Вещи, обычно, живут дольше людей
(Известная истина)
Драгоман1
Мелкий зимний дождь сеял над Бухарой уже четвертый день. С серого среднеазиатского неба (равномерно затянутого пеленой набрякших за бесконечное знойное лето туч) падали почти невидимые и неслышные капли; затемняя вожделенной влагой сначала барханы с чахлым кустарником, уходящие от города к горизонту; затем глинобитные приземистые дома с плоским крышами; а потом - людей и животных. При этом крыши построек Русского политического агентства2 в Кагане, называемом жившими здесь русскими «Новой Бухарой», начинали прямо-таки светиться среди этой пасмурной серости белым блеском оцинкованного железа, вызывая острую зависть состоятельных местных жителей.
Тесный двор политагентства, выстланный по местному рецепту жженым кирпичом, долго оставался на вид совершенно сухим; и только на второй день бесконечных дождей его «знойная» желто-красная поверхность потемнела, слившись расцветкой с мокрым песком и стенами построек.
Яков Лютш - драгоман политагентства, приехавший на службу весной нынешнего года и в полной мере хлебнувший все пять месяцев азиатского зноя в «Благословенной Бухаре» - изголодался по прохладе. На родине, в далекой Курляндии, летом он редко даже сюртук снимал. Здесь же с мая по сентябрь был готов содрать с себя кожу! Коллеги посмеиваясь, рекомендовали этого не делать – не поможет! Еще бы ничего: сидеть в кабинете за толстыми кирпичными стенами, да стучать на пишущей машинке переводы документов с фарси на русский; ан нет – весна и лето прошли в бесконечных переговорах и служебных поездках то в эмирский Арк,3 то в летнюю резиденцию восточного владыки в Кермине. Пятнадцать верст дороги на фаэтоне от политагентства до Бухары и обратно были для него настоящим испытанием, которое он переживал каждый раз только благодаря литру холодного лимонада с влитой в него рюмкой коньяка.
Сейчас драгоман смотрел через окно на потемневший от дождя двор, двух казаков-оренбуржцев посольского конвоя - Чернова и Сыркина, что лениво переговариваясь, шаркали по влажным бокам своих гнедых «киргизов» щетками. Коням эта процедура была приятна: они стояли смирно, и только кожа на боках и крупе подергивалась после каждого ритмичного движения рук хозяев.
Лютш не переставал удивляться казакам, которых до своего приезда не встречал ни в Прибалтике, ни во время учебы в университете в Петербурге: про себя он давно называл их «стожильными кентаврами». Полсотни их -приданных политагентству в качестве охраны - несли службу без показного рвения, но исправно и как-то по-домашнему: были уважительны и исполнительны, но при этом «тыкали» всем служащим здесь дипломатам, включая и самого политагента. Попытка «поставить их на место» со стороны одного из молодых и обидчивых атташе закончилась его разговором с пожилым скуластым урядником4: «ты, вашбродь, на казаков не обижайся – мы и с командиром полка, и с войсковым атаманом в Оренбурге - «на ты». Казаки уж так от веку привыкли и переучиваться не будут. Но помни всегда, что ежели бухарцы, вспомнив Ирджар и Зерабулак,5 тебе головенку отрезать вознамерятся, то казаки тебя в любом случае спасут, и пусть даже козьими тропами отсюда до Самарканда доставят. С головой на плечах!».
На своих неказистых, приземистых конях казаки не просто сидели – они сливались с ними. Лютш не раз наблюдал, как во время их ранних утренних поездок они все до единого спали в седлах, нимало не боясь свалиться с идущих рысью гнедых и чалых «киргизов» и «карабаиров».6 Если во время поездок по ханству приходилось останавливаться на привал, в любой местности благодаря казакам уже через двадцать минут был костер, чай, а через полтора часа – пострелянный заяц на вертеле; случись же рядом река или протока какая – могли и уху сварганить! При этом служивые из их посольского конвоя одинаково безразлично относились и к сорокаградусной жаре, и к лютым ледяным ветрам зимой: постоянно притороченный позади седла дубленый полушубок был для них и одеждой, и постелью…
Лютш, наконец, оторвался от окна и снова устроился за рабочим столом у своей любимой (и пока единственной в политагентстве) пишущей машинки «ундервуд», закупленной для их учреждения специально в фирменном магазине в Петербурге полгода назад. В годы учебы на восточном факультете Петербургского университета, у него была почти такая же – немецкий «ремингтон», на радостях приобретенный отцом успешно поступившему в вуз студиозу. Яков, конечно же, привез бы ее с собой на службу в Бухару, но пришлось оставить мудреный механизм младшему брату, поступившему там же в столице в Военно-медицинскую академию – ему нужнее!
