Машина остановилась перед самыми окнами дома, и во дворе тут же раздался собачий лай.
– Ванька, Ванька приехал! – выбежала со двора сестренка. Она повисла на моей шее, прижимаясь своим хрупким телом к моей мускулистой гру¬ди. Как и восемь лет назад, я поднял ее на руки и стал подбрасывать вверх. Танюшка только весело смеялась и вытягивала свои худенькие ручонки к небу, словно пыталась коснуться облака.
– Эх, и тяжелая же ты стала! – улыбнулся я, опустив ее снова на землю. – Ну, веди в дом. Бар¬бос как, не укусит?
– Это не Барбос, а Филя, и он на цепи, – с какой-то детской важностью произнесла сестра. Я нежно потрепал ее светлую челку.
– Эх ты, синеглазая!
Танюшка улыбнулась. Я всегда ее так ласко¬во называл – «синеглазая», а сестренка взамен всегда дарила мне свою веселую улыбку. Ее пре¬красные голубые глаза всегда по-детски были наполнены добротой и чем-то нежным и теплым. Смотришь в них, и словно в ясную погоду в гла¬ди озера видишь свое отражение.
Мы зашли в дом. Вернее, первой забежала сестра, громко оповещая всем, что я вернулся. Мать готовила обед, а отец зашивал подошву на старых кирзовых сапогах. Я остановился в две¬рях и молча посмотрел на них, словно вернулся не в родную хату. Первой подошла мать и крепко обняла меня, приложив к объятию все свои силы. По ее щекам покатились слезы, медленно пере¬бираясь на мою щеку. Я крепко поцеловал ее и тоже обнял. Подошел отец. Он по-мужски пожал мне руку, расцеловал и также обнял.
Я не успел опомниться, как мы с ним сидели уже за столом, а мать в суматохе ставила на стол еду. Сестренка показывала мне своих кукол, что сама связала из соломы. И только отец не спеша разливал самогонку в бокалы.
– Ну, как там сейчас на границе? – прищурив левый глаз, поинтересовался он.
– Чужакам не пробраться.
– Радует.
Мы опрокинули с ним по бокалу, и он тут же наполнил их самогоном.
– Между первой и второй…
Я догадался и протянул отцу бокал. Мать наста¬вила на стол закуски и, забрав Танюшку, оставила нас с отцом наедине. Мы долго с ним разговари¬вали по душам, при этом не забывая опрокиды¬вать по сто грамм.
– А Ливанова сейчас здесь или в город с му¬жем переехала? – спосил я отца о бывшей своей девушке.
– Здесь. Какой им город. И тут неплохо. Отец-то его избу им выделил.
– А что, Иван Иванович до сих пор председа¬тель колхоза?
– А то. Она сейчас, Ванюш, Копытина.
– Ну и хорошо, что у них все хорошо.
Я встал из-за стола и направился к дверям.
– Ты куда, сынок?
– Пойду покурю, – тихо ответил я. Знал, что отец не курит и никогда не курил, поэтому и не позвал с собой. Я и сам-то до армии не пробовал.
Вышел во двор и задымил папиросой. Мать развешивала белье, а в углу, у самой будки, на меня, опустив голову набок, поглядывал Филя.
– А Танюшка-то где?
– Хвастаться побежала всем, что вернулся, – от¬ветила мне мать и, подойдя поближе, тихо спро¬сила меня, насовсем ли я.
– Насовсем.
– И слава богу, – вздохнула она, и в ее морщи¬нистых глазах заиграл маленький огонек радости. – В городе устроишься, женишься.
Я улыбнулся. Она еще немного покружилась и с пустым тазом зашла в хату. Я молча курил и смо¬трел на пса, который также не отводил от меня сво¬их умных глаз. Все, все здесь сердцу моему родное, что, того гляди, и прослезишься. Крыльцо, что с от¬цом мы делали, крыша покрыта все тем же шифером, перед домом качели, что я когда-то мастерил для сестренки. Уходил в армию на три года, а вернулся через восемь лет. Перед самым дембелем подписал контракт на пять лет, и меня почти сразу же перевели на Кавказ. Пять лет с разбитым сердцем и вдали от дома. Но я не жалел ни единого дня, что провел там. Теперь я знаю, что значит жизнь и как дорог отчий дом. Я выпустил густой клуб дыма. Поеду в Горький, устроюсь на завод, пока поживу в общежитии. Леш¬ка Быков уже мастер, говорят, и женился все там же, в городе, а уходили в армию вместе. Одни проводы, в один день. И родителям помогать надо, пожилые уже, тяжело, одна опора на меня. Я потушил окурок и убрал его в карман. Дома, переодевшись в рубаху и брюки, я прилег на кровать. Прибежала сестренка и уселась ко мне на краешек.
