О. Камов
Шёпот, робкое дыханье
Всё-таки всё хорошо во-время: к примеру, просыпаетесь вы с утра с невиданной за ваши почти семь прожитых десятилетий эрекцией – будто в сумеречном шатре, раскрашенном в цвета вашего одеяла. Словно вы заслуженный скифский или татаро-монгольский воин, только почему-то одинокий: и покорные рабы сбежали, и конь любимый ноги сделал без ржания без топота копыт, и даже много чего повидавшая жена... да ещё прихватила с собой всё, кроме ваших скромных... что тогда воины снизу носили? – прошу отнестись снисходительно к прозвучавшим праздным фантазиям по поводу редкого реального события.
Всего лишь полвека назад в подобной ситуации вы бы радостно подумали: «Какой прекрасный день!» – вышли бы, откинув полог своего временного убежища, в окружающий мир, полный замечательных неожиданностей, пролистнули бы, улыбаясь в предвкушении, истрёпанную записную книжку, и без страха приступили к водным процедурам, а может и завершили бы сначала тайный замысел изобретательной Природы.
А сейчас – первая мысль: «Господи, что происходит? Вся кровь – Там! Давление в остальном теле стремится к нулю, это сколько мне жить ещё?
Куда бежать сначала: в туалет или под душ ледяной? Или кофе? Крепкого! Да где его взять – один обезвреженный decaf на полке...
И звонить! Звонить немедленно!..
Но куда? – ясно, что не в скорую, эти успеют уже холодного и обмытого из ванны поднять, и в пластиковый мешок засунуть, да вдобавок оставят за собой искорёженную железную дверь на мокром паркете валяться – не забыть открыть замки скорее, на всякий случай...
А, может, Нинке позвонить в дверь напротив? Если всё равно помирать – почему бы и нет? Но если уцелею – остаток жизни сахаром не покажется: наверняка на мобильник запишет и прославит старика в интернете на весь мир, пятьдесят лет сплетни распускает, что я её изнасиловать извращённо пытаюсь, понимает ли, дура, какую пургу гонит? – она же на два года меня старше! Почти все, кому она эту военную тайну доверила, наблюдают за ней сверху сочувственно. Видел её недавно, загорающей на балконе – topless – хоть бы сама себя постыдилась, если подсказать некому... – или перед сказочным принцем готовится предстать во всей, так сказать, неувядающей красе – уже в новом тысячелетии?..
Хотя, конечно, полвека назад... Каждый был бы непрочь, вы уж мне поверьте. Только при чём здесь насилие? – у нас во дворе всё по добровольному согласию делалось, по взаимной привязанности или из взаимного любопытства – кто различит? Можно было бы даже сказать, с небольшой натяжкой, «по любви»...
Вот и у Нинки тогда смеррртельная любовь была со студентиком Университета Народной Дружбы, египтянином. Или сирийцем? В общем, не с вологодчины чувак в столицу прибыл: с тонкими усиками-стрелочками, вечнозагорелый, маслиноглазый, стройный, как памятник ушедшей грузинско-российской дружбе на Тишинке, в остроносых начищенных штиблетах, наводивших на мысли о быстроходных обтекаемых катерах или яхтах-катамаранах, особенно на айвазовском фоне нинкиных голубейших гляделок и точно такого же колера, редких, как египетские пирамиды, престижных джинсов на своей и осчастливленной подарком нинкиной заднице... – исключительно эффектная пара была, старушки на скамейке перед подъездом рты беззубые разевали, наблюдая, как бусурман при каждом свидании по-хозяйски свои волосатые лапы в задние карманы её ливайсов протискивал и притягивал чувиху к себе до полного контакта перед поцелуем.
Сколько лет то чувство интернациональное длилось? – укатил давно её мил-друг с ценным советским дипломом в родную арабию к своим одалискам.
Ниночка наша тогда ещё не на всю голову убитая была, в потенциальный гарем ехать с маленьким Русланчиком наотрез отказалась, хотя погоревала сначала, как полагается...
Но потом стала понемногу к жизни возвращаться, и на соседа напротив глазочек свой голубенький класть на безрыбьи, хотя у меня никаких джинсов тогда ещё не было, я эту драгоценность на себя с трудом натянул уже в зрелом возрасте и полном теле – яйца горели, пока несгибаемые ковбойские штаны разнашивал.