Драгоман, подменяя уехавшего в отпуск атташе, уже второй день трудился над справкой для Туркестанского генерал-губернатора. «Главный начальник» Туркестанского края – генерал Александр Васильевич Самсонов - был человеком строгим и основательным. На административной должности управления такой огромной территорией он оказался впервые и потому относился к своим обязанностям внимательно, «строжил» подчиненных и военных и гражданских, не терпел халатности даже в мелочах. Перед глазами боевого генерала всегда стоял образ одного из великих предшественников – «устроителя Туркестанского края», генерал-адъютанта К.П.Кауфмана, чей портрет, вместе с императорским, Самсонов держал у себя в кабинете в Ташкенте.
Эта работа была тем более ответственной, что в ханстве, по случаю давней болезни эмира, назревала смена власти, почему и Ташкент, и Петербург заинтересовались, как же это происходило в «Благославенной Бухаре» в последний раз – то есть двадцать пять лет назад.
На столе перед молодым человеком лежала целая стопа справок, донесений и писем на русском, английском, фарси, турецком и чагатайском языках – все, что касалось внутренней жизни и внешних связей ханства, его экономики, даже природных катаклизмов типа землетрясений или весенних катастрофических селей.
Особую ценность среди них представляла справка, составленная в подобные же времена тревоги за здоровье главы государства и касающаяся прихода к власти нынешнего эмира Абдулахада. Она была составлена четверть века назад русским офицером - капитаном Александром Карцовым, служившим тогда «по особым поручениям» при генерал-губернаторе Николае Оттовиче Розенбахе.
Политический агент, внимательно прочитав документ, приказал включить в нынешний прогноз «важнейшие купюры, характеризующие стиль поведения азиатского владыки и его сановников» по предстоящей перемене власти. Писанина была рукописная и за давностью времени кое-где изрядно выцветшая. Перепечатывая ее на верном «ундервуде», Лютшу приходилось иногда долго гадать – что же это за слово, почти слившееся с желтоватой бумагой?!
В частности капитан Карцов сообщал, что ему было «приказано подтвердить от имени Генерал-губернатора, что ввиду слухов о тревоге, произведенной болезнью Эмира в населении, воля Государя Императора, относительно наследственности Бухарского ханства остается неизменной и что, в случае надобности, собеседник мой (т.е. Абдулахадхан) может обратиться к Главному Начальнику Туркестанского края с просьбой о вооруженной помощи; то же самое, но в других лицах я должен передать при свидании самому Эмиру… В случае, если Сеид-Музаффар умрет в бытность мою в пределах Бухарского ханства, немедленно спешить к его законному наследнику, явиться как временно уполномоченному от нашего Правительства и в видах упрочения его власти передать следующие советы Генерал-губернатора:
1) выдать в зачет жалования, хотя бы незначительную сумму частям войск в г.Бухаре расположенным;
2) учредить какой-либо вакуф7 из казенных имуществ в пользу духовенства;
3) уничтожить крайне тягостный и ненавистный всем сословиям налог с базарных весов;
4) оказать милосердие семейству покойного эмира, т. е. сыновьям…
В заключении Генерал-Адъютант Розенбах приказал мне сообщить, при надобности новому эмиру, что анархии, в Бухарском ханстве он ни в коем случае не допустит и для воспрепятствования ее возникновению употребит вооруженную силу».
Лютш долго гадал над полустершимся словом «употребит», перебрав с десяток глаголов и наконец, «вычислив» его, победно отстучал по круглым перламутровым клавишам.
При этом в инструкции Карцову надлежало соблюдать положенный дипломатический политес: «при всех своих сношениях с бухарским правительством не дать ему думать, что с нашей стороны существует намерение вмешиваться во внутренние дела управления ханством. Командировка моя перед бухарскими властями была выражена следующими словами, переданными по телеграфу Куш-Беги и сообщенными мне для сведения: «командирован в распоряжение Эмира, на случай необходимости ускоренных сношений с нашими властями в Туркестане».
