? Да я уже готов был остаться здесь навсегда. Для меня уже не было ничего лучшего на Земле, чем это глубокое, гулкое ущелье, этот беззвучный ручей, эти скалы-матрацы, облюбованные дикими го¬лубями, и черемухой заросшие склоны.
Я остался. Незаметно, ласточкой промелькнули эти три дня. Не смогу тебе пересказать, о чем мы говорили с Машей. Помнится, мало говорили. Чаще сидели рядом и смотрели друг на друга молча: так бывает, когда смотрят и наглядеться не могут. Руки наши невольно соприкаса¬лись – и этого для меня было уже много. Вот такой лопух был... Банально теперь все это выглядит. А тогда...
Александр Порфирьевич прикурил сигарету, жадно затянулся и продолжил:
– Тогда я впервые услышал... почувствовал... нет, скорее по¬чуял.. . как зверь... призывный и тревожный зов жизни... Впервые осоз¬нал, что живу, что для чего-то рожден... И все – впереди!.. Однажды я осмелел (не в силах сдержать себя), прижал ее руку к своим губам. И тут же испугался своей смелости. Казалось, вот сейчас все вокруг по¬меркнет, рухнет, рассыплется все на осколки. Я даже услышал стеклян¬ный звон в ушах... Видел бы ты лицо Маши в этот момент! На нем было все: и смущение, и торжество, и испуг... Да, испуг был... Но и, правду сказать, радость светилась тоже. Она порывисто чмокнула меня в щеку и убежала.
Все прошлое – заботы, переживания, прежние чувства – все враз отодвинулось, удалилось и вот теперь (уже совсем) осталось наверху, там, за крутым угором, где протекала моя прежняя жизнь. Я оказался на другой планете. Ошалевший, стоял так минут пять, силясь понять, что же на самом деле со мной произошло. Трудно описать это состояние. Думаю, у каждого такое было... Кажется, весь мир вселился в меня или я в нем растворился. И позже в такие мгновения я забывал о себе, о том, что я есть, теряя физическое ощущение самого себя, превращаясь во что-то сплошь чувственное, легкое и летучее, как полет бабочки или дуновение ветерка... Прости за красивости, но это именно так.
За ень все-таки намаялся, прилег на топчан отдохнуть... Вытянул¬ся во весь рост, расслабляясь и прислушиваясь к тому, как ритмично
реагирует мое тело на постоянную здесь всеохватывающую тряску. Неслышно вошла Маша... «Устал?» – спросила она и присела рядом. Я молча сжал ее руку. Она ответила легким пожатием. «Я люблю тебя, Маша», – прошептал я, глядя в потолок. Она молчала. И эти секунды мне показались вечностью. Вдруг я почувствовал, что ее руки легли мне на плечи. Мне показалось, что жернова стали громче рокотать, а нары – сильнее содрогаться, как при землетрясении. «Я люблю тебя, Маша», – повторил я тихо, чего-то страшась. И услышал над ухом горячий шепот: «Поцелуй меня».
Александр Порфирьевич снова закурил и молчал долго, скорбно глядя на мутные стекла окна. Мысли его, видать, были далеко-далеко, в той юношеской поре, которая, как он говорит, промелькнула ласточкой и исчезла безвозвратно, унося самое ценное – надежду на близкое сча¬стье.
– Сколько лет прошло, а я помню все в деталях, – не отрывая взгляда от окна, произнес мой собеседник после только ему ведомых раздумий. – Это – как кадры цветного фильма. Помню, мы часто, дер¬жась за руки, взбирались на вершину почти отвесной скалы. И тогда открывался нам горизонт, отодвигался, заманивая нас куда-то, в неве¬домое. Мельница внизу казалась со спичечный коробок. Люди, приезжавшие за мукой, муравьями сновали, перетаскивая мешки с голубиное яйцо. Корова мельника алела каплей крови на зеленом ковре разнотра¬вья. И чувствовал я себя счастливым, большим и сильным, способным совершить если не подвиг, то что-то, по крайней мере, значительное.
Александр Порфирьевич снова задумался. Я его не торопил.