Опоздала Нинка: я тогда уже вовсю крутил с её младшей сестрёнкой Олимпиадой, Липочкой-пипочкой, такая заводная девчонка оказалась, хоть выглядела значительно скромнее своей старшей сестры, я вначале чуть опережал её по опыту, но потом она мне большую фору, так сказать, давала... и вообще всё делала просто замечательно и очень изобретательно, наше поколение тогда взрослело не по дням... особенно в хлынувшем к нам с первым теплом потоке иностранных слов, мастерски переведенных непривычно искренним и честным русским языком с бумажных страниц на бумажные страницы. Из-за этого западного потопа я родную литературу чуть не пропустил, потом уже навёрстывал, но конкретные косяки допускаю до сих пор, например, в поэзии, которой не знаю совершенно, и даже никогда не интересовался такой чепухой.
Всем новым симпатичным книжным и ещё киногероям мы и подражали усиленно, тупые партийные идеологи догнали потом, опомнились и тормознуть решили по-новой, но уже поздно было – всё, посеянное их классовыми врагами, уверенно проросло: я небрежно поднимал воротник своего белого китайского плаща марки «Дружба», обнимал чуву-Липуйка за мягкое плечико, и мы, тщательно пересчитав рубли в карманах, хиляли в «Кок» коктейли сосать экономно через соломинку, разные там «Шерри-Коблеры», «Таранчики», «Маячки»... – вместе с такими же коксакерами – всё понятно или вопросы будут?.. Единственное, чего нам всегда не хватало – даже не деньги были, а уединённое пространство, здесь мы исхитрялись, как могли, особенно в студёную зимнюю пору, слава гостепримимным московским подъездам-чердакам, и отдельное спасибо всему трудовому коллективу орденоносной ТЭЦ-12!
Но скучающая при дите старшая сеструха ничего не забыла, и никому не простила – Липочка натерпелась от неё обид, включая вульгарное рукоприкладство, я даже был вынужден строго поговорить с обидчицей, а та, в ответ, провокационно проинформировала собственную мамашу, что её младшая дочь занимается с соседом, сейчас бы выразились культурно, «оральным сексом», только она объяснила всё по-простому – огорошенная родительница от омерзения даже развела руками, на которых внука чернявого держала – Нинка, к счастью, успела подхватить ребёнка у самого пола...
Эта психопатка наши дружные семьи чуть не поссорила на манер Монтекки с Капулетти, но, конце концов, первая не выдержала изнурительного противостояния: капитулировала, саморазоружилась, и, чтобы закрепить мир, предложила нам передовой секс втроём... И я даже склонялся попробовать, но Липа сказала, гневно сверкнув стальными глазами: «Или я или она – выбирай!» – естественно, я остался с проверенной младшей. Но тоже не навсегда, разошлись наши пути-дороги...
В моём шатре, тем временем, немного потемнело.
Липочка теперь лондонская мультифунтовая миллионерша, изредка звонит, по-отдельности, мне и своей сестре, и мы вспоминаем, по-отдельности, минувшие дни, неразделённый sexe de trois, сопим в телефонные трубки в промежутках между нечастыми словами.
А голубоглазый смуглый красавчик Русланчик по достижении избирательного возраста слинял к папаше – скромных маслиноглазых девок ему, дураку, тогда здесь не хватало... сидит, наверное, там где-нибудь в кофейне, почёсывает густую чёрную бороду, перебирает неторопливо чётки, да поглядывает лениво сквозь оконное стекло на строгие женские тени в наглухо закрытых чёрных одеждах... Почему их кровь арабская сильнее оказалась? – кто бы объяснил.
Вот и получилось, что доживаем мы с Нинкой последние дни в опустевших семейных гнёздах.
А теперь в моём убежище совсем темно стало... – упала палка-то, сама собой, таким же необъяснимо-чудесным образом, как и вознеслась, а я переживал, мудила...
А что это вдруг застучало так требовательно, будто наш участковый Нигматуллин Спартак Булатович, не надеясь на электрический звонок, каблук об железную дверь отбивает? – я ведь отпереть её собирался – значит не успел. Уже не актуально...