Драгоман, уже достаточно ознакомившийся за время службы с обстановкой и порядками в ханстве, часто недоумевал: к чему нужны все эти «книксены» и «расшаркивания» с ничтожным по силе восточным деспотом?! Заметив его недоумение, его начальник, глава Русского политического агентства, как-то сказал ему: «Генерал Кауфман, Константин Петрович, царствие ему небесное, после последнего, Зерабулакского сражения, не пошел на Бухару, взять которую не составляло никакого труда – все воинство эмира просто разбежалось с поля боя, а сам он, с двумя слугами чуть не погиб от жажды, три дня блуждая в степи. Мудрый генерал тогда сказал: «за одного битого эмира – двух небитых дают. Пусть сидит на своем троне и помнит силу русского оружия!». И был совершенно прав, ибо разгромленный восточный владыка Музаффар с тех пор, почти двадцать лет до своей кончины, был лучшим и самым надежным союзником России. И детям, и внукам своим тоже заповедовал. Но для своих подданных и окружающего мира, особенно для наших «заклятых друзей» - англичан, эмир должен оставаться эмиром, с минимальными признаками марионетки. Вот к этому и весь этот политес и, как Вы, сударь, изволили выразиться, «книксены»…
Драгоман вздохнул и застучал по клавишам: решив использовать и эту часть документа Карцова в преамбуле справки! Он в который раз с досадой поддел пальцем один из рычажков – через каждую строчку при ударе западала литера «Ять». Все его попытки справиться с этой напастью к успеху не привели – пружинка, возвращавшая рычажок на место, слегка растянулась и заменить ее было нечем. В прошлом месяце он заказал через контору Зингера, что открылась в Кагане недавно, такую пружинку в Москву, однако сильно сомневался что ее найдут и доставят раньше католического Рождества, а то и православной Пасхи. Он подозревал и вовсе трагикомичный вариант: все-таки Зингер швейные машинки выпускает, вот перепутает приказчик и привезут ему пружинку от какой-нибудь «новейшей модели с ножным приводом»! Вот смеху в Агентстве будет…
Что там дальше у Карцова? «Влияние произошедшей в Бухаре перемены правления выразилось только в преувеличенных и неверных слухах, которые ходили в народе о мероприятиях нового Эмира относительно своих братьев и состоявших при покойном Сеид-Музаффаре ближайших сановников. Слухи эти, основанные на давнишних жестоких обычаях, сводились к тому, будто бы Абдул-Ахад-Хан заключил всех своих наличных в Бухаре братьев в темницу, арестовал сановников и имеет намерение их казнить. Подобные слухи имели под собой основу, и были связаны с попыткой дворцового переворота в Бухаре: один из зятей покойного эмира побуждал сына Куш-Беги - Мухаммеда Шарифа Парваначи - передать власть другому из сыновей эмира: Сеид-Хаким–Хану, находившемуся в Бухаре. Попытка была пресечена Куш–Беги и верными ему сановниками превентивным арестом всех взрослых сыновей эмира находившихся в Бухаре, а также пяти малолетних детей и содержанием их под стражей во дворце».
Кстати, на правомерность опасения, как русских, так и бухарских властей за спокойствие в стране в момент передачи власти, указывали многие факты из справки Карцова. Поскольку прибытие наследника престола, находящегося в Кермине ожидалось в столице не раньше полудня 1 ноября, в Бухаре можно было ожидать любой «заварухи». Поэтому Карцов указывал, что: «предстояла крайне тяжелая и трудная обязанность поддержания спокойствия в городе, где не забыт был еще древний обычай пользоваться в таких случаях днями отсутствия власти для грабежа достаточных людей неимущими классами населения. Несмотря на все старания, смерть Сеид-Музаффара не удалось долго утаить от населения, и тотчас же появились попытки к анархии со стороны голытьбы... Между тем на площади перед крепостью все более и более скапливалось неблагонадежного народу, и Бог знает, чем бы это все кончилось, если бы заранее Куш-Беги не распорядился послать за войсками, которые в этот час, по обыкновению были заняты учениями. С появлением сарбазов толпа рассеялась, войска заняли все городские площади, полиция учредила усиленные караулы по улицам и, благодаря этим мерам, порядок нигде не был нарушен до приезда нового эмира.
