1

1.
От автора

Евгений Степанович Эйсмонт, человек, которому я бесконечно благодарна за доброе участие в моей жизни, настойчиво советовал мне взяться за книгу с моими художническими работами. Это было давно. Я не считала, что вправе заявлять о себе, как о художнике: ни званий, ни регалий. И претендовать на них поздно, и оснований, кажется, нет, а друзья возможно не объективны: когда уважаешь, любишь человека, легко впасть в эйфорию от пустяка. Но готова возразить самой себе: неужели должно кануть в лету всё, что волновало всю жизнь, на что потрачено немало сил и нервов? Вдруг далёкий потомок задумается над своими корнями? Древо жизни не расскажет, чем и как жили, о чём думали его предки. А если он родится с каким-то талантом? Я родилась в простой семье, но почему я художник? И мой двоюродный брат - состоявшийся художник-скульптор, и сестра – театральная актриса, певица. Откуда это? Размышляя так, я решилась...

Моё формирование как личности происходило в феноменальные шестидесятые годы. В разгаре была оттепель, которую мы, едва вступая в жизнь, в массе своей не осознавали и новые перемены считали такими же естественными, как ежевесеннее снижение цен на продукты при Сталине. Евтушенко заявил: «Мы были первым поколением, поборовшим страх». Но чтобы побороть страх, надо его испытать. Евтушенко в год смерти Сталина был студентом, а, как известно, именно в студенчестве бродят умы. Мы же в мартовские дни пятьдесят третьего, переживая общую трагедию, всем классом подали заявления в комсомол.
В ранней юности, воспитанные на примерах литературных героев-революционеров, мы готовились к героической жизни. Но, взрослея, не считали себя героями и не были ими. Мы просто жили, влюблялись и любили. И, возможно, в силу отдалённости от столичных бурь, не подозревая о ГУЛАГах, верили в то, что живём в лучшей стране мира. Первые ростки сомнений появились в шестьдесят восьмом, когда советские танки вторглись в Чехословакию.
Печально сознавать, что в нынешние прагматичные времена наше поколение выглядит инфантильно-романтичным, лишённым способности трезво смотреть на жизнь, всегда довольствующимся малым. Но кто-то из великих произнёс «Человечество обречено на поражение из-за своей страсти к потреблению». Дай Бог этому не случиться.

2.

Пусть не тешится
         лихо времечко
тем, что бьёт-то нас
              всё по темечку…


Судьба начинается с детства

У мамы моей образование было, как говорилось, «четыре класса и коридор». Позже жизнь заставила закончить какие-то краткосрочные курсы медсестёр. И всю жизнь она отработала воспитательницей в детском саду. Делает ли человека интеллигентом образование? Я думаю, скорее, душевное состояние. Мама моя всегда стремилась к возвышенному. Рано потеряв мужа (погиб в сентябре сорок первого года), забрав к себе бабушку и сестёр (у бабушки в живых осталось девять детей), она была единственной кормилицей в семье и потому не имела возможности или стремления собирать фонотеку, да и понятия об этом не имела, но когда по радио звучала классическая музыка, замирала. Едва появился телевизор, не пропускала ни одной музыкальной передачи, даже когда звучал симфонический оркестр, она не отрывалась от экрана; думаю, мало понимала, но всегда откладывала все дела ради музыки. Мне было лет пять, когда она повела меня не в кино, не в цирк, не на аттракционы в парк, а в оперный театр на «Лебединое озеро».
 
Хотя однажды были мы и в цирке. В представлении участвовали лилипуты. Они прыгали, скакали, кого-то распиливали, потом играли как в мяч отпиленными головами. Допускаю, что всё было совсем не так, что они просто играли в мяч, возможно, в моём детском сознании фокус с распиливанием связался с игрой в мяч, но с тех пор я невзлюбила цирк.