– Ванюш, а я уже всем рассказала, что ты при¬ехал, – ее улыбка сияла на худющем лице и глаза горели голубым огоньком.
– Всем-всем?
– Всем-всем.
– Ну и шустрая же ты, синеглазая.
И я потрепал ее светлую челку вновь. Сестрен¬ка заулыбалась.
– Ты научишь меня плавать?
– А ты еще не умеешь?
– Только под водой, а мне хочется как все, над водой.
Я улыбнулся и пообещал, что завтра же научу.
– Танюш! – позвала сестру мать. – Чего при¬стала, пусть отдохнет!
– Да она не мешает, мам, – заступился я.
– Наговоритесь еще, отдохни пока.
– Ладно, спи, вояка, – похлопала ладошкой по моей груди сестра и отправилась на улицу.
Я закрыл глаза, но спать не хотелось. Настен¬ные часы тикали «тик-так», и я про себя повто¬рял за ними. И все же сон навестил меня, и я не¬надолго задремал. Когда же проснулся, никого рядом не было. Я потер глаза и вышел во двор. Отец колол дрова.
– А меня чего не позвал?
– Ты отдохни немного, – ответил он мне, вы¬тирая со лба пот. – Сейчас баньку затопим.
– Так я еще и не работал, чтоб отдыхать, – от¬шутился я и, сняв рубаху, забрал у отца колун. – А банька – это хорошо.
Со всей молодой, солдатской силой я принялся ко¬лотить, что аж щепки летели, отец только и успевал подталкивать чурбаки. Затем мы вместе перенесли поленья в сарай и там же сложили в поленницу.
– Ай, молодцы, вот так молодцы! – улыбалась с крыльца нам мать. В руках она держала кув¬шин с молоком.
– Теперь дело пойдет, – заверил я, – забор но¬вый поставим, крышу постелим, сена накосим…
Я подошел к матери и отпил немного из кув¬шина. Затем схватил ее на руки и принялся с нею кружиться.
– Проказник! – громко смеялась она, и я вме¬сте с нею. Из кувшина плескалось молоко на мою мокрую спину.
Я умылся из бочки теплой водой и решил про¬гуляться.
– Смотри, недолго только, скоро в баню, – на¬помнил отец.
Я прошелся немного по деревне. Куда точно держал путь, пока сам не знал, но ноги вели меня к реке. Как же все-таки хорошо вот так вот оказаться дома, где все твоему сердцу родное. Перед твоим взором так и встают до боли родимые места. Ко¬лодцы, дома, пашни за деревней, милая узенькая тропинка, как и прежде, петляла к реке. Я распах¬нул рубаху, скинул с себя боты и, как мальчишка, который никуда и не уезжал, побежал вниз к реке. Ветер трепал мои волосы, свистел мне в ухо и хва¬тал за подол рубахи. А я, радостный, мял босыми ногами траву, раскинув руки, пытаясь взлететь.
Вот он. Вот он, мой любимый лужок. Ромаш¬ковый луг. Как и прежде, усыпанный моими лю¬бимыми цветами-ромашками. Я упал на колени и всем телом погрузился в траву, укутываясь цветоч¬ным одеялом. Я нежно обнимал цветы, улыбался, наслаждаясь ароматом полевых трав. У каждого человека в детстве, в юности есть любимые места, куда бы он хотел возвратиться и возвращается. Возвращается всегда – в своих воспоминаниях, во сне. И я вернулся, вот же, вернулся наяву. Как же долго я этого ждал. Я улыбался, прижимая к себе цветы, и сам не заметил, как по моей щеке скати¬лась сладкая слеза радости. Скатилась и упала на стебелек ромашки маленькой росинкой и дальше, к земле. Боже, как же хорошо!