Ах – просто сердце моё работает, ничего страшного, значит живой ещё.
Я решительно скинул одеяло с головы – и сразу пришёл свет, и сразу затих мой пламенный мотор в грудной клетке.
Но теперь в уши проник новый живой звук, с кухни – там о гулкую стальную раковину ритмично разбивались вдребезги капли из нового крана, который только на прошлой неделе установил не за спасибо наш горный орёл-сантехник Рустам, круглый год не снимающий сверкающего кожаного пиджака: «Сто лет стоят будт, атэс, безо всякий женский прокладк-протечк – это же лён костромской!» – это же хер бакинский на рыло, а не работа...
А сквозь тончайшую щель намеренно чуть приоткрытой оконной рамы уже вползала симфония шума городского: злобное рычание авиационных моторов под капотами навороченных гоночных тачек, рассекающих по набережной, испуганный визг башмаков троллейбусных штанг в искрящих проводах, всплески волн от весело тарахтящего буксирчика на Москве-реке, энергичные шуршания-шкрябания по асфальту метлы нашего трудолюбивого дворника – многодетного Амангельды, призывные-отзывные свиристения, уговоры-согласия и прочая птичья семейная и внебрачная активность среди липких тополиных листьев и седоватого пуха, упругий резиновый хлопок автоматически закрывшихся дверей и первый рывок вагонных сцепок пригородного поезда, отправившегося от платформы Киевского Вокзала в когда-то грибные места с бывшими изумительной красоты лесами, которые сегодня успешно спилены, а освободившееся пространство раскорчёвано и поделено высокими заборами на участки, украшенные двух, трёх, и даже четырёхэтажными кирпичными и блокобетонными теремами с узкими окнами бойничного типа, забранными от воров массивными железными решётками...
А вот уже и речь разумная загремела со двора:
«...дула-дула Лайка не отдам! Ксаночка отдай Раечке её лопатку пожалуйста а зачем же ты хулиганка песок мне в глаза швыряешь мамаша приглядите за вашим ребёнком не плачь Раечка они воры лопатку твою украли! сами волы сами уклали дула сланая! ...и прямо на этой скамейке разворачивает её-проститутку задом наперёд сама с балкона видела а мы потом сиди на обтруханном! ...Коль писсот ищщю до позавчера менты зажоп браль с регистрация а? ...в магазине говорю поменяйте эту морковку вялая а она у мужика своего крепкую попроси налетели ордою блин! ...а я им: «Сосите! – Герои Советского Союза Кавалеры Трёх Орденов Славы МатериГероини Персональные Пенсионеры и Депутаты ГосДумы обслуживаются вне очереди!» домывай быстрее Ринат она и так чистая скоро у них майбах закажу нах!»
Всё, закончилось Великое Стояние Зуя, пора уже вашему остальному телу подниматься, товарищ ответственный квартиросъёмщик... – жизнь кипит и вопит вокруг во всей её полноте и совершенстве!»....
Когда это случилось впервые – примерно полгода назад, ещё зимой – я вообще ничего не понял поначалу, и даже не смог связать событий: вышел из лифта на лестничную клетку, наша медленно ковыляющая с ведром от мусоропровода дальняя соседка баба Маша спросила: «Славик, как на улице сегодня, опять скользко?»
Ответ мой был абсолютно неожиданный – в первую очередь, для меня самого, я запомнил:
«Какая погода на улице – такая в душе маета» – и даже не сказал, а как бы пропел, бессознательно конечно.
Баба Маша поглядела на меня удивлённо, но переспрашивать не стала – учёная была, поэтому и справит скоро восьмидесятилетний юбилей в двух шагах от дымящей раком и эмфиземой трубы орденоносной ТЭЦ-12, а её собственный строгий хозяин уже давно от белочки зажмурился.
Пока я открывал свой железный вход – успел сообразить, что пропетые слова несомненно были стихами. Хотя и без рифмы с края. Но вероятно с мелодией, которую я забыл. Это напоминало фрагмент из любовно-лирического советского цикла типа «Ты моя мелодия» – каждый из нашего поколения знал, мама покойная всегда просила меня звук в телевизоре потише сделать, когда Муслимчик исполнял песню с напором, чуть презрительно кривя, в переживаниях, рот на одну сторону – может кто и вспомнит.