Тревожная минута длилась до самого въезда в город Абдул-Ахад-Хана и выразилась в полном прекращении торговли, внезапном повышении цен на хлеб и другие жизненные продукты, но причиной всего этого была тревога каждого лично за свою целостность и опасение нападения со стороны соседа, наступательных замыслов не было ни у кого».
Однако история в ханстве отсчитывалась по времени от хиджры8, и текла по своим средневековым законам, что далеко не всегда соотносилась с демократическими устремлениями русских властей в Ташкенте и Петербурге. Занявший трон наследник начал проводить собственные замыслы в управлении государством. Как сообщал капитан Карцов: «Первым мероприятием нового эмира было увольнение от службы (конечно, без пенсии) всех негодных по старости и увечьям сарбазов. Таковых из двухтысячного бухарского гарнизона оказалось свыше пятисот человек. Затем последовал разбор арестантских дел». По данным Карцова, в тюрьме Бухары (зиндане) к этому моменту содержалось свыше трехсот человек. В результате ускоренного судебного разбирательства часть заключенных была отпущена из-за недоказанности их вины, виновные в легких проступках наказаны палками и пятнадцать человек казнено на площади «через резание горла». К моменту приезда Карцова в столицу ханства в зиндане оставалось не более сорока арестованных.
Ничего не изменилось! Драгоман поворошил стопу донесений и писем на столе: мангытская элита все так же грызется, ее «подсиживают» чиновники из ирани – бывших персидских рабов, потомки когда-то наворованных в Хорасане туркменами крестьян и рыбаков. Только что, в январе этого года, что совпал с мусульманским месяцем мухаррам, в Бухаре, во время шиитского праздника тазиё - мистерии по поводу гибели имама Хусейна, началась резня, в которой на стороне правоверных суннитов приняла участие и бухарская армия. Только вмешательство русских войск прекратило кровопролитие.
А в Восточной Бухаре, особенно в Бадахшане, население спит и видит, как бы получить независимость или получить подданство России! Только за последние четыре года эмир просто одолел русские власти просьбами забрать обратно Рушан, Шугнан и Вахан: переданные в 1895 году горные княжества, освобожденные русскими из под афганской оккупации, взбунтовались из-за поборов посланного туда бека и его склонности к педофилии. Да мало того, что эмирский куш-беги пишет; так ему вторит постоянно начальник Хорогского погранотряда подполковник Андрей Снесарев! Население-де исмаилиты, и не желает находиться под властью «Благословенной Бухары». И, ясное дело, копии этих писем он шлет, как положено, и прямому начальству в Военное министерство; те начинают нервничать – им эти нестроения мешают охранять границу с Афганистаном – клевретом Британии!
Драгоман вздохнул и вновь уставился в окно: «строгать» купюры из справки ему, видно, придется до завтрашнего вечера…
«Сухопутный» военмор
Стрельба со стороны кишлака Шахмансур, наконец, затихла: локайская конница Ибрагим-бека, еще вчера основательно поредевшая от встречи с дружным залпом сорока красноармейских трехлинеек и кинжального огня ручного пулемета «льюис», откатилась к самому Кафирнигану. Отдельные выстрелы, скорее «наудачу», чем прицельные, еще какое-то время слышались с юго-востока, с дороги на Мазари-Мавлоно, но посвист пуль и их дробный стук по кирпичному фронтону «Русского дома»9 прекратился, красноармейцы расходились с импровизированных баррикад по своим делам. В одно из разбитых окон высунулся расхристанный от жары немолодой повар Семен Головин в замызганном подобии колпака на голове: «Ребята, айда до кухни – щи стынут!».
За время боя он со своей полевой кухней-двуколкой спокойно готовил обед, используя неожиданный «приварок» в виде застреленного вчера вечером барана, отбившегося от какой–то разогнанной очередным боем отары. Правда, его кухонный наряд, состоявший из трех красноармейцев, сильно поредел: двое, когда он отлучился за солью, прихватив свои винтовки, сбежали на позиции к товарищам; третий же, постарше, предпочел бою топку котлов, сухой гузапоей10, собранной рано поутру, еще до боя, на хлопковом поле внизу, у Душанбе-дарьи. Теперь он, с чувством выполненного долга, сидел на передке дымящей полевой кухни и сворачивал «козью ножку» из дефицитного здесь обрывка газеты.