У бабушки был сундук с книгами среди которых были сказки братьев Гримм – старая толстая книга с пожелтевшими листами, со странными иллюстрациями. Когда мы с мамой приезжали в гости к бабушке, я любила разглядывать «нерусские картинки» в этой книге. Куда она потом делась, неизвестно, но я и сейчас с интересом к иллюстратору полистала бы её. Мама рисовала на обёрточной бумаге сказочные картинки, которые всегда казались мне чудом. Цветных карандашей не было, но почему-то картинки всегда казались цветными. Особенно нравились рисунки, выполненные химическим карандашом, с ними можно было поиграть, послюнявив палец, оживить их: например, размазать, «распышнить» волосы принцессе или сделать ей фиолетовый румянец во всю щёку, или поплевать в глаза, поднять бумагу за верхний край, и принцесса начинала реветь фиолетовыми слезами. Удивительно, любовь к рисованию оставалась у мамы до преклонных лет.
 
Когда у сестры родился сын, маме пришлось уехать к ним в другой город, приезжая домой лишь на гастрольное лето сестры с мужем. Мама часто писала письма, всегда сопровождая их рисунками шариковой ручкой, неумелыми, наивными, но содержательными, интересными, подробными.
 
Возможно, последовав маминому примеру, я любила рисовать со своим  маленьким сыном. Наверное, из него получился бы прекрасный художник-график. В три года он выдавал шедевры детской фантазии, рисуя сказочные мосты, которых нигде не мог видеть (телевизоров на Чукотке, где мы тогда жили, не было), или новогодний праздник с множеством Дедов Морозов. Солнышко на его рисунках всегда было живое. Для сравнения: как-то мы с моим пятилетним племянником, впоследствии ставшим музыкантом, пытались нарисовать цветок, я держала его ручонку в своей руке, но карандаш упорно летел не в ту сторону...
В подростковом возрасте сыну попал в руки альбом графика Дмитрия Бисти, и он стал рисовать в той манере, но, слава Богу, «переболел» этой страстью и профессию выбрал другую. Я всячески препятствовала развитию его художнических способностей: не желала трудной судьбы своему ребёнку, знала уже, сколько судеб ломала эта профессия.

3.
Учителя

В ранние школьные годы я написала сказку о золотой птице, которая взяла меня с собой в полёт и показала мир. Мало я знала о мире, не было тогда телевидения, источником информации было радио – большая круглая картонная чёрная тарелка на стене, – и конечно, книги. Читать научилась рано, до школы. В то время это было редкостью, во всяком случае среди восьмилеток, явившихся в первый класс третьей школы города Свердловска (теперь детский Дом творчества), я была единственной умеющей читать. Может быть, за ту сказку о золотой птице учительница – Медведева Галина Гавриловна любила меня, и журила лишь за слабый голос, грозилась ставить четвёрки за чтение у доски, если не буду читать громче. Но угрозы не исполняла: жалела, может быть.

Именно она, моя первая учительница стала называть меня художником, и я впряглась в лямку оформителя праздников и стенных газет. Тянула эту лямку до самого окончания школы. Да и потом этого «удовольствия» меня старались не лишать, где бы я ни работала. Стенгазеты почти всегда делались одним человеком: от сбора материала до сочинения заметок и оформления. Участвовала в школьных выставках. В параллельном классе учился Слава Другов, который выставлял, как мне тогда казалось, настоящие картины, хоть и маленького размера: они были написаны маслом. Я же рисовала карандашом, с использованием дешёвой акварели. Спустя какое-то время, будучи в Москве, я увидела на выставке работы карельской художницы. Если память не изменяет мне, звали её Тамара Юфа. Я была поражена и обижена: то была моя манера письма, моя собственная, и никто не имел права её перенимать! Увы, молодость самонадеянна. Сейчас я не решилась бы так претендовать на первенство.