И ещё ведро пустое отметил.
Хотя плевать суеверно через левое плечо не стал, и правильно сделал – всё уже произошло, только я об этом узнал через несколько часов, когда проснулся ночью от страшного шума снаружи. Жизнь, можно сказать, прожил в этом доме поздней сталинской постройки и никогда ничего подобного не слышал за почти полуметровыми стенами, за толстеющей от ремонта к ремонту штукатуркой – сегодня уже в вытянутую ладонь толщиной, за паркетом-по паркету-по паркету настеленным, за современными немецкими термоокнами типа двойной стеклопакет, и, в завершение, за неприступной бронедверью на входе – это же идеальная акустическая могила, если вдуматься.
Я открыл окно – и шум сделался нестерпимым, это летели на асфальт оттепельные сосульки с крыши: уши резал резкий стеклянный хруст ледяных обломов наверху и бомбовые ухающие взрывы внизу, оканчивающиеся свистом разлетающихся осколков...
С диагнозом я не опоздал – уже взявшись за оконную ручку понял, что слух мой невиданно обострился.
Закрыл окно – и сразу стало тихо.
До тех пор, пока не заговорил мой ранее молчаливый хронометр Первого Московского Часового Завода, подаренный сослуживцами к выходу на пенсию...
С утра, под продолжающийся ледяной вой и треск, собрался в поликлинику. Пока ждал лифта, услышал с нижних этажей писклявый подростковый радиоголосочек в сопровождении электромузыкальных инструментов: «...А сердце стучит и волнуется,/В окне не видать ни черта./ Какая погода на улице – такая в душе маета, ана-нана-нана-вау...» – вот и встало всё на свои места, наконец – вот, значит, откуда я бабе Маше про погоду озвучивал... – что и говорить, проникновенные слова. А мелодию я опять забыл, как только вышел из подъезда.
«Здравствуйте, на что жалуетесь?» – спросил меня специалист по уху, горлу, и носу – флегматичный мужчина очевидного предпенсионного возраста.
«Это не тот случай, доктор», – объяснил я, – «я вообще не жалуюсь... наоборот – только вчера обнаружил, что мои уши очень чуткими стали, слышу ясно издалека, очень часто даже источника не вижу».
Специалист с тем же унылым видом подъехал ко мне на вертящемся стуле, включил мощную лампу, опустил зеркало-рефлектор на лбу, сказал привычное с детства «Скажите ааааа», потом молча, специальными «пассатижами» расширил пациенту ноздри до состояния предельного гнева... Потом настала очередь ушей: «Небольшие серные пробочки, можно удалить безболезненно, недавно получили современный вакуум-насос... не бесплатно, конечно, но недорого – на обратном пути, через кассу, годится?».
«Валяйте» – легко согласился я...
...«Всё у вас теперь в порядке, идите оплачивайте» – сказал целитель.
«Подождите, доктор», – сказал я, – «а как с моей просьбой?».
«С какой просьбой, молодой человек?» – «Проблемы со зрением у чувака? – офтальмолог на втором этаже принимает. Или он прикалывается убого?» – подумал я.
«Я же сказал: у вас всё в порядке. Другие жалобы есть?» – повторил он.
«Боров ленивый, – подумал я, – в коридорчике обшарпанном перед твоим кабинетом – ни одного человека» – и попросил: «Может вы всё-таки проверите мой слух, доктор?»
Уговорил – он медленно поднялся со стула, глядя на пациента скептически, проворно отошёл на три шага, повернулся спиной и отчётливо сказал скучающим тоном: «Раздватри».
«Четырепять вышел зайчик погулять» – продолжил я тем же унынием.
А испытатель, наоборот, оживился, уже с интересом поглядел на испытуемого, сделал ещё четыре шага, снова развернулся задом... И так же отчётливо начал озвучивать какой-то бред кодеиновый про какого-то абсолютно не известного мне доктора Мирзабекова.
Потом повернулся ко мне лицом, спросил громче, почти требовательным тоном: «Ну?»
«Что ну?» – переспросил я, – «Вы мне скажите чего-нибудь сначала».
«Уже сказано было» – услыхал я в ответ.