- Ну, чего, молодежь, не зацепили вас бусурмане? – поинтересовался он у возвращавшихся с поля боя молодых «дезертиров».
- А ты сам-то чего тут сидел?! Там бой, а ты тут кашей занимаешься? Семен сам бы справился!
Пожилой красноармеец хмыкнул и согласно покивал головой:
- Я таких боев за службу в Азии не меньше ста навидался. Один топот да визг. Какие у нас потери, скажи к примеру?
- Да, в общем–то, никаких… Да и басмачи в полуверсте крутились – вряд ли кого зацепили!
- Вот о чем и я вам толкую! Если бы я вместе с вами патроны побежал тратить, было бы то же самое, а вы бы без жратвы остались!
«Молодежь» пристыжено замолчала и загремела мисками, выстраиваясь к котлу. Уже третью неделю обед состоял только из вареной конины или баранины (как повезет фуражирам!) и какой-то ботвы, что удавалось найти повару-Семену на вытоптанных и изрытых огородах рядом с их гарнизоном: басмачи окружили остатки Гиссарского экспедиционного отряда плотным кольцом, связь с командованием в Термезе и Самарканде поддерживалась только по радио.
Радиостанцией в гарнизоне командовал (он же был и единственным радистом!) старший матрос Николай Евдокимов, бывший одновременно и пулеметчиком одного из трех исправных «люисов». Английский ручной пулемет он «отвоевал» у начдива Ионова еще весной, обосновав это «острой необходимостью усиленной и постоянной защиты радиоточки». Свою «машинку», как он ее ласково именовал, Евдокимов не доверял никому, а чем острее была ситуация, тем более «льюис» был «необходим для защиты радиоточки». Среди красноармейцев, приклеивших ему кличку «сухопутный военмор», Евдокимов особой любовью не пользовался – по мнению этих загорелых, вечно полуголодных крестьянских парней, он был попросту любимчиком начальства, «незнамо, чем занятым».
С этим самым начальством, за исключением комдива Ионова, начальника гарнизона Морозенко и консула России в Восточной Бухаре Михайловича, военвор был на «ты». Таинственность его манипуляций с мигающей и жужжащей техникой, в итоге выдающей какие-то секретные указания издалека (от которых красные командиры, хмурясь и тихо матерясь, начинали чесать в затылке, а потом раздавать приказы «строиться», «к бою», «вперед марш»; что сулило мозоли, многодневные переходы в сорокаградусную жару и перестрелки с визжащими басмачами), превращали для них Евдокимова в злого колдуна!
Ноябрь и декабрь 1921 года был для Душанбинского гарнизона – жалких остатков семитысячного «Гиссаркого экспедиционного отряда», пришедшего сюда год назад - тяжелее день ото дня: большинство и без того немногочисленных частей Красной Армии были переброшены после бегства эмира Алимхана в Ферганскую долину, Хиву и другие «горячие точки» борьбы с поднявшемся басмачеством, и шестьсот оставшихся красноармейцев и чекистов превратились в маленький островок Советской власти, окруженный многотысячными ордами Ибрагимбека и заговорщиков-младобухарцев. Маленький гарнизон в Душанбе спасало только то, враги грызлись друг с другом за, казалось бы, уже завоеванную над «русской властью» победу.
Во многом эта грызня была заслугой консула Александра Михайловича (как и Евдокимов – бывшего «военмора», мичмана с балтийского эсминца «Московитянин», откомандированного парт ячейкой после «Ледового похода» Балтфлота из Гельсингфорса в 1918 году на усиление Наркомата иностранных дел Советской России). Правда отправили его на службу «куда Макар телят не гонял» - в Туркестан, а точнее в Бухару, где он с таким же «дипломатом», как и он сам - бывшим прапорщиком Дуровым - должен был представлять интересы революционной державы. Надо признать, у «красных дипломатов» это получалось плохо: уровень военного училища прапорщика Дурова, дополненный тремя годами службы в гарнизоне Андижана и неоконченное реальное училище у Михайловича, полное незнание иностранных, в том числе и восточных языков, не оставляли им никаких шансов разобраться в хитросплетениях политической борьбы «последнего бастиона феодализма Туркестана». Здесь, в Восточной Бухаре, куда Михайлович был отряжен из Кагана, для «дипломатического обеспечения, совместной с правительством Бухсовреспублики операции по поимке и возвращению эмира», было попроще – шли реальные боевые действия и его дипломатическая работа заключалась в поиске сил, способных поддержать новую, народную, власть.