Я сорвал цветок и принялся отрывать от него лепестки, бросая перед собой, задумчиво повто¬ряя вполголоса: любит, не любит? В моих воспо¬минаниях предстала рыжеволосая, как солныш¬ко, девушка – курносая, усыпанная маленькими веснушками. Настенька. Именно тогда, в шест¬надцать лет, я частенько для забавы гадал на ро¬машках, любит она меня или нет. И даже немно¬го огорчался, когда цветы говорили, что нет.
Я нарвал букет полевых ромашек, ее любимый бу¬кет, и направился к реке. На обрыве никого не было, только покосившаяся старая ива по-прежнему смотрела в воду. Я прижался к дереву и улыб¬нулся. На стволе по-прежнему было вырезано ножом: «Иван + Настя = Любовь!». Я погладил пальцем надпись и ударил по ней кулаком. Как же она все-таки могла. Невольно, не желая это¬го, я погрузился в воспоминания и загрустил. Из камышей, громко крякая, выплыла уточка с четырьмя маленькими утятами и, заметив меня, сразу же поплыла к другому берегу. Я уселся на землю, прижимаясь спиною к дереву, и принял¬ся по одному обрывать ромашкам лепестки. Я ни о чем не думал. Просто молча рвал лепестки и бросал их в воду. Потихонечку мой букет стал угасать, словно огонек, теряя свою красоту.
И тут я услышал за кустами шаги и оглянулся. В мою сторону шла она, Настя, и вела на поводке козу. Увидев меня, остановилась. Мы долго смо¬трели друг на друга, не проронив ни слова.
– Здравствуй, Иван, – наконец она прервала молчание. – Ты приехал.
– Не ждала?
– Почему же, я тебя очень рада видеть.
Настя все так же была хороша собою, как и во¬семь лет назад. Ее удивленные и немного печаль¬ные глаза по-прежнему заманивали и влюбляли в себя. Первая красавица на деревне. Она и сейчас ею оставалось. Красавица, только вот уже чужая.
Настя подошла ко мне и, привязав к дереву козу, присела рядом.
– Ты изменился, возмужал, а вытянулся-то как, – тихонько произнесла она, а глаза бегали по сторонам. Настя прятала их.
– А ты по-прежнему все такая же красивая, только теперь уже с украшением, – я посмотрел на ее ладонь, на которой так ярко красовалось об¬ручальное кольцо.
О ее женитьбе со Степаном я узнал от матери в письме, почти перед самым дембелем. Больно было очень, обида жгла и душила. Не раздумы¬вая, я остался служить по контракту еще на пять лет. Не хотел тогда возвращаться в деревню, не хотел и не мог. О замужестве она так мне сама и не сообщила. Да это и неважно.
По реке снова проплыла уточка с утятами, громко покрякивая, и скрылась в камышах.
– И как со Степаном поживаете?
– Хорошо.
– Это замечательно, что хорошо. Ты теперь со Степкой как за каменой стеной.
Настя промолчала.
Я отбросил в сторону оборванные цветы и бу¬кет с нетронутыми ромашками протянул ей. Настя молча взяла его. Букет ромашек полевых. Когда-то я впервые дарил ей такой же букет ромашек от все¬го мальчишеского сердца, получая взамен светлую улыбку и скромный поцелуй в щеку. Эти приятные воспоминания навсегда останутся в моей памяти, и никакому золотому кольцу не испачкать их.
Я медленно поднялся на ноги.
– Чем собираешься заниматься? – спросила меня Настя, тоже приподнимаясь с земли.
– Осенью поеду в Горький устраиваться на завод.
Настя молча покивала головою. Мы еще немного постояли с ней вот так, молча, и я пошагал к дому.
– Иван! – окликнула она меня.
Я обернулся. Настя подошла ко мне и взяла меня за руку.
– Ванюш, я…я… – она впервые за все это вре¬мя заглянула в мои глаза и, так ничего не сказав, убрала руку.
– Все могло быть совсем по-другому, – тихонь¬ко произнес я.
Настя убрала со щеки маленькую слезу и мол¬ча согласилась со мной.
Тихой походкой я побрел к дому. Внутри бу¬шевал ураган, сжимая и разрывая на куски мою душу. В ее глазах я прочитал все, что она так хо¬тела сказать сейчас. Любит она, любит меня по-прежнему. Эх, до чего же эта непонятная и жесто¬кая любовь. Любит до сих пор. Только вот чужая она теперь мне, совсем чужая…
Антон Лукин.