«Доктор Мирзабеков аферист купил диплом в подземном переходе на Пушке переманивает моих больных – это что ли?» – повторил я по-памяти, слегка сомневаясь.
Эскулап глядел на меня, как Товарищ-Василий из фильма «Ленин в Октябре» на актёра Шукина в гриме вождя мировой революции – выражая обожание и одновременно как бы недоверие собственным глазам... Или вправду плохо видел? Какая-то новая, метущаяся в подкорке, но видно ещё неуловленная мысль кардинально преобразила докторское лицо... Наконец он сделал ещё один шаг спиной вперёд, упёрся в дверь кабинета, сказал: «Агааа!», потом: «Оставлю маленькую щель», потом начал осторожно просачиваться наружу...
«Смелее, доктор, там нет никого» – загадал я беззвучно – там же мёртвая тишина стояла.
Так и оказалось, действительно некрасиво ведёт себя этот аферист Мирзабеков.
«Готовы?» – громко прозвучало из коридора.
«Как Гагарин и Титов!» – прокричал я пионерский отзыв. – «Начинайте».
...Потом я повторил глядящему на меня уже с нескрываемой любовью доктору пять слов, показавшихся до боли знакомыми – что-то из нашей общей молодости, опять какая-то любовная советская лирика: «Шёпот робкое дыханье трели соловья».
«Афанасий Афанасьевич Фет!» – с трепетом сказал отоларинголог. – «Сам еле слышал, что шепчу!»
«Вот тебе и преданный Орфей!» – подумал я со стыдом. – «Интересный поэт – надо почитать».
«Я там только одно слово изменил – «дрели» вместо «трели» – мы так в институте шутили, в Первом Меде, вы же понимаете: молодость, любовь, дрели эти бесконечные – бахи-трахи, бэнги наши импровизированные, coitum ad perpetuum, одним словом... Какое время замечательное было, музыкальное – бугивуги-рокнролл-тайм-фор-джазз... Стильная шузня на пружинящей каучуковой подошве, брюки дудочкой, портвейн Ниагарой... Капустники наши отчаянные, я же с самим неподражаемым Архаровым на одном курсе... – он тогда ещё и не Архаров был, дай ему бог здоровья.
И столько планов. И столько надежд... Ни о чём не сожалею, даже не думал, что доживу до такого – все услышали всё – вот что радует профессионально, понимаете?
Ещё три-четыре поколения – и все поймут» – глаза специалиста блестели, будто офтальмолог со второго этажа уже закапал в них свой расширяющий раствор.
Я хотел было ответить, что и сам явно слышал «д», но ушам своим не поверил... Только зачем? – доктор уже всё сказал. Теперь понятно стало, почему он меня молодым человеком величал... а ведь неплохо чувачок сохранился – потому, что трудится беззаветно, как пчёлка.
Так что я промолчал, а аудиоветеран продолжил, обращаясь даже не ко мне, а как бы вовне, к мировым авторитетам отоларингологии, или даже к самому покровителю неутомимых поклонников Эроса из Первого Меда замечательному Афанасию Фету: «ФенОмен, несомненный феномен».
А потом прозвучало предназначенное лично мне: «Ну что сказать, коллега, слух у вас действительно необычный, уникальный, встречаю такое впервые в своей практике. Если хотите – обследую вас на современной французской аппаратуре, поглядим на ваши детальные амплитудно-частотные характеристики... но ведь тоже не бесплатно, и уже дороже... Эхх, один раз живём! – могу войти с вами в долю – с каждого по сто зелёных, годится?.. – Самому ужасно интересно, вы не представляете, какой это сложнейший орган – человеческое ухо, все эти слаботочные электрические сигналы, всё мозгом управляется как компьютером... Посмотрим сейчас, поглядим, незабываемый подарок вы мне сегодня сделали».
...Через час специалист попрощался со мной как с младшим братом: «Всё по-науке – как и предполагал! А вот отчего это случилось – сказать не смогу, но вам этого никто не скажет, может то самое ОРЗ, про которое вы упоминали, или что-то ещё, отнеситесь к этому, как к дару оттуда – он указал пальцем в потолок – сможете теперь воспринимать жизнь в ещё большей полноте и совершенстве... А лёгкие сопутствующие неудобства – это же ерунда по сравнению с тем, что вы получили, купите себе набор удобных импортных заглушек – и отключайтесь, когда надоест, у меня самого такие есть: то, что мы слышим сегодня, действительно трудно выносить даже обыкновенному уху. Да вы и без меня понимаете – я вижу.