Все имущество консула Михайловича состояло из одного вьюка, где уместился его проверенный временем мичманский рандучок с личными вещами и пишущей машинкой «ундервуд» - частью небогатого «наследства», разгромленного и брошенного прежними хозяевами из Российского политического агентства в Бухаре. Для Михайловича, освоившего клавиатуру шифровального аппарата на эсминце еще в Первую мировую, «ундервуд» был существенным подспорьем в бумажной работе: он с удовольствием по несколько часов кряду стучал по круглым перламутровым «лепешкам» клавиатуры, рождая дипломатические меморандумы, памятные записки, ноты местным бухарским властям, а то и басмаческим курбаши! Однако жаркой осенью 1921 консула скосила малярия, и он уехал с маленьким конвоем раненых и «маляриков» в самаркандский военный госпиталь. На прощание, зябко кутаясь в шерстяное одеяло, Михайлович последний раз огладив свою верную «англичанку», вручил ее попечению Евдокимова (среди своих – самому «своему»: тельняшку, как и он, до сих пор носит!): « Владей Коля! Кроме тебя на ней все равно здесь никто печатать не умеет! Прошу тебя – ты хотя бы по полстранички в день печатай о здешних событиях: чувствую – пригодится! Дай Бог еще свидимся – тогда и машинку, и писанину мою вернешь…
И вместе с «ундервудом» Михайлович оставил Евдокимову пачку машинописных листов, скрепленных на уголке массивной булавкой – дневник, который вел с начала своего пребывания в Душанбе.
«Боюсь, пока еду, потеряю, - пояснил, стуча зубами, дипломат-«малярик», - сам знаешь, лихорадка как затрясет, так и полдня без памяти проваляешься: за это время наши бойцы из них столько самокруток навертят!».
Евдокимов отложил, наконец, ветошь, которой он протирал от пыли пахнущий разогретым ружейным маслом «льюис», и устроился за столом у пишущей машинки. Поерзал на шатком стуле в маленьком кабинетике провизора, что был выделен ему под «радиорубку», и, сдвинув на затылок давно потерявшую ленточки бескозырку, старательно застучал по клавишам. Для дневника у него материалов было – хоть отбавляй: матрос, помимо своих впечатлений, вставлял в него в пересказе тексты некоторых телеграмм, которые сам же и отправлял до этого, работая «на ключе» азбукой Морзе:
« Положение с каждым днем все сложнее. Мне это напоминает оборону Саарема в 1915 году. Нас немцы тогда обложили с моря со всех сторон, только через пролив в Эстляндию уйти можно было. Так и пришлось сделать на лодках, когда все снаряды по их кораблям расстреляли и береговые батареи подорвали»…. (Досадливо поддел который раз запавшую литеру «Ять» - ведь и не нужна уже, отмененная советским декретом, а мешается!).
Евдокимов остановился на минуту, вспоминая в общем-то недавние события Первой мировой: всего-то шесть лет минуло, а сколько за это время случилось?! Уж и царской России нет, и его в самый центр Азии занесло!
«В прошлую субботу, - продолжил набирать текст военмор, - отстучал в Самарканд телеграмму: комбриг 3-го стрелкового полка Гринцевич запаниковал - в Душанбе 10 декабря 8 часов идет бой за обладание русскими помещениями. Прошу, мол, скорейшей помощи. Продержимся суток двое. На следующий день – совсем туган пришел. Радировал в Самарканд: «…Положение по-прежнему, бой ожесточенный за обладание русскими домами. Огнеприпасов мало, продовольствия и воды нет, так как окружены со всех сторон. Питаемся кониной без хлеба». В этот же день из штаба Туркестанского фронта, наконец, отозвались: «…Гарнизону Душанбе разрешаю в случае полной невозможности выдержать осаду до прихода подкрепления, начать постепенный отход в направлении на Денау, задерживаясь в пунктах, удобных для обороны, имеющих продовольствие. Требую от гарнизона доблести и выполнение долга и разрешаю начать отход, только испытав все средства защиты и нанося противнику при отходе наибольший вред.
Врио. Командующего Туркестанским фронтом А.Белый».