Рисование стало моей профессией, давало хлеб. Работа на телевидении дарила ещё и удовольствие. Но параллельно я занималась сочинительством, увидело свет семь моих книг. Порох в пороховницах не иссяк, начатых рукописей и задумок хватит  на долгое время. Так кто же я? Художник или писатель? Если ориентироваться по внутреннему ощущению, то скорее писатель: в сочинительстве больше свободы, независимости в выражении своего мировосприятия (во всяком случае, у меня). Но всю жизнь я трудилась в качестве художника, и когда берусь за кисть или карандаш, страсти одолевают ничуть не меньшие, чем в сочинительстве.

***
Николай Григорьевич – учитель по рисованию в нашем пятом классе. Фамилию его, наверное, и тогда не знала. Запомнились его руки – большие, но тонкие, белые, с красивыми розовыми ногтями. Казалось, именно таким и должен быть учитель рисования: молодым, красивым, большим и умным, с блестящими, тёмными волосами, длинными, не как у всех, стриженных одинаково коротко. Позже в каком-то журнале я увидела автопортрет молодого Сурикова и отметила сходство с учителем. Вполне возможно, что и сходства никакого не было: когда мы любим, склонны идеализировать.

Первая работа, за которую тебя похвалили, запоминается. Когда хвалила Галина Гавриловна, это казалось естественным, ведь первая учительница, как мама. Совсем другое дело, когда твои способности замечает учитель по рисованию. Нарисовала я грозу: набрякшие синие тучи, разлапившиеся над разбросанными «по ямам» домишками. Наш с подружками путь в школу пролегал от перекрёстка улиц Белинского и Авиационной до перекрёстка Щорса и Восьмого марта, и почему-то назывался он «по ямам». Был ли этот рисунок выполнен по домашнему заданию, или по прихоти, но учитель долго держал его в руках, потом погладил меня по голове и вложил мне в ладошку бумажную денежку: «На краски». Это был первый, и кажется, единственный по значимости «гонорар». До сих пор я с трепетом в душе вспоминаю тот жест учителя, его надо было оправдать, по меньшей мере, получением Нобелевской премии.
 
Второй раз я испытала необыкновенное чувство подъёма, и одновременно неловкости, когда стала ученицей Николая Гавриловича Чеснокова. Был перерыв в занятиях, но я продолжала сидеть за мольбертом, а Николай Гаврилович со студийцами сгрудились за моей спиной. Трудно работать, когда смотрят под руку, но я услышала из уст учителя похвалу и воспряла духом.
 
Однажды осенью мы всей студией поехали на пленер, кажется, на Чёрную речку. У меня не было этюдника, я сама сколотила ящик. Не было брюк, и я отправилась на природу в пальто, газовом шарфике, в шляпке и на каблуках: зрелище в той ситуации нелепое. К моему великому горю, я упала – попробуй-ка шагать по кочкам на высоких каблуках! Николай Гаврилович в это время снимал на кинокамеру и, по-моему, я была в кадре. Я еле сдержалась, чтоб не разрыдаться. Когда мы, наконец, добрались до той поляны, где была назначена точка схода, все разбрелись кто куда, на поляне остались лишь три «пожилых» человека, видимо, друзей Николая Гавриловича. Я закавычила слово «пожилых», потому что пожилым этим было лет по сорок, может, чуть больше. Меня поразил этюдник одного из них: малюсенький, меньше школьной тетради, но с высоченной треногой. Потом, когда мы стали собираться в обратный путь, ещё больше поразила готовая работа: это был не этюд, это была законченная картина! Я видела картину Верещагина такого размера, пейзаж с горной речкой, но то был Верещагин, и неизвестно, сколько времени писал он, а тут человек, которому можно руку пожать, который рассказывает всем какой-то смешной анекдот, который за день выдал такой шедевр! «Господи, неужели и я когда-нибудь научусь работать так же?» – подумала я.
 
Я нашла укромный уголок подальше от всех, за моей спиной были густые заросли кустов, а глазу открывался дивный простор. Смутилась, когда через какое-то время подошёл Николай Гаврилович. Он присел рядом, долго рассматривал мою работу, потом задумчиво произнёс: «Ле-вита-ан!». Я была польщена, поверив в эту похвалу. Сейчас понимаю, учитель обладал педагогическим даром, наверное, каждому отпускал подобные комплименты, но тогда у меня выросли крылья. Надо, надо вселять в учеников веру в свои силы!