И конечно, будьте всегда готовы к тому, что всё уйдёт так же внезапно, как пришло – бог изобретатель... Адрес вы знаете... Но даже если меня здесь уже не застанете – к доктору Мирзабекову обращаться не советую, лучше поищите кого-нибудь на Пироговке, удачи, коллега!»
Успокоенный, и даже полный оптимизма, я вышел в попрежнему безлюдный коридор – жизнь продолжается – но теперь уже в системе Dolby!..
Возвращался домой на метро, кругом молодёжь, соседи справа – хорошие, умные лица, ближний ко мне – в наушниках, я без труда определил: джаз, мой кумир Билл Эванс, прощальная сессия в Виллидж Вэнгард – этот жанр я понимаю и люблю с молодости, чистое наслаждение. Отвлёкся от всего... вот началось потрясающее соло последнего Биллова басиста. Парень вынул маленькие «пуговки» из ушей – какой чистый и громкий звук – и сказал приятелю восторженно: «Послушай, что этот Гомез выдаёт!».
«Это не Гомез, это Марк Джонсон» – прокричал я им сквозь вагонный шум – оба оторопели от такой прыти деда, которому полуглухому быть полагается – подумали, что я гоню, парень немедленно достал из кармана плоский телефон, сноровисто забарабанил подушечками больших пальцев по кнопкам... Убедился, спросил меня изумлённо: «Как вы это делаете – у вас новый гаджет какой-то? Блю Тус?».
«Я слышу, мальчик» – гордо ответил я, встал и начал продвигаться к выходу.
Пока шёл к эскалатору, миновал двух господ полицейских при исполнении, зорко оглядывающих толпу. Занося ногу над вырастающей ступенькой уловил: «Серёга тормозим того урюка щас мы его за вымя потянем бля».
Станция глубокая, эскалатор длинный, поднимаюсь, глазею по сторонам: двое влюблённых навстречу едут – глядят друг на друга, словно в последний раз, он стоит на ступеньку ниже, её губы как раз на уровне его уха, что она там шепчет нежно?.. Прошу прощения, это мне не только повторить невозможно – даже слушать неудобно было, хотел уши свои любопытные пальцами заткнуть. К счастью, заревело зверски из репродукторов: «Уважаемые пассажиры... не мешайте... соблюдайте... слева».
В аптеке рядом с метро купил коробочку с десятью аккуратными импортными заглушками из резиновой пены, там же и установил... И стал как все.
А в магазинчике рядом сделал себе замечательный подарок, называется АйПод, точно такой, который был у фаната Билла Эванса в вагоне метро. В моём скромном пенсионном бюджете появилась заметная прореха – ничего, будет очень полезно поголодать немного. Когда приглядывался к товару, продавец протянул мне пуговку на проводе от демонстрационного образца: «Вы качество, качество оцените».
Я вытащил резинку из уха, сразу зазвучала забытая мелодия. И я пропел обалдевшему работнику микроэлектронного прилавка дуэтом с уже знакомой мне солисткой: «...такая в душе маета, ана-нана-нана-вау...» – действительно визг сезона.
...Принял, наконец, душ... Бережно промокая остатки шевелюры вышел из ванной комнаты в чистых, украшенных зелёными крокодильчиками, тщательно отглаженных синих трусах до колен, взглянул на действительно бесшумные электронные часы на кухне – почти полдень, вон как солнце за окном шпарит!, хороша всё-таки праздная жизнь пенсионера – только, к сожалению, не такая длинная, как хотелось бы.
Чуть запершило в горле от сухой холодной струи кондиционера, решил приоткрыть окно пошире, подышать немного милым сердцу и лёгким московским воздухом – жизнь с улицы нахально ворвалась внутрь, но меня это не тревожило – всего лишь пара-тройка реанимирующих вдохов.