Так уж сложились обстоятельства, что военмору Евдокимову вскоре пришлось прервать свой дневник: во второй половине декабря 1921 года по приезде Энвер-паши, более десяти тысяч басмачей наглухо окружили гарнизон Душанбе и около двух месяцев вели осаду города.
Ночью, с 15 на 16 февраля 1922 года защитники Душанбе оставили город и начали отход на запад, в направление Байсуна. Евдокимов отстучал на «ундервуде» «крайнюю» страницу дневника: «Сделав последнюю фуражировку в далеком горном кишлаке в Варзобе, распределив привезенное продовольствие среди красноармейцев – муку и пшеницу для выпечки лепешек, полк приготовился к выступлению.
Было очень трудно переносить такое изменение погоды при таком плохом обмундировании. Одеты и обуты были все по-разному, кто в разных сапогах и ботинках и в ватном халате и ичигах, кто в муки11, а кто просто в сырую кожу (необделанную), обернув ею ноги, как портянкой. Все перевозочные средства, вернее, все, что могло служить за перевозочные средства, были использованы под снаряжение, боеприпасы, тяжело раненных и больных красноармейцев. Для личных вещей красноармейцев и продовольствия были использованы имевшиеся ишаки и рогатый скот, предназначенный к убою.
Перевозочных средств было недостаточно, так как обоз третьего батальона был полностью забран Данияром. Все верховые лошади комсостава также были использованы под больных и раненых, могущих держаться в седле. Легкобольным было предложено следовать пешком, так как для них перевозочных средств не хватало.
К хвосту колонны примкнул целый отряд пеших и конных бухарских евреев с семьями, не пожелавших оставаться в Душанбе с басмачами. Они предпочли лучше перенести тяготы походной жизни, но быть с Красной Армией».
Ночью, перед выходом колонны, Евдокимов, тщательно смазав «ундервуд» ружейным маслом, обернул его двумя слоями тряпок и вместе с дневником заложил среди кирпичей в подвале «русского дома»: вернемся, вынем, продолжим!
Красная Армия вернулась в Душанбе меньше чем через полгода – в конце июня 1922-го, когда войска, переброшенные из России, за две недели смели басмаческие банды на всей территории Восточной Бухары. Для конницы, только что окончившей сражения с войсками генералов Краснова, Мамонтова, Врангеля и атамана Дутова, этот поход стал лишь малозаметным эпизодом их героического боевого пути…
Однако военная судьба увела к тому времени военмора Николая Евдокимова далеко от Средней Азии, куда он никогда уже не вернулся…
***
Вот такую историю о своей жизни мне рассказала старенькая пишущая машинка с западающей литерой «Ять». Я купил ее на барахолке за железнодорожным мостом, еще в нелегкие годы гражданской войны, что на целых пять лет разбушевалась в Таджикистане сразу после печальной памяти «перестройки», перешедшей здесь в реальную перестрелку…
Тогда пол Душанбе, спасаясь от голода, тащило сюда все, что можно было продать. В городе с отключенным центральным отоплением (в январе–феврале - одно название, что «южный»!) особенно ценились дрова и торфяные брикеты для давно забытых «буржуек». Спасибо нашему «Таджиктекстильмашу», что выпускал их разборный вариант из отходов чугунного литья для кишлаков еще лет тридцать назад: очищенные от ржавчины, двухкомфорные «раритеты» теперь стояли во многих квартирах, дымя через длинные жестяные трубы прямо в форточки! Одна из моих тогдашних знакомых - доктор философии - чуть не поплатилась рабочим местом на маленьком «дровяном гешефте»: наковыряв вечером, после работы пару ведер деревянного паркета в аудитории своего родного университета для воскресной торговли на барахолке. Сдал кто-то из своих же коллег, менее удачливый в поиске средств к существованию.
Ясно, что горожане несли сюда, в первую очередь, то, что не жизненно необходимо в хозяйстве, в надежде все же сохранить самое ценное, как для жизни здесь, так и для все более реального переезда в Россию. Поэтому на газетках и клеенках, расстеленных вдоль глухого бетонного забора, что отделял железнодорожные пути от домиков «Старого аэропорта» (одного из окраинных районов города, уходящего к берегу Кафирнигана), на сотни метров протянулись россыпи неполных родительских сервизов без разбитых когда-то маленькими детьми чашек) и потерянных мельхиоровых ложек и вилок; фарфоровых статуэток; самых немыслимых (и вечно нужных) мелких деталей для унитазов и раковин… Особенно много здесь было хрустальных ваз и вазочек – от них просто рябило в глазах! Свидетельство недавнего благополучия советских семей, красовавшиеся за стеклами сервантов и на столах, они стали в один момент не нужны людям, у которых в одночасье оно исчезло вместе с Родиной, ликвидированной тремя упитанными мужиками в далекой Беловежской пуще.