Написав эти строки, я решила связаться с Николаем Гавриловичем, напомнить о себе, выразить благодарность – пусть позднюю, повиниться за свою нерадивость, просто пообщаться, сделать ему приятное, он ведь уже старенький, а старым людям какие бы они знаменитые ни были, внимание необходимо. И – о, ужас! – мне сообщили страшную весть: Чесноков Николай Гаврилович ушёл в мир иной.
Поздно я спохватилась. Простите, дорогой Учитель!   

***
Иногда приходят на землю люди, способные своим существованием озарить чужую судьбу, повернуть её в нужное русло.
Мне повезло: встреча с таким человеком состоялась.
 
В том году в нашей системе образования произошло знаменательное событие, были объединены женские и мужские школы, и я вместе с подружками пришла в семнадцатую школу: она ближе к дому. В бывшем мальчишечьем доме, ставшем общим нашим, было непривычно и странно: девочки дичились, некоторые вели себя неадекватно. Мне же хотелось надеть шапку-невидимку: я комплексовала из-за малого роста и худобы.
 
И вдруг будто разверзлись небеса. Прозвенел звонок на урок литературы. Надо сказать, что в девичьей школе на таких уроках я всегда была на особом счету, учительница Анна Ивановна Зырянова неумеренно нежила меня похвалами, и потому на новом месте я с трепетом ждала появления учителя именно по предмету «русский язык и литература». После звонка не успели мы занять свои места за партами, как широко распахнулись двери класса и вошёл ОН: с улыбкой во всё лицо, коренастый и стремительный, некрасивый, но прекрасный. У него был точёный горьковский нос, сквозь толстые очки смотрели умные глаза стального цвета. Это был Борис Фёдорович Закс – учитель по литературе и русскому языку, ставший моим кумиром с той самой первой минуты. Где я только не вырисовывала эти заветные вензеля «БФЗ».
 
«Не сотвори себе кумира» – учит Библия, но смею думать, кумир-учитель – божественное явление, если его не случится вовремя, у молодого человека не будет жизненного ориентира.
Он обладал удивительным педагогическим даром, внушая, наверное, каждому ученику: «Ты уникален». Я, например, считала себя самой любимой его ученицей, пока однажды, много лет спустя, моя школьная подружка, ставшая Заслуженной учительницей России, не похвастала: Борис Фёдорович обращал внимание и на неё.


Однажды я возвращалась с похорон на Широкореченском кладбище и вдруг увидела памятник с портретом любимого учителя. И вздрогнула моя душа, и разбередила память, и заболела я покаянием: не знала, не проводила в последний путь, робея перед колоссальным авторитетом, не успела выразить благоговейных чувств к учителю, педагогу, человеку. Веруя в то, что душа (или тот сгусток энергии, который называют душой) нетленна, и, погостив на небесах, в определённый момент вселяется в телесную оболочку новорожденного, я поддалась искушению предполагать в каждом дитятке душу моего учителя, хотя кто может знать, когда происходит тот момент? Говорят, гении рождаются раз в сто лет, так может, души переселяются через сто лет? И неизвестно, в какой точке земного шара может произойти это явление.
 
Я стала ловить себя на том, что мысленно разговариваю с учителем, оправдываясь ли в неблаговидных поступках или рассказывая о своих успехах, а их, к сожалению, мало. Удачи иногда случаются, но ведь это не достижения, а всего лишь дело случая.