– Должен признать, повезло мне тогда,– заговорил он снова, явно сдерживая волнение. – Испытать такое чувство в юности (он сде¬лал ударение на слове «такое») – это, я считаю, для мужчины настрой на всю жизнь. Сумеет ли он сохранить его или разладит – это уже другое дело.... Маша потом каждую субботу приходила в село. Я ждал этого дня, надо понимать, с великим нетерпением. В воскресенье после обеда провожал ее за Попуткин бугор, километра за три от нашего села Зем¬ного. Расставались трудно. Расходились, но через несколько шагов останавливались, оборачивались и вновь бежали друг к другу. Так повторялось много раз. В конце концов Маша брала инициативу на себя: «Мы так никогда не разойдемся. А мне пора... Давай так: я целую тебя и ухожу, ты остаешься». Она то и дело оглядываясь, уходила, а я смотрел ей вслед неотрывно и ... плакал... То ли от ощущения навалившегося непосильного счастья, то ли от боязни, что вот ушла Маша и -навсегда... Да, было и такое предчувствие... Именно так потом все и произошло, можно сказать, и по моей вине. Поверил подметным письмам и... все! Все-все! Не пытай больше меня...
Очередная муха зазуммерила на окне, пытаясь освободиться от липкой паутины. И ненасытный паук – тут как тут! – принялся проворно опутывать ее еле заметными, но для нее непреодолимыми сетями.
III.
– Хорошая у тебя жена, Саша, – певуче сказала Клава. Она только что, охая и ахая от удовольствия, накупалась в молочной воде озера и теперь, следуя указаниям всезнающих подружек обмазывала свое дородное тело вонючим придонным илом, якобы во всех отношениях целебным.
– Хорошая, – машинально подтвердил Александр. Он тоже на всякий случай обмазал поясницу этой грязью свинцового цвета и теперь лежал ничком на песке, подставив спину палящему солнцу.
И тут он вспомнил, что Рая уж больно долго не выходит из воды. Как все, неумеющие плавать, он побаивался воды и теперь не на шутку забеспокоился, забыл о радикулите и целебной грязи. Он вскочил, из-под руки вглядываясь в мелкую рябь водной глади. Жена лежала на воде. Да, именно так – лежала. И в который раз удивляясь ее «плавучести», он все-таки окликнул ее:
– Рая! Как ты?!
Не меняя позы она помахала рукой, потом стала поочередно под¬нимать ноги, мол, смотри и делай вывод. И докатилось до берега:
– Хо-ро-шо-о!
Вчера здесь, на берегу озера Дудыголы, был праздник. Радостный и счастливый праздник души. Здесь, спустя пятьдесят лет, собрались дети войны, те, кто в сорок первом году в селе пошел в первый класс. Жизнь разбросала всех по всему Союзу, которого уже не было. Долго искали адреса друг друга, договаривались. И вот встреча состоялась. Все, кто мог, приехали сюда, на берег озера, что в нескольких километ¬рах от родного села, с женами, с мужьями, с детьми и внуками.
Это надо было видеть! Многие не узнавали друг друга. Иван Соколовский, троюродный брат Александра, шутник по натуре, очень сокрушался, когда земляки-однокашники не могли сразу признать его.
Мощный, крупный телом мужчина, подходил то к одному, то к другому и повторял:
– Что ж это вы меня не узнаете? Да ведь я Ваня, по-уличному Булочкин, мамы моей, Душечки, сынок.
Объятья, поцелуи, смех сквозь слезы... А потом у костра было общее застолье: с шутками, прибаутками и неизбежными в таких слу¬чаях восклицаниями: «А помнишь?» Иван Соколовский допытывался у учительницы казахского языка Софы Шариповны:
– Вы помните, какой я хулиган был?.. Когда домашнее задание не выполню, встречаю вас в коридоре и говорю: «Сегодня меня к доске не вызывайте, иначе урок сорву».
– Нет, не помню, Ваня, – отвечает пожилая учительница. – Вы для меня самые лучшие ученики.
Александр Соколовский вспоминал, как в сорок девятом посту¬пал в педучилище и предстал перед экзаменаторами и домотканых шта¬нах, в майке и ... босиком.
– Как жили? Как выжили? – повторял Владимир Тимохин. – Сколько помню себя – все время жрать хотелось. Бывало, вспомнишь запах хлеба – и муторно становится, хоть падай.
Солнце приблизилось к зениту, припекало изрядно. Александр вошел в воду, окунулся два-три раза и по-собачьи поплыл к берегу.
– Мы, твои земляки, рады, что тебе со второй женой повезло, – продолжала Клава, обкладывая свои больные ноги новой грязью, когда Александр снова улегся рядом на раскаленный песок.
– Повезло! – ответил он. – .Явно повезло.
– Хорошая она у тебя, нам понравилась.
– Да, хорошая.
– Заботливая.
– Да, заботливая.
– Видела я, как она тебе постель стелила: простынь разгладила-ни морщинки, подушку взбила. Да еще и богородскую травку под нее положила и говорит: «Саша любит ее запах...» Любит она тебя. L
– Да ведь и я ее не обижаю.