Впрочем, покупали неважно – деньги в городе, мало у кого были; а у кого были, сюда ходили редко. Поэтому для большинства горожан–европейцев душанбинский «блошиный рынок» стал в то время единственным местом встреч и постоянно задаваемых вопросов: «ты еще не уехал?!».
…На пожилого мужика с машинкой я наткнулся случайно, старательно обходя свою бывшую однокурсницу с мужскими брюками в руках (то немногое и уже ненужное умершему недавно отцу – преподавателю научного атеизма у нас на курсе). Компьютерный век в воюющем и полуголодном Душанбе еще не наступил, поэтому пишущая машинка на старенькой газетке сразу привлекала внимание любого забредшего сюда интеллигента. Массивная и непривычно высокая, она тускло отливала кое-где сохранившимся лаком, была основательна и серьезна и, среди разложенных вокруг нее ржавых автомобильных муфт и водопроводных букс, выглядела явно чужеродным элементом.
- Это что за металлолом, отец? Музей «тряхнул»? – пошутил я.
Пожилой продавец как–то виновато закряхтел: такой экзотический товар для него явно ходовым не был и даже предложить его покупателям он не умел.
- Да, батя еще, когда дом в пятидесятых строил, кирпичом решил разжиться. Там у первой городской больницы дом бесхозный был – туда многие за кирпичом для своих нужд ездили, разбирали… Ну, и мы с ним, значит… Мне тогда всего лет четырнадцать было!
- Ну-ну, дед, колись! - по малолетству твоему тогда, тебе ничего не будет, да и срок давности уже прошел, – поерничал я, заинтригованный рассказом.
- Да там… у дома… что-то вроде подвала было… кирпича навалом. Разгребать начали - и нашли, значит, эту машинку…
- В ящике была?
- Ну, какой ящик! В тряпках каких-то гнилых…и бумаги с ней… Так… - труха. Бросать не стали – вещь все-таки! Так до сих пор в чулане и стояла. Сейчас вытащил – вдруг, кто возьмет? – дед с неожиданно проснувшейся надеждой посмотрел на меня.
- Возьму.
Так «ундервуд» попал ко мне, рассказал много интересного, что я и записал, а теперь, с его позволения, публикую на «Прозе.ру».
Душанбе. 7.07.2013г.
-------------------------
1.Драгоман (от фр.dragoman, от ар. targuman, от таджж-перс. тарджумон) переводчик при дипломатических представительствах и консульствах в странах Востока.
2.Русское политическое агентство – дипломатическое представительство России в Бухарском ханстве (эмирате), существовавшее в период с 1885 по 1917гг. В основном выполняло консульские функции для русских подданных, проживавших на территории этого среднеазиатского государства.
3. Арк – Дворец и официальная резиденция эмира Бухарского в г. Бухаре.
4.Урядник – унтер-офицерское звание в казачьих войсках России, соответствующее современному прапорщику.
5.Сражения на Ирджарских и Зерабулакских высотах между русскими и бухарскими войсками весной 1868г., где Бухара потерпела поражение, после чего попала под протекцию Российской Империи.
6.Карабаир – среднеазиатская аборигенная порода верхового коня, разводимого в основном в горной местности.
7.Вакуф (вакф) (араб) – земельный надел, принадлежащий религиозному учреждению, с которого последнее получает доход на свое содержание.
8. Хиджра- (араб.- переселение), переселение Мухаммеда и его приверженцев из Мекки в Медину в сент. 622г. Объявлена началом мусульманского летоисчисления.
9.«Русский дом» - простонародное обозначение здания единственной в Восточной Бухаре русской больницы, построенной на пожертвования из России в 1915г.
10. Гузапая (тадж.) – сухие стебли хлопчатника, бурьян.
11. Муки (тадж) – традиционная кожаная обувь таджиков в горной местности.