О, если б знал он, дорогой мой учитель, сколько горьких слёз было пролито мною, когда я сознавала, что не оправдывала его надежд!
Он был уверен в моей грамотности и удивился, когда я слово «здесь» написала через «с», но решил удостовериться в том, что это элементарная описка. Но я к собственному ужасу подтвердила свою неграмотность. Взгляд его мгновенно окатил меня холодом. На второй парте за моей спиной сидел самый красивый из всех одноклассников мальчик, который нравился мне, и он звенящим шёпотом выстрелил мне в затылок: «Здесь, здание, здоровье, зги!». Я заполыхала малиновым стыдом и у меня покатились слёзы. . Потом на перемене Борис Фёдорович шёл со мной по коридору и, успокаивая, что-то говорил, а я, чувствуя его руку на своём плече, не слышала слов, переживая за непорядок в своей одежде (в дальнейшем это послужило для меня хорошим уроком). Я не знала своего отца, он погиб в первые дни войны, и эта тёплая рука на моём плече показалась такой родной, что мне захотелось прильнуть к груди Учителя, лишь патологическая стеснительность удержала меня.


А как он отчитывал меня за бессистемное «заглатывание» книг. Читала я везде: на уроках, держа книгу на коленях под крышкой парты, на переменах, когда мы в дежурстве вереницей стояли вдоль коридора, возле лестничного окна, когда пропускала уроки физкультуры, на комсомольских собраниях. Куда бы я ни шла, под мышкой всегда держала какую-нибудь книгу. Каким-то образом Борис Фёдорович непременно оказывался рядом и требовал показать обложку. Однажды, уже будучи в директорской должности вместо ушедшего на пенсию Льва Ароновича, даже вызвал в школу мою маму. Робкая, тихая женщина, детсадовская воспитательница мама моя не на шутку перепугалась, не понимая, что я могла натворить. Борис Фёдорович сидел за большим директорским столом, я бухнулась в огромное, чёрное, кожаное, провалившееся от старости кресло, а мама, моя красавица мама скрестив руки на коленях, присела на краешек стула. Из долгой беседы она поняла, в моём «плохом» поведении виноваты книги и решила всерьёз заняться моим перевоспитанием, запрещая по ночам «жечь» свет в моём углу за печкой. Приходилось идти на хитрости, но своё право на ночное чтение я отвоевала. Естественно не высыпалась, ведь уроки начинались в восемь утра. Как я сейчас понимаю его отеческую заботу!

Да, я боготворила своего Учителя! Но какой писк восторга чуть не вырвался у меня, когда он в очередной раз раздавал наши сочинения на свободную тему. Я писала о своем походе по бажовским местам, организованном туристическим кружком Дворца пионеров, о романтике походного вечернего костра. Было в этом сочинении, слово «вереск». Рукой Учителя оно было жирно зачёркнуто красными чернилами и исправлено на «берёсто». Нет, я не кинулась тогда доказывать, что такое слово существует, это стало моей тайной: сознание, что я могу знать что-то такое, чего не знает мой учитель, согревало душу. Кумир мой уже не был той недосягаемой звездой, он чуть приблизился к земле. И я любила его ещё сильнее.

Он был всеобщим любимцем – у всех десятых выпускных. Я не помню, чтобы вокруг какого-то другого учителя после урока, тем более, если урок был последним, толпились мои одноклассники. Достаточно было одного вопроса к нему кого-либо из нас, чтобы разгорелась дискуссия.

Тогда начиналась эпоха «физиков-лириков». Физика становилась самой «модной» наукой. Для меня же этот предмет был самым нелюбимым, возможно потому, что я не питала симпатии к учительнице – чопорной, толстой и низкорослой даме. На одной из таких дискуссий, будто забыв о том, что литератору положено заразить любовью к своему предмету всех своих подопечных, он с чувством заговорил о том, насколько перспективна эта наука – физика, какое у неё большое будущее, вдруг изменившимся голосом произнёс: «Вам, молодым, можно только позавидовать». Кто-то из мальчишек глупо выскочил: «А что Вам мешает…?» Он серьёзно, очень серьёзно и будто с сожалением перебил его: «Мне поздно менять профессию». Ему было сорок пять. Он разговаривал с нами на равных, никогда не позволяя себе менторства или даже снисходительности.