Кинул быстрый взгляд направо – так точно, её препохабие во всей красе: чёрные очки, топлесс –уже имели счастье лицезреть, на плавно изгибающихся бёдрах белеет что-то символическое, кожа цвета спелого помидора – как у боевой подруги индейского воина, из шезлонга по мобильнику беседует... причём, на повышенных тонах, не нравится ей что-то: «... у меня не гостиница!» – кричит, – «...тридцать лет думал!..»
«До лампы мне её разборки» – решил я, и отвернулся, чтобы закрыть окно... но вдруг услышал как задребезжала пластмасса от легкого удара.
Потом мужской голос от её балкона спросил мягко «Мама?» – я опять повернул голову направо – Нинка, неприлично раскинув ноги, лежала на балконной плитке у шезлонга без признаков жизни, рядом с ней валялся мобильник, из которого уже неслись короткие гудки отбоя.
У меня внутри всё оборвалось: «Неужели с концами?»
Но сразу же пришла другая мысль – солнечный удар у неё, чего же она, дура, с собой наделала, её в чувство привести надо немедленно, а то ведь действительно помрёт – на скорых труповозов надежды никакой...
Нельзя было терять ни минуты: я отворил дверь и вышел на балкон, вид тополиных верхушек с заоблачной высоты нашего седьмого этажа не внушал никакого оптимизма, но выбора у меня не было.
Вон она лежит – в двух, максимум в двух с половиной метрах от меня. Но я не преодолею этого расстояния за один шаг – задница порвётся вместе с трусами, а прыгать... – на земле – без проблем, но здесь...
Задачу несколько облегчал мой кондиционер, покоящийся на кронштейнах посредине между нашими балконами: если поставить ногу на прибор или на один из огрызков выступающих из под него полозьев – можно будет преодолеть пропасть в два шага. Только выдержит ли эта хлипкая конструкция стокилограммовую тушу? – неслабая память останется, если мы с крокодилами наебнёмся об асфальт прямо под Нинкиным балконом.
Без проблем перелез со скамеечки через аккуратно покрашенную балконную решётку, стараясь не глядеть вниз вытянул ногу и попробовал как можно сильнее надавить на свободный кусочек кронштейна – он держал, родимый.
Времени размышлять не было, раз-два-три – под ногой что-то хрустнуло, но я уже летел к Нинке, уже хватался обеими руками за её ржавую ограду, уже ставил одну ногу на край балконного откоса...
И вдруг почувствовал, как старое железо само неторопливо движется мне навстречу, вот когда я попрощался с жизнью... я даже не ожидал такой прыти от своего усталого тела, которое уже через секунду с изумлением обнаружил рядом с Нинкиным.
У меня мелко дрожали руки, и даже ухо, которое я без промедления приложил к её раскалённой груди, тоже дрожало.
Я был просто поражён, когда услышал два ритма – медленный контрабасный граундбит и частую барабанную дробь! – но тут же понял: барабаны – мои, и рванулся на её кухню.
Минутой позже я уже снимал с её закрытых глаз солнечные очки, и прикладывал мокрое кухонное полотенце к её лбу, и к высоким скулам, и к левой груди, и к правой... и ещё раз бегал на кухню, и ещё, и повторял свою неотложную помощь, и похлопывал её несильно по побледневшим щекам...
«Слааавик, а что ты здесь деелаешь?» – очнулась принцесса, а гляделки попрежнему такие же васильковые, не выгорели вовсе, речь ещё чуть замедлена, давай возвращайся, красавица, приходи в себя скорее...
«Иии почему в таком неприличном вииде?» – рептилии мои не нравятся? – на себя взгляни, когда очухаешься.
«Ааа откуда кроовь?» – какая-такая кровь? – ага, действительно, уже засыхает на моём немного выпуклом животе, видно порезался о её балконную оградку, не сделавшуюся, к счастью, кладбищенской.
«И это?» – она сморщила брезгливо свой аккуратный носик.
«Ржавчина, ржавчина железная» – сказал я – действительно на говно похоже... похоже, уже приходит в себя...
«Славик, что со мной было?» – тихо спросила она.
«Всё в порядке, Ниночка, уже всё в порядке» – ответил я.
И тут она расплакалась, наконец... Ну и я с ней за компанию, так же намного легче стресс снимать...