– Люби, люби, Саша, она, видать, стоит этого... Обедать сядем, так она сама ничего не съест, а все о тебе заботится: «Сашенька, ты это кушал?», «Сашенька, тебе еще чаю налить?» Мы, бабы, все примеча¬ем... повезло тебе... И слава Богу!
– Уж и не знаю кого благодарить.
– Ах, как хорошо здесь! – сказала вышедшая из воды Рая, при¬страиваясь рядом. – Такая вода! Такой песочек! Я бы здесь на всю жизнь осталась.
– И оставайся, – оживилась Клава. – Честно скажу, нам, бабам, ты очень понравилась.
– А как же я? – подал голос Александр.
– А ты, как хочешь, так и поступай.
– Да Рая вам зачем? – подыграл он, чувствуя, что затевается шутливый разговор.
– А мы здесь новую породу людей будем выводить: умных, ра¬ботящих, красивых, – заявила Клава и рассмеялась добродушно, до¬вольная своей шуткой. И уже серьезно к Рае обратилась на правах стар¬шей: – Спасибо, Раечка, что ты такая: Сашу нашего любишь. Он у нас хороший. И тебя любит. Я все вижу.
– Клава, ну зачем ты об этом? – стал укорять землячку Алек¬сандр. – О том, что я ее люблю, она сама знает.
– Все мужики одинаковые: любят, а напомнить об этом скупятся. А ты не поленись лишний раз сказать жене «люблю», и она на крыльях летать будет.
IV.
Вечером снова было шумное застолье. Воспоминаниям не было конца.
– Тома, как сложилась жизнь у Маши? – спросил Александр бывшую соклассницу.
Тамара, сводная сестра Маши, брезгливо оттопырила губы и с нескрываемым равнодушием, если не с торжеством, ответила:
– А никак! К чему шла, к тому и пришла...
– Что это значит? – не понял Александр.
– А то и значит, что нет твоей Маши... Муж по пьянке убил.
– Как?! – опешил Александр. – Почему?
– Еще и спрашиваешь: «как» да «почему», – занервничала Тамара. – Можно подумать, что ты не знаешь, какая она была.
– Какая? – недоумевал Александр.
– Гулящая... Вот какая! Бездетные они были. Пили вместе...
Муж, кстати, лет на пятнадцать старше ее, постоянно ревновал. Вот и саданул по голове бутылкой.
Александр вспомнил слова из подметного анонимного письма: «Ты не знаешь, какая твоя Маша. Она – гулящая...» И пришла к нему запоз¬далая догадка.
– Тома, дело прошлое, скажи честно, это ты тогда посылала мне письма об этом? – спросил он, сдерживая волнение.
– Когда?.. Тогда?.. Нет, не я, – смутилась Тамара, но тут же взяла себя в руки и более уверенно добавила: – О чем ты спрашива¬ешь? Какие еще письма?
Александр молча поднялся и пошел, волоча ноги и спотыкаясь, к озеру. Он сел на еще теплый валун и долго смотрел на лунную дорож¬ку, которая мерцала, будто там, под водой, ворочается во сне какое-то серебристое чудище. Он вспомнил тот день, когда получил первое гнус¬ное письмо.
Это было в мае. Проливной дождь только что умыл город. Посве¬жели дома, тротуары и тополя вдоль улиц. Солнце купалось в этой свежести, искрилось в лужах и в капельках дождя на листьях деревьев и траве. А ему (о юность!) казалось, что весь мир рухнул в непрогляд¬ную темноту и нет никакого просвета впереди. Какие чувства овладели им – обида, унижение, оскорбление? Трудно объяснить его тогдашнее состояние. Но одно верно: он надолго потерял интерес ко всему, что его окружало. Боль, нестерпимая, почти физически ощущаемая боль скова¬ла его надолго. Аня Драчева, постоянная соседка в учебной аудитории, часто допытывалась: «Саша, почему ты не дружишь с девочками нашей группы? Боишься?» «У меня есть девочка», – отвечал он. Кривил душой, конечно. Сам не осознавая этого, он боялся. Нет, не девочек, а вероят¬ности новой боли.
Маша приезжала в город, разыскала его в общежитии. Помнит, как вбежал в комнату возбужденный Степа Антипин и закричал во все горло: «Санька! Сокол! Там к тебе девушка пришла. Красивая – глаз не оторвать! Иди!.. Везет же людям...»
Они пошли на берег Иртыша, держась за руки. «Саша, – повто¬ряла Маша сквозь слезы, – не верь ей... Я знаю кто и почему все это писал тебе... Из зависти. Напраслина это... Неправда. Мне верь...» Он тоже, не стесняясь, плакал?целовал ее соленые от слез щеки, губы и... не верил.
Кто-то спускался к нему, шурша галькой. Александр даже на обернулся.
– Саша, это ты? – услышал он голос Тамары. – Прости меня, Саша, – она подошла к нему и тронула за плечо. – Дело прошлое, но ради Бога, прости... Это я тогда тебе писала... Я!.. Любила тебя еще в школе, а ты не обращал на меня внимания. Прости...
Она еще что-то говорила, но Александр уже ничего не слышал. Сдавило грудь, в висках зачастили молоточки. Он резко поднялся и как был в спортивном костюме, так и плюхнулся с берега в воду.
Искривилась, заволновалась лунная дорожка, будто серебристое чудище взбунтовалось.
– Саша, Сашенька, где ты? – это уже забеспокоилась Рая. Александр выбрался на берег. Вода стекала с него ручьями.
– Что тут у вас произошло? – с тревогой спрашивала Рая. – Ты что, с ума сошел? Простудишься!
– Н-не б-беспокойся! Вс-с-се нормально, – сдерживая дрожь, сквозь зубы бормотал Александр.
– Ты что, перебрал лишку?
– С-с чего т-ты взяла? Поскользнулся я, Рая... К-кап-п-питально поскользнулся... И вот...
– У него всегда так: если поскользнулся, то капитально, если ушибся, то до крови, – продолжала Рая, обращаясь к Тамаре. – За ним, как за ребенком, надо следить. – И уже к Александру: – Горе ты мое!..
– Радость ты моя, спасение ты мое, – с улыбкой сказал Алек¬сандр, обнял Раю и поцеловал крепко в губы.
– С ума сошел! – вскрикнула та. – Ты же меня всю вымочил! Пусти! – Она освободилась из объятий и приказала: – Пойдем, Тома! Пусть разденется. Я ему сухую одежду принесу.
До слуха Александра донеслись слова Тамары: «Повезло тебе, Рая».
Он снова вошел в воду. И она ему показалась теплой, согреваю¬щей. Он уже не жалел себя и чувствовал, что проходит боль, тело на¬ливается силой, как тогда, в далекой юности, на вершине скалы, у во¬дяной мельницы, что в ущельи Курюк.
Ему хотелось жить и жить.
Когда вернулась Рая с одеждой, он плескался, барахтался на мелководье и громко пел: «Есть только миг между прошлым и буду¬щим... И именно он называется жизнь».
-----------
– Повезло ему: не болел долго и умер.
– Повезло... Сердечный, праведный человек был. Царствие ему небесное.
Вызывающе красный гроб с траурными лентами неторопливо плыл над толпой, покачиваясь на волнах ленивой печали духовой музыки. И душа Раи всякий раз содрогалась при каждом ударе литавр. Ей каза¬лось, что оркестр играет не так, как нужно, – слишком вяло, сухо и громко, так сухо и так бесцеремонно громко, что Ему, она знала, не понравилось бы.
Она поймала себя на мысли, что ей повезло, когда она, в расцвете сил, одинокая и настрадавшаяся, встретила его, своего мужчину, с которым прожила около тридцати лет в большой любви и мелких раз¬дорах. Счастливо, в общем-то, прожила...
... Уже засыпан гроб, установлен памятник, уложены венки на могиле, а она все слышит удары молотка, и гвозди будто вонзаются в ее тело.
Племянник, взявший на себя нелегкий груз организатора похо¬рон, поддерживает ее под руку.
– Повезло нам, – произнес он, видимо, чтобы отвлечь ее от тяжких дум, – и доски сухие для гроба выбил, и красный атлас раз¬добыл... И духовой оркестр, как у людей, все время играл...
– Повезло, – машинально выдохнула она. – Спасибо тебе, Коля. Да, все как у людей...
И тут она почувствовала, как ее душа рванулась из стесненной груди, раздирая плоть. Она повалилась на сырой холмик свежей земли и заплакала громко, навзрыд. Она разгребала руками податливую глину на могиле и повторяла:
– Сашенька! Са-а-ша-а!.. Это я, Рая Твоя!.. Я здесь!.. Я с тобой, Сашенька!
Постоянно крестясь, проходили мимо старухи.
– Твой Саша, Рая, уже у ворот рая, – произнесла тихо одна из них.
– Повезло мужику, – добавила другая.
– Кому повезло-то?
– Да усопшему, говорю, повезло... Вишь, как евона баба убивается.