Запомнился лишь один случай, когда он изменил своему правилу. Кто-то из мальчишек – они были смелее нас, девочек, – решил поёрничать, поумничать, критикуя какую-то крупную личность. Память не сохранила, какую именно, но вероятно, из власти, потому что взгляд Учителя стал колючим и он резко, с металлом в голосе оборвал смельчака: «Не ваше дело обсуждать авторитеты». А ведь он учил нас мыслить свободно. Почему же вдруг категорично лишил нас права на особое мнение? Много позже я поняла: он оберегал нас, время диктовало свои законы. Двадцатый съезд ещё не состоялся, хрущёвская «оттепель» не наступила, не были расформированы ГУЛАГ и УСВИТЛ, в психушках хватало смирительных рубашек для нормальных людей, и Учитель, вероятно, знал о том, в отличие от нас, несмышлёнышей.

Борису Фёдоровичу шестьдесят. Идёт его чествование в университете, где он читал лекции. Масса народу. Я вижу по возбуждённым лицам студентов, что его любят так же, как мы, бывшие школяры. После торжества мы сфотографировались с юбиляром перед зданием университета. Качество фотографии оставляет желать лучшего, лица едва различимы, но я дорожу ею.

Помню, как я вместе с другими уже возрастными «девочками» была приглашена продолжить торжество на другой день у Бориса Фёдоровича дома. Меня поразило, что он, наш Учитель, жил не в элитном доме, не где-нибудь на центральной площади города, а в обычной «хрущёвке». В такой же «хрущёвке» жила даже я. У него на столе были продукты из таких же магазинов, в которые ходила и я, у него были жена и дети. Так он не только Учитель, он и Человек почти как все мы, обычные люди? Это было открытием для меня, уже не юной девушки. К преклонению перед Учителем прибавилось чувство нежности, как к постаревшему отцу. Но когда он спросил, чем я занимаюсь, я снова скукожилась. Да, я вышла замуж, стала мамой, работала художником на телевидении, а тогда оно было другим, можно было гордиться своей принадлежностью к этой сфере культуры, казалось бы в моей жизни было всё нормально, но не последовала же я его совету поступить в литературный институт. Судьба распорядилась иначе, а может, мне не хватило целеустремлённости. Нет, сочинительский зуд не отпускал меня никогда, но ведя затворнический образ жизни, я не могла побороть робость, чтобы отдать свои опусы на чей-то суд. Сейчас, когда я могу принадлежать самой себе, и научилась не чураться людского общества, я стараюсь выполнять завет Учителя.

Слышите ли Вы, дорогой Учитель, мои запоздалые откровения? Где или в ком нашла приют Ваша душа?
У меня есть взрослый внук и мне часто кажется, что душа Ваша если не поселилась в нём, то хотя бы его коснулась, потому что я вижу в нём Ваши черты, и хоть он выбрал не гуманитарный институт, но человек с ярким педагогическим даром.
Я знаю, Борис Фёдорович, у Вас наверняка много последователей, но для меня Ваша школа продолжается в лице моего внука.

Зажигаю свечу в память об учителе, педагоге, большом человеке – Борисе Фёдоровиче Заксе.



Порядок текстов пронумерован для удобства читателей.    Продолжение следует


рецензии
***
Нэлли, Вас окружали добрые и умные люди, и Вы с чувством пишете об этом!
Олег Шах-Гусейнов   06.07.2013 17:40   •   
---
Спасибо, Олег !
 Хоть вы балуете меня своими откликами.
 Сегодня зашло ко мне 27 человек, но на отзывы желающих... увы...
 Я уже подумываю: не удалить ли мне все свои тексты и стать просто читателем?
Нэлли Журавлева Екатеринбург   06.07.2013 19:49   
---
Ни в коем случае не удаляйте. Просто сделайте их еще короче, придумав иную разбивку. Здесь, на прозе, нарисовались и действуют своеобразные подходы. Я в этом убеждаюсь и на себе.
Олег Шах-Гусейнов   06.07.2013 22:42
***