...«Русланчик звонил, – сказала она уже на кухонном диванчике, куда медленно добралась с моей поддержкой, – объяснил родной матери, что по родине соскучился за тридцать лет, интересно, правда?..».
«И ведь не один в гости собирается – с двумя молодыми жёнами, четырьмя детьми и няней впридачу... «...а там, мама, поглядим – может навсегда останемся»... Что ему мой дом – гостиница?.. А я кто здесь – прислуга?.. Сказала: «Лучше к тётке в Лондон летите, там двадцать комнат» – не хочет, умоляет принять...».
«Позвони ему быстрее, пусть приезжает – большая семья, дети – это же так здорово...
А сама ко мне перебирайся, места много» – услышал я в изумлении свои собственные слова.
«Славик, ты серьёзно? – спросила Нинка – Ты же не замечал меня никогда».
«С седьмого класса. – сказал я. – Это ты меня не замечала, пока твой хахаль назад в свой арабистан не слинял». «Хасанчик покойный, я от него без ума была. – сказала она и даже опять глаза закрыла. – А потом ты мне очень нравился... но ты уже с Липкой бешенно крутил, она мне рассказывала, как вы подоконники полировали во всех подъездах...
А ты чувствовал хоть что-то? Ну хоть чуть-чуть?»
«Я люблю тебя, Нина, – сказал я слегка дребезжащим голосом, и встал с дивана. – С седьмого класса... Я тебя сейчас поцеловать хочу, поднимись, пожалуйста».
Она ошеломлённо выпрямилась на ещё слабых ногах, я крепко положил свои перемазанные ржавчиной руки на её голую задницу, притянул чувиху к себе до упора и поцеловал в губы.
И её губы не противились моему насилию, да мне это вообще неважно было, я видел ряд волшебных изменений милого лица – спасибо, Афанасий Афанасьевич, – всё верно...
А потом мы снова сели, и я рассказал ей подробно, что случилось со мной полгода назад, и почему я смог обнаружить, что случилось с ней полчаса назад, и как я оказался рядом...
Она заворожённо слушала меня, а потом сказала убеждённо: «Славик, это Он тебя ко мне послал» – и указала пальцем в потолок. И я рационально согласился – мы же на седьмом этаже жили, мы ближе были.
И я сказал по-молодёжному: «Набери Липуйку в Лондон-городок, пусть тоже приезжает, только без своего сэра – желаю хоть пару дней почувствовать себя, как твой Русланчик... чем мы хуже?.. А если Он опять поможет – ещё и на троих замутим напоследок!» – и мы оба весело рассмеялись.
А потом мы так же весело продолжили свой разговор, перебивая друг друга, и опять смеялись, и опять плакали вместе как по-команде...
Моё красноречие иссякло раньше, я сидел, машинально неопрятно стряхивая с рук и живота раздражающие кожу мелкие красно-коричневые крошки железа, успевшего истлеть за годы нашей ужасной разлуки в двух шагах друг от друга, и слушал свою голубоглазую всегдашнюю соседку, и думал одновременно о тысяче замечательных вещей, пропущенных нами в неожиданно пролетевшей, как сверхзвуковой истребитель, жизни, и улыбался непонятно чему... а потом звуки сами собой умерли где-то в глубине моих ушей по пути к моему персональному компьютеру, и я просто смотрел растроганно, как она раскрывает рот, и это длилось и длилось...
Я ничуть не испугался внезапно разразившейся тишины – всё произошло именно так, как предупреждал архаровский трудолюбивый однокашник – ушло как привалило, ничего страшного, он наверняка ещё работает, этот чуткий чувак, дай ему бог здоровья, и мой мозг ещё посылает, как может, быстрые эсэмэски в остальное тело, и не помешала же затянувшаяся аудиопауза Людвигу вану столько симфоний сочинить на радость культурным людям-не-мне-чета...
В оконном стекле пузырился ржавчиной угол слегка поехавшей, но всё-таки уцелевшей балконной решётки, и я понимал абсолютно твёрдо: что бы ни случилось – я никогда, никогда не смогу перейти по-суворовски с Нинкиного балкона на свой – хоть в одних трусах, хоть в полной амуниции, – гораздо спокойней увидеть мою искорёженную железную дверь, валяющейся на паркете-по паркету-по паркету.