Вместо предисловия к книге"НИЧЕЙНЫЕ ЛЮДИ" (Читайте здесь!)
Помню тихий летний вечер. Прошло, промычало вернувшееся с пастбища стадо коров, рассыпалось по дворам. Уже загнана в закутки вся живность – телята, овцы, гуси. Уже прокатился волной по селу, из края в край, запах парного молока. И повыветрился. Уже откричали свое «Спать пора!» перепела в хлебах и замолкли в степи зверьки-писчухи.
Только нам, сорванцам, нет еще угомону. Звенит улица голосами ребятни. Разбившись на две команды, мы играем в лапту.
Но сумерки сгущаются. Уже еле заметен мяч, взмывающий после ловкого удара ввысь. Замелькали в окнах огоньки. Вот и отец зажег в горнице самую большую двадцатилинейную керосиновую лампу под голубым жестяным абажуром, выставляет недавно купленный патефон на подоконник. Льется, бьет по глазам яркий свет из распахнутого окна. И песня – «Зашумели, загудели провода»...
Игра прекращается. Мы спешим к дому, навстречу свету, музыке – «...мы такого не видали никогда». А там уже и мал, и стар, как по расписанию, собрались со всех концов села, прижавшись друг к другу, расселись на завалинке, которая обрамляет по фундаменту не менее половины дома. Громко не говорят, только иногда перешептываются, шикают на непоседливую ребятню. Песню о "новой деревне" сменяют ария Демона, вальс из "Лебединого озера". На лицах слушателей какое-то благоговение. И мне кажется: они не музыку слушают, а каждый к душе своей прислушивается.
По заказу немногословной бабушки Зиновеихи отец ставит ее любимую пластинку. «Мне не жалко крыла, жалко перышка, – выводит голос певицы. – Мне не жалко мать, отца, жалко молодца». А бабушка Зиновеиха уже давно плачет – тихо, беззвучно, вытирает краешком платка слезы. Она не говорит, почему ей хочется плакать. Ее об этом никто не спрашивает. Но я чувствую, смутно понимаю ее, и сердце сжимается от подступающей неиспытанной тревоги.
Завалинка! Это целый мир. А в миру всего хватает, всего вдосталь – потерь и надежд, радостей и печалей.
– Тетя Гаша! Пустите Сергея... Пусть он нам немного на балалайке поиграет.
Это девчата с нашей Зеленой улицы. Не успели они заневеститься, как парней всех на войну призвали. Вот и захлебнулись, онемели звонкие гармони на селе, стоят в избах в святом углу, любовно укрытые расшитыми рушниками, как иконы, как память о былом и надежда на будущее. А девчатам (весь день горбатились!) хочется попеть-поплясать, «свою выходку казать». Хочется им встряхнуться, сбросить усталость, распрямиться и распахнуться, вспомнить – не только умом, но и всем существом – что-то светлое, заветное и обещающее.
– Что, за женихом пришли? – слышу, подшучивает мама. – Там он, на печи уже ваш жених, притих, спит, небось.
– Нет!
– Пойдешь?... Вот девчата за тобой пришли.
– Пойду!
Конечно,пойду. Как не пойти, если тебя ждут красавицы – Аннушка Шаповалова, Нюся Балаева, сестры Карандашовы, Тамара Поповиченко. ... С некоторых пор мне хочется видеть их чаще, но смотреть на них я почему-то стесняюсь. Как не пойти, если там, на завалинке, ты себя чувствуешь почти взрослым, ровней со всеми и всем нужным.
Десятилетний «жених», музыкант-самоучка, садится на заботливо расстеленную шубу на завалинке, ноги – калачиком. Прижимаю к себе балалайку-шестиструнку и наяриваю "Подгорную". Выбивают чечетку девчата – друг перед дружкой, аж пыль столбом, сыплют частушками.
Одна:
Эх! Бей боты:
Разбивай боты!
Мой мил – что ты!-
Купит новы боты.
А вторая:
Я девчонка боевая,
Кто это не знает.
Мой миленочек-герой
Страну защищает.
Третья:
Пишет письма мой Антон, .
Дескать, все в порядке:
Шпарит немец за кордон,
В Берлин без оглядки.
А четвертая делает новый зачин:
Ох, сердце болит
И под сердцем колет.
А проклятый бригадир
На работу гонит.
Перерыв. Я слушаю песню про вербу рясну, про девку красну – «...она красна да красива, ее доля несчастлива» – и неожиданно в обнимку с балалайкой засыпаю.
И теперь иногда (непростительно редко!) я встречаюсь с теми девчатами, которые – сбылись их надежды и мечты или нет – прожили всю свою неприветливую жизнь как смогли. Сидим на завалинке – и воспоминаниям, рассказам нашим нет конца и края.
Завалинка! Сколько горьких исповедей, сколько заветных слов здесь говорено. Сколько душ здесь соприкоснулось, сопереживало. Сколько людей было, столько и судеб, столько и жизней, удачных и не очень, но неслучайных.
--------------
– А ну-ка садись, оголец, вот туточки, на завалинку, и читай: что у нас внутри страны деется, а что там, мать бы их дьявол, за рубежом.
Это дед Тимоха, наш сосед. Безграмотный, он постоянно выписывает газеты, ловит на улице любого – школьника ли, взрослого ли - и приказывает: читай! Давно нет Тимофея Калиновича в живых, а мне не забыть его краткие комментарии к прочитанному. Во время войны, помню, он неизменно повторял: «Да-а! Конец капиталу, мать бы его дьявол! Красная звезда победит». В хрущевские времена: «Ну что ж, пережили недостатки, переживем и изобилие». Точнее не скажешь.
Завалинка. Там целые поколения сельчан проходили школу жизни. Там проснулась и взрослела моя душа. Там потоки моей неутешной памяти.... И любви.
«Ничейные люди» – это разговоры «про жизнь», которые велись или могли вестись вечерами, после трудов праведных. Тут и правда, тут и домыслы, и вымыслы. Всякое бывало.
Прототипы этих рассказов, конечно же, есть. И земляки мои наверняка будут гадать: кто есть кто? Но лучше, прошу, не искать прототипов. Лучше верить